Часы молчания (молчащие дети на приеме)

Впервые о «молчащих детях» на приеме я прочла еще студенткой у К. Витакера. Позднее о случаях молчания я читала у Э. Дорфман. Еще не так давно, не имея подобного опыта в своей практике, говоря со студентами, я выражала опасения относительно того, что боюсь, что в подобном случае не впала бы в компульсивные поиски того, чем бы занять и как разговорить ребенка. Скажу честно, меня одолевали сомнения, что я была бы способна вынести ситуацию молчания без смущения.
Начну с поразившего меня много лет назад случая, описанного Витакером.
Мальчик десяти лет появился у Витакера злым и упрямым. Остановился в дверях и смотрел куда-то в пространство. Попытка поговорить успехом не увенчалась. Мальчик молчал. Витакер сел и в размышлениях провел остаток часа. Когда время приема закончилось, Витакер сказал об этом мальчику, и тот ушел. Так продолжалось десять недель. После второй недели Витакер перестал здороваться, просто открывал дверь, чтобы впустить мальчика или выпустить. А потом из школы позвонила учительница, чтобы  рассказать, как мальчик изменился к лучшему. «Как вы этого добились?», - недоумевала учительница. Ответить Витакеру было нечего, так как он и сам этого не знал.
Элейн Дорфман описала четырнадцатилетнего мальчика, направленного на психотерапию в связи с тем, что он подстерегал и грабил меньших по возрасту детей, нападал на незнакомых взрослых людей, мучил и вешал кошек, ломал ограждения, плохо выполнял школьные задания. Он категорически отказывался что-либо обсуждать с терапевтом и проводил большую часть времени в течение пятнадцати еженедельных сессий, читая комиксы, методично исследуя ящики в шкафу и столе, поднимал и опускал оконные шторы  и просто смотрел в окно. В середине этих, на первый взгляд, бесполезных контактов с терапевтом его учитель рассказал терапевту, что он впервые за все время пребывания в школе без всякого принуждения совершил акт великодушия. Учитель сообщил терапевту, что мальчик на своей собственной печатной машинке отпечатал программки для вечеринки и раздал их одноклассникам, хотя никто ему такого задания не поручал. Как сказал учитель: "Это был его первый социальный поступок". Впервые у мальчика был отмечен интерес к школьным занятиям. «Теперь он по-настоящему стал одним из нас, - говорил учитель.- Мы перестали даже его замечать».
Еще один случай, описанный Элейн Дорфман.
Двенадцатилетний мальчик был направлен на терапию из-за попытки изнасилования и такой плохой успеваемости в школе, что он был изолирован от класса с тем, чтобы индивидуально готовить уроки под руководством учителя. Во время терапевтических занятий он делал свое домашнее задание по орфографии или описывал самый последний из просмотренных фильмов. Один раз он принес колоду карт и вместе с терапевтом играл в "войну". Это свидетельствует о степени открытости их отношений. Когда семестр окончился, мальчик возвратился в свой класс, где получил оценку как ученик, который «ведет себя очень хорошо». Месяц спустя мальчик, идя по улице с другом, неожиданно встретил терапевта; познакомил их и сказал другу: «Тебе надо к ней ходить, ведь ты не можешь научиться читать. Она помогает тем, кто в беде».
Чаще всего,  пишет Дорфман, невозможно узнать, как ребенок реагирует на то, что терапевт принимает его молчание, однако иногда кое-что все же обнаруживается. Этим «кое-что» оказывается время в терапии, которое принадлежит ребенку.
Ко мне обратилась бабушка 12-летнего мальчика. Родители мальчика никогда не были женаты. Мальчик с самого рождения находился в доме своей бабушки по материнской линии,  в котором кроме него воспитывались еще четверо детей. Мать и отец в жизни сына участия не принимали. Бабушка по отцовской линии навещала его приблизительно пять раз в год (мальчик проживал в другом городе). С каждым годом поведение мальчика становилось все хуже и хуже: он дрался с детьми, не слушался бабушку, оскорблял взрослых, проводил опасные эксперименты (во время одного из них устроил пожар в сарае). Со времени поступления в школу проблемы добавлялись и усиливались. Мальчик не хотел учиться, уничтожал учебники и другие канцтовары, ругался с учителями, дрался с детьми. Один раз ударил палкой мальчика в глаз. Мальчику требовалась операция, на которую деньги нашла бабушка по отцовской линии. После инцидента бабушка, у которой проживал мальчик, попросила бабушку по отцовской линии забрать его к себе. Попадание в новую среду припало на летние каникулы,  сначала, со слов бабушки, поведение мальчика было нормальным. Но с момента его поступления в новую школу проблемы возобновились. Он не хотел учиться, дрался со сверстниками и старшими детьми, ругался с учителями, обрисовывал школьные столы и стены подъезда, часто терял школьные тетради, выбрасывал мусор и еду с балкона на прохожих, иногда воровал деньги у бабушки. В школе бабушке рекомендовали обратиться к психологу. Бабушка в течение года водила мальчика к психологам, которым не удавалось наладить с мальчиком контакт. Бабушка рассказывала об этом опыте с явным стыдом. Один раз мальчик через десять минут вышел от психолога и, ничего не говоря, отправился прочь.  Уговоры вернуться подействовали на него так, что он стал агрессивен, плакал и оскорблял бабушку. Бабушка меня предупреждала, что мальчик отказывался говорить с психологами, не хотел рисовать, отказывался от всех предлагаемых занятий. Бабушка уже слабо верила в позитивные изменения внука.
Мальчик зашел ко мне и с глубоким вздохом сел на стул. Мои попытки поговорить не увенчались успехом, мальчик молчал. После этого, не обращая никакого на меня внимания, встал, прошелся по комнате, сел на стул, стоявший у стены. На мой вопрос, могу ли я сесть рядом с ним, не ответил. После этого я взяла свой стул, поставив его на противоположной стороне комнаты, села немного со сдвигом вправо напротив мальчика. Тогда я сказала: «Ты не отвечаешь, поэтому я не знаю, могу ли я сесть рядом, я сяду тут, так как оставаться на своем прежнем месте мне тоже нет никакого смысла». В конце я сказала, что время вышло, открыла дверь и позвала ждущую его бабушку.
 Во второй раз мальчик на мое приветствие ничего не ответил. Я предложила ему сесть за стол, выбрать любые лежащие перед ним принадлежности и попробовать нарисовать что-нибудь. «Хочешь порисовать? Ты можешь нарисовать свое настроение, себя, меня, бабушку, школу, мечту, учителей, своих одноклассников, что хочешь», – сказала я. К моей, скажу честно, радости мальчик взял бумагу, выбрал фломастер и …начертил по центру вертикально расположенного листа линию, после чего несколько секунд подержал фломастер в руке и положил его на стол. После этого встал из-за стола и сел все на тот же стул, что и в предыдущий раз. Я, в свою очередь, сделала то же самое, что и в первый раз, но уже молча.
Две последующие встречи мальчик приходил, занимал свой стул и 50 минут сидел молча. Мальчик был никак не пассивен, не апатичен, со слов бабушки довольно энергичен, поэтому такое длительное высиживание было удивительным.
На пятой встрече мальчик посидел на стуле около 15 минут, затем встал, подошел к столу начал рассматривать все, что его там ожидало каждый раз (настольные игры, открытки, книжки и пр.). Затем взял с собой несколько книг, подошел к подоконнику и начал их листать. Так до моих слов, что время истекло.
Каждый раз, когда мы выходили, бабушка подходила с вопросом: «Как дела?». Мальчик молчал, я отвечала, что все хорошо.
Но мне уже предстояло поговорить с бабушкой и постараться, ничего не обещая, убедить ее продолжать терапию. Бабушка, оказалось, была рада, что их не «бросают».
На шестой встрече мальчик сразу же подошел к столу, взял книжку Д.С. Шаповалова «Лучшие футболисты мира», сел на свой стул и начал читать. Так до моих слов об истекшем времени.
Седьмая встреча началась с продолжения изучения книги «Лучшие футболисты мира», приблизительно за пятнадцать минут до окончания она была поменяна на книжку Мартина Содомка «Как собрать автомобиль».
На восьмой встрече мальчик вошел ко мне «как к себе домой», взял книжку Содомка, сел на свой стул и стал читать. Я впервые нарушила тишину: «Может, позовем бабушку сюда?». Мальчик посмотрел удивленно. В первый раз на его лице была отчетливая эмоция, и он посмотрел прямо на меня. Потом его лицо приняло обычное выражение, и он принялся читать. Минут через пятнадцать мальчик сел за стол, принялся рассматривать различные карточки, рассматривал он их так, что казалось, он что-то в них ищет или выбирает. Потом аккуратно сложил лист А-4 на четыре части, разрезал, положил закладку в книжку и отложил ее. Взял книжку Джереми Стронга «Беспорядок в школе», пошел к подоконнику и начал читать. Когда услышал, что время истекло, подошел к столу, положил книгу и вышел.
В следующий раз мальчик вошел, я как обычно его поприветствовала, на что он мне кивнул (в первый раз) и спросил: «Бабушку позвать?» (я впервые услышала его голос).
 – Как считаешь нужным.
– Бабушка, заходи.
 Бабушка заходила явно в недоумении, смущении и тревоге. Я ее приободрила взглядом. Бабушка вошла, я показала, что она может сесть. Мальчик читал, сидя за столом. Мы с бабушкой тоже сидели. Минут через 10 бабушка явно расслабилась.
Последующие три встречи мальчик заходил вместе с бабушкой. Все садились по своим местам, мальчик продолжал чтение. Под конец двенадцатой встречи мальчик обратился к бабушке с просьбой купить ему такую книжку («Беспорядок в школе»). Бабушка сию же секунду пообещала это сделать.
Потом он встал, подошел к столу, взял книжки «Лучшие футболисты мира» и «Как собрать автомобиль», показал их бабушке и сказал: «Тоже очень хорошие».
Бабушка сказала: «Хочешь, и эти купим», мальчик ответил: «Хочу».
Я сказала: «Если у тебя будут эти книги, что же мы будем делать? Другие тебе не нравятся? Присмотрись, есть еще интересные».
Мальчик ответил: «Не знаю, что еще почитать. А вы читали эти?».
«Да, конечно, – сказала я. – И должна тебе сказать, что наши вкусы во многом совпадают».
Мальчик спросил: «Какая вам больше всего нравится?».
Я сказала: «Они разные. Но мне очень нравится про футболистов и мисс беспорядок, очень классная».
Бабушка взяла книжки, достала очки, стала рассматривать. Мальчик выглядел вполне умиротворенным и даже счастливым ребенком.
В следующий раз бабушка с внуком сразу мне радостно сообщили, что заказали книги в интернете и ждут доставки. На этот раз мальчик, подойдя к столу, сел за него и сказал: «Почему вы мне говорили рисовать?».
– Честно говоря, я знала, что ты не любишь разговаривать, и это было видно по тебе, я хотела, чтобы ты, возможно, что-то нарисовал и может потом рассказал что-нибудь о рисунке. Ты все время молчал, было сложно понять, что делать, – сказала я.
– Я не умею рисовать, – сказал мальчик.
– Я тоже, – ответила я.
– Я совсем не умею, – сказал он.
– Поверь, я рисую очень плохо, – сказала я.
– И что, вы рисуете? – спросил мальчик.
– Иногда, – ответила я.                                                   
– Но вы же не умеете.
– Не умею, но мне нравятся краски, гуаши, поэтому я рисую. Очень многие не умеют петь, но поют для себя. Мы же не претендуем, чтобы рисунки выставляли на выставке.
– Но я не люблю рисовать. И почерк у меня ужасный.
 – Скажи мне, можно сказать так, что я не поинтересовалась у тебя, любишь ты рисовать или нет, а сразу предложила рисовать. Мне стоило спросить тебя, любишь ли ты рисовать?
– Да. Но вы не так сказали. Вы сказали, хочешь порисовать? Но я ненавижу рисовать.
– Почему ты мне прямо не сказал об этом. Вот как сейчас говоришь.
– Я говорил раньше. Но мне говорили, как вы, что не важно, как ты рисуешь. Но это важно. Это важно. Хорошую оценку не ставят тем, кто плохо рисует.
–Тебе ставят плохие оценки по рисованию?
– Конечно.
–  Но я не твой учитель.
– О, слава Богу!
– Тут можно рисовать просто так. Но я не стану тебя убеждать ни в чем. Так как ты меня убедил, что рисовать ты не любишь. Это не важно. Но важно, что ты это сказал. Разговаривать все-таки важно.
– Не всегда.
– Почему?
– Не хочется говорить, чтобы потом еще больше слушать.
– Ты не любишь слушать?
– Не очень. Лучше почитать спокойно, чем слушать. Не обижайтесь. Но я бы сидел и слушал вас. А так я читал и много чего узнал. Вон про футболистов тех же.
– Я соглашусь. Когда ты читал, было очень спокойно. Мне тоже было хорошо.
Бабушка:  «И мне. Вот придут книжки, будем читать. Да?».
  – Бабушка ты будешь читать эти книжки?
– А что? – смеется.
Следующая встреча началась со слов бабушки, что они изучают книжки. Я спросила, не хочет ли мальчик все же обратить внимание на другие книжки, которые лежат на столе. Мальчик сказал, что он уже все тут знает.
– Ты, наверное, очень внимательный?
– Ну, здесь я все знаю.
– Мы можем поговорить?
– Про мое поведение, учебу?
– И про это тоже.
– Хорошо.
– Ты очень хорошо мне объяснил в прошлый раз про рисование. Мне важно понять все остальное, что тебе не нравится. Если я пойму, я очень надеюсь, что мы сможем честно разговаривать.
– Мне сейчас все нравится.
– То есть ты готов слушать и говорить.
– Да, конечно. Вы поймите, теперь я вас знаю.
– Скажи, что изменилось, когда к нам присоединилась бабушка?
– Ничего особенно. Но она просто перестала переживать. Что, как, эти ее вечные вопросы, не грубил ли я.
– То есть она видела, что ты не грубил, что все хорошо.
– Да, наверное, даже лучше стало, когда она стала сюда заходить. Спокойнее.
– Для тебя важно спокойствие? Но часто ты ведешь себя не спокойно.
– Да.
– Дерешься. Ругаешься.
– Да. Но спокойствие я люблю. Я могу и не драться. Вам говорила бабушка про тот случай в … (называет город, где раньше жил) с мальчиком, которому я поранил глаз.
– Да. Я знаю.
– Мы поругались еще с утра. Я уходил, он бросил в спину камень, но не попал. Потом я пошел гулять снова. Я сказал, чтоб он шел домой. Чтоб я его не видел на своей улице. Он сказал, что это его улица. А у меня ничего нет. Он сказал, что мы все живем как алкаши. Что у нас нет денег. Говорил, что у него есть деньги. Я взял эту палку. Я не хотел в глаз. Так получилось. Обидно то, что потом его родители прибежали и стали угрожать. Требовали деньги. Бабушка звонила другой бабушке, просила денег. Он говорит, что у них есть деньги, а у нас нет. А потом его родители говорят, что мы должны дать деньги, так как нужна операция.
 Бабушка: «Ты не рассказывал про это. Но драться нельзя. Ты видишь, чем все заканчивается».
– Вижу. Что одни всегда правы, а другие нет.
– Ты чувствуешь себя всегда неправым?
– Да, постоянно. Нет, я чувствую себя правым, но другие всегда выставят, что я плохой.
Обращается к бабушке: «Я рассказывал об этом тете Л. (сестра матери), но она сказала, что я виноват. И это она сказала бабушке, что меня нужно отправить к тебе».
– Она тебя не поддержала…
– Нет.
– Как тебе здесь у бабушки?
– Лучше. Но эта школа... В …(городе) и то было лучше.
– Чем лучше?
– Там все знакомые. Тут я никого не знаю. Иногда хочется вернуться обратно. Но жить с этой бабушкой в ее доме.
– Этот дом лучше для тебя.
– Намного. Тут много места. Делать можно, что угодно. И есть сколько хочешь. Понимаете, там еще три брата и сестра. Дядя и тетя. Бабушка. Там мало еды. Ну ее много. Но просто людей тоже много.
Бабушка сообщает, что у мальчика в последнее время нет конфликтов со сверстниками и учителями, он перестал терять тетради, проявляет больше усердия в учебе, подружился с несколькими одноклассниками, у него появились увлечения и мечты. Мальчик стал персональным фанатом одного действующего футболиста, с большим интересом следит за европейским футболом. В будущем мечтает стать футбольным агентом или связать свою профессиональную жизнь с автомобилестроением. Они с бабушкой завели копилку для сбора денег на смартфон. Деньги с кошелька не пропадают.
Помня  слова М. Хайдеггера: «Говорение и писание о молчании порождают развратнейшую болтовню», выводы и размышления изложу кратко.
Предложение позвать бабушку было, безусловно, риском. Это могло уничтожить всю проделанную работу. Спонтанность мальчика могла быть разрушенной. Очевидно растущее доверие к терапевту тоже. Но в этом случае риск оказался оправданным (это не значит, что в других случаях высказанные выше опасения не оправдаются). Однако, мне представлялось важным ввести стыдящуюся бабушку в атмосферу, где ее внука принимают безо всяких условий. Спустя время напряжение и стыд бабушки стали угасать и прошли вовсе. Таким образом, самоценность мальчика возрастала, что обеспечивало уже не только безусловное позитивное принятие психолога, но и принятие его таким, какой он есть, близким человеком. Так появился новый опыт и у мальчика, и у бабушки. Нужно сказать, что бабушка со временем стала способной говорить с учителями мальчика, отстаивая его интерес, а не извиняясь за его поведение.
Следующий риск связан со вседозволенностью в клиент-центрированной терапии. Есть причины, по которым свобода выражения не должна стать проблемой. Во-первых, терапевт воздерживается от похвалы ребенка; во-вторых, ребенок осознает отличие терапевтических сеансов от повседневной жизни; в-третьих, табуированием в будничной жизни ребенка невозможно изменить определенное поведение.
Почему помогает? Терапевт не превращается еще в одного агента общества, требующего определенный тип поведения. Ребенок имеет возможность раскрывать себя независимо от критериев социальности, чувствуя себя в достаточно безопасной обстановке. Ребенок «тестирует» терапевта, узнает его, проверяет, насколько ему можно доверять. В моем терапевтическом случае мальчик прямо говорит: «Вы поймите, теперь я вас знаю». Сидя молча, ничего не сообщая о себе или своем отношении к мальчику и его жизненной ситуации, безусловно принимая ребенка, терапевт дает возможность ему узнать его, узнать, что терапевт ничем не угрожает, что он «свой», которому можно доверять.
Сложно просто быть. Не делать, а просто быть. Все инструменты молчащий ребенок забирает. Средств нет. Расположить привычным образом нельзя. В молчании многое оголяется. Слова и действия могут обмануть. Молчание нет. Оно красноречивее покажет: тебя игнорируют, терпят, с нетерпением ждут, когда ты уже уйдешь, и пр. Молчание точно покажет -  этот взрослый действительно «взрослый» или он отвергнутый тревожный ребенок, заверяющий тебя в том, что «не важно, как рисовать».
Любая психотерапевтическая ситуация требует установления контакта на уровне переживаний, вовлечения в коммуникацию не только переживаний клиента, но и переживаний терапевта, и молчащий ребенок бросает вызов подлинности терапевта.
К. Роджерс сформулировал три необходимых и достаточных условия психотерапии: эмпатия, безусловное принятие и конгруэнтность. Конгруэнтность предполагает, что терапевт пытается быть самим собой и избегать любой профессиональной или личностной искусственности. Терапевт стремится освободиться от готовых формул, даже если это наиболее специфические клиенто-центрированные способы терапевтического реагирования, такие, как прием «отражения чувств». По случаю терапевт может использовать свое тело как средство эмпатического выражения – используя телесное подражание. В моем случае с молчащим мальчиком отражения были мягким выражением желания войти в контакт с ребенком. Они выражали согласие с мальчиком, принятие его. И отражали мои намерения следовать за ребенком, а не вести его за собой.
Когда ребенок ничего не сообщает, это еще не значит, что в это время терапевт ничего не переживает. В каждый момент внутренний мир терапевта насыщен различными чувствами. Большинство из них связаны с клиентом и с тем, что происходит в данный момент. Терапевт не должен пассивно ожидать, пока ребенок начнет что-то говорить или делать нечто терапевтически соответствующее. Вместо этого терапевт в каждый момент может обращаться к своему собственному переживанию и обнаружить целый резервуар состояний, из которого можно многое почерпнуть и с помощью которого можно поддерживать, стимулировать и углублять терапевтическое взаимодействие. Прежде чем пытаться руководить, сопровождать и менять, сначала нужно понимать, поддерживать и одобрять. В своем нетерпении и разочарованности мы часто склонны заставлять ребенка, принуждать его, руководить им, давить на него. Вместо того чтобы сразу воспринимать отличия через призму негативного, попытайтесь посмотреть на них, как на другую перспективу, которая, при поддержке, может помочь развить сильные стороны и скрытые таланты.