ВВЕДЕНИЕ
В жизни существуют минуты, отделенные друг от друга долгими
промежутками времени, но связанные внутренним содержанием,
присущим только им. Несколько таких минут постоянно приходят мне
на память, и тогда я чувствую, что именно они определили главное
направление моей жизни.
1890-й или 1891-й год. Вечерний приготовительный класс
2-й Московской гимназии. Просторный класс, освещенный
керосиновыми лампами, которые отбрасывают широкие тени.
Желтые шкафы вдоль стен. Гимназисты в перепачканных
чернилами полотняных блузах склонились над партами. Одни
поглощены уроком, другие читают под партами запрещенный
роман Дюма или Габорио, третьи шепчутся с соседями. Но со
стороны все выглядит одинаково. За столом – дежурный
учитель, долговязый и тощий немец по прозвищу "Гигантские
шаги"; он в форменном синем фраке с золотыми пуговицами.
Сквозь открытую дверь виден класс напротив.
Я – школьник второго или третьего класса. Но
вместо латинской грамматики Зейферта, целиком состоящей из
исключений, которые иногда снятся мне и поныне, вместо
задачника Евтушевского с крестьянином, приехавшим в город
продавать сено, и водоемом, к которому подходят три трубы,
передо мной лежит "Физика" Малинина и Буренина. Я выпросил
эту книгу на время у одного из старшеклассников и теперь с
жадностью читаю ее, охваченный энтузиазмом и каким-то
восторгом, сменяющимся ужасом, перед открывающимися мне
тайнами. Стены комнаты рушатся, передо мной расстилаются
необозримые горизонты неведомой красоты. Мне кажется, будто
какие-то неизвестные нити, о существовании которых я и не
подозревал, становятся доступными зрению, и я вижу, как они
связывают предметы друг с другом. Впервые в моей жизни из
хаоса вырисовываются очертания цельного мира. Все
становится связным, возникает упорядоченное и гармоничное
единство. Я понимаю, я связываю воедино целую серию
явлений, которые до сих пор казались разрозненными, не
имеющими между собой ничего общего.
Но что же я читаю?
Я читаю главу о рычагах. И сразу же множество вещей,
которые казались мне независимыми и непохожими друг на
друга, становятся взаимосвязанными, образуют единое целое.
Тут и палка, подсунутая под камень, и перочинный нож, и
лопата, и качели – все эти разные вещи представляют
собой одно и то же: все они – "рычаги". В этой идее
есть что-то пугающее и вместе с тем заманчивое. Почему же я
до сих пор ничего об этом не знал? Почему никто мне не
рассказал? Почему меня заставляют учить тысячу бесполезных
вещей, а об этом не сказали ни слова? Все, что я
открываю, так чудесно и необычно! Мой восторг растет, и
меня охватывает предчувствие новых поджидающих меня
откровений; меня охватывает благоговейный ужас при мысли о
единстве всего.
Я не в силах более сдержать бурлящие во мне эмоции и
пытаюсь поделиться ими со своим соседом по парте; это мой
закадычный друг, и мы часто ведем с ним негромкие беседы.
Шепотом я рассказываю ему о своих открытиях. Но я чувствую,
что мои слова ничего для него не значат, что я не в
состоянии выразить того, что чувствую. Друг слушает меня с
отсутствующим видом и, вероятно, не слышит и половины
сказанного. Я вижу это и, обидевшись, хочу прервать свой
рассказ; но немец за учительским столом уже заметил, что мы
разговариваем, что я что-то показываю соседу под партой. Он
спешит к нам, и спустя мгновение моя любимая "Физика"
оказывается в его глупых и неприятных руках.
– Кто дал тебе этот учебник? Ведь ты ничего в нем
не понимаешь! К тому же я уверен, что ты не приготовил уроки.
Моя "Физика" лежит на учительском столе.
Я слышу вокруг иронический шепот и насмешки: "Успенский
читает "Физику"! Но я спокоен. Завтра моя "Физика" опять
будет у меня, а долговязый немец весь состоит из больших и
малых рычагов.
Проходят годы.
1906-й или 1907-й. Редакция московской ежедневной
газеты "Утро". Я только что получил иностранные газеты, мне
нужно написать статью о предстоящей конференции в Гааге.
Передо мной кипа французских, немецких, английских и
итальянских газет. Фразы, фразы – полные симпатии,
критические, иронические и крикливые, торжественные и
лживые – и, кроме того, совершенно шаблонные, те же,
что употреблялись тысячи раз и будут употребляться снова,
быть может, в диаметрально противоположных случаях. Мне
необходимо составить обзор всех этих слов и мнений,
претендующих на серьезное к ним отношение; а затем столь же
серьезно изложить свое мнение на этот счет. Но что я могу
сказать? Какая скучища! Дипломаты и политики всех стран
соберутся и будут о чем-то толковать, газеты выразят свое
одобрение или неодобрение, симпатию или враждебность. И все
останется таким же, как и раньше, или даже станет хуже.
"Время еще есть – говорю я себе, – возможно,
позднее что-нибудь придет мне в голову."
Отложив газеты, я выдвигаю ящик письменного стола. Он
набит книгами с необычными заглавиями: "Оккультный мир",
"Жизнь после смерти", "Атлантида и Лемурия", "Учение и
ритуал высшей магии", "Храм Сатаны", "Откровенные рассказы
странника" и тому подобное. Уже целый месяц меня невозможно
оторвать от этих книг, а мир Гаагской конференции и
газетных передовиц делается для меня все более неясным,
чуждым, нереальным.
Я открываю наугад одну из книг, чувствуя при этом, что
статья сегодня так и не будет написана, А ну ее к черту!
Человечество ничего не потеряет, если о Гаагской
конференции напишут на одну статью меньше.
Все эти разговоры о всеобщем мире – беспощадные
мечты Манилова о том, как бы построить мост через пруд.
Ничего никогда из этого не выйдет. Во-первых, потому, что
люди, устраивающие конференции и собирающиеся для
разговоров о мире, рано или поздно начнут войну. Войны не
начинаются сами по себе; не начинают их и "народы", как бы
их в этом ни обвиняли. Именно все эти умные люди с их
благими намерениями и оказываются препятствием к миру. Но
можно ли надеяться на то, что когда-нибудь они это поймут?
И разве кто-нибудь когда-нибудь мог понять свою собственную ничтожность?
Мне приходит на ум множество едких мыслей о Гаагской
конференции, однако я понимаю, что для печати ни одна из
них не годится. Идея Гаагской конференции исходит из очень
высоких источников; если уж писать о ней, то в самом
сочувственном тоне. Даже у тех из наших газет, которые
обычно критически и недоверчиво относятся ко всему, что
исходит от правительства, только позиция Германии на
конференции вызвала неодобрение. Поэтому редактор никогда
не пропустит то, что я мог бы написать, выражая свои
подлинные мысли. Но если бы каким-то чудом он и пропустил
мою статью, ее никто не смог бы прочесть, так как газета
была бы арестована полицией прямо на улицах, а нам с
редактором пришлось бы совершить неблизкое путешествие.
Такая перспектива ни в коем случае меня не привлекает.
Какой смысл разоблачать ложь, если люди любят ее и живут
ею? Это, конечно, их дело; но я устал от лжи, да ее и без
меня достаточно.
Но здесь, в этих книгах, чувствуется странный привкус
истины. Я ощущаю его с особой силой именно теперь, потому
что так долго держался внутри искусственных
"материалистических" границ, лишая себя всех мечтаний о
вещах, которые не вмещаются в эти границы. Я жил в
высушенном стерилизованном мире с бесконечным числом
запретов, наложенных на мою мысль. И внезапно эти необычные
книги разбили все стены вокруг меня, заставили меня думать
и мечтать о том, о чем я раньше не смел и помыслить.
Неожиданно я обнаруживаю смысл в древних сказках; леса,
реки и горы становятся живыми существами; таинственная
жизнь наполняет ночь; я снова мечтаю о дальних
путешествиях, но уже с новыми интересами и надеждами;
припоминаю массу необычных рассказов о старинных
монастырях. Идеи и чувства, которые давно перестали меня
интересовать, внезапно приобретают смысл и
притягательность; глубокое значение и множество тонких
иносказаний обнаруживаются в том, что еще вчера казалось
наивной народной фантазией. И величайшей тайной, величайшим
чудом кажется мысль о том, что смерти нет, что покинувшие
нас люди, возможно, не исчезают полностью, а где-то и
как-то существуют, и что я могу снова их увидеть. Я так
привык к "научному" мышлению, что мне страшно даже
вообразить нечто вне пределов внешней оболочки жизни. Я
испытываю то же, что и приговоренный к смерти; его друзья
повешены, а сам он примирился с мыслью о такой же судьбе
– и вдруг узнает, что друзья его живы, что им удалось
спастись, и что у него самого есть надежда на спасение. Но
ему страшно поверить во все это, ибо все может оказаться
обманом, и ему не останется ничего, кроме тюрьмы и ожидания казни.
Да, я знаю, что все эти книжки о "жизни после смерти"
крайне наивны; но они куда-то ведут, за ними что-то есть
– что-то такое, к чему я приближался и раньше; но
прежде оно пугало меня, и я бежал от него в сухую и
бесплодную пустыню "материализма".
"Четвертое измерение!"
Вот реальность, которую я смутно чувствовал уже давно,
но которая всегда ускользала от меня. Теперь я вижу свой
путь; вижу, куда он может вести.
Гаагская конференция, газеты – все это так далеко
от меня. Почему получается, что люди не понимают, что они
– лишь тени, лишь силуэты самих себя, и вся их жизнь
– не более чем силуэт какой-то другой жизни.
Проходят годы.
Книги, книги, книги... Я читаю, нахожу, теряю, опять
нахожу и снова теряю. Наконец в моем уме формируется некое
целое. Я вижу непрерывность линии мысли и знания; она
тянется из века в век, из эпохи в эпоху, из одной страны в
другую, из одной расы в другую. Эта линия скрыта глубоко
под слоями религий и философских систем, которые
представляют собой лишь искажения и лжетолкования идей,
принадлежащих основной линии. Я обнаруживаю обширную и
исполненную глубокого смысла литературу, которая до
недавних пор была мне совершенно незнакомой, а сейчас
становится понятной, питает известную нам философию, хотя
сама в учебниках по истории философии почти не упоминается.
И теперь я удивляюсь тому, что не знал ее раньше, что так
мало людей слышали о ней. Кто знает, например, что простая
колода карт содержит в себе глубокую и гармоничную
философскую систему? Ее так основательно забыли, что она
кажется почти новой.
Я решаюсь написать книгу, рассказать обо всем, что
нашел. Вместе с тем я вижу, что вполне возможно согласовать
идеи этого сокровенного знания с данными точной науки; и
мне становится понятным, что "четвертое измерение" и есть
тот мост, который связывает старое и новое знание. Я нахожу
идеи четвертого измерения в древней символике, в картах
Таро, в образах индийских божеств, в ветвях дерева, в
линиях человеческого тела.
И вот я собираю материал, подбираю цитаты, формулирую
выводы, надеясь показать очевидную мне теперь внутреннюю
связь между методами мышления, которые обычно кажутся
обособленными и независимыми. Но в самый разгар работы,
когда все уже готово и приняло определенную форму, я
внезапно чувствую, как мне в душу заползает холодок
сомнения и усталости. Ну хорошо, будет написана еще одна
книга. Но уже сейчас, когда я только принимаюсь за нее, я
заранее знаю, чем кончится дело. Я угадываю границу, за
пределы которой выйти невозможно. Работа моя стоит, я не
могу заставить себя писать о безграничности познания, когда
вижу уже его пределы. Старые методы не годятся, необходимы
какие-то другие. Люди, рассчитывающие достичь чего-то
своими собственными способами, так же слепы, как и те, кто
вообще не подозревает о возможностях нового знания.
Работа над книгой заброшена. Проходят месяцы, я с
головой окунулся в необычные эксперименты, которые выводят
меня далеко за пределы познаваемого и возможного.
Устрашающее и захватывающее чувство! Все становится
живым! Нет ничего мертвого, нет ничего неодушевленного. Я
улавливаю удары пульса жизни. Я "вижу" Бесконечность. Затем
все исчезает. Но всякий раз после этого я говорю себе, что
это было; а значит существуют явления, отличные от обычных.
В памяти остается совсем немного; я так смутно припоминаю
свои переживания, что могу пересказать лишь крохотную часть
того, что со мной происходило. К тому же я не способен
ничего контролировать, ничего направлять. Иногда "это"
приходит, иногда нет; иногда возникает только чувство
ужаса, иногда же – ослепительный свет. Порой в памяти
остается самая малость, а то и вовсе ничего. Временами
многое становится мне понятно, открываются новые горизонты;
но длится это всего лишь мгновение. И мгновения эти
оказываются столь краткими, что никогда нельзя быть
уверенным в том, что я нечто увидел. Свет вспыхивает и
гаснет, прежде чем я успеваю рассказать себе, что я видел.
С каждым днем, с каждым разом пробудить этот свет
становится все труднее. Нередко мне кажется, что уже первый
опыт дал мне все, а последующие опыты были лишь повторением
одних и тех же явлений в моем сознании, лишь повторением. Я
понимаю, что это не так, что всякий раз я приобретаю что-то
новое, но от этой мысли очень трудно избавиться. Она
усугубляет то ощущение беспомощности, которое возникает у
меня словно при виде стены: через нее можно бросить беглый
взгляд, но настолько кратковременный, что я не в состоянии
даже осознать то, что вижу. Дальнейшие эксперименты лишь
подчеркивают мою неспособность овладеть тайной. Мысль не
может ухватить и передать то, что порой ясно угадывается,
ибо она слишком медленна, слишком коротка. Нет слов, нет
форм, чтобы передать то, что мы видим и сознаем в такие
мгновения. Задержать их, приостановить, удлинить, подчинить
воле – невозможно. Мы не способны припомнить найденное
и впоследствии пересказать его. Все исчезает, как исчезают
сны. Быть может, и сами эти переживания – не более чем сон.
И все-таки это не так. Я знаю, что это не сон. Во всех
моих экспериментах и переживаниях есть привкус реальности,
который невозможно подделать; здесь ошибиться нельзя. Я
знаю, что все это есть, я в этом убедился.
Единство существует. Я знаю, что оно упорядоченно,
бесконечно, обладает одушевленностью и сознанием. Но как
связать "то, что вверху" с "тем, что внизу"?
Я понимаю, что необходим какой-то метод. Должно
существовать нечто такое, что человек обязан знать прежде,
чем начинать опыты. Все чаще и чаще я думаю, что такой
метод могут дать мне восточные школы йогинов и суфиев, о
которых я читал и слышал, если такие школы вообще
существуют, если туда можно проникнуть. Моя мысль
сосредоточена на этом. Вопрос школы и метода
приобретает для меня первостепенное значение, хотя сама
идея школы еще не совсем ясна и связана со слишком многими
фантазиями и очень сомнительными теориями. Но одно мне
очевидно: в одиночку я не смогу сделать ничего.
И вот я решаюсь отправиться в далекое путешествие, на
поиски этих школ или людей, которые могли бы указать мне
путь к ним.
1912
Мой путь лежит на Восток. Предыдущие путешествия
убедили меня в том, что на Востоке до сих пор остается
много такого, чего в Европе давно не существует. Вместе с
тем, у меня вовсе не было уверенности, что я найду именно
то, что хочу найти. Более того, я не мог с уверенностью
сказать, что именно мне нужно искать. Вопрос о
"школах" (я имею в виду "эзотерические", или "оккультные"
школы) по-прежнему оставался неясным. Я не сомневался, что
эти школы существуют, но не мог сказать, насколько
необходимо их физическое существование на земле.
Иногда мне казалось, что подлинные школы могут существовать
только на другом плане, что мы способны приблизиться к ним
только в особых состояниях сознания, не меняя при этом
места и условий нашего существования. В таком случае мое
путешествие оказывалось бесцельным. Однако мне казалось,
что на Востоке могли сохраниться традиционные методы
приближения к эзотеризму.
Вопрос о школах совпадал для меня с вопросом об
эзотерической преемственности. Иногда я допускал
непрерывную историческую преемственность; в другое же время
мне казалось, что возможна только "мистическая"
преемственность, линия которой на земле обрывается и
исчезает из нашего зрения. Остаются лишь ее следы;
произведения искусства, литературные памятники, мифы,
религии. Возможно, лишь через продолжительное время те же
самые причины, которые породили когда-то эзотерическую
мысль, снова начинают работу – и возобновляется
процесс собирания знаний, создаются школы, а древнее
учение выступает из своих скрытых форм. В этом случае в
промежуточный период может и не быть полных или правильно
организованных школ, а разве что подражательные школы или
школы, хранящие букву древнего закона в окаменевших формах.
Однако это не отталкивало меня; я был готов принять
все, что надеялся найти.
Имелся еще один вопрос, который занимал меня до
путешествия и в его начале.
Можно ли пытаться делать что-то здесь и сейчас,
с явно недостаточным знанием методов, путей и возможных результатов?
Задавая себе этот вопрос, я имел в виду разнообразные
методики дыхания, диеты, поста, упражнений на внимание и
воображение, прежде всего, методы преодоления себя в минуты
пассивности или лености.
В ответ на этот вопрос внутри меня раздавались два голоса:
– Неважно, что делать, – говорил один из них,
– важно хотя бы что-то делать. Не следует
сидеть и ждать, пока что-то само придет к тебе.
– Все дело как раз в том, чтобы воздержаться от
действий, – возражал другой голос, – пока не
узнаешь наверняка и с определенностью, что именно
нужно делать для достижения поставленной цели. Если
начинать что-то, не зная точно, что необходимо для
достижения поставленной цели, знание никогда не придет.
Результатом будет "работа над собой" различных "оккультных"
и "теософских" книжек, т.е. самообман.
Прислушиваясь к этим двум голосам во мне, я не мог
решить, какой из них прав.
Пытаться или ждать? Я понимал, что во многих случаях
пытаться бесполезно. Как можно пытаться
написать картину? Или читать по-китайски? Сначала надо
учиться, чтобы уметь что-то сделать. Я сознавал, что в этих
доводах немало желания избежать трудностей или, по крайней
мере, отсрочить их, но боязнь любительских попыток "работы
над собой" перевесила все остальное. Я заявил себе, что
двигаться в том направлении, в котором я хочу идти,
двигаться вслепую невозможно. К тому же я вовсе не хотел
каких-либо изменений в самом себе. Я отправлялся в поиски;
и если бы посреди этого поиска я стал меняться, я бы,
пожалуй, от него отказался. Тогда я думал, что именно это
часто происходит с людьми на пути "оккультных" исканий: они
испытывают на себе разные методы, вкладывают в свои попытки
много ожиданий, труда и усилий, но в конце концов принимают
свои субъективные старания за результат поиска. Я хотел
любой ценой избежать этого.
Но с первых же месяцев моего путешествия стала
вырисовываться и совершенно новая, почти неожиданная цель.
Чуть ли не во всех местах, куда я приезжал, и даже во
время самих поездок, я встретил немало людей, которые
интересовались теми же самыми идеями, что и я, которые
говорили на том же языке, что и я, и с которыми у меня
немедленно устанавливалось полное и отчетливое
взаимопонимание. Конечно, в то время я не мог сказать, как
велико это взаимопонимание и далеко ли оно зашло, но в тех
условиях и с тем идейным материалом, которым я располагал,
тогда даже оно казалось почти чудесным. Некоторые из этих
людей знали друг друга, некоторые – нет; я чувствовал,
что устанавливаю между ними связь, как бы протягиваю нить,
которая, по первоначальному замыслу моего путешествия,
должна обойти вокруг всего земного шара. В этих встречах
было нечто возбуждающее, исполненное значения. Каждому
новому человеку, которого я встречал, я рассказывал о тех,
кого встретил раньше; иногда я уже заранее знал, с кем мне
предстоит встретиться. Петербург, Лондон, Париж, Генуя,
Каир, Коломбо, Галле, Мадрас, Бенарес, Калькутта были
связаны незримыми нитями общих надежд и ожиданий. И чем
больше людей я встречал, тем больше захватывала меня эта
сторона путешествия. Из него как бы выросло некое тайное
общество, не имеющее ни названия, ни устройства, ни устава,
членов которого, однако, тесно связывала общность идей и
языка. Я нередко размышлял о том, что сам написал в
"Tertium Organum" о людях "новой расы", и мне казалось, что
я был недалек от истины, что происходит процесс
формирования если и не новой расы, то, по крайней мере,
новой категории людей, для которых существуют иные
ценности, чем существующие для всех.
В связи с этим, я снова ощутил необходимость привести в
порядок и систематизировать то, что из известного нам ведет
к "новым фактам". И я решил, что по возвращении возобновлю
оставленную работу над книгой, но уже с новыми целями и
новыми намерениями. В Индии и на Цейлоне у меня возникли
кое-какие связи; мне казалось, что через некоторое время я
обнаружу какие-то конкретные факты.
Но вот наступило одно сияющее солнечное утро. Я
возвращался из Индии. Пароход плыл из Мадраса в Коломбо,
огибая Цейлон с юга. Я поднялся на палубу. Уже в третий раз
за время путешествия я подплывал к Цейлону – и каждый
раз с новой стороны. Плоский берег с отдаленными голубыми
холмами открывал издали такие ландшафты, которые невозможно
было бы увидеть на месте. Я мог различить миниатюрную
железную дорогу, которая тянулась к югу; одновременно
виднелись несколько игрушечных станций, расположенных,
казалось, почти вплотную. Я знал их названия: Коллупитья,
Бамбалапитья, Веллаватта и другие.
Приближаясь к Коломбо, я волновался, ибо мне
предстояло, во-первых, узнать, найду ли я там того
человека, которого встретил перед последней поездкой в
Индию, и подтвердит ли он свое предложение о моей встрече с
некоторыми йогинами; во-вторых, решить, куда мне ехать
дальше: возвращаться ли в Россию или следовать в Бирму,
Таиланд, Японию и Америку.
Но я совершенно не ожидал того, что встретило меня на
Цейлоне. Первое слово, услышанное мной после высадки на
берег, было: война.
Так начались эти странные, полные смятения дни. Все
смешалось. Но я уже чувствовал, что мой поиск в некотором
смысле закончен, и понял, почему все время ощущал, что
нужно торопиться. Начинался новый цикл. Невозможно было еще
сказать, на что он будет похож и куда приведет. Одно
казалось ясным с самого начала: то, что было возможно
вчера, сегодня сделалось невозможным. Со дна жизни
поднялась муть и грязь, все карты оказались смешанными, все
нити – порванными.
Оставалось лишь то, что я установил для себя и что
никто не мог у меня отнять. И я чувствовал, что лишь оно в
состоянии вести меня дальше.
1914-1930 гг.
<<<