Ролло Мэй (ред.) ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

В нашей стране предпринималось несколько попыток систематизировать психоаналитические и психотерапевтические теории в терминах сил, динамизмов и энергий. Экзистенциальный подход прямо противоположен этим попыткам. Он придерживается, как я говорил в первой главе, того мнения что наука должна соответствовать тому предмету, который ей приходится изучать, в данном случае это человеческое бытие. Мы не отрицаем динамизмов и сил; это было бы ошибочно. Но мы считаем, что они имеют значение только в контексте существующего, живого бытия – если разрешите употребить техническое слово; – в онтологическом контексте.

Предположим, что у нас есть реальные данные терапевтической ситуации, а именно, реально существующая личность, сидящая в кабинете рядом с терапевтом. Позвольте спросить: каковы сущностные характеристики этого пациента как существующей личности, составляющие данную самость как таковую? Я хотел бы предложить 6 характеристик, которые я назвал принципами, обнаруженные мною за время моей работы психотерапевтом. Они также могут быть названы онтологическими характеристиками. Таким образом, нижеизложенные принципы являются результатом длительных размышлений и опыта, полученного в различных ситуациях. Я проиллюстрирую их эпизодами из истории миссис Хатчинс¹.

Во-первых, миссис Хатчинс, как и любой существующий человек, защищает центр своей личности, и всякие нападки на этот центр будут покушениями на само ее существование. Это характерно для всех живых существ, в том числе для животных и растений. Я никогда не прекращал удивляться тому, что, когда бы мы ни срезали верхушку ели на собственной ферме в Нью-Хемпшире, дерево вновь пустит ветви к солнцу, зная где создать новый центр. Но этот же принцип частично применим и к человеческому бытию и дает основу для понимания болезни и здоровья, невроза и душевного равновесия. Невроз не следует рассматривать как отклонение от наших теоретических представлений о том, каким должен быть человек. Разве невроз не является методом, который человек использует для того, чтобы сохранить свой центр, свое существование? Симптомы невроза служат способом сужения границ мира (это наглядно проявляется в невозможности для миссис Хатчинс позволить себе говорить) для того, чтобы защитить центр существования от угрозы проникновения окружающего мира.

Миссис Хатчинс в течение месяца 6 раз посещала терапевта, прежде чем пришла ко мне. Он, желая успокоить ее, сказал, что у нее слишком сильная опора, слишком жесткий контроль. Она отреагировала сильным огорчением и тут же прекратила лечение. С нашей точки зрения, технически он вел себя совершенно корректно; экзистенциально он был совершенно не прав. Чего он, на мой взгляд, не заметил, так это того, что сильная опора, чрезмерный контроль, далекие от бытия явления, которые миссис Хатчинс хотела преодолеть, являлись частью отчаянной попытки сохранить тот слабый центр, который у нее был. Как будто бы она говорила: "Если я откроюсь, если я буду общаться, я потеряю даже то маленькое пространство в жизни, которое у меня есть". И здесь мы непроизвольно сталкиваемся с тем, насколько неадекватно определение невроза как неспособности человека приспосабливаться.Невроз представляет собой именно приспособление; в том-то и состоит проблема. Это неизбежное приспособление, которое позволяет сохранить свой центр; это способ принятия небытия с тем, чтобы сохранить хотя бы маленькую частичку бытия. И во многих случаях можно считать благом то, что это приспособление становится невозможным.

Единственное, что мы могли предположительно сказать о миссис Хатчинс или о любом другом пациенте, только что вошедшем в нашу дверь, что ей, как и всем живущим существам, требуется центрированность, а она разрушилась. После серьезных терзаний она предприняла некоторые шаги, а именно пришла за помощью. Наш второй принцип, таким образом, состоит в том, что каждый существующий человек обладает чертами самоутверждения, которые необходимы ему для того, чтобы сохранять свой центр. Это утверждение своего человеческого бытия мы называем "мужеством". Акцент Пауля Тиллиха на "мужестве быть" очень важен, неоспорим и продуктивен в области психотерапии. Он настаивает, что человеку бытие не дано автоматически, как растению или животному, но зависит от индивидуального мужества, а без него человек перестает быть. Это делает мужество само по себе необходимым онтологическим качеством. Надо отметить, что как терапевт я придаю огромное значение тем выражениям пациента, которые имеют отношение к воле, принятию решения, выбору. Я никогда не оставляю без внимания такие ремарки пациента, как "может быть, я могу", "возможно, я могу попытаться" и пытаюсь дать ему понять, что услышал его. Это только половина истины – сказать, что воля есть продукт желания; я подчеркиваю, что желание никогда не проявится в полную силу, кроме как совместно с волей.

Теперь, когда миссис Хатчинс хрипло говорит, она смотрит на меня со смешанным выражением страха и надежды. Очевидно, что некоторое отношение существует между нами не только здесь и сейчас, но и тогда, когда она в предвкушении встречи сидит в приемной или даже тогда, когда она только думает о том, чтобы прийти сюда. Она еще отказывается от возможности разделить со мной свои чувства. Отсюда наш третий принцип: у каждого живого человека имеется необходимость и возможность выходить из своего центра для того, чтобы взаимодействовать с другими людьми. Это всегда связано с риском; если выйти из себя слишком далеко, можно потерять свой центр, свое ощущение себя собой – феномен, который нередко наблюдается в биологическом мире. Если невротик боится потерять собственный центр, отказывается выходить за пределы себя и становится ригидным, замыкается в себе и живет в ограниченном пространстве, оберегая себя от внешнего влияния, то его рост и развитие блокируются. Это стереотип невротического подавления и торможения, обычные невротические проявления во времена Фрейда. В наше время, когда распространена конформность, наиболее частыми невротическими реакциями оказываются такие, как, например, рассеивание собственного "я" в процессе объединения и отождествления с другими до тех пор, пока собственное бытие не опустеет.

С этой точки зрения нам кажется верной идея Мартина Бубера, с одной стороны, и Гарри Стека Салливана – с другой, о том, что человеческое бытие не может быть понято как явление, если опустить способность делиться им. Действительно, если нам удастся отыскать эти онтологические принципы в существующей личности, то станет очевидно, что игнорирование любого из шести принципов будет означать, что мы рассматриваем уже не бытие человека.

Наш четвертый принцип: субъективной стороной центрированности является сознавание. Этот вид сознания присутствует и в других формах жизни, не только у человека; особенно легко это обнаружить у животных. Говард Лиддел отметил, что тюлень в естественной среде поворачивает голову каждые десять секунд, даже когда спит, обозревая горизонт, чтобы эскимосские охотники со своими луками и отравленными стрелами не могли подкрасться незамеченными. Это сознавание опасностей, которое есть у животных, Лиддел назвал бдительностью и определил ее как примитивный аналог у животных того, что у человека становится тревожностью.

Первые четыре принципа разделяются нашей существующей личностью с бытием всех людей; это биологические уровни, в которых принимает участие любое человеческое бытие. Пятый принцип относится к индивидуальным человеческим характеристикам: самосознанию. Собственно человеческой формой сознания является самосознание. Следует различать сознавание (awareness) и сознание (consiousness). Сознавание (awareness) для нас, как отметил Лиддел, ассоциируется с бдительностью. Это поддерживается происхождением термина "сознавать" (aware). Оно произошло от англосаксонского gewaer, waer, – "бдеть", быть начеку относительно окружающих опасностей и угроз. Они являются однокоренными к словам остерегаться и осмотрительный (beware, wary). Именно сознавание (awareness) является тем, что в индивидуальной невротической реакции развивается в ощущение угрозы, например, в случае миссис Хатчинс в первые несколько часов я тоже являлся для нее угрозой.

Сознание, однако, не является просто сознаванием угрозы из внешнего мира, но оказывается способностью знать себя как индивида, которому угрожают, переживать себя как субъекта, которого окружает мир. Сознание, если использовать термины Курта Гольдштейна, – это способность человека выходить за границы данной конкретной ситуации, жить в терминах возможного; оно также лежит в основе человеческой способности использовать абстракции и универсалии, обладать языком и символами. Эта способность к сознанию лежит в основе целого ряда возможностей, которые есть у человека по отношению к его миру, и составляет основу психологической свободы. Таким образом, человеческая свобода обретает онтологическую базу и, я думаю, должна быть включена в любую психотерапию.

В своей книге "Феномен человека" палеонтолог Пьер Тейяр де Шарден прекрасно описал, как сознавание, включая такое проявление, как тропизм, присутствует на любой ступени эволюционного развития от амебы до человека. Но у человека появляется новая функция, а именно самосознание. Тейяру де Шардену удалось продемонстрировать то, в чем я всегда был убежден, – появление новой функции перестраивает всю предыдущую структуру. Изменяется гештальт целиком; после этого организм может быть понят только в терминах новой функции. Надо сказать, что только половина правды в том, чтобы придерживаться идеи о понимании организма в терминах более простых элементов, стоящих на более низкой ступени эволюционного развития; правда также, что каждая новая функция формирует новый комплекс, который обусловливает все более простые элементы в данном организме. Таким образом, простое может быть понято только в терминах более комплексного.

Как раз это и делает самосознание. Все простейшие биологические функции должны теперь пониматься в терминах этих новых функций. Конечно, никто не будет отрицать ни на секунду наличие унаследованных функций или данных из биологии, которые объединяют человека с другими менее сложными существами. Возьмем, например, сексуальность, которая очевидно объединяет нас со всеми млекопитающими. Но при участии самосознания пол становится новым гештальтом. Сексуальные импульсы всегда зависят от личности партнера; то, что мы думаем о мужчине или женщине в реальности или фантазии, или даже в подавляемой фантазии, не управляемо. Тот факт, что субъективная индивидуальность другого человека, к которому испытывается половое влечение, имеет меньшее значение в невротической сексуальности, проявляемое в поведенческих стереотипах принудительного секса или проституции, только доказывает нашу точку зрения более четко, именно благодаря наличию таких потребностей, как блокировка, отключение или искажение самосознания. Таким образом, говоря о сексуальности в терминах сексуальных объектов, как это делает Кинси, мы могли бы собрать интересную и полезную статистику, но мы не будем касаться вопроса человеческой сексуальности.

Ничто из сказанного мною не следует воспринимать как пренебрежение биологическим; напротив, я думаю, что только при таком подходе сможем понять человеческую биологию, не искажая ее. Как это правильно отметил Кьеркегор: "Законы природы действуют всегда". Я протестую только против некритического принятия идеи о том, что организм должен быть понят только в терминах тех элементов, которые находятся ниже на эволюционной шкале, я принимаю идею, которая заставляет нас еще раз взглянуть на очевидную истину – лошадь делают именно лошадью не те элементы, которыми обладает также и собака, а те, которые есть только у лошади. Далее, в неврозе мы имеем дело с теми характеристиками и функциями, которые являются собственно человеческими. Это как раз то, что неудачно работает у человека с нарушенным душевным равновесием. Условием существования этих функций является самосознание, которое объясняет феномен, обнаруженный Фрейдом, – невротический стереотип поведения характеризуется подавлением и блокировкой сознания.

Поэтому задача терапевта не столько помочь пациенту осознать, но, и что более значимо, помочь ему превратить его сознавание в сознание. Сознавание – это знание того, что нечто извне угрожает пациенту, это условие, которое может в параноидальных и невротических случаях скоррелировано с внешне активным поведением. Но самосознание поднимает сознавание на принципиально отличный уровень; пациент видит, что он является человеком, которому угрожают, что он есть бытие, которое остается в мире, который ему угрожает, что он является субъектом, у которого есть этот мир. Это дает ему возможность инсайта ("in-sight"), "внутреннего взгляда", видения мира и своих проблем в отношении к самому себе. И таким образом, это дает ему возможность что-то сделать с этим.

Вернемся к нашей пациентке, которая так долго молчала: после примерно двадцати пяти часов терапии миссис Хатчинс увидела следующий сон. Она обыскивает комнату за комнатой в бесконечном здании аэропорта в поисках ребенка. Она считала ребенка чужим, но кто-то разрешил ей взять его. Потом ей показалось, что она положила ребенка в карман своего халата (или халата своей матери), и ее охватывает тревога, что он может задохнуться. К счастью, она обнаруживает, что ребенок все еще жив. Потом ей приходит в голову странная мысль: "Убью ли я его?".

Здание находилось в аэропорту, из которого она в возрасте двадцати лет впервые вылетала одна – что было очень серьезным актом самоутверждения и независимости от родителей. Ребенок у нее ассоциировался с ее младшим сыном, которого она регулярно отождествляла с собой. Позвольте мне опустить многочисленные ассоциации – доказательства, которые убедили нас обоих в том, что ребенок символизирует ее, а именно, ее самосознание. Этот сон является примером появления и роста самосознания, сознания, которое она еще не считает своим, сознания, которое она во сне убивает.

Примерно за шесть лет до начала терапии миссис Хатчинс оставила религию своих родителей, которые у нее, кстати, чрезвычайно авторитарны. Потом она стала посещать церковь близкой ей религии. Но она бы никогда не осмелилась сказать это своим родителям. Вместо этого, когда она приезжала к ним в гости, она посещала ту же церковь, что и родители, до тех пор, пока один из ее детей не выдал ее тайну. После примерно тридцати пяти сеансов, когда она решила написать своим родителям о смене веры, она на протяжении двух недель временами чуть не теряла сознание в моем офисе. Она вдруг становилась слабой, ее лицо бледнело, она чувствовала себя пустой или "как будто наполненной водой" и ее приходилось укладывать на несколько минут на кушетку. В ретроспективе она называла эти периоды "схватыванием забытого".

Потом она написала родителям о том, что она сменила вероисповедание раз и навсегда, и уверила их в том, что, если они будут давить на нее, ничего хорошего не выйдет. На следующем сеансе она спросила со значительным беспокойством, не кажется ли мне, что у нее начинается психоз. Я ответил, что, так как в жизни любого человека могут иногда случаться такие эпизоды, я не думаю, что у нее для такого вывода больше причин, чем у всех остальных; и спросил ее, не является ли боязнь начала психоза у нее также тревогой, появившейся у нее вследствие ее противостояния родителям, так как мысль о том, чтобы искренне быть собой, она воспринимала равносильно сумасшествию. Я уже говорил несколько раз, что можно заметить, что пациенты переживают тревогу бытия самим собой равносильно психозу. Это неудивительно, сознание собственных желаний и утверждение их включает в себя принятие собственной оригинальности и уникальности и подразумевает, что необходимо быть подготовленным не только к тому, чтобы быть изолированным от родительских фигур, от которых был зависим, но и тотчас остаться одному во всем психическом универсуме.

Мы видим глубокие конфликты при появлении самосознания у миссис Хатчинс, и, что интересно, основным ее симптомом оказывается отказ от уникальной человеческой способности, основанной на сознании, – отказ от речи. Эти конфликты проявились в: (1) искушении убить ребенка; (2) попытке цепляться за забвение через потерю сознания, как будто бы она говорила: "Если мне удастся избежать сознания, я избавлюсь от тяжелой проблемы сказать все родителям"; (3) психотической тревоге.

Теперь давайте перейдем к шестой, и последней, характеристике существующей личности: тревоге. Тревога – это состояние человеческого бытия. Борьба с ней может разрушить человеческое бытие. Это, как сказал Тиллих, состояние бытия в конфликте с небытием, конфликт, которому Фрейд дал мифологическое описание в полезном и важном символе инстинкта смерти. С одной стороны, эта борьба всегда направлена против чего-либо вне человека; но гораздо более зловещим и значимым для психотерапии является внутренняя сторона борьбы, которую мы наблюдали у миссис Хатчинс, а именно, конфликт внутри личности, поскольку она стоит перед выбором, надо ли это вообще и насколько далеко она может зайти в противостоянии собственному бытию и собственным возможностям.

Таким образом, мы воспринимаем всерьез искушение убить ребенка, или убить ее собственное сознание, что проявилось у миссис Хатчинс в такой форме. Мы не махнули на это рукой, назвав "невротическим", и не чем иным, как продуктом болезни и не пытались избавиться от этого, успокоив ее: "Хорошо, но не надо этого делать". Если бы мы поступили так, мы бы помогли ей приспособиться, но ценой отказа от части опыта в данном случае возможности стать более независимой. Противостояние самому себе, которое включено в процесс принятия самосознания, может быть каким угодно, но оно не бывает простым: оно включает в себя такие элементы, как принятие ненависти к своему прошлому, ненависти к себе со стороны матери и ее собственной ненависти к матери; принятие ее нынешних мотивов ненависти и деструкции; отсечение рационализации и иллюзий о своем поведении и мотивах и принятие ответственности и одиночества, которые за этим следуют; отказ от детского всемогущества и принятие того, что хотя она никогда не будет абсолютно уверена в правильности своего выбора, ей всегда придется выбирать.

Но все эти специфические моменты, которые легко понять сами по себе, должны быть восприняты в свете того факта, что сознание само по себе всегда подразумевает возможность для человека противостоять своей сущности, отрицать свою сущность. Трагическая природа человеческого опыта проявляется в том факте, что сознание само по себе дает возможность и искушение в любое мгновение убить себя.

Я убежден, что тот факт, что экзистенциальная психотерапия ставит серьезные акценты на трагических аспектах жизни, вовсе не означает ее пессимистичность. Скорее наоборот. Гениальная трагедия является переживанием катарсиса, о чем нам говорят еще со времен Аристотеля. Трагедия неотделимо связана с человеческим достоинством и величием и является аккомпанементом, как это было показано в драмах Эдипа и Ореста, моментах великого инсайта человеческого бытия.

По моему мнению, анализ характеристик существующего бытия, онтологические характеристики, которые я пытался выявить, могут дать нам структурную базу для психотерапии. Они также могут дать нам основу науки о человеке, которая не будет разрывать на куски человеческое единство в процессе изучения.