|
|
Диоген Лаэртский. КНИГА ДЕВЯТАЯКНИГА ДЕВЯТАЯ 1. ГЕРАКЛИТ Гераклит, сын Блосона (или, по мнению иных, Гераконта), из Эфеса. Расцвет его приходился на 69-ю олимпиаду. Был он высокоумен и надменен превыше всякого, как то явствует и из его сочинения, в котором он говорит: "Многознайство уму не научает, иначе оно научило бы и Гесиода с Пифагором, и Ксенофана с Гекатеем". Ибо есть "единая мудрость – постигать Знание, которое правит всем чрез все". Также и Гомеру, говорил он, поделом быть выгнану с состязаний и высечену 1, и Архилоху тоже. Еще он говорил: "Спесь гасить нужнее, чем пожар" и "За закон народ должен биться, как за городскую стену". Эфесцев он так бранит за то, что они изгнали его товарища Гермодора: "Поделом бы эфесцам, чтобы взрослые у них все передохли, а город оставили недоросткам, ибо выгнали они Гермодора, лучшего меж них, с такими словами: "Меж нами никому не быть лучшим, а если есть такой, то быть ему на чужбине и с чужими" 2. "Просьбою эфесцев дать им законы он пренебрег, ибо город был уже во власти дурного правления. Удалившись в храм Артемиды, он играл с мальчишками в бабки, а обступившим его эфесцам сказал: "Чему дивитесь, негодяи? разве не лучше так играть, чем управлять в вашем государстве?" Возненавидев людей, он удалился и жил в горах, кормясь
быльем и травами. А заболев оттого водянкою, воротился в
город и обратился к врачам с такой загадкой: могут ли они
обернуть многодождье засухой? Но те не уразумели, и тогда
он закопался в бычьем хлеву, теплотою навоза надеясь
испарить дурную влагу. Однако и в этом не обретя
облегчения, он скончался, прожив 60 лет. О нем есть такие
стихи:
Часто я, часто дивился несчастной судьбе Гераклита –
По словам Гермиппа, он спросил врачей, могут ли они осушить ему внутренности, выведя воду. Те отказались, и тогда он лег на солнце, а рабам велел обмазать его навозом; и, лежа так, он умер на второй день и был погребен на площади. А по словам Неанфа Кизикского, он не смог уже очиститься от навоза и, оставшись, как был, сделался добычею собак, которые в этом виде его не узнали. С детства он заставлял дивиться себе: в молодости утверждая, что он ничего не ведает, а взрослым – что знает все. Он не был ничьим слушателем, а заявлял, что сам себя исследовал и сам от себя научился. Впрочем, Сотион говорит, что, по некоторым известиям, он был слушателем Ксенофана, а по Аристону (в книге "О Гераклите") – сумел вылечиться от водянки и умер от другой болезни (что подтверждает и Гиппобот). Книга, известная под его именем, в целом называется
"О природе", разделяется же на три рассуждения: обо
Всем, о государстве и о божестве. Книгу эту он поместил в
святилище Артемиды, позаботившись (как говорят) написать ее
как можно темнее, чтобы доступ к ней имели лишь способные и
чтобы обнародование не сделало ее открытой для прозрения.
Тимон тоже описывает его в таких словах:
Взвился меж ними тогда Гераклит, толпу охуждая
А Феофраст говорит, что в писании он иное недоговаривает, а в ином сам себе противоречит по причине меланхолии.. Гордыня же его явствует из того, что говорит Антисфен в "Преемствах": он уступил своему брату царскую власть. И сочинение его стяжало такую славу, что у него явились последователи, получившие название гераклитовцев. Мнения его в общих чертах были таковы. Все составилось из огня и в огонь разрешается. Все совершается по судьбе и слаживается взаимной противобежностью (enantiodromia). Все исполнено душ и демонов. Высказался он обо всем, чему подвержен мир, например что солнце по величине таково, каким видится. Еще он говорит: "Пределов души не отыщешь, по какому пути не иди, – так глубок ее Разум". Самомнение называет он падучей болезнью, а зрение – ложью. И подчас в сочинении своем выражается он светло и ясно, так что даже тупому нетрудно понять и вознестись душой. А краткость и вескость его слога несравненны. Частные же мнения его таковы. Начало есть огонь; все есть размен (amoibe) огня и возникает путем разрежения и сгущения. (Ясного изложения он, однако же, не дает.) Все возникает по противоположности и всею цельностью течет, как река. Вселенная конечна, и мир один. Возникает он из огня и вновь исходит в огонь попеременно, оборот за оборотом, в течение всей вечности; совершается это по Судьбе. В противоположностях то, что ведет к рождению, зовется войной и раздором, а что к обогневению, – согласием и миром. Изменение есть путь вверх и вниз, и по нему возникает мир. Именно, сгущающийся огонь исходит во влагу, уплотняется в воду, а вода крепнет и оборачивается землей – это путь вниз. И с другой стороны, земля рассыпается, из нее рождается вода, а из воды – все остальное (при этом почти все он сводит к морским испарениям) – это путь вверх. Испарения рождаются от земли и от моря, одни светлые и чистые, другие темные: от светлых умножается огонь, от иных – влага. Какое над этим окружение, он не разъясняет, но говорит, что в нем есть выдолбины (scaphai), обращенные к нам, и в них светлые испарения, собираясь, образуют пламена, которые и есть светила. Самое светлое и горячее пламя солнца, ибо прочие светила дальше отстоят от земли и поэтому меньше светят и греют, а луна хоть и ближе к земле, но движется по нечистому месту. Солнце же движется в месте прозрачном и несмутном и в соразмерном отстоянии от нас, оттого оно больше и греет, и светит. Затмения солнца и луны бывают оттого, что выдолбины поворачиваются кверху, а ежемесячные перемены луны – оттого, что выдолбина поворачивается понемногу. День и ночь, месяцы и времена года, годы, дожди и ветры и прочее подобное возникает из-за различных испарений; так, светлое испарение, воспламеняясь в круге солнца, производит день, а противоположное, взяв верх, вызывает ночь; так, от светлого усиливается тепло и производит лето, а от темного умножается влага и творит зиму. В согласии с этим объясняет он причины и всего прочего. О земле, однако, он не разъясняет, какова она есть; точно так же и о том, каковы те выдолбины. Вот в чем состояли его мнения. О Сократе и о том, что он сказал на сочинение Гераклита,
которое ему принес Еврипид (как об этом сообщает Аристон),
мы сказали в разделе о Сократе
4. А
грамматик Селевк сообщает (со слов некоего Кротона в книге
"Ныряльщик"), будто первым эту книгу принес в Элладу некий
Кратет, сказав при этом, что нужно быть делосским
водолазом, чтобы не захлебнуться в ней. Иные дают ей
заглавие "Музы", иные – "О природе", а Диодот
"Правило негрешимое уставу жить";
называют ее также "Указатель нравам" и "Единый порядок строю Всего". Говорят, на вопрос, почему он молчит, Гераклит ответил: "Чтобы вы болтали". Знакомства с ним пожелал сам Дарий и написал ему так: "Царь Дарий, сын Гистаспа, Гераклиту, мужу эфесскому, шлет привет. Тобою написана книга "О природе", трудная для уразумения и для толкования. Есть в ней места, разбирая которые слово за словом видишь в них силу умозрения твоего о мире, о Вселенной и обо всем, что в них вершится, заключаясь в божественном движении; но еще больше мест, от суждения о которых приходится воздерживаться, потому что даже люди, искушенные в словесности, затрудняются верно толковать написанное тобой. Посему царь Дарий, сын Гистаспа, желает приобщиться к твоим беседам и эллинскому образованию. Поспешай же приехать, дабы лицезреть меня в моем царском дворце. Эллины, я знаю, обыкновенно невнимательны к своим мудрецам и пренебрегают прекрасными их указаниями на пользу учения и знания. А при мне тебя ждет всяческое первенство, прекрасные и полезные повседневные беседы и жизнь, согласная с твоими наставлениями". "Гераклит Эфесский царю Дарию, сыну Гистаспа, шлет привет. Сколько ни есть людей на земле, истины и справедливости они чуждаются, а прилежат в дурном неразумии своем к алчности и тщеславию. Я же все дурное выбросил из головы, пресыщения всяческого избегаю из-за смежной с ним зависти и по отвращению к спеси. Потому и не приеду я в персидскую землю, а буду довольствоваться немногим, что мне по душе". Вот каков был он и перед самим царем. Деметрий в "Соименниках" говорит, что презирал он даже афинян, хотя пользовался у них большой славой, и предпочитал жить на родине, хотя эфесцы пренебрегали им. Упоминает о нем и Деметрий Фалерский в "Апологии Сократа". Толкованием его сочинения занимаются многие: и Антисфен, и Гераклид Понтийский, и Клеанф, и стоик Сфер, равно как и Павсаний, прозванный "гераклитовцем", и Никомед, и Дионисий; а из грамматиков – Диодот, который уверяет, что сочинение это было не о природе, а о государстве и о природе в нем говорилось только в виде примера. А Иероним сообщает, что Скифин, ямбический поэт, взялся излагать его учение в стихах. О нем существует много эпиграмм, в том числе такая:
Я – Гераклит. Что вы мне не даете покоя, невежды?
А другая такая:
Не торопись дочитать до конца Гераклита-эфесца –
Гераклитов было пятеро: первый – наш философ;
второй лирический поэт, которому принадлежит хвалебная
песнь двенадцати богам; третий – элегический поэт из
Галикарнаса, которому Каллимах посвятил такие стихи:
Друг Гераклит, мне сказали о том, что ты уже умер.
Четвертый был лесбиец, написавший македонскую историю;
пятый – писатель в серьезном и смешном роде, прежде
занимавшийся игрой на кифаре.
Ксенофан Колофонский, сын Дексия (или, по словам
Аполлодора, сын Орфомена), с похвалою упоминается Тимоном,
который говорит:
И Ксенофан, Гомеровых кривд бичеватель задорный...
Изгнанный из отечества, он жил в сицилийской Занкле,
[был участником выселения в Элею, учил там]
8,
жил также в Катане. Некоторые
говорят, будто он ни у кого не учился, некоторые – что
он учился у Ботона Афинского, некоторые – что у
Архелая; а сам он был современником Анаксимандра
9
(так говорит Сотион). Писал
он эпические стихи, элегии и ямбы против Гесиода и Гомера,
нападая на их рассказы о богах, и сам был певцом своих
сочинений. Говорят, выступал он также против мнений Фалеса
и Пифагора, бранил и Эпименида. Жизнь его была на редкость
долгою, о чем он сам говорит в одном месте:
Солнце уже шестьдесят и семь кругов совершило,
Он утверждает, что есть четыре основы сущего, что миры бесчисленны, но неизменны. Облака образуются оттого, что солнце вздымает испарения и возносит их в окрестный воздух. Сущность бога шаровидна и нисколько не схожа с человеком; он весь – зрение и весь – слух, но Дыхания в нем нет; и он весь – ум, разумение и вечность. Он же первый сказал, что все возникающее подвержено гибели и что душа есть дыхание. Это он сказал, что большинство слабее, чем ум, и что с тиранами нужно говорить или как можно меньше, или как можно слаще 10. Эмпедокл однажды сказал ему, что невозможное дело – найти мудреца. "Конечно, – ответил Ксенофан, – ведь нужно самому быть мудрецом, чтобы признать мудреца". А Сотион говорит, будто он первый заявил, что все непостижимо, но Сотион ошибается. Он сочинил поэму "Основание Колофона" и "Выселение в Элею Италийскую" – всего 2000 стихов. Расцвет его был около 60-й олимпиады. Деметрий Фалерский (в книге "О старости") и стоик Панэтий (в книге "О бодрости") говорят, будто он, подобно Анаксагору, своими руками похоронил своих сыновей 11. По-видимому, он был продан в рабство [и выкуплен] пифагорейцами Пармениском и Орестадом (так говорит Фаворин в I книге "Записок"). Был также и другой Ксенофан, с Лесбоса, сочинитель ямбов. Таковы разрозненные философы.
Слушателем Ксенофана был Парменид Элейский, сын Пирета (а сам Ксенофан – слушателем Анаксимандра, как сказано в "Обзоре" Феофраста). Однако хотя он и учился у Ксенофана, но последователем его не стал, а примкнул к пифагорейцу Аминию, сыну Диохета (так говорит Сотион), человеку бедному, но прекрасному и благородному; и ему он следовал гораздо ближе, а по смерти его воздвиг ему святилище, так как сам был родом знатен и богат: Аминий, а не Ксенофан обратил его к душевному миру. Он первый заявил, что земля шаровидна и что место ее в
середине. Существуют две основы, огонь и земля, и первый
служит творцом, вторая веществом. Род человеческий первое
начало свое имеет от солнца, но жар и холод, из которых все
состоит, сильнее и солнца. Душа и ум – одно и то же
(об этом упоминает и Феофраст в "Физике", где у него
изложены мнения едва ли не всех философов). Философию он
разделил надвое – на философию истины и философию
мнения. Поэтому он и говорит в одном месте:
...Все тебе должно уведать:
Философию он излагал в стихах, подобно Гесиоду,
Ксенофану и Эмпедоклу. Критерием истины называл он разум, в
чувствах же, – говорил он, – точности нет. Вот его слова:
Да не постигнет тебя на стезе твоей опыт привычный
Потому и Тимон говорит о нем:
Высокоумную мощь Парменида, чуждателя мнений,
Это о нем написал Платон диалог, озаглавленный "Парменид, или Об идеях". Расцвет его приходится на 69-ю олимпиаду. По-видимому, он первый открыл, что вечерняя звезда и утренняя звезда одно и то же светило (так говорит Фаворин в V книге "Записок"; иные приписывают это Пифагору, но Каллимах утверждает, что стихотворение это не Пифагорово 13). Говорят, что он и законы дал для сограждан (так сообщает Спевсипп в книге "О философах"), и первый стал предлагать рассуждение об Ахиллесе 14 (так сообщает Фаворин в "Разнообразном повествовании"). Был также и другой Парменид – ритор, сочинитель
учебника.
Мелисс Самосский, сын Ифегена. Он был слушателем Парменида, но посещал и беседы Гераклита; это он представил Гераклита эфесцам, которые его не хотели знать, подобно тому, как Гиппократ представил абдеритам Демокрита 15. Он участвовал в государственных делах, и сограждане удостоили его одобрением: он был избран флотоводцем 16 и своею доблестью стяжал еще большее восхищение. Мнение его было, что Вселенная беспредельна, неизменна, недвижима, едина, подобна самой себе и полна. Движения нет, лишь кажется, будто оно есть. Даже о богах, по его словам, высказываться не подобает, ибо познание их невозможно. Расцвет его, по словам Аполлодора, приходится на 84-ю
олимпиаду.
Зенон Элейский. Аполлодор в "Хронологии" говорит,
что по рождению он был сын Телевтагора, по
усыновлению же сын Парменида, [а Парменид – сын
Пирета]. О нем и о Мелиссе у Тимона сказано так:
Мощную силу Зенона, которой и убыли нету,
Стало быть, этот Зенон был слушателем Парменида и стал его любовником; росту он был высокого, как о том говорит в "Пармениде" Платон, который упоминает о нем также в "Софокле" и в "Федре", называя его элейским Паламедом 17; между тем как Аристотель говорит, что он изобрел диалектику, как Эмпедокл – риторику 18. Человек он был благороднейший как в философии, так и в
государственных делах; книги его, говорят, полны большого
ума. Мало того, он задумывал низвергнуть тирана Неарха (а
иные говорят, Диомедонта) и был схвачен, как о том
рассказывает Гераклид в "Сокращении" по Сатиру; но когда
его допрашивали о сообщниках и об оружии, которое он вез в
Липару, он в ответ оговорил всех друзей тирана, чтобы тот
остался одинок, а потом, попросившись сказать ему на ухо
кое о ком, вцепился в ухо зубами и не отпускал, пока его не
закололи; так подвергся он той же участи, что и
тираноубийца Аристогитон
19.
Деметрий в
"Соименниках" говорит, будто он откусил тирану нос, а
Антисфен в "Преемствах" – будто после того, как он
оговорил друзей тирана, тот его спросил, не было ли
кого-нибудь еще, а он ответил: "Только ты, пагуба нашего
города!", потом обратился к окружающим: "Дивлюсь я вашей
трусости: чтобы не пострадать, как я, вы ползаете перед
тираном!" – и наконец отгрыз себе язык и выплюнул его
тирану в лицо; и граждан это так взволновало, что они тут
же насмерть побили тирана каменьями. Так рассказывают в
один голос почти все; только Гермипп утверждает, будто он
был брошен в ступу и забит насмерть
20.
Мы о нем написали так:
Ты, Зенон, возымел благородное в сердце желанье –
Был он достойным человеком и во многом другом, а к вышестоящим относился с такой же надменностью, как и Гераклит. Так, родной свой город, фокейское поселение, прежде называвшееся Гиелой, а потом Элеей, неприметную общину, умевшую только вскармливать достойных мужей, любил он больше, чем тщеславные Афины, и прожил там всю свою жизнь, ни разу не выбравшись к афинянам. Он первый стал предлагать рассуждение об Ахиллесе, (хотя Фаворин приписывает это Пармениду) 22, равно как и многие другие. Мнения его таковы: миры существуют, пустоты же не существует; природа всего сущего произошла из теплого, холодного, сухого и влажного, превращающихся друг в друга; люди же произошли из земли, а души их есть смесь вышеназванных начал, в которой ни одно из них не пользуется преобладанием. Рассказывают, что однажды в ответ на брань он рассердился; кто-то стал его за это корить, а он ответил: "Если я сделаю вид, будто меня не бранят, я не почувствую, и когда меня похвалят". О том, что Зенонов было восемь, мы уже сообщили в
жизнеописании Зенона Китайского
23.
Расцвет нашего философа приходится на 79-ю олимпиаду.
Левкипп из Элеи (а по другим сведениям – из Абдеры, по третьим – из Милета). Он был слушателем Зенона. Мнение его было, что Вселенная беспредельна, что все в ней переменяется одно в другое, что она есть пустота и полнота. Миры возникают тогда, когда тела впадают в пустоту и прилегают друг к другу; и от движения их по мере их возрастания возникает природа светил. Солнце движется по большему кругу, чем луна; земля держится в самой середине вихря, а видом она, как бубен. Это он первый принял атомы за начало. Таковы основные черты его учения; частности же его следующие. Вселенную, как сказано, называет он беспредельной. В ней есть полнота и есть пустота; то и другое он называет основами. Из них возникают и в них разрешаются бесконечные миры. Возникновение миров происходит так. Из беспредельности отделяется и несется в великую пустоту множество разновидных тел; скапливаясь, они образуют единый вихрь, а в нем, сталкиваясь друг с другом и всячески кружась, разделяются по взаимному сходству. И так как по многочисленности своей они уже не могут кружиться в равновесии, то легкие тела отлетают во внешнюю пустоту, словно распыляясь в ней, а остальные остаются вместе, сцепляются, сбиваются в общем беге и образуют таким образом некоторое первоначальное соединение в виде шара. Оно в свою очередь отделяет от себя как бы оболочку, в которую входят разнообразные тела. По мере того как она вращается в вихре, отталкиваемая от середины, эта внешняя оболочка становится тонкою, потому что все плотное, что захватывалось вихрем, постоянно стекалось в одно место. Из того, что уносилось к середине и там держалось вместе, образовалась земля. А сама окружающая оболочка тем временем росла в свою очередь за счет притока тел извне: вращаясь вихрем, она принимала в себя все, чего ни касалась. Некоторые из этих тел, сцепляясь, образовали соединение, которое сперва было влажным и грязным, потом высохло и закружилось в общем вихре и наконец воспламенилось и стало природою светил. Круг солнца – самый дальний от земли, круг луны
– самый ближний, остальные лежат между ними. Все
светила воспламеняются от быстроты движения, а солнце
воспламеняется еще и от звезд; в луне огня лишь немного.
Затмения солнца и луны.....
24 [Наклон
зодиака возник оттого,] что земля накренена к югу. Северные
области всегда под снегом, в холоде и во льдах. Затмения
солнца происходят редко, а затмения луны часто, потому что
круги их неравны. И как возникновение миров, так и
возрастания их, и ущербы, и разрушения совершаются по некой
неизбежности, но, какова она, Левкипп не разъясняет.
Демокрит, сын Гегесистрата (а другие говорят Афинокрита, а третьи – Дамасиппа), из Абдеры (а иные говорят – из Милета). Он был учеником каких-то магов и халдеев, которых царь Ксеркс оставил наставниками у его отца, когда у него гостил, как о том сообщает и Геродот 25; у них-то он еще в детстве перенял науку о богах и о звездах. Потом он перешел к Левкиппу, а по некоторым сообщениям – и к Анаксагору, моложе которого он был на сорок лет. Однако же Фаворин в "Разнообразном повествовании" утверждает, будто Демокрит говорил, что мнения Анаксагора о луне и солнце не ему принадлежат, а древним и только присвоены Анаксагором и еще будто он высмеивал учения Анаксагора о мировом упорядочении и об Уме – все из-за обиды, что Анаксагор не принял его в ученики; как же в таком случае мог он учиться у Анаксагора? Деметрий в "Соименниках" и Антисфен в "Преемствах" сообщают, что он совершил путешествие и в Египет к жрецам, чтобы научиться геометрии, и в Персию к халдеям, и на Красное море; а некоторые добавляют, что он и в Индии встречался с гимнософистами, и в Эфиопии побывал. Из трех братьев он был младшим при разделе наследства и взял себе меньшую долю имущества, состоявшую в деньгах, так как они были ему нужны для путешествия, и братья это хитро сообразили. Деметрий говорит, что его доля превышала сто талантов, и все это он истратил. Еще Деметрий говорит, будто бы он так трудолюбив, что жил затворником в садовой беседке, и даже когда отец его привел быка для жертвоприношения и привязал к беседке, Демокрит долго этого не замечал, пока отец, прервав его занятия ради жертвоприношения, сам не сказал ему о быке. Кажется, говорит Деметрий, Демокрит побывал и в Афинах, но не заботился, чтобы его узнали, потому что презирал славу; и он знал Сократа, а Сократ его не знал. В самом деле, вот его слова: "Я пришел в Афины, и ни один человек меня не знал". Если диалог "Соперники" принадлежит Платону, говорит Фрасилл, то именно Демокрит есть тот безымянный собеседник, который наряду с Энопидом и Анаксагором участвует в беседе с Сократом о философии и которому Сократ говорит, что философ подобен пятиборцу 26: он ведь и в самом деле был пятиборцем в философии, так как занимался и физикой, и этикой, и математикой, и всем кругом знаний, и даже в искусствах был всесторонне опытен. Это ему принадлежат слова: "Слово – тень дела". Впрочем, Деметрий Фалерский (в "Апологии Сократа") говорит, будто он вовсе и не приезжал в Афины; тогда это еще замечательнее, ибо он пренебрег таким великим городом и предпочел не себя прославить его славой, а своей славой прославить собственный город. Каков он был, можно видеть и по сочинениям. Можно думать, говорит Фрасилл, что он был приверженцем пифагорейцев, да и о самом Пифагоре он восторженно упоминает в книге, названной его именем. Казалось бы даже, что он все у него перенял и сам его слушал, если бы это не противоречило расчету времени. Во всяком случае Главк Регийский утверждает, что Демокрит слушал кого-то из пифагорейцев, а Главк – современник Демокрита; и Аполлодор Кизикийский тоже говорит, будто он встречался с Филолаем. По словам Антисфена, упражнялся он и в том, чтобы разными способами испытывать свои представления 27; для этого он по временам уединялся и даже сидел на кладбищах. По возвращении из странствий жил он в крайней бедности, так как все свое добро он истратил; на пропитание в бедности давал ему брат его Дамас. Но однажды он прославился каким-то предсказанием будущего и потом всю жизнь пользовался в народе славою человека боговдохновенного. А так как был закон, запрещавший хоронить в отечестве человека, расточившего отцовское имущество, то Демокрит, чтобы избежать нареканий завистников и доносчика, – так сообщает Антисфен, прочитал народу свой "Большой Мирострой", лучшее из всех его сочинений 28, и получил за него в награду пятьсот талантов; мало того, в честь его воздвигли медные статуи и когда он умер, то погребли его на государственный счет, – а жил он более ста лет. Впрочем, Деметрий говорит, что "Большой Мирострой" читали перед народом его родичи и что в награду он получил только сто талантов; то же самое говорит и Гиппобот. Аристоксен в "Исторических записках" сообщает, что
Платон хотел сжечь все сочинения Демокрита, какие только
мог собрать, но пифагорейцы Амикл и Клиний помешали ему,
указав, что это бесполезно: книги его уже у многих на
руках. И неудивительно: ведь Платон, упоминая почти всех
древних философов, Демокрита не упоминает нигде, даже там,
где надо было бы возражать ему; ясно, что он понимал:
спорить ему предстояло с лучшим из философов. Даже Тимон
выражает похвалу Демокриту в таких словах:
Пастыря слов Демокрита, двойной изощренного мыслью
По времени жизни, как сам он говорит в "Малом Мирострое", был он юношей, когда Анаксагор был стариком, и разницы в годах между ними было сорок лет. Этот "Малый Мирострой", по его словам, сочинен им через 730 лет после взятия Трои 29; стало быть (как исчисляет Аполлодор в "Хронологии"), родился он в 80-ю олимпиаду или (как пишет Фрасилл в "Предисловии к книгам Демокрита") в третий год 77-й олимпиады, то есть годом раньше Сократа. Значит, он был современником Архелая, Анаксагорова ученика, и последователем Энопида, которого он упоминает в своих сочинениях. Упоминает он и учение о Едином последователей Парменида и Зенона, вокруг которого было тогда больше всего шума, упоминает и Протагора Абдерского, который считается современником Сократа. Афинодор в VIII книге "Прогулок" рассказывает, что однажды к нему пришел Гиппократ, и Демокрит велел принести молока, а посмотрев на молоко, сказал, что оно от черной козы, которая родила в первый раз; и Гиппократ изумился его проницательности. Девушку, сопровождавшую Гиппократа, в первый день он приветствовал словами: "Здравствуй, девушка!", а на следующий день: "Здравствуй, женщина!" – и в самом деле, в ту самую ночь девушка лишилась невинности. Скончался Демокрит, по словам Гермиппа, следующим
образом. Был он уже очень дряхл и ждал конца, а сестра его
горевала, как бы он не умер во время праздника Фесмофорий
30
и не помешал ей воздать
богине должные почести. Он ее ободрил и велел приносить ему
каждый день теплые хлебы; и, поднося их к ноздрям, он сумел
поддержать свою жизнь в течение всего праздника, а когда
миновали положенные три дня, то безболезненно расстался с
жизнью, прожив сто девять лет
31
(как говорит Гиппарх). Мы в нашей книге "Все размеры" сочинили о
нем такие стихи:
Кто настолько был мудр, что дело исполнил такое,
Вот какова была жизнь этого мужа. Мнения его следующие. Начала Вселенной суть атомы и пустота, все остальное лишь считается существующим. Миры бесконечны и подвержены возникновению и разрушению. Ничто не возникает из несуществующего, и ничто не разрушается в несуществующее. Атомы тоже бесконечны по величине и количеству, они вихрем несутся во Вселенной и этим порождают все сложное – огонь, воду, воздух, землю, ибо все они суть соединения каких-то атомов, которые не подвержены воздействиям и неизменны в силу своей твердости. Солнце и луна состоят из таких же телец, гладких и круглых, точно так же, как и душа; а душа и ум – одно и то же. Видим мы оттого, что в нас попадают и остаются видности 33. Все возникает по неизбежности: причина всякого возникновения – вихрь, и этот вихрь он называет неизбежностью. Конечная цель есть душевное благосостояние; и оно не тождественно с наслаждением, как ошибочно понимали некоторые, – это состояние, при котором душа пребывает в спокойствии и равновесии, не смущаемая ни страхом, ни суеверием, ни иною какою-нибудь страстью. И он называет его также "благодушием" и многими другими именами. Качества существуют лишь по установлению, по природе же существуют только атомы и пустота. Вот каковы были его мнения. Сочинения его расписаны Фрасиллом по тетралогиям наподобие Платоновых. По этике сочинения такие: "Пифагор", "О душевном расположении мудреца", "О том, что в аиде", "Тритогения" (это значит, что от богини родятся три вещи, в которых вся людская жизнь), "О достоинстве мужа, или О добродетели", "Рог Амалфеи", "О душевном благосостоянии", "Этические записки"; сочинение же "Благодушие" не обнаружено. Таковы сочинения по этике. По физике сочинения такие: "Большой Мирострой" (который последователи Феофраста приписывают Левкиппу), "Малый Мирострой", "Мироописание", "О планетах", "О природе" первая книга, "О человеческой природе" (или "О плоти") вторая книга, "Об уме", "О чувствах" (два последних сочинения некоторыми объединяются под заглавием "О душе"), "О вкусах", "О цветах", "О разнице форм", "О перемене форм", "Подтверждения" (то есть дополнительные суждения к сказанному), "Об образах, или О предвидении", "О логике, или Мерило" 3 книги, "Спорные вопросы". Таковы сочинения по физике. Вне сборников сочинения такие: "Причины небесных явлений", "Причины воздушных явлений", "Причины наземных явлений", "Причины огня и огненных явлений", "Причины звуков", "Причины семян, растений и плодов", "Причины о животных" – 3 книги, "Смешанные причины", "О камне". Таковы сочинения вне сборников. По математике сочинения такие: "О познании разницы, или О соприкосновении круга и шара", "О геометрии", "Геометрия", "Числа", "Об иррациональных линиях и телах" 2 книги, "Проекции", "Большой год, или Астрономия" (расписание), "Состязание часов [с небосводом]", "Описание неба", "Описание земли", "Описание полюсов", "Описание лучей". Таковы сочинения по математике. По искусствам сочинения такие: "О ритмах и гармонии", "О поэзии", "О красоте стихов", "О благозвучных и неблагозвучных буквах", "О Гомере, или О правильном произношении и непонятных словах", "О пении", "О речениях", "Именословие". Таковы сочинения по искусствам. По прикладным наукам сочинения такие: "Предведение", "Об образе жизни, или О диете", "Врачебная наука", "Причины того, что бывает в срок и не в срок", "О земледелии, или Землемерие", "О живописи", "О военном строе", "О вооруженном бое". Таковы эти его сочинения. Некоторые перечисляют также по отдельности следующие сочинения из его "Записок": "О священных писаниях в Вавилоне", "О том, что в Мероэ", "Плавание вокруг океана", "Об истории", "Халдейская книга", "Фригийская книга", "О горячке и о болезненном кашле", "Причины по законам", "Рукотворные проблемы" 34. Остальные же сочинения, приписываемые некоторыми Демокриту, или только составлены по его писаниям, или же заведомо ему не принадлежат. Сказанного о книгах Демокрита и количестве их достаточно. Демокритов было шесть: первый – наш философ; второй
хиосский музыкант, его современник; третий – ваятель,
упоминаемый Антигоном; четвертый – сочинитель книг об
Эфесском храме и о Самофракийском государстве; пятый поэт,
писавший эпиграммы слогом ясным и цветистым; шестой
уроженец Пергама, прославившийся риторскими речами.
Протагор, сын Артемона (или Меандрия, как говорят
Динон в V книге "Персидской истории" и Аполлодор), из
Абдеры (так говорит Гераклид Понтийский в книгах
"О законах", сообщая, будто он написал законы
фу-рийцам) или из Теоса (так говорит Евполид в "Льстецах":
– А там, внутри, сам Протагор из Теоса).
Как и Продик Кеосский, он выступал с речами и брал за это плату; "низкий голос" Продика упоминает и Платон в "Протагоре" 35. Протагор был слушателем Демокрита, а прозвище ему было Мудрость (как говорит Фаворин в "Разнообразном повествовании"). Он первый заявил, что о всяком предмете можно сказать двояко и противоположным образом, и сам первый стал пользоваться в спорах доводами. Одно сочинение он начал так: "Человек есть мера всем вещам – существованию существующих и несуществованию несуществующих". Еще он говорит, что душа есть чувства и больше ничего (это подтверждает и Платон в "Феэтете" 36) и что все на свете истинно. А другое сочинение он начинает следующим образом: "О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, – и вопрос темен, и людская жизнь коротка". За такое начало афиняне изгнали его из города, а книги его сожгли на площади, через глашатая отобрав их у всех, кто имел. Он первый стал брать за уроки плату в сто мин; первый
стал различать времена глагола и точно выражать время
действия; стал устраивать состязания в споре и придумал
уловки для тяжущихся; о мысли он не заботился, спорил о
словах, и повсеместное нынешнее племя спорщиков берет свое
начало от него. Потому-то и Тимон сказал о нем:
И Протагор, во пренье словес необычно искусный...
Он же первый ввел в употребление и сократический способ беседы; и первый применил в споре антисфеновский довод, по которому должно получаться, что противоречие невозможно (так сообщает Платон в "Евфидеме" 37); и первый указал, как можно оспорить любое положение (это сообщает диалектик Артемидор в "Ответе Хрисиппу"). Он же был изобретателем подкладки, которую носильщики подкладывают под свою ношу (так пишет Аристотель в книге "О воспитании"), потому что он и сам был носильщиком (что подтверждает где-то и Эпикур), а в люди вывел его Демокрит, увидав, каким образом он связывает дрова в вязанки 38. И это он выделил четыре вида речи – пожелание, вопрос, ответ и приказ (другие выделяют их семь: рассказ, вопрос, ответ, приказ, сообщение, пожелание, обращение), назвав их основами речи. (Алкидамант же перечисляет другие четыре вида речи: утверждение, отрицание, вопрос, обращение.) Первой из своих книг он огласил сочинение "О богах", начало которого приведено выше 39; прочитал он его в Афинах, в доме Еврипида (а иные говорят – в доме Мегаклида, а иные говорят – в Ликее, где чтецом был его ученик Архагор, сын Феодота). Обвинителем его за это был Пифодор, сын Полизела, один из четырехсот правителей; впрочем, Аристотель вместо него называет Еватла. Сохранившиеся его сочинения таковы: ....."Наука спора", "О борьбе", "О знаниях", "О государстве", "О честолюбии", "О добродетелях", "О первоначальном порядке вещей", "О том, что в аиде", "О неправильных людских деяниях", "Наставление", "Судебная речь о жалованье", "Противосуждения" – 2 книги. Таковы его книги. У Платона есть о нем диалог. Филохор утверждает, будто корабль его потонул, когда он плыл в Сицилию, и на это намекает Еврипид в своем "Иксионе". Другие говорят, что умер он во время странствия, почти девяноста лет от роду (впрочем, Аполлодор пишет, что ему было семьдесят, что с учением он выступал сорок лет и что расцвет его приходился на 84-ю олимпиаду). У нас есть стихи и о нем:
Слышал я, Протагор, что ты в преклонные годы,
Есть рассказ, будто однажды он требовал платы со своего ученика Еватла, а тот ответил: "Но я ведь еще не выиграл дела в суде!" Протагор сказал: "Если мы подадим в суд, и дело выиграю я, то ты заплатишь, потому что выиграл я; если выиграешь ты, то заплатишь, потому что выиграл ты". Был также и другой Протагор, астроном, на смерть
которого написал стихи Евфорион; был и третий, стоический
философ.
Диоген Аполлонийский, сын Аполлофемида, философ-физик, пользовавшийся большой известностью. Он был слушателем Анаксимена 41 (так говорит Антисфен), а жил при Анаксагоре, который едва не погиб в Афинах из-за великой к нему зависти (так пишет Деметрий Фалерский в "Апологии Сократа"). Мнения его таковы. Основою является воздух; миры беспредельны и пустота беспредельна; воздух, сгущаясь и разрежаясь, порождает миры. Из несуществующего ничто не возникает и в несуществующее ничто не разрушается. Земля кругла и утверждена посредине, составлялась она из теплого круговращения, а затвердела от холода. Сочинение его начинается так: "Приступая ко всякому
рассуждению, следует, как мне кажется, за основу взять
нечто бесспорное, а в изложении быть простым и строгим".
Анаксарх Абдерский. Он был слушателем Диогена Смирнского; тот – Метродора Хиосского, который говорил, что даже того не знает, что ничего не знает; а Метродор слушал Несса Хиосского (а по утверждению некоторых – самого Демокрита), Анаксарх этот был дружен с Александром, а расцвет его приходится на 110-ю олимпиаду. Врагом его был Никокреонт, тиран острова Кипра. Однажды
на пиру, когда Александр спросил Анаксарха, как ему
нравится угощение, тот ответил: "Все великолепно, царь,
только надо бы еще подать голову одного сатрапа", –
этим он намекал на Никокреонта. Тот запомнил обиду, и,
когда Анаксарху после смерти царя Александра во время
плавания пришлось высадиться на Кипре, он его схватил,
бросил в ступу и приказал толочь железными пестами. Но
Анаксарх, не обращая внимания на эту казнь, только сказал
ему знаменитые слова: "Толки, толки Анаксархову шкуру
– Анаксарха тебе не истолочь!" А когда Никокреонт
приказал вырезать ему язык, то он, говорят, сам его откусил
и выплюнул тому в лицо
42.
У нас о нем есть такие стихи:
Так его, Никокреонт! пестами толки Анаксарха!
Прозвище ему было Счастливчик, потому что он был чужд
страстей и умерен в образе жизни. Ему с легкостью удавалось
образумить человека: так, когда Александр возомнил себя
богом, Анаксарх его разубедил – он приметил, что у
царя течет кровь из какой-то раны, показал на это пальцем и
сказал: "А ведь это кровь, а не
Влага, какая струится у жителей неба счастливых!"
44
(Впрочем, Плутарх говорит, будто Александр сам сказал
это своим друзьям
45.)
А в другой раз,
когда он пил за здоровье Александра, то показал ему на чашу
и промолвил:
И некий бог падет от смертных рук!
46
Пиррон Элидский был сын Плистарха (как сообщает Диокл); вначале он был живописцем (говорит Аполлодор в "Хронологии"), потом – слушателем Брисона, сына Стильпона (говорит Александр в "Преемствах"), а потом Анаксарха, которого сопровождал повсюду, даже при встречах с индийскими гимнософистами и с магами. Отсюда, по-видимому, он и вывел свою достойнейшую философию, утвердив непостижимость и воздержание особого рода (говорит Асканий Абдерский). Он ничего не называл ни прекрасным, ни безобразным, ни справедливым, ни несправедливым и вообще полагал, что истинно ничто не существует, а людские поступки руководятся лишь законом и обычаем, – ибо ничто не есть в большей степени одно, чем другое. В согласии с этим вел он и жизнь свою, ни к чему не уклоняясь, ничего не сторонясь, подвергаясь любой опасности, будь то телега, круча или собака, но ни в чем не поддаваясь ощущениям. От опасностей его уберегали (по словам Антигона Каристского) следовавшие за ним друзья. Впрочем, Энесидем говорит, что воздержание от суждений было для него правилом только в философии, в частных же случаях он вовсе не был неосмотрителен. И прожил он до девяноста лет. Антигон Каристский в книге "О Пирроне" пишет о нем так. Вначале он был безвестен, беден и занимался живописью, – в элидском гимнасии до сих пор сохраняются его "Факелоносцы", писанные довольно посредственно. Потом он удалился, жил в уединении, лишь изредка показываясь даже домашним: дело в том, что он услышал, как один индиец попрекнул Анаксарха, что нехорошо другого поучать, а самому плясать под царскую дудку. Держался он всегда ровно, и когда от него отходили, недослушав, он продолжал говорить для себя одного, хоть в молодости и был непоседлив 47. Не раз он уходил из дому, никому не сказавшись (говорит Антигон), и бродил с кем попало. А когда однажды Анаксарх попал в болото, Пиррон прошел мимо, не подав руки; люди его бранили, но Анаксарх восхвалял – за безразличие и безлюбие. В другой раз его застигли, когда он разговаривал сам с собой, и спросили, в чем дело; он ответил: "Учусь быть добрым". В обсуждениях все на него смотрели снизу вверх, потому что он умел отвечать на вопросы тотчас и очень подробно. Даже Навсифан пленился этим в юности и говаривал, что в поведении надо следовать Пиррону, а в рассуждениях – ему самому, и не раз добавлял, что и Эпикур, дивясь на Пирронов образ жизни, часто расспрашивал его о Пирроне. А в отечестве своем Пиррону воздавали такой почет, что назначили его верховным жрецом и ради него постановили всех философов освободить от податей. В бездейственности своей он имел многих подражателей;
оттого и Тимон пишет о нем в "Пифоне" и в "Силлах" так:
Старче Пиррон, откуда и как измыслил ты способ
А в "Образах" – так:
Мудрый Пиррон, всем сердцем своим я жажду услышать,
Афиняне даже почтили его гражданством за умерщвление фракийского царя Котиса 48 (как говорит Диокл). Он добронравно жил со своей сестрой, повивальной бабкой (так пишет Эратосфен в книге "О богатстве и бедности"), сам носил продавать на базар кур и поросят и сам прибирался в доме, сохраняя полное безразличие; говорят, он даже свинью купал по своему безразличию. Однако за сестру свою (а имя ей было Филиста) он однажды пришел в гнев, а когда его попрекнули, ответил, что не за счет женщины подобает щеголять безразличием. А в другой раз на него набросилась собака, и он испугался, но на укоры ответил, что нелегко всецело отрешиться от человеческих свойств, однако против всего, что происходит, он ополчается, сколько есть сил, делом, а когда недостает сил – словом. И когда ему лечили язвы нагноением, сечением и прижиганием, то он, говорят, даже не морщился. Тимон изображает его поведение в своих рассуждениях,
обращенных к Пифону. А Филон Афинский, человек, близкий
Пиррону, рассказывает, что охотнее всего он упоминал о
Демокрите, а также о Гомере, восхищаясь им и без конца повторяя:
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков!
49
Восхищался он и тем, что Гомер уподоблял людей осам,
мухам и птицам, и приводил строки:
Так, мой любезный, умри! и о чем ты столько рыдаешь?
а также все, что относится к людской бренности, суетности, ребячливости. Посидоний рассказывает о нем вот какой случай. На корабле во время бури, когда спутники его впали в уныние, он оставался спокоен и ободрял их, показывая на корабельного поросенка, который ел себе и ел, и говоря, что такой бестревожности и должен держаться мудрец. Нумений единственный говорит, будто он высказывал какие-то догматы. Среди учеников его были и знаменитые, например Еврилох,
о котором рассказывают самые позорные вещи: однажды,
говорят, он так рассердился на повара, что схватил вертел с
мясом и гнал им повара до самого рынка; а другой раз в
Элиде, когда спорщики стали вконец теснить его вопросами,
он скинул плащ и поплыл от них прочь через Алфей. Всем
софистам он был непримиримым врагом (по словам Тимона). А
Филон, например, спорил большею частью с самим собою, о чем
Тимон пишет так:
Сам с собой утешается, сам с собою болтает,
Далее, слушателями Пиррона были Гекатей Абдерский, Тимон Флиунтский, сочинитель "Силл", о котором речь будет далее, и Навсифан Теосский, учеником которого (по мнению некоторых) был Эпикур. Все они зовутся по имени учителя пирроновцами, а по их догмам (если можно так сказать) апоретиками, скептиками, эфектиками и зететиками. Зететиками, то есть искателями, – потому что они всегда ищут истину; скептиками, то есть высматривателями, – потому что всегда высматривают и никогда не находят; эфектиками, то есть сомневающимися, – по их настроению в поиске, то есть по их воздержанию от суждения; апоретиками, то есть затрудняющимися, – потому что в затруднении находятся даже догматические философы. Впрочем, Феодосии в "Скептических главах" пишет, что скептической школе не следует называться Пирроновой, ибо если направленное движение мысли для нас не уловимо, то мы никогда не узнаем, что думал Пиррон, а не зная этого, не сможем и зваться пирроновцами. К тому же Пиррон не первый открыл скептическую школу и догм никаких не придерживался, а называться пирроновцем может только тот, кто ведет себя так же, как он. Начинателем этой школы иные называют Гомера, ибо он
более всех высказывается об одних и тех же предметах в
разных местах по-разному и в высказываниях своих никогда не
дает определенных догм. Называют скептическими и изречения
семи мудрецов, такие, как "Ничего слишком" и "За порукой
расплата", ибо понятно, что если кто в чем-то ручается
твердо и убежденно, то за этим следует расплата.
Скептически судили, говорят они, Архилох и Еврипид, когда
Архилох говорит:
Настроения у смертных, друг мой Главк, Лептинов сын,
а Еврипид:
О Зевс! За что зовут несчастных смертных
И Ксенофан, и Зенон Элейский, и Демокрит, по такому
мнению, оказываются скептиками; Ксенофан, когда говорит:
И ни один из людей не видел и впредь не познает
Зенон, когда отрицает движение, говоря: "Движущееся тело
не движется ни в том месте, где оно есть, ни в том, где его
нет"; Демокрит, когда отбрасывает качества и говорит: "По
уговору холод, по уговору тепло, по существу же лишь атомы
и пустота" и еще: "По существу мы ничего не знаем, ибо
истина – в глубинах". Так же и Платон оставляет истину
богам и божеским чадам, сам же ищет лишь правдоподобного смысла
52.
И Еврипид говорит:
Кто знает, эта жизнь не есть ли смерть,
И Эмпедокл:
Оку людскому незримо оно и слуху невнятно,
И перед этим:
Мы постигаем лишь то, с чем столкнуться приходится в жизни.
И даже Гераклит:, "О величайшем не станем гадать
наобум". И Гиппократ высказывается лишь с сомнением, как
подобает человеку. Но прежде всего Гомер:
Гибок язык человека – речей для него изобильно
Ибо здесь говорится о равносилии и противоположности доводов. Цель свою скептики полагали в опровержении догматов всех школ, но сами ни о чем догматически не высказывались. Даже приводя и излагая мнения других, они ничего не определяли 55, не определяли и того, что они делали: они отрицали даже, что они ничего не определяют (не говорили, например, "Мы ничего не определяем"), ибо этим они высказались бы определенно. Вместо этого они говорят: "Мы предлагаем такие высказывания, лишь чтобы показать свою сдержанность, ведь то же самое мы могли бы выразить и просто кивком". Так, словами "Мы ничего не определяем" выражается лишь состояние безразличия, – точно так же, как и словами: "Ничуть не более", "На всякое слово есть и обратное" и прочее. Конечно, "Ничуть не более" может быть сказано и в положительном смысле – что "две вещи сходны", например, "Пират – ничуть не более дурной человек, чем лжец". Однако у скептиков это говорится не в положительном, а в отрицательном смысле, как, например, при опровержении: "Сцилла ничуть не более существовала, чем Химера". (Точно так же ведь и "более" иногда употребляется в сравнительном смысле, например: "Мед более сладок, чем виноград". А иногда в положительном и отрицательном, например: "Добро более приносит пользы, чем вреда", ибо это означает, что пользу оно приносит, а вреда не приносит.) Впрочем, скептики даже отрицают и выражение "Ничуть не более", ибо как предведение ничуть не более существует, чем не существует, так и "Ничуть не более" не более существует, чем не существует; и означают эти слова (как говорит Тимон в "Пифоне"): "Ничего не определять, ни с чем не соглашаться". Точно так же и выражение "На всякое слово есть и обратное" ведет за собою воздержание от суждения: если вещи противоречат друг другу, а слова равносильны, то из этого следует неведение истины. Более того, и на само это слово есть обратное, так как оно, опровергнув другие, оборачивается и разрушает само себя, наподобие очистительных лекарств, которые сперва отделяют и выделяют материю, а потом выделяются и разрушаются сами. Догматики возражают, будто скептики этим вовсе не подрывают значение рассуждения, а утверждают его. Но ведь они пользовались услугами рассуждений как раз потому, что подорвать рассуждение можно было не иначе, как другим рассуждением. Точно так же мы 56 говорим и о том, что пространства не существует, и все-таки вынуждены пользоваться словом "пространство", но не в догматах, а в доводах; и точно так же мы знаем, что ничего не бывает по неизбежности, и все же вынуждены пользоваться словом "неизбежность". Истолковывают они это так: какими вещи кажутся, такими они только кажутся, хоть не таковы они на самом деле; но разысканию подлежит именно то, чему причастны наши чувства, а не то, что мы мыслим, ибо ясно, что это последнее существует лишь в мысли. Таким образом, пирроновское рассуждение есть отчет о том, что кажется и каким-либо образом мыслится, вследствие чего все со всем соотносится, сравнивается и обнаруживает много неправильности и беспорядка – так говорит Энесидем во "Введении к Пиррону". Показывая эти противоречия в рассмотрении, они на каждую убедительность предмета находят [другую] такую же, отменяющую ее. А убедительностью они считают то, что согласно с чувствами, то, что никогда или только изредка меняет свой вид, то, что принято обычаем, то, что определено законами, то, что доставляет удовольствие, то, что вызывает удивление. Для этих-то убедительностей они и приискивают равносильные им противоположные убедительности. Неразрешимые трудности согласования видимого и мыслимого, ими указываемые, сведены в десять способов 57, которыми изменяется видимость предмета. Вот каковы эти десять способов. Первый исходит из того, что у различных существ различны наслаждение и боль, различны польза и вред от разных вещей. Это заставляет думать, что и представления у них не одни и те же от. одних и тех же вещей и что поэтому при таком противоборстве лучше воздерживаться от суждений. Так, среди животных некоторые размножаются без спаривания, например огненножители 58, арабский феникс или черви, иные же – совокупляясь, как человек и остальные; и при сравнении у одних из них особенности одни, у других – иные; потому и чувства у них различны: ястребы всех зорче, собаки всех чутче, а стало быть, можно думать, что раз глаза у разных животных разные, то и представления соответственные им. Точно так же и виноградная лоза для козла съедобна, а для человека горька, или цикута для перепелки питательна, а для человека смертельна, или отбросы годятся в пищу для свиньи и не годятся для лошади. Второй исходит из человеческой природы и личных особенностей. Так, Демофонт, повар Александра, грелся в тени и мерз на солнце; а аргивянин Андрон, по словам Аристотеля, перешел через Ливийскую пустыню, не пивши. Точно так же один чувствует влечение к врачеванию, другой к земледелию, третий – к торговле, и то же самое занятие одним идет во вред, другим на пользу. Поэтому следует воздержаться от суждений. Третий исходит из различия в наших чувствующих отверстиях. Так, яблоко зрению нашему представляется желтым, вкусу – сладким, обонянию – душистым; и даже одна и та же форма видится по-иному, отражаясь в разных зеркалах. Из этого следует, что всякая видимость есть не в большей степени одно, чем другое. Четвертый исходит из предрасположений и общих перемен, каковы здоровье, болезнь, сон, бодрствование, радость, печали, молодость, старость, отвага, страх, недостаток, избыток, вражда, любовь, жар, озноб, не говоря уже о легком дыхании и трудном дыхании. От того, каковы предрасположения, зависит и различие видимостей. Ведь даже то, что видится сумасшедшим, не противоречит природе – чем они противоестественней, чем мы? Ведь и мы, глядя на солнце, видим, будто оно не движется; а стоик Феон Тифорейский бродил во сне, а один раб Перикла подымался во сне даже на верхушку крыши. Пятый исходит из воспитания, законов, веры в предания, народных обычаев и ученых предубеждений. Сюда относятся сомнения о прекрасном и безобразном, об истинном и ложном, добром и злом, о богах, о становлении и гибели всех видимостей. В самом деле, одно и то же для одних справедливо, для других несправедливо, для одних добро, для других зло. Персы не считают невозможным жениться на собственной дочери, а у эллинов это противозаконно. У массагетов (по словам Евдокса в I книге "Объезда Земли") жены общие, у эллинов – нет. Киликийцы находят удовольствие в разбое, эллины – нет. Разные народы верят в разных богов; иные признают предведение, иные – нет. Египтяне покойников бальзамируют, римляне сжигают, пеонийцы бросают в озера. Поэтому от суждения, что истинно, а что нет, следует воздержаться. Шестой исходит из соединений и взаимодействий, по причине которых ничто не является само собой в чистом виде, а только в соединении с воздухом, светом, влажностью, плотностью, теплом, холодом, движением, испарением и другими воздействиями. Так, пурпур выказывает разные оттенки при солнце, при луне и при светильнике; цвет нашего тела кажется различным в полдень и на закате; камень, который в воздухе тяжел и для двоих, без труда перемещается в воде, то ли потому, что он тяжел, а в воде легчает, то ли потому, что он легок, а в воздухе тяжелеет; а каково все это само по себе, мы не можем выделить, как не можем выделить масло из состава умащения. Седьмой исходит из расстояний, положений, мест и занимающих их предметов. В силу этого вещи, по-видимому большие, представляются малыми, четырехугольные – круглыми, ровные – бугристыми, прямые – вогнутыми, бесцветные цветными. Так, солнце за дальностью расстояния кажется маленьким; горы издали представляются воздушными и легкими, вблизи же они громоздкие; солнце на восходе – одно, а в середине неба – другое; один и тот же предмет в лесу такой, а на открытом месте – иной; статуя меняется от того, как ее поставить, а голубиная шея – от того, как она изогнется. Стало быть, так как все эти вещи нельзя мыслить вне мест и положений, то и природа их непознаваема. Восьмой исходит из количества и качества вещей – их теплоты, холода, быстроты, медленности, бесцветности, цветистости. Так, вино в небольшом количестве укрепляет тело, в большом – расслабляет; так же действует и пища, и многое другое. Девятый исходит из постоянства, необычности, редкости. Так, где землетрясения бывают часто, там люди им не удивляются; не удивляются они и солнцу, потому что видят его каждый день. Этот девятый способ у Фаворина называется восьмым, у Секста и Энесидема – десятым, десятый же способ у Секста назван восьмым, у Фаворина – девятым. Десятый исходит из соотносительности, например легкого с тяжелым, сильного с бессильным, большего с меньшим, верхнего с нижним. В самом деле, правостороннее не является правосторонним от природы, а только мыслится таким по соотнесенности с иным, и если переместится иное, то и правостороннее перестанет быть правосторонним. Точно так же и отец и брат – понятия соотносительные, и день соотносится с солнцем, и все вещи – с нашей мыслью; а все, что соотносительно, непознаваемо само по себе. Таковы эти десять способов. Впрочем, последователи Агриппы добавляют к ним еще пять 59: от разногласия, от продолжения в бесконечность, от связи, от предположения, от взаимности. Способ от разногласия прилагается ко всякому разысканию, философскому или обычному, и показывает, как много в нем спорного или смутного. Способ от продолжения в бесконечность не позволяет обосновывать исследование, потому что каждое обоснование требует в свою очередь обоснования, и так до бесконечности. Способ от связи говорит, что всякая вещь воспринимается не сама по себе, а в связи с другими, поэтому все они непознаваемы. Способ от предположения заключается в том, что человек считает возможным принимать простейшие предметы за достоверные сами по себе и не требовать для них обоснования; но это пустое дело, потому что кто-нибудь другой всегда может допустить противоположное. Способ от взаимности применим тогда, когда то, что нужно для обоснования исследуемого предмета, само нуждается в обосновании, например когда обосновывают существование каналов в органах чувств существованием истечений от предметов, хотя последние в свою очередь требуют для своего обоснования, чтобы существовали каналы в органах чувств. Они отвергают все доказательства, критерии истинности, знаки, причины, движения, изучение, возникновение, существование добра и зла по природе 60. В самом деле, говорят они, всякое доказательство слагается из частей или доказанных, или недоказуемых; если из доказанных, то они в свою очередь потребуют доказательств, и так до бесконечности, если же из недоказуемых, то, будь таких частей много или всего лишь одна, целое все равно будет недоказуемо. Если кому кажется, будто существует что-то не нуждающееся в доказательствах, то удивительно, как они не понимают: именно и нужно доказать, что оно достоверно само по себе. Нельзя ведь доказывать, что стихий четыре, потому что их четыре. К тому же если частные доказательства недостоверны, то недостоверно и общее. Чтобы знать, что перед нами доказательство, мы должны иметь критерий, а чтобы иметь критерий, нужно его доказать; стало быть, и то и другое непостижимо, потому что опирается лишь на взаимные ссылки. А не владея доказательствами, можно ли постичь сомнительное? Ведь мы ищем не то, каким кажется предмет, а то, каков он есть в основе. Догматических философов они называют глупцами. В самом деле, предположительные заключения исходят не из рассмотрения, а из предположения, – а ведь таким же образом можно доказывать и невозможное 61. Кто считает, что нельзя выводить истину из обстоятельств и устанавливать законы на основании природы, те, говорят они, сами приписывают меру всему, не понимая, что всякая видимость видится нам лишь в соотношении и сорасположении с обстоятельствами. Поэтому нужно признать, что или все истинно, или все ложно. Если же истинно не все, то как мы можем это истинное выделить? Чувственное нельзя выделить чувством, потому что чувству все представляется одинаково истинным; умопостигаемое нельзя выделить умом.по той же причине; а кроме этих двух, у нас нет никаких других возможностей для суждения. Кто уверен в основательности чего-либо чувственного или умопостигаемого, тот сперва должен установить мнение, потому что иные отвергают одни мнения, иные – другие; но это приходится делать опять-таки с помощью или чувственного, или умопостигаемого, а ведь и то и другое спорно. Стало быть, судить о мнениях, относящихся к чувственному или умопостигаемому, невозможно; столкновение мыслей делает каждую из них недостоверной, а тем самым уничтожает то мерило, которым, казалось бы, распознавались все различия, и все становится равновозможным. Далее, говорят они, наш товарищ по разысканиям тоже может или внушать доверие, или нет. Но если он внушает доверие, то он все равно не сможет возразить человеку с противоположными представлениями, ибо как он будет внушать доверие в рассказе о своих представлениях, так и другой тоже. Если же он не внушает доверия, то он не будет внушать доверия и в рассказе о своих представлениях. Убедительное не следует принимать за истинное, ибо одно и то же бывает убедительно не для всех и не постоянно. Убедительность зависит и от внешних обстоятельств, и от доброго имени говорящего – потому ли, что он разумен, или вкрадчив, или близок нам, или говорит приятное нам. Критерий истинности подрывают они вот каким образом 62. Он может быть принят или с разбором, или без разбора. Если он принят без разбора, то он безусловно недостоверен и погрешает как в истинном, так и в ложном. Если он принят с разбором, то разбор этот будет частным суждением, в котором критерий будет и судящим и судимым, так что сделанный разбор должен быть предметом нового разбора, и так до бесконечности. Кроме того, критерий этот определяется противоречиво: одни говорят, что критерий это человек, другие – что чувство, третьи – что разум, четвертые – что постигающие представления. Но люди противоречат сами себе и друг другу, что явствует из разницы законов и обычаев; чувства лживы; разум противоречив; постигающее представление определяется умом, а ум переменчив. Стало быть, критерий непознаваем, а тем самым непознаваема и истина. Знак, по их словам, не существует. В самом деле, если бы он существовал, он был бы или чувственным, или умопостигаемым. Но знак не может быть чувственным, ибо чувствуемость есть общее свойство, а знак – отдельная вещь. Кроме того, чувственные вещи различаются по отличиям, а знаки – по отношениям. Однако знак – это и не умопостигаемая вещь, ибо всякая умопостигаемая вещь есть или явность явного, или неявность неявного, или неявность явного, или явность неявного, а знак не таков. Знак – это не явность явного, ибо явному не нужен знак; это не неявность неявного, ибо раскрываемое неявное стало бы явным; это не неявность явного, ибо что дает чему-то возможность быть воспринятым, должно само быть явным; это не явность неявного, ибо знак, будучи относителен, должен восприниматься вместе с означаемым, а здесь это не так. Стало быть, ничто неясное постигнуто быть не может, потому что постигается оно, по обычному мнению, именно через знаки. Причину они отрицают вот каким образом 63. Причина есть нечто относительное, ибо соотносится со следствием. Но все относительное только мыслится, а не существует; так и причина только мыслится. В самом деле, если бы причина существовала, при ней должно было бы быть то, что считается ее следствием, иначе она не была бы причиной. Отец не был бы отцом, не будь того, кому он считается отцом; то же можно сказать и о причине. Но при причине нет того, что считается ее следствием, – следствие ведь не есть становление, или разрушение, или что-либо подобное. А стало быть, причина не существует вовсе. Кроме того, если бы причина существовала, то или телесное было бы причиной телесного, или бестелесное – бестелесного; на самом же деле ни то ни другое; стало быть, причины не существует вовсе. Действительно, телесное не может быть причиной телесного, потому что природа того и другого одинакова, и если назвать причиною одно тело, то другое тело тоже окажется причиною, а если оба они будут причинами, то воздействовать им будет не на что. Бестелесное не может быть причиной бестелесного на том же основании. Бестелесное не может быть причиной телесного, потому что ничто бестелесное не творит телесного. Телесное не может быть причиной бестелесного, потому что все, что происходит от воздействия, должно быть из того же вещества, которое подвергалось воздействию, а так как бестелесное не может подвергаться воздействию, то оно ни от чего не может и произойти. Стало быть, причина не существует вовсе. Соответственно с этим начала Вселенной в основе своей не существует – иначе должно было бы существовать нечто творящее и действующее. Не существует и движения 64 – ибо движимое движется или в том месте, где оно есть, или в том, где его нет; но в том месте, где оно есть, оно не движется, а в том, где его нет, оно тоже не движется; стало быть, движения не существует. Они отрицают и изучение – они говорят, что или то, что есть, изучается через свое существование, или то, чего нет, – через свое несуществование. Но то, что есть, через свое существование не научается, ибо природа того, что есть, всякому явственна и известна; и то, чего нет, через свое несуществование тоже не изучается, ибо несуществующее не подвержено ничему, в том числе и изучению. Не существует и возникновения, говорят они. То, что существует, не возникает, потому что оно уже есть; а то, что не существует, не возникает, потому что его не предсуществовало; а что не пред существовало и не существует, то не может испытать возникновение. От природы не существует ни добра ни зла. Если бы от природы существовали добро и зло, они были бы добром или злом для всех, как снег холоден для всех; но нет такого добра или зла, которые были бы общими для всех, а стало быть, нет добра и зла от природы. В самом деле, или мы должны называть добром все, что человек считает добром, или не все. Но все мы не можем назвать добром, ибо одно и то же кажется одному добром, а другому злом, как наслаждение Эпикуру и Антисфену; стало быть, одна и та же вещь окажется и добром и злом. А если мы будем называть добром не все, что кажется человеку, то нужно будет оценивать разницу мнений, а это неприемлемо, потому что доводы за эти мнения равносильны. Стало быть, природное добро непознаваемо. Все их способы разбора можно понять по сохранившимся их сочинениям. Сам Пиррон не оставил ничего, зато оставили его последователи Тимон, Энесидем, Нумений, Навсифан и др. Догматики, возражая им, говорят, будто они и сами прибегают и к пониманию и к догмам: к пониманию – когда они с виду занимаются опровержением, к догмам, и самым строгим, – тогда же. В самом деле, заявляя, что они ничего не определяют и что на всякий довод есть противоположный, они тем самым и дают определение, и полагают догму. Но на это ответ их таков: "Да, в том, что мы претерпеваем как люди, мы согласны – мы признаем и что день стоит, и что мы на свете живем, и многие другие житейские явления; но в том, что догматики доказывают своими рассуждениями, уверяя, будто им это понятно, мы от суждения воздерживаемся, потому что это нам неясно, а знаем мы только свои претерпевания. Так, мы признаем, что мы видим, и мы знаем, что мы мыслим, но как мы видим и как мы мыслим – это нам неизвестно; так, мы говорим в разговоре, что такая-то вещь кажется белой, но не утверждаем, будто бы она и действительно такова. А такие слова, как "Ничего не определяю" и т. п., мы высказываем не в качестве догмы – это ведь не то же самое, что говорить, будто мир шарообразен: последнее есть неясность, а первое есть простое допущение. Стало быть, говоря "Мы ничего не определяем", мы не определяем даже этого. Далее, догматики говорят, будто скептики отрицают самую
жизнь, так как отвергают все, из чего она складывается. Но
те отвечают: "Это неверно. Мы ведь не отрицаем, что видим,
а только не знаем, как мы видим. Мы признаем видимости, но
не признаем, что они таковы и есть, каковы кажутся. Мы
чувствуем, что огонь жжет, но жгучая ли у него природа, от
такого суждения мы воздерживаемся". Мы видим, что человек
движется и что человек умирает, но, как это происходит, мы
не знаем. Просто мы стоим на том, что вся подоснова явлений
для нас неясна. Когда мы говорим, что статуя имеет
выпуклости, этим мы проясняем видимость; а когда говорим,
что она не имеет выпуклостей, то этим мы говорим не о
видимости, а о чем-то другом. Оттого и Тимон в "Пифоне"
говорит, будто он ни на шаг не отступает от обычая, а в
"Образах" пишет так:
Видимость необорима, отколь бы она ни являлась;
а в книге "О чувствах": "Что мед сладок, я не утверждаю, но что он таким кажется, я допускаю". Точно так же и Энесидем в I книге "Пирроновых рассуждений" говорит, что Пиррон ничего догматически не утверждает по причине внутренних противоречий, а следует тому, что кажется. То же самое он повторяет и в книге "Против мудрости", и в книге "Об исследовании". Равным образом и Зевксид, ученик Энесидема (в "Двояких рассуждениях"), и Антиох Лаодикейский, и Апеллес (в "Агриппе") признают только видимое. Стало быть, критерием истины у скептиков служит видимость. Так говорит Энесидем, так и Эпикур; Демокрит же говорит, что никакая видимость не может.быть критерием и что они вовсе не существуют. На этот критерий видимости догматики возражают: так как видение одних и тех же предметов бывает разным (например, башня видится то круглой, то четырехугольной), то если скептик не отдаст предпочтения какому-либо одному из них, он останется бездеятелен, если же сделает такое предпочтение, то откажется этим от равносильности видимостей. Скептики на это отвечают: когда видимости бывают разные, все-таки каждая из них называется видимостью, – ведь видимостью мы называем все, что видим. Конечной целью скептики считают воздержание от суждений
(epoche), за которым, как тень, следует бестревожность
(ataraxia) (так говорят последователи Тимона и Энесидема).
В самом деле, мы предпочитаем или избегаем только тех
вещей, которые зависят от нас; а что от нас не зависит, а
совершается по неизбежности, как голод, жажда и боль, того
мы избежать не можем, потому что рассуждениями их не
устранить. Догматики уверяют, будто скептик при своем
образе жизни не откажется даже пожрать собственного отца,
коли от него того потребуют; но скептики на это отвечают,
что они при своем образе жизни воздерживаются от вопросов
догматических, но не от житейских и обычных; стало быть, в
этих последних можно и кое-что предпочитать и кое-что
избегать, следуя обычаям и соблюдая законы. Впрочем, иные
говорят, что конечная цель для скептиков –
бесстрастие, а иные – что мягкость.
[Комментарий Лосева]
Наш 65 Аполлонид Никейский в I книге "Замечаний на Силлы", посвященных Тиберию Цезарю, сообщает, что Тимон был сын Тимарха, родом из Флиунта; осиротевши в юности, он стал танцовщиком, потом разочаровался в этом, переселился в Мегары к Стильпону, а пожив при нем, воротился домой и женился. Потом он вместе с женою переселился к Пиррону в Элиду и жил там, пока у него не родились дети. Старшего из них он назвал Ксанфом, обучил врачеванию и оставил своим наследником; впоследствии тот пользовался хорошей славой (как о том говорит Сотион в XI книге). Однако, оказавшись без пропитания, он отправился на Геллеспонт и Пропонтиду, с большим успехом выступал как софист в Халкедоне и, разбогатев на этом, приехал в Афины, где и жил до самой кончины, лишь не на долгое время съездив в Фивы. Он был знаком и царю Антиоху, и Птолемею Филадельфу, как сам о том свидетельствует в своих "Ямбах". Был он любитель выпить (сообщает Антигон), а на досуге
от философии сочинял стихи: поэмы, трагедии, сатировские
драмы (комедий у него – 30, трагедий – 60), силлы
и непристойные стихотворения. Известны также его книги
объемом до 20 000 стихотворных строк, перечисляемые тем
Антигоном Каристским, который составил и его жизнеописание.
Силлами называются три его книги, в которых он как скептик
бранит и вышучивает догматиков с помощью пародии. В первой
из них он ведет речь от своего лица, во второй и третьей в
виде диалога: он будто бы расспрашивает Ксенофана
Колофонского о каждом из философов, а тот ему отвечает во
второй книге о более ранних из них, в третьей – о
более поздних (за это иные называют третью книгу
"Эпилогом"). О том же самом говорится и в первой книге,
только стихи там идут от первого лица; начинаются они так:
Хлопотуны, мудрователи, все за мною! за мною!..
Умер он около девяноста лет от роду – так пишут Сотион (в XI книге) и Антигон. Мне приходилось слышать, что был он одноглазым и сам себя называл Киклопом. Был также и другой Тимон, человеконенавистник. Любя мудрость, любил он до крайности и свое садоводство, а в чужие дела не вмешивался, так что перипатетик Иероним даже говорит о нем: "Как скифы стреляют, убегая, и стреляют, преследуя, так иные философы любят учеников, гоняясь за ними, а иные – убегая от них, как Тимон". Был он быстр умом и остер на язык, любил словесность, с готовностью сочинял для стихотворцев планы драм и вместе их разрабатывал; вклад его есть в трагедиях Александра и Гомера. Говорят, что Арат его однажды спросил, как раздобыть поэмы Гомера в надежном виде; Тимон ответил: "Найти старинные списки вместо нынешних, выправленных" 66. Стихи его валялись как попало, порой наполовину уже изъеденные; читая их ритору Зопиру, он развертывал свитки и начинал откуда попало, а дойдя однажды до середины, нашел там такой отрывок, о котором сам не знал, – до такой степени был он беззаботен. Был он так легок, что готов был отказаться и от
завтрака. Говорят, однажды, увидев Аркесилая на Керкопском
рынке, он ему сказал: "Чего тебе надо? здесь место нам,
свободным людям!" А на тех, кто утверждал, что чувства
могут быть подтверждены умом, он обычно говорил так:
Обшарит вор и одурачит плут
67.
Такие шутки были ему привычны. Одному человеку, который на все удивлялся, он сказал: "Что же ты не удивляешься, что нас здесь трое, а глаз у нас четверо?" – потому что одноглазым был он сам, одноглазым был ученик его Диоскурид, и только у собеседника оба глаза были целы. А когда Аркесилай спросил его, зачем он явился из Фив, он сказал: "Чтобы посмеяться, глядя на тебя во весь рост!" Впрочем, высмеивая Аркесилая в "Силлах", он воздал ему хвалу в сочинении под заглавием "Аркесилаева тризна". По словам Менодота, преемника он не оставил, и учение его пресеклось, пока не возродил его Птолемей Киренский. По словам же Гиппобота и Сотиона, учениками его были Диоскурид Кипрский, Николох Родосский, Евфранор Селевкийский и Праилл Троадский, который отличался такой силой духа (повествует историк Филарх), что принял казнь по несправедливому обвинению в предательстве, ни словом не снизойдя к своим согражданам. У Евфранора был учеником Евбул Александрийский, у того Птолемей, у того – Сарпедон и Гераклид, у Гераклида Энесидем Кносский, написавший восемь книг "Пирроновых речей", у Энесидема – земляк его Зевксипп, у того – Зевксид Кривоногий, у того – Антиох из Лаодикеи, что на Лике, а у Антиоха – Менодот Никомедийский, врач-эмпирик, и Фейод Лаодикейский. Учеником Менодота был Геродот Тарсский, сын Арнея, Геродота слушал Секст Эмпирик, которому принадлежат десять "Скептических книг" и другие превосходные сочинения, а Секста – Сатурнин Кифен, тоже эмпирик 68. <<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>> Категория: Библиотека » Философия Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|