Ж. Делюмо. УЖАСЫ НА ЗАПАДЕ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

На фоне повседневного страха, о котором в общих чертах речь шла в предыдущих главах, вырисовываются пики коллективной паники, возникающие через более или менее продолжительные интервалы, например, когда на город или регион обрушивалась эпидемия. В Европе это была эпидемия чумы, особенно в период с 1348 по 1720 год, хотя в это время свирепствовали и другие моры: английская лихорадка на британских островах и в Германии в XV и XVI вв., тиф в армии во время Тридцатилетней войны, кроме того, оспа, легочный грипп и дизентерия (последние три были очень распространены в XVIII в.). С другой стороны, холера появилась в этой части света только в 1831 году. Исследование текстов позднего средневековья показывает, что чума обрушивалась на Европу и районы Средиземноморья в период VI-VIII вв. с периодичностью в 10-12 лет. Похоже, что в IX веке она исчезла, но неожиданно появилась в Приазовье в 1346 г. В 1347 г. чума достигла Константинополя и Генуи, очень быстро охватила всю Европу от Португалии и Ирландии до Москвы. Черная смерть продолжалась до 1351 года и унесла, согласно Фруассару, треть населения Земли. Остаток XIV в. и в начале XV в. чума ежегодно появлялась в Европе в том или ином месте: в 1359 г. в Бельгии и Альзасе, в 1360-1361 гг. в Англии и Франции, в 1369 г. снова в Англии, затем с 1370 г. по 1376 г. во Франции и затем опять за Ла-Маншем. В Италии наблюдалась та же картина: впервые сильная эпидемия чумы охватила Италию в 1348 г., второй раз чума появилась в 1363 г., третий раз в 1374 г., четвертый в 1383 г., пятый раз в 1389 г., шестой раз в 1410 г. В XV в. этот перечень может быть продолжен. Например, в г. Шалон-сюр-Марн чума появлялась в 1455-1457 гг., 1466-1467 гг., 1479, 1483, 1494-1497 гг., 1503г., 1516-1517 гг., 1521-1522гг., т.е. с интервалом примерно в 10 лет, что позволило Бирабену сделать следующий вывод:

"Проследив историю распространения чумы в городах... можно сказать, что каждые восемь – десять или пятнадцать лет наблюдались ее вспышки, охватывающие весь город и уносящие 20-30 и даже 40% населения. Между этими пиками она протекала капризно и вяло, переходя с улицы на улицу, из квартала в квартал в зависимости от времени года, затихая на несколько лет. Затем снова появлялась, приближаясь к своему пику"¹.

Эпидемии чумы, в силу их повторяемости, сеяли среди населения страх и обеспокоенность. Во Франции с 1347 по 1536 год, т.е. за 189 лет, Бирабен насчитывает 24 больших пика примерно каждые восемь лет. В период с 1536 по 1670 год насчитывается 12 пиков, т.е. каждые 11 лет. После этого эпидемия исчезла, чтобы резко и вновь появиться в Провансе в 1720 г. Что касается Франции, а в более общем плане всего Запада, то здесь с XVI в. чума стала затихать. Тем более рельефно на этом фоне выступают пики заболеваний в Лондоне в 1603, 1625 и 1665 гг.; в Милане и Венеции в 1576 г. и 1630 г.; в Испании в 1596-1602, 1648-1652, 1677-1685 гг.; в Марселе в 1720 г. Кроме приведенных вспышек болезни, следует сказать об эпидемиях, охвативших почти всю Европу в 1576-1585 и 1628-1631гг. Затем интервалы между пиками становились все более продолжительными, а после 1721 г. болезнь исчезла на Западе. Но в предыдущие четыре столетия чума была "значительным лицом европейской истории". Ее преступления ужасали современников.

Парижский монах-кармелит Жан де Венет говорит, что в 1348-1349 гг. чумной мор унес невиданное и неслыханное ранее число жертв. Боккаччо в предисловии к "Декамерону" замечает в отношении Флоренции: "небо ожесточилось и люди тоже, эпидемия свирепствовала с марта по июль" (1348 г.).

Боккаччо явно преувеличивает. Однако некоторые историки считают, что это правда. В таком случае Флоренция насчитывала 110 000 жителей в 1338 г. и только 50000 в 1351-м. Население города Арно в 1347 г. составляло 55000 жителей, а четыре года спустя – 40000. Так или иначе, но население снизилось на 30%. Во второй половине XIV в. население начало увеличиваться, но снова чумной мор унес 11 500 жизней в 1400 г. и около 16 000 в 1417 г. Еще пример: население Англии в период 1348-1377 гг. уменьшилось на 40% (3 757 000 против 2 223 375). Виной этому разорению была Черная Чума.

Приведем еще некоторые трагически рекордные цифры. Альби и Кастр потеряли половину своих жителей с 1343 по 1357 год. Следующие цифры можно оспаривать, но считается, что эпидемия унесла 50% населения Магдебурга, от 50 до 66% населения Гамбурга, 70% жителей Бремена. Черная Чума свирепствовала в основном в городах, но сельское население подвергалось не меньшей опасности. Живри в Бургундии потеряло треть своих жителей. В Савойе в приходе Сен-Пьер-дю-Суси количество крестьянских дворов снизилось со 108 в 1347 г. до 55 в 1349 г. В семи соседних приходах, соответственно, с 303 до 142 дворов. Есть также данные по Винчестерскому аббатству, во владениях которого в 1346 г. умерло 24 крестьянина, в 1347 – 54, а в 1349 г. эта цифра резко подскочила до 707. При подсчете общего числа жертв этого бедствия для Западной и Центральной Европы с 1348 по 1350 год можно опереться на следующие данные: людские потери из-за чумных моров исчисляются, в зависимости от места, от 2/3 до 1/8 населения. По другим данным, треть жителей Европы погибли от этой заразы, которая была особенно сильной в Италии, Франции и Англии.

Для Европы в целом чума 1348-1350 гг. была самой трагической по своим последствиям. Хотя и потом чума не раз возвращалась, причем размах эпидемии был катастрофическим в местном, региональном и даже государственном масштабе. Возможно, что Париж потерял 40 000 жителей в 1450 г. Население Лондона в 1665 г. составляло 460 000 жителей, но в этом же году из-за чумы там умерло 68 500 человек. В Марселе в начале XVIII в. проживало чуть меньше 100 000 жителей. Эпидемия 1720 г. унесла около 50 000 жизней (включая население близлежащих от города районов). Эпидемия чумы в Неаполе в 1656 г. характеризуется теми же пропорциями жертв по отношению к общему числу жителей. В то время город насчитывал от 400 до 450 тысяч населения. Чума унесла 200, а возможно, и 270 тысяч жизней. Столько же людей умерло во всей Италии и Испании в XVII в. На севере Италии (от Венеции до Пьемонта) в период 1600-1650 гг. население уменьшилось на 22%, в основном вследствие чумного мора 1630 г., когда Венеция потеряла 22% населения, Милан – 51%, Кремон и Верона – 63% и Мантуя 77%, что является рекордной цифрой. В общем, в Италии первой половины XVII в. население уменьшилось на 14% (1 730 000 человек). Эти потери населения сравнимы с теми, которые наблюдались в менее населенной Испании: три смертельные атаки 1596-1602, 1648-1652 и 1677-1685 гг. унесли 1 250 000 жизней. Барселона в 1652 г. потеряла 20 000 жителей из 44 000. Севилья похоронила 110 или 120 тысяч жертв чумы. Итак, чума стала одной из основных причин кризиса, охватившего в XVII в. оба полуострова.

До конца XIX в. причины чумы были неизвестны, поскольку наука находила объяснение ей в заражении воздуха из-за неблагоприятного расположения звезд или из-за заразных подземных выделений. Поэтому, на наш взгляд, бесполезными были те предосторожности, которые принимались в то время против чумы, такие, как опрыскивание уксусом писем и денег, очистительные костры на перекрестках дорог, дезинфекция одежды и помещений при помощи сильно-пахнущих растворов и серы и применения защитных масок в виде птичьей головы, в клюве которой находились вещества с сильным запахом. Однако мы не находим в хрониках и иконографии того времени упоминания о таком предвестнике чумы, как массовая гибель крыс, на который обращает внимание писатель А.Камю в романе "Чума". Не принимался также во внимание такой фактор распространения заразы, как блохи. Но во всех реляциях той эпохи говорится о возможности заразиться через взаимное общение. Сегодня нам известно, что посредством слюны таким способом передается легочная чума. Что же касается бубонной чумы, то современная медицина пытается дать ответ, почему крысы считались разносчиками заразы. Похоже, что в большинстве случаев этот вид чумы передавался не через грызунов, а через блох, которые проникали в помещение вместе с людьми, пришедшими с улицы. Именно поэтому смертность была выше в перенаселенных бедных кварталах, кишащих блохами. В этом случае одни меры предосторожности (кровопускания и очищение, изоляция больных и уничтожение животных, не имеющих блох, таких, как лошади, быки и т.п.) были бесполезными, в то время как другие были оправданы (это сжигание в домах больных чумой одежды, особенно из шерсти). Кроме того, следовало по возможности уехать из очага заразы или в крайнем случае самоизолироваться. Люди не верили лекарям, утверждавшим, что болезнь незаразна, и это лишний раз подтверждает правоту народной мудрости. И только самоизоляция приводила к тому, что эпидемия постепенно отступала.

Симптомы заболевания, в частности бубонной формы, были определены также достаточно четко – это увеличение лимфатических узлов и языка, жажда, лихорадка, конвульсии и сердцебиение, сопровождаемые иногда бредом, помутнением разума, фиксацией взгляда.

Вот как описывает чуму один марсельский лекарь после эпидемии 1720 г.:

"Болезнь начинается головной болью и рвотой, сопровождаемыми лихорадкой, судорогами, слабым аритмичным пульсом, вялостью, заторможенностью и такой тяжестью в голове, что больной с трудом держит ее прямо и похож скорее на пьяного или теряющего сознание, при этом взгляд устремлен в одну точку и полон страха и отчаяния".

Было также замечено, что чума появляется в основном летом, правда, не всегда (наилучшие условия для блох – переносчиков заразы определяются влажностью 95% и температурой 15-20). Болезнь поражает предпочтительно бедняков, беременных женщин и детей, т.е. жертвы голода. В "Трактате о чуме" Морена (1610 г., Париж) есть глава, названная "Как после большого голода приходит чума". Некоторые детали эпидемии 1629 г. можно также найти в описании болезни, сделанном неизвестным ломбардским каноником:

"Продуктов было так мало, что их нельзя было даже купить за деньги. Бедняки ели хлеб из шелухи, корней и прочих трав, его продавали по 16 су, и когда кто-нибудь его привозил на продажу, бедняки сбегались и, расталкивая друг друга, пытались сделать покупку и очень походили при этом на стадо оголодавших коз... Затем появились болезни страшные, неизлечимые, неизвестные лекарям и хирургам и вообще никому, косившие людей шесть, восемь, десять и двенадцать месяцев. Так что несть числа умершим в 1629 г."


2. Образы кошмара

Несмотря на преувеличения, описание чумы теми, кто ее пережил, подтверждают связь между кризисами материального положения общества и появлением чумы. Общественное сознание связывает эпидемии с двумя другими бедствиями: голодом и войнами. Чума подобна язве, поражающей Египет, туче, сеющей смерть повсюду на своем пути из края в край, из одного города в другой. По мнению Дефо, она представлена в Апокалипсисе в образе всадника, потопа, врага, всепожирающего огня, а предвестником этого бедствия считается появление кометы. В Провансе и Австрии существовало поверье, что "искра чумы" переходит от умерших к здоровым людям. Образ пожара может быть объяснен тем, что чума чаще всего появлялась летом, а также разведением очистительных костров, противостоящих чумному огню. Причем такие сравнения были широко распространенными.

Боккаччо замечает в "Декамероне": "Эпидемия разгоралась и болезнь переходила с больных на здоровых подобно тому, как воспламеняются лежащие вблизи огня сухие и жирные предметы". Дефо, со своей стороны, пишет: "Чума, словно большой пожар в городе, который яростно разгорается и все уничтожает". Некий марсельский медик, переживший чуму 1720 г., тоже сравнивает ее с огнем: "Подобно огню болезнь перебрасывалась из дома в дом, с одной улицы на другую. Пожар чумы воспламенил весь город".

Чума сравнивается с огнем в записках итальянского каноника и вальдейского пастора, описывающих страшную эпидемию 1630 г. – настоящий шквал бедствий. Священник из Бусто-Арсицио в своем сравнении использует игру слов (арсицио – сгоревший).

"Увы, дорогая и несчастная родина! Почему ты не рыдаешь, о Бусто?.. Сожженный дотла, превращенный в пепелище, город теперь безутешен и необитаем и как нельзя более соответствует своему имени, потому что он действительно сгорел".

В то же время для священнослужителей и для работающих по их заказу художников чума была прежде всего наказанием, Ниспосланным в виде тучи стрел с неба разгневанным Господом Богом. Этот образ безусловно возник раньше христианства. Так, в "Илиаде" говорится о разгневанном боге Аполлоне, спускающемся с высот Олимпа с луком за плечами и колчаном, полным стрел, которые разят войско страшным недугом. Духовная культура подхватила и размножила это сравнение. Уже в конце XIII в. в "Золотой легенде" есть сцена видения Св. Доминика, когда на небесах Христос в гневе грозит тремя копьями людям, преисполненным гордыней, алчностью и прелюбодейством. Для духовенства и верующих Черная Чума и последующие за ней эпидемии воспринимались как смертоносные стрелы, ниспосланные сверху в качестве наказания Господня. Так, в муниципальной регистрационной книге Орвисто 5 июля 1348 г. есть запись, свидетельствующая об "огромном количестве смертей вследствие чумы, разящей всех своими стрелами". В иконографии XV-XVI вв. это сравнение распространяется как в Италии, так и за Альпами. Первое изображение чумных стрел появляется в 1424 г. в Геттингене на панно церковного алтаря, где Христос карает людей тучами стрел и семнадцать уже попали в цель. Но большинству людей удается укрыться под покровом Богородицы (эта тема также будет очень распространенной). Фреска Гоццоли в Сан-Джиминьяно (1464 г.) изображает Бога-отца, который, несмотря на просьбы Христа и Марии, мечет отравленную болезнью стрелу на город. Диптих Шаффнера (около 1510-1514 гг.) из Нюрнберга также посвящен этой теме: слева на фоне грозового неба ангелы мечут стрелы в грешных людей, которые раскаиваются и молят о пощаде; справа Христос по просьбе святых – защитников от чумы жестом останавливает акт кары, и стрелы огибают город, не попадая в него. Иногда показывается не само наказание, а его результат. На картине неизвестного немецкого художника той же эпохи изображены люди, пораженные ниспосланными свыше стрелами в пах или подмышки, то есть в те места, где обычно образуются чумные бубоны. Падает пронзенная стрелой женщина, дитя и мужчина распростерты на земле – один умирает, второй уже мертв. Мужчине в цвете лет и сил тоже не избежать направленной на него стрелы.

Разящие стрелы чумы можно увидеть на погребальной стеле в Моосбурге (церковь Св. Кастулуса, 1515 г.) в соборе Мюнстера, на полотне Веронезе в Руане, в церкви Ландо-ам-дер-Изар. В одном из вариантов этой темы Бог передает стрелы в руки Смерти, собирающей жатву среди людей всех сословий, занятых трудом либо развлечением. Этой теме посвящены художественные произведения городской библиотеки Сьенны (1437 г.), Сент-Этьен де Тинэ (1485 г.), палермского дворца Абателло (Триумф смерти XV в.), гравюра 1630 г. неизвестного английского мастера, на которой жители Лондона убегают от трех скелетов, грозящих им стрелами.

Художники старались подчеркнуть не только карающий аспект чумы, но также ее внезапность и вездесущность: богач и бедняк, стар и млад – никто не может льстить себя надеждой на спасение. Два последних аспекта болезни производили особо удручающее впечатление на современников. Во всех реляциях об эпидемии чумы подчеркивается внезапность болезни.

По поводу эпидемии 1348 г. парижский кармелит де Венет замечает: "Люди болели два-три дня и быстро умирали, так что на их теле не было признаков болезни. Тот, кто сегодня был в добром здравии, на следующий день был уже мертв и предан земле". Такое же наблюдение сделано испанским врачом, рассказывающем о чуме 1650 г. в Малаге: "Некоторые умирали внезапно, другие за несколько часов. Считающие себя избежавшими болезни падали замертво в тот момент, когда меньше всего ожидали этого". Дефо в своем "Дневнике года чумы", т.е. 1665 г., для Лондона, пишет: "Эпидемия была в таком разгаре, люди заболевали и умирали так быстро, что не было возможности обезопасить себя и вовремя укрыться в запертом доме, как это следовало бы сделать". Описывая грозный натиск эпидемии 1720 г., марсельский врач, переживший ее, замечает: "Многие умерли внезапно, другие в течение двух-трех дней". Поэтому так часто говорится о смерти не успевших добраться до лазарета людей прямо на улице. Эти замечания, отражающие безумный страх, понятны и соответствуют реальному положению вещей. В случае пневмонической формы чумы заболевание характеризуется внезапностью, не встречая сопротивления в организме и "в 100% случаев смерть наступает через два-три дня". Что касается классической формы бубонной чумы, то она начинается лихорадкой 39-40° при учащенном пульсе, рвоте, сухости во рту. Бубоны образуются позже, через два дня. Но они могут и вовсе не появиться или же находиться так глубоко, что не будут заметны. Именно такая форма чумы приводила в ужас людей того времени. Она начиналась внезапно температурой 40-42° и сопровождалась помутнением рассудка, кровоподтеками на теле, а после 24-30 часов болезни наступала смерть.

Иконография непременно подчеркивала и преувеличивала внезапность смерти от чумы. В XVII в. в Голландии ее называли "скоротечной болезнью". Первоначально эта тема звучит в миниатюрах, изображающих крестный ход в Риме во время чумы 590 г. В часослове герцога Беррийского (Шантийи), де Лимбурга (Нью-Йорк) и мэтра де Сен-Жером (Оксфорд) показано, как люди падают замертво во время процессии. На голландских гравюрах из музея Ван Столька в Роттердаме изображены похороны: люди, пораженные чумой, падают, а вместе с ними падает на землю гроб, который они несли. Тема внезапной смерти повторена также на гравюре Санредама "Чума, поражающая римских солдат" (1593 г.) (Музей медицинского университета в Копенгагене), на большом полотне Спадаро "Благодарение после чумы 1656 г." (Неаполь, музей Мартино) и на картине Миньяра, находящейся в Институте Пастера и показывающей, как хирург, вскрывающий бубон, падает, роняя ланцет.

На картинах чума изображалась в виде тучи стрел, разящих всех без разбора. Однако некоторые исторические документы говорят о том, что болезнь поражала в основном бедных. Вот свидетельства эпидемии 1599 г. в южной части Испании. Валладолид, 26 июня: "За короткий срок умерло несколько человек высшего света и огромное число бедняков". Сепульведа, 26 апреля: "Все, кто умер в городе и округе, были бедняками и не имели средств существования".

Согласно Дефо, чума 1665 г. в Лондоне обрушилась в основном на безработных: "В самый разгар болезни с середины августа по середину октября погибло от 30 до 40 тысяч этих несчастных, которые были бы из-за своей бедности тяжелым бременем для общества, если бы они остались в живых". В Марселе в 1720 г. подтверждают, что "чумой заражались обычно бедняки", а доктор Ру добавляет: "Это наказание Господне имело плачевный исход для беременных женщин и бедняков, потому что они, более чем другие, имели предрасположенность к этой болезни".

Впрочем, другие тексты свидетельствуют об обратном, например, "Декамерон" Боккаччо: "Сколько дворцов, сколько прекрасных домов и жилищ, населенных прислугой, сеньорами и дамами, вымерли все до последнего слуги. Сколько знатных семей, солидных владений и состояний остались без законных наследников"².

В Марселе эпидемия также охватила весь город, но она началась, правда, в бедных кварталах: "Чума разит всех без разбора – мужчин, женщин, молодых и старых, слабых и крепких без всякого различия".

В общем, если вовремя не успел убежать, то стрела, пущенная страшным лучником, настигнет тебя. Это сравнение, основанное на образах "Апокалипсиса" и идее о том, что чума – это наказание, разящее жертвы, способствовало росту популярности Св. Себастьяна в народе. При этом определенную роль сыграл один из основных законов магии – закон контраста, который, в сущности, является частным проявлением закона сходства: поскольку Св. Себастьян умер, пронзенный стрелами, то стали считать, что он способен отвратить от людей стрелы чумы. Начиная с VII в. его признали защитником от эпидемий. А с 1348 г. его культ стал очень популярным. Отныне и до XVIII в. включительно во всех сельских и городских церквах имелось изображение Св. Себастьяна, пронзенного стрелами.

Португальский священник, в подробностях описывающий церковь Порто в 1666 г., не преминул сказать об изображении Св. Себастьяна: "На стреле, пронзающей тело святого мученика, висит ключ. Этот ключ вручен ему муниципальным советом во время чумы, которая свирепствовала в городе семьдесят лет тому назад. Да хранит нас Бог от ее возврата, да защитит Св. Себастьян город от этого зла, как это делал по сию пору. Поэтому никто не смеет дотронуться до этого ключа".

Хроники того времени, повествующие о чуме, представляют собой книги ужасов. Мучения людей, жуткие сцены на улицах дополняют друг друга. "У больных сильный жар, они задыхаются и испытывают страшную боль в паху и подмышках". Такое заключение клинической картины болезни сделал врач из Малаги в 1650 г. Хирурги считали, что бубоны следуют вскрывать или удалять. "Некоторые были настолько твердыми, говорит Дефо, – что их нельзя было разрезать никаким инструментом. Тогда их вырезали, так что многие больные умирали, обезумев от боли под этой пыткой". Перейдем от индивидуального к коллективному. Перед нами описание Марселя 1720 г., сделанное свидетелем тех событий: "Заразный смрад исходит из домов, где разлагаются трупы, он проникает на улицы, загроможденные одеялами, матрацами, бельем, лохмотьями и прочими гниющими нечистотами. Могилы переполнены трупами, вид которых ужасен, одни почернели и раздулись как уголь, другие тоже распухли, но синего, фиолетового или желтого цвета, все в кровоподтеках, гниют и разлагаются". Как видно, чума, была глубокой психической травмой даже для тех, кто остался жив, и преисполненные ужаса записки монаха, пережившего чуму в Милане в 1630 г., подтверждают это. Он говорит сразу обо всем, "о смешении погибших и умирающих, о боли, криках, воплях, страхе, зле, тревоге, ужасах, жестокости, грабежах, отчаянии, слезах и мольбах, бедности и нищете, голоде и жажде, одиночестве, тюрьмах, операциях, бубонах, язвах, обмороках и подозрительности". Тем не менее эти сцены кошмара и этот беспорядочный поток слов передают трагедию пережитого.

3. Нечеловеческий разрыв

При появлении угрозы заражения сначала люди стараются ее не замечать. Хроники, повествующие о чуме, свидетельствуют о пренебрежении со стороны властей мерами безопасности перед нависшей угрозой. Правда, в течение веков был выработан и совершенствовался защитный механизм. В Италии чума 1348 г. пришла из портовых городов – Генуи, Венеции, Пизы; Флоренция была единственным внутренним городом, где под угрозой приближающейся эпидемии были предприняты некоторые меры защиты. Инертность характерна для Шалео-сюр-Марн, где в июне 1467 г., несмотря на совет губернатора Шампани, продолжали работать школы и были открыты церкви, для Бургоса и Валладолида в 1599 г., для Милана в 1630 г., Неаполя в 1656 г., Марселя в 1720 г.

И это перечисление далеко не полно. В подобном отношении был свой резон: власти не хотели сеять панику – именно поэтому в начале эпидемии запрещались любые проявления траура. Но главным образом было нежелательно прерывать экономические связи с внешним миром, потому что карантин оборачивался для города трудностями в снабжении продовольствием, крахом предпринимательства, безработицей, уличными беспорядками и т.п. Пока число жертв эпидемии было незначительным, можно было надеяться, что она отступит без опустошения города. Но кроме сознательных и осознаваемых причин были, конечно, и подсознательные мотивы: закономерный страх чумы заставлял людей как можно дольше оттягивать момент необходимости противостоять ей. Врачи и власти старались сами себя обмануть, – а успокаивая население, они успокаивались сами. В мае и июне 1599 г., когда чума свирепствовала повсюду на севере Испании, врачи Бургоса и Валладолида ставят более чем успокаивающий диагноз заболевания: "это не чума в прямом смысле этого слова", "это общее заболевание", "это осложнение, дифтерия, затяжная простуда, катар, подагра и пр.", "у некоторых образовались бубоны, но они легко поддаются лечению".

Когда на горизонте уже маячила угроза заражения всего города, власти действовали обычно таким образом: врачи обследовали больных и часто, к удовольствию властей, ставили успокаивающий диагноз. Если же их заключение было пессимистичным, то для успокоения власти назначали новых хирургов и врачей, чтобы провести повторное обследование. Так разыгрывались события в Милане в 1630 г. и в Марселе в 1720 г. Должностные лица закрывали глаза на надвигающуюся опасность, и люди следовали их примеру, о чем можно судить по отрывку из произведения Манцони, описывающему эпидемию 1630 г. в Ломбардии: "По мере того как поступали известия из зараженных районов, сжимающих кольцом Милан и находящихся от него на расстоянии двадцати, а иногда только десяти лье, следовало бы подумать о предосторожностях, хотя бы обеспокоиться этим". Но мемуары того времени сходятся в том, что дальше эмоций дело не шло. Объяснение такому количеству смертей находили в голоде предшествующего года, бесчинстве, творимом солдатней, духовном упадке. И если на улице, в лавке или дома кто-нибудь заговаривал о чуме и опасности, эти речи вызывали насмешку, хохот и презрение, смешанные с неверием и гневом. То же неверие, скажем, даже ослепление, упорно царило в Сенате, Совете декурионов и магистратурах.

Подобное коллективное отношение к болезни наблюдалось в Париже во время холеры 1832 г. В середине поста "Монитор" опубликовал печальное известие о начале эпидемии. Сначала люди отказывались верить этой слишком уж официальной газете:

"Дело было в середине поста, день был погожий, солнечный и толпы парижан заполнили бульвары. Кое-где появлялись маски, пародирующие и высмеивающие страдальческие лица больных холерой и боязнь заразы. Вечером того же дня публичные балы были более многолюдными, чем когда-либо. По любому поводу раздавались взрывы смеха, заглушающие гремевшую музыку. Атмосфера накалялась, людям больше хотелось танцевать, чем думать о сомнениях. Много было съедено разного сорта мороженого и выпито всяческих прохладительных напитков. И вдруг самый неуемный арлекин, почувствовав озноб и слабость в ногах, снял маску, и, к великому изумлению, все увидели, что у него синюшное лицо".

В том же году в Лилле жители города тоже не верили сначала в эпидемию холеры, полагая, что это выдумки полиции.

Можно констатировать, таким образом, что прослеживается общая для пространственно-временного континуума тенденция невосприятия слов-табу. Их старались не произносить или же, как в случае начала эпидемии, употреблять отрицательную форму: "это не является собственно чумой". Произнести название болезни означало сдачу последних рубежей. И все-таки наступало время, когда следовало произнести это чудовищное слово. Тогда паника захлестывала город.

Разумным решением было бегство из города, потому что медицина была в этом случае бессильна, а пара сапог была лучшим из всех лекарств. Начиная с XIV в. Сорбонна советует всем, кто в состоянии это сделать, бежать "как можно скорее, далеко и надолго". Первыми пускались в бегство богачи и создавали тем самым беспокойную обстановку. Люди простаивали в очередях, чтобы получить пропуск и сертификат о состоянии здоровья, улицы были запружены повозками и каретами. Послушаем рассказ Дефо: "Богачи, знать и дворяне западной части (Лондона в 1665 г.) со всеми домочадцами и слугами спешно покидали город. Повсюду на (моей) улице видны были кареты и повозки с поклажей, детьми, женщинами и слугами". Некоторая часть населения сразу же следовала примеру богачей, как это было в Марселе в 1720 г.: "...Как только стали уезжать состоятельные люди, за ними последовало множество буржуа и прочих жителей: весь город пришел в движение, все куда-то ехали". И далее, в той же хронике: "Все городские ворота были забиты толпами уезжавших людей... Все убегают и спасаются, оставляя свой дом". Такая же картина наблюдалась в Париже в 1532 г. во время эпидемии холеры: 5, 6 и 7 апреля было заказано 618 почтовых лошадей, ежедневно выдавалось до 500 паспортов.

Из зараженного города бежали не только богатые, но и бедный люд, что засвидетельствовано в Сантандере в 1597 г., Лиссабоне в 1598 г., Лондоне во время эпидемий XVII в. и т.д. Врач из Малаги пишет о чуме 1650 г.: "Болезнь была такой свирепой, что люди бежали из города подобно диким животным. Но в деревнях беглецов встречали выстрелами мушкетов". Английские эстампы того времени посвящены теме "массового бегства из Лондона по воде и суше". Дефо считает, что в 1665 г. 200 000 человек (из менее чем 500 000 жителей) покинули столицу. Один из его рассказов описывает одиссею трех беженцев – мастеровых людей, которые встречают в деревне толпу себе подобных бедняг, не советующих им идти в лес, так как там скрываются многие лондонцы без жилья и средств к существованию, терпящие большую нужду без всякой помощи. Итак, по идее, разумнее было бы уехать из зараженного города. Но массовое переселение, заторы у городских ворот, которые должны были вскоре закрыться, создавали атмосферу исхода: многие бежали, не зная куда. Нечто подобное, но по другим причинам, произойдет во Франции в июне 1940 года.

Между тем город, подверженный заразе, закрывался на карантин и в некоторых случаях был окружен солдатами. Жизнь выходила из привычной колеи, город был охвачен ужасом. Причиной чувства незащищенности были не только угроза болезни, но и разрушение обычного уклада жизни. Все становилось другим, и, главное, город был ненормально тихим и обезлюденным. Большинство домов стояли пустыми. Тем не менее жители старались прогнать прочь нищих: не они ли занесли в город заразу? К тому же от них исходил такой отвратительный запах и их нужно было кормить.

Среди прочих исторических документов показательным в этом отношении является письмо капитула Марэна-Туриона, отправленное из Тулузы в июне 1692 г.:

"У нас страшная зараза и в каждом приходе ежедневно умирают 10-12 человек, покрытые багровыми пятнами. Близлежащие города Мюре и Жимон опустели, их жители в страхе перед болезнью бежали в деревни. В Жимоне выставлена охрана, как во время войны. Повсюду царит нищета. Нищие обязательно принесут нам несчастье, если их не выдворить из города и больше не впускать туда ни одного попрошайку"...

В следующем письме Марэна-Туриона (отправленного, без сомнения, в июле) чувствуется облегчение: "Воздух, которым мы дышим, заметно очистился после указа о выдворении нищих". Таких животных, как поросята, кошки, собаки, из предосторожности убивали. В 1631 г. в Риме был издан указ об уничтожении кошек и голубей, с тем чтобы "приостановить распространение заразы". В Роттердаме в музее Ван Столька есть офорт, изображающий людей, в упор расстреливающих из ружей домашних животных. Надпись вверху гласит о необходимости "убивать всех пойманных и непойманных кошек и собак в час обхода городской стражи". В 1665 г. в Лондоне было, по-видимому, уничтожено 40 000 собак и в пять раз больше кошек.

Во всех хрониках чумы подчеркивается также факт прекращения торговли и производства, закрытия магазинов и церквей, запрета увеселений, пустоты на улицах и площадях и молчания колоколов. Упомянутый выше португальский монах, который восхищался мужеством своих собратьев, погибших во время эпидемий, предстает для нас свидетелем великих беспорядков в результате чумы:

"Среди прочих житейских бедствий чума, без всякого сомнения, самое страшное и поистине жестокое. Есть все основания называть ее "Злом" с большой буквы, потому что нет на Земле зла большего, чем чума, и сравниваемого с ней. Как только в каком-нибудь королевстве или республике загорается этот жестокий и неугомонный костер, население впадает в панику, городские власти бездействуют, правительство парализовано. Суда больше нет, и ремесла останавливаются. Семейные узы рвутся, улицы пустеют. Все пребывает в смешении и разрухе. Великая и страшная беда касается всех и давит своей тяжестью. Люди, независимо от положения и богатства, находятся под смертельной угрозой. Страдают все – одни от болезни, другие от страха, смерть или опасность подстерегают людей на каждом шагу. Вчера ты рыл могилу, сегодня тебе роют могилу, а может статься, похоронят нас всех вместе в одной могиле.

Люди опасаются всего, даже воздуха, которым дышат. Боятся мертвых, живых и самих себя, потому что смерть таится в одежде, которую они носят при жизни и которая служит им саваном по причине скоропостижности кончины...

Улицы, площади, церкви усеяны трупами, эта картина настолько ужасна, что при виде этого живые завидуют мертвым. Некогда заселенные места обезлюдели, и эта пустота сама по себе таит в себе страх и отчаяние. Нет жалости даже к друзьям, потому что жалость опасна. Уместна ли жалость, когда у всех общая доля.

В этом ужасном смешении забыты и нарушены все законы природы и любви. Все разобщены: дети и родители, мужья и жены, братья и друзья. Печально осознавать, что, расставаясь, люди вероятнее всего больше не увидят друг друга. Мужчины, утратив свое естественное мужество и не зная более какому следовать совету, словно слепцы натыкаются на каждом шагу на страх и противоречия. Женщины своими воплями и стенаниями приумножают печаль и сумятицу и требуют спасения от зла, которое никому неведомо. Дети проливают невинные слезы, потому что они чувствуют несчастье, хотя и не осознают его".

Отрезанные от всего мира, жители проклятого города сторонятся друг друга, опасаясь заразы. Окна домов закрыты, на улицу никто не выходит. Люди стараются выжить с помощью кое-каких запасов, не выходя из дома. Если же нужно выйти за необходимой покупкой, то предпринимаются меры предосторожности. Покупатель и продавец здороваются на некотором расстоянии друг от друга, их всегда разделяет прилавок. В 1630 г. в Милане люди выходили на улицу, вооружившись пистолетом, чтобы не подпускать к себе лиц, похожих на больных. Города пустели как от добровольного заточения, так и от насильственной изоляции. Дом запирался и около него выставлялась стража, если его жители были на подозрении. В охваченном чумой городе чужаки были нежелательны. Повседневная уличная суета, привычные шумы, встречи соседей и друзей – все исчезло. Дефо пишет об удивительном "разобщении людей", характерном для времен чумы.

Современник чумы 1720 г, в Марселе так описывает вымерший город:

"Всеобщее молчание колоколов... гробовое спокойствие... там, где раньше издалека были слышны ласкающие ухо шум и гам жизни. Не поднимается больше над крышами домов дым, даже если они все еще обитаемы... все запрещено и закрыто..."

В 1832 г., тоже в Марселе, эпидемия холеры имела такие же последствия, что подтверждается следующим свидетельством: "Окна и двери домов заперты и открываются лишь затем, чтобы вынести на улицу умерших от холеры. Постепенно опустели все общественные места. В кафе и клубах никого, повсюду царит гробовая тишина и мрачная пустота".

О давящей тишине и всеобщем недоверии говорят итальянские хроники чумы 1630 г.:

"Есть более отвратительное и страшное, чем нагромождение трупов, на которые постоянно натыкаются живые и которые превращают город в огромную могилу. Это взаимное недоверие и чудовищная подозрительность... Тень подозрения падает не только на соседа, друга, гостя. Такие нежные ранее имена, как супруги, отец, сын, брат, стали теперь причиной страха. Ужасно и неприлично сказать, но обеденный стол и супружеское ложе стали считаться ловушками, таящими в себе яд".

Человек становился особенно опасен, если стрела чумы его уже пронзила. Его либо запирали в доме, либо срочно помещали в лазарет за пределами города. Какое разительное отличие в уходе за больными во время чумы и в обычное время, когда они окружены заботой родных, врачей и священников. Во время эпидемии, наоборот, родные не заботятся о больных, врачи боятся прикоснуться к ним, а если и делают это, то с помощью палочки, хирурги оперируют в перчатках, еда, лекарства подаются больным на расстоянии вытянутой руки. Те, кому нужно подойти к больному, опрыскивают свою одежду уксусом и надевают маску. Рядом с больным не следовало глотать слюну и дышать ртом. Священники совершали причастие с помощью серебряной лопатки на длинной ручке. Отношения между людьми совершенно изменились: обычно в таких случаях люди заботятся друг о друге, теперь же, когда помощь необходима, они устраняются. Время чумы – это период насильственного одиночества.

Читаем реляцию во время чумы 1720 г. в Марселе:

"(Больного) помещают в чулан или самую отдаленную комнату без мебели и удобств, оставив ему старые изношенные вещи и облегчая ему страдания лишь кружкой воды, которую ставят около постели и которую он должен пить сам, несмотря на слабость. Еду же ему оставляют у двери и он сам должен доползти до нее. Жалобы и стенания напрасны – никто им не внемлет..."

Обычно у болезни есть ритуалы, объединяющие больного и его окружение. Смерть тем более требует совершения обряда, включающего скорбные одежды, бдение у гроба и погребение; слезы, приглушенные голоса, воспоминания, убранства комнаты, где находится покойник, чтение молитвы, похоронное шествие и присутствие родных и друзей. Таковы элементы, составляющие соответствующий приличию ритуал. Во время чумы, как на войне, люди заканчивают свою жизнь в условиях невыносимого ужаса, анархии, отказа от прочно укоренившихся в коллективном сознании устоев. Во-первых, смерть перестает быть персонифицированной. В Неаполе, Лондоне или Марселе в разгар эпидемии люди умирали сотнями, если не тысячами. Госпитали и построенные наспех чумные бараки были переполнены агонизирующими людьми. Как тут заботиться о каждом в отдельности? Многие больные умирали по дороге, так и не добравшись до лазарета. Во всех реляциях об эпидемиях говорится о трупах на улицах. Так было даже в Лондоне, хотя там в 1665 г. городские власти сумели предотвратить распространение заразы. В "Дневнике" Дефо пишет: "Невозможно пройти по улице, не наткнувшись на несколько трупов". Поэтому невозможно было совершить траурный обряд ни для богатых, ни для бедных. Не было похоронного звона, зажженных у гроба свечей и молитв, не было даже индивидуальной могилы. В обычное время соответствующие убранство и ритуал скрашивают ужасный лик смерти, благодаря чему усопший сохраняет респектабельность и становится в некотором роде объектом культа. Во время чумы, наоборот, из-за поверья в зловредные испарения главным было как можно быстрее избавиться от покойника. Его спешно выносили из дома, иногда спускали из окна на веревке, где тело подхватывали крючком и бросали в повозку. Впереди шел звонарь, возвещавший звоном колокольчиков о скорбном шествии чумы. Брейгелю не составило труда найти идею своей картины "Триумф смерти", изображающую повозку, нагруженную скелетами. Считалось нормальным, что человек за свою жизнь должен был пережить эпидемию чумы и быть, таким образом, свидетелем массовых захоронений жертв чумы. Обратимся снова к запискам Дефо:

"Картина была ужасной: повозка везла шестнадцать или семнадцать трупов, завернутых в простыни или одеяла, а некоторые лежали оголенными без покрывала. Им было все равно, неприличия для них не существовало, скоро все они должны были быть захоронены в общей могиле человечества. Право, их можно было назвать человечеством, так как не было больше различия между богатыми и бедными. И не было другой возможности их захоронения, поскольку не нашлось бы такого количества гробов для всех, кто погиб в этом великом бедствии".

Один из персонажей Дефо, некий шорник, рассказывает, что в его приходе случалось, что мертвых не хоронили, а оставляли повозки с мертвецами около кладбища. Чумные города были не в состоянии захоронить всех умерших. Поэтому во время больших эпидемий кончина человека ничем не отличалась от смерти животного. Еще Фукидид, повествуя об эпидемии (несомненно о чуме) 430-427 гг., пишет, что "афиняне умирали, как животные в стаде". Также и в городах Европы XIV-XVII вв. больные чумой были предоставлены самим себе, а после смерти захоронены подобно баранам или кошкам в общей яме, которую сразу же заливали негашеной известью. Для оставшихся в живых было трагедией похоронить близких без соблюдения умиротворяющего ритуала проводов в последний путь.

Когда смерть являет собой лик без прикрас, когда она "неприлична", кощунственна, до такой степени коллективна, безлика и анонимна, население рискует впасть в отчаяние или безумие, поскольку не имеет поддержки в веками сложившихся церковных традициях, облегчающих испытания и помогающих сохранить достоинство и индивидуальность. Велика была радость жителей Марселя, когда в конце эпидемии 1720 г. на улицах города вновь появились катафалки. Это означало, что болезнь отступает и похороны будут сопровождаться привычным и утешительным обрядом.

Чума несла людям замирание привычной деятельности, тишину на улицах, одиночество больных, безликость смерти, отказ от радостных и печальных ритуалов, то есть резкий разрыв с повседневными привычками. Но, кроме того, захватив "инициативу" в свои руки, чума лишала людей возможности строить планы на будущее. В обычное время даже старики живут в расчете на будущее, подобно персонажу из басни Лафонтена, сажая деревья. Людям присуще думать о будущем. Во время эпидемии они вынуждены жить одним днем, а будущее для них – смерть. Шорник из записок Дефо сожалеет о том, что не уехал из Лондона, он как можно реже выходит из дома, кается в грехах, постится, думает о Боге, предается самоуничижению и раздумьям: "Время, отпущенное мне, я использовал для чтения и составления этих записок о том, что случалось со мной ежедневно". В Марселе в 1720 г., когда опасность в городе стала очевидной, один из современников записал в дневнике это признание в своем бессилии: "(Отныне) осталась лишь одна участь – взывать к милости Божьей в ожидании смерти". Разрушив обычное окружение человека и отрезав пути к будущему, чума нанесла двойной удар по индивидуальной и коллективной психике человечества.

4. Стоицизм и излишества; отчаяние и безумие

Медицина того времени считала, что страх и моральный упадок предрасполагают к заболеванию. Многочисленные научные труды XVI и XVII вв. сходятся по этому вопросу. Парацельс считал, что зараженный воздух не может сам по себе вызвать чуму. Для развития болезни нужна такая благодатная почва, как страх. Парэ учит, что во время "чумной лихорадки" нужно "быть жизнерадостным, находиться в теплой компании друзей, время от времени слушать музыку и пение, читать или слушать забавное чтение". В XVII в. лекарь из Лотарингии с чувством восклицает: "О спокойствие! Милый сердечный друг! Ты хранишь небесные ключи здоровья". Его собрат из Оверни также видит в стоическом поведении средство от чумы, если люди "не волнуются, не боятся и не страшатся; все сведущие знают, что достаточно немного страха, чтобы болезнь проявила себя; страх закрадывается в сердце, человек считает себя слабым и не сопротивляется больше яду болезни".

Того же мнения придерживается итальянский ученый Муратори в опубликованном в 1714 г. трактате о том, как владеть собой во время эпидемии:

"Страх, боязнь и меланхолия уже сами по себе являются чумой, они убивают наш оптимизм (разрушают фантазию), а плохое настроение притягивает яд, которым пропитан воздух, о чем свидетельствует опыт большинства случаев заболевания".

В том же духе составлен статистический отчет о холере 1832 г.:

"Считается, что в большинстве случаев сильные душевные переживания могут привести как к ухудшению состояния больного, так и вызвать заболевание. Поэтому к болезнетворным факторам холеры относят перенапряжение, гневные выходки, неожиданное горе, неприятности и, конечно, страх".

Подобного рода рассуждения явились причиной того, что XVII в. во время эпидемии чумы в Меце власти города организовали уличные гулянья, с тем чтобы поднять дух и настроение людей, подкошенных болезнью. Эти празднества отображены на картине Минетта в музее Меца.

Но до какого предела следовало поднимать настроение? Парэ в своих советах, предназначенных для населения зараженного чумой города, уточняет: следует избегать встреч с женщинами и излишества в еде.

"Поскольку через них (женщин) убывают физические и духовные силы и добродетель, так же как и после сытного обеда переполняется желудок и меркнет разум и вследствие этого случаются разные неприятности. Из этого можно заключить, что эта дама Венера при чрезмерном общении с ней и есть истинная чума. Поэтому следует остерегаться наслаждений и безмерного потребления пищи. Они приводят к закупорке сосудов и мрачному настроению, а те, кто предается таким излишествам, склонен к заболеванию чумой".

Следует ли запрещать любовные отношения во время чумы? Хирург из Меца считал, что это необходимо, но клермонтский лекарь, опираясь на авторитет немецкого коллеги, опровергает это мнение:

"Немецкий медик говорит, что разлука вызывает грусть и меланхолию; он видел, как в одном городе умерли все женщины, разлученные с мужьями, и нет другого объяснения их смерти, как только разлука".

Несмотря на незначительные разногласия, все ученые сходились в одном: легче избежать чумы, если не поддаваться страху, пребывая в бодром настроении и вооружившись стоическим спокойствием. Но это были советы и рассуждения интеллектуальной верхушки общества. Основная масса людей не считала стоицизм средством от болезни, а те, кто предавался пьянству и разврату, делали это не в поисках оптимизма. Все хроники эпидемии действительно свидетельствуют о такой характерной черте поведения людей во время чумы, как излишества и разврат. "Каждый предавался наслаждениям с таким безрассудством, о котором раньше и не помышлял", – пишет Фукидид. Боккаччо вторит ему в "Декамероне": "...(для других) самым верным средством от этого ужасного недуга было, по их разумению, открытое злоупотребление вином и развлечениями, дебоши и песни на улицах, всевозможное удовлетворение страсти, смех и шутки по поводу самых прискорбных событий. Чтобы лучше применить этот принцип на практике, они шатались по тавернам, пьянствуя без удержу и меры. В частных домах пили еще больше из-за отсутствия других развлечений и радостей".

В "Дневнике чумы" Дефо, в свою очередь, пишет в отношении Лондона 1665 г., что "в городе происходили всевозможные преступления, скандалы и эксцессы". В Марселе 1720 г. "среди населения наблюдались всеобщие излишества, лихорадочная распущенность и ужасающее растление". Очевидно, что такое поведение никак не соответствовало тому, к чему призывали медики. В этом поведении было все что угодно, но не мужество. Оно было вызывающим, как будто люди хотели бросить вызов болезни. Другие, увлеченные противоположным мнением, утверждали, что "много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять, по возможности, всякому желанию, смеяться и издеваться над всем, что приключается, вот вернейшее лекарство против недуга. И, как говорили, так по мере сил, приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу"³. Некоторые моменты поведения людей во время чумы умалчиваются, о них не пишут, настолько они неправдоподобны. Так, в 1665 г. в Лондоне один бедняк только что похоронил в общей могиле жену и детей. Удрученный и опечаленный, он пошел в таверну, где над ним стали глумиться: почему бы ему не вернуться к могиле и не лечь в нее, чтобы быстрее оказаться на небе? Шорник (персонаж из записок Дефо), видя это, встал на защиту бедняка. Тогда досталось и ему: лучше бы он читал свои молитвы дома в ожидании, когда придут за его трупом. В Авиньоне в 1722 г. сиделки госпиталя были уволены за дурное поведение – они играли в чехарду с трупами умерших.

Подобное кощунство было, наверное, редким. Но пьянство и излишества, вызванные лихорадочным желанием использовать последние дни жизни, стали обычным явлением. Фукидид и Боккаччо, с разницей в 18 веков, пишут об одном и том же. В Афинах IV в. до н.э.

"... люди ищут выгоду и быстротечные радости, потому что жизнь и богатство тоже эфемерны... Наслаждение и средства его получения – вот что считается полезным и приятным. Никого не пугает гнев богов и человеческие законы. С тех пор, как люди гибнут без всяких различий, богохульство встречается чаще, чем набожность. Более того, нет надежды прожить так долго, чтобы повиниться в своих ошибках. Большое значение имела угроза смерти, но прежде стоило получить от жизни как можно больше радостей".

Во Флоренции XIV в. Боккаччо комментирует поведение тех, кто во время Черной Чумы ищет удовольствие и развлечение:

"Делать это было им легко, ибо все предоставили и себя и свое имущество на произвол, точно им больше не жить; оттого большая часть домов стала общим достоянием и посторонний человек, если вступал в них, пользовался им так же, как пользовался бы хозяин... При таком удрученном и бедственном состоянии нашего города почтенный авторитет как божеских, так и человеческих законов почти упал и исчез, потому что их служители и исполнители, как и другие, либо умерли, либо хворали, либо у них осталось так мало служивого люда, что они не могли отправлять никакой обязанности; почему всякому дозволено было делать все, что заблагорассудится".

Судя по книге "Жизнь генерала Монка" Т.Гумбла, в 1665 г. в Лондоне поведение людей было таким же:

"... Богохульство и скверна были так распространены, что стыдно сказать, когда в одном доме люди вопили в объятиях Смерти, в соседнем предавались всевозможным утехам".

Конечно, неуемная жажда жизни во время чумы объясняется страхом, о чем люди старались забыть в опьянении. Бесконтрольное наслаждение всеми ценностями жизни было, по сути, способом скрыться от невыносимого наваждения смерти.

Но было и другое искушение – впасть в отчаяние, когда уже казалось, что чума не остановится, пока не убьет всех. Такое могло сломить даже самые сильные характеры. Его преосвященство господин Белсенс, решительно отказавшийся покинуть Марсель в 1720 г. и ставший свидетелем одиннадцати смертей в своем доме, утешал и причащал умирающих, "выброшенных из домов и лежавших на улице среди трупов". Но и он испытал страх и слабость и в какой-то момент не решился больше выходить из дома. 4 сентября он написал письмо архиепископу Арля:

"Мне с трудом удалось оттащить сто пятьдесят полусгнивших и изъеденных псами трупов, которые валялись возле моего дома и распространяли заразу, так что я вынужден был съехать оттуда. Из-за запаха и самого вида трупов, заполнивших улицы, я не мог несколько дней выходить из дому и оказывать помощь нуждающимся. Я попросил стражу проследить, чтобы больше не бросали трупы около моего дома".

В то время как епископ Марселя составлял это признание, городские власти доносили губернатору Прованса маршалу де Виллару о своей абсолютной беспомощности. Эпидемия в этот период достигла высшей точки. Примерно в тот же период, но уже в Лондоне 1665 г. Дефо говорит об отчаянии, охватившем как население, так и власти города:

"В конце концов лорд-мэр повелел больше не жечь костров, объясняя это тем, что любые усилия бесполезны при такой сильной эпидемии и что чем больше люди сопротивляются чуме, тем больше она разгорается. Отчаяние городских властей в большей степени явилось следствием их бессилия, чем слабости... они не жалели ни сил, ни здоровья, но все было напрасно, чума свирепствовала, люди были до того напуганы, что впадали в отчаяние..."

Результатом коллективного отчаяния, по мнению Дефо, было то, что лондонцы перестали сторониться Друг друга и запираться в домах; они стали выходить на улицу, потому что зачем все эти предосторожности, если "все там будем". Доведенные до отчаяния люди уверовали в неотвратимость смерти: кто-то стал лунатиком, кто-то впал в меланхолию, потеряв всех близких, были умершие от страха или покончившие с жизнью. Дефо пишет: "Трудно представить себе, сколько больных людей, тяжело страдая от опухолей, в лихорадке безумия покончили с собой". Приведем также рассказ Монтеня о том, как крестьяне, уверенные в неизбежности чумы, сами себе вырыли могилу, легли в нее и засыпали себя землей. Такой поступок отмечен как отчаянием, так и мужеством.

"Один святой уже рыл себе могилу; другие ложились в могилы еще живыми; один из них, умирая, старался руками и ногами засыпать себя землей". Монтень сравнивает этих заживо погребенных с римскими солдатами, которые "после поражения в Каннах приняли добровольную смерть через удушение".

Подобные факты были отмечены в Малаге и в Лондоне XVII в., то есть речь идет о явлении, вызванном одной и той же причиной в разных странах. Лекарь из Малаги пишет:

"Эта зараза вызвала небывалые ужасы. Одна женщина заживо погребла себя, чтобы не умирать вместе со скотом. Мужчина, похоронив свою дочь, сколотил себе гроб и лег в него рядом с гробом дочери..." В дневнике Дефо тоже говорится "о бедных безумцах, которые в горячке сами ложились в могилы".

Во время голода 1972-1973 гг. французские миссионеры в Верхней Вольте были свидетелями подобного поведения людей, то же самое происходило во время осады Ла Рошеля в 1628 году.

Говоря о чуме в Милане 1630 г., Манцони замечает: "Вместе с развратом росло безумие". Конечно, население, на которое обрушилась эпидемия, склонно к безумию. Оно выражается в первую очередь в неадекватных поступках отдельных людей (о некоторых речь уже шла выше), а также в коллективном озлоблении, о чем еще будет сказано, но оба проявления находятся во взаимосвязи. Такое поведение людей объясняется разрушением привычных структур, профанацией смерти, разрывом человеческих отношений, постоянной удрученностью и чувством бессилия. В "Дневнике чумы" Дефо в шестнадцати местах говорит о том, что больные вопили о невыносимой тоске, столь же часто в его тексте встречаются слова "безумие", "бред", "сумасшедшие". Вот выдержки из его книги:

"Ужас и страх довели большинство людей до совершения слабовольных, безумных, развратных поступков, к которым их никто не принуждал".

"В это страшное время вместе с безутешностью росло оцепенение людей. Охваченные ужасом, подобно больным в горячке, они совершали безумные поступки; больно было видеть, как они плакали и заламывали себе руки прямо на улице..."

Жизнь представляет собой настоящий кошмар в городе, где смерть бродит у каждого дома! В качестве свидетельства этого книга Дефо очень интересна, несмотря на то, что это роман, а не исторический документ. Она содержит потрясающей силы сцены и истории: вопли людей, когда на улице появляется чумная карета; больной, отплясывающий на улице в обнаженном виде; матери, "доведенные до отчаяния, бреда, безумия", убивающие своих детей; привязанные к кровати больные, которые пытаются освободиться, свечой поджигая простыни; "буйно помешанные", подстерегающие на улице беременных женщин, чтобы наброситься на них и передать заразу. Нет ничего удивительного, что в травмированном до такой степени сознании зарождается мысль о благодати избавления смертью. По поводу эпидемии 1665 г. в Лондоне С.Пепис замечает "о безумии толпы, которая вопреки запретам следует за чумной каретой до кладбища, чтобы присутствовать при захоронении". Тот же поступок совершает персонаж Дефо – некий торговец, влекомый "необъяснимым любопытством" и оказавшийся около пропасти, братской могилы с 400 трупами. Дело происходило ночью, так как днем могилы не разрывались.

Эти истории позволяют понять, какое влияние на европейское искусство оказала Черная Чума и последовавшие за ней эпидемии. Они повернули его лицом к жестокости, страданию, садизму, безумию и мракобесию. Иконографическая продукция, служившая заклинанием от бедствия, была своего рода реакцией на страх, перерастающий в безысходность. Чума была непризнанным источником вдохновения с XIV по XIX в., начиная с флорентийских фресок в Санта-Кроче до картин Гро и Гойи ("Чума в Джаффе" и, соответственно, чумной "Госпиталь"). Можно почти с уверенностью утверждать, что Пляски смерти появились во время всеобщей эпидемии 1348 г., а их расцвет приходится на период XV-XVIII вв., когда чума представляла для человечества смертельную угрозу. Связь между чумой и сюжетом Плясок смерти подтверждается тем, что заказы на эту тему исходили обычно из городов или лиц, пострадавших от чумы. "Пляски смерти" Голбейна Младшего (1530 г., Лондон, кстати, художник сам стал жертвой чумы тридцать лет спустя) выдержала 88 изданий с 1830 по 1844 г. Этой же теме посвящены гравюры итальянца Стефано Делло Белла (около 1648 г.). Они отражают события во время чумы в Милане в 1630 г.: смерть уносит младенца, толкает в могилу старца, сбрасывает в колодец юношу и убегает в обнимку с женщиной.

С убийственным реализмом художники изображают ужасы чумы и кошмар, который довелось пережить их современникам, неизменно подчеркивая при этом быстротечность кончины и все самое отвратительное, бесчеловечное и гнусное, что несла с собой эта зараза. Некоторые сюжеты повторяются во многих произведениях, например, ребенок, прильнувший к груди умершей матери. Он изображен у Рафаэля, Доменикино, на двух полотнах Пуссена, на первом плане композиции Тьеполо и др.

По жестам и позам изображенных на картинах персонажей можно догадываться о зловонии, исходящем от трупов: один, зажав нос, отворачивается от умирающего, другой, без сомнения, лекарь, подходит к больному, держа у носа платок. На многих картинах, в том числе и Пуссена, сюжет с ребенком на хладном теле матери дополнен третьим персонажем, который, закрыв нос, уводит ребенка прочь.

Наконец, художники постарались воссоздать в своих произведениях атмосферу ужаса перед лицом стольких смертей, невообразимого смешения живых и мертвых. Улицы буквально усеяны гниющими трупами, которые не успевают убирать. Повозки или лодки, переполненные мертвецами, трупы, привязанные к хвосту лошади или зацепленные крючками, переполненные лазареты, где мертвые лежат рядом с живыми в такой тесноте, что можно ходить по головам. Эти сюжеты переходят из одной композиции в другую. Так, на известной "Базарной площади в Неаполе" в 1656 г. Спадаро изобразил без всяких прикрас страдания и агонию умирающих, раздутые гниющие тела, крыс, пожирающих внутренности трупов, человека, несущего на своих плечах тело умершего и т.п. Художественному представлению чумы вторят реляции того времени и литературные произведения, например, описание чумы у Скудери:

Живые и мертвые вместе лежат,
Земля их покрыта телами,
Пустые глазницы в небо глядят,
С земными покончив делами...

Оценивая изобразительное искусство XVI-XVII вв., можно сказать, что итальянские мастера и художники, жившие в Италии (например, Пуссен), большое внимание уделяли теме эпидемий, которые свирепствовали в те времена на полуострове. "Сцены чумы" были излюбленным сюжетом Кастильоне (около 1650 г.), который безусловно был знаком с произведением Пуссена "Чума филистимлян", созданным во время эпидемии 1630 г. То же можно сказать и об испанском искусстве. Полотна Вальдеса Лаола "Два трупа" и "Смерть, окруженная знаками человеческого тщеславия" созданы мастером, который пережил в 1649 г. ужасающую чуму в Севилье, унесшую 60 000 жизней из 110 или 120 тысяч населения города. Не потому ли для "золотого века" испанского искусства характерны горы черепов, море крови, смерть и позеленевшие тела с выпученными глазами, что на славную, но хрупкую страну одна за другой накатывались волны эпидемий?

5. Трус или герой?

Чтобы понять психологию людей, переживших эпидемию, следует выявить еще один важный фактор: во время таких испытаний неизбежно происходит "расслоение" среднего человека. Можно проявить себя либо героем, либо трусом, и третьего не дано. Мир золотой середины и полутонов, в котором мы живем в обычное время, мир, где чрезмерные добродетель или порок считаются анормальными, внезапно разрушается. На людей направлен яркий свет, безжалостно обнажающий их сущность: многие обнаруживают гнусность и трусость, другие – святость.

Хроники того времени свидетельствуют бесконечное число раз об этих двух сторонах реальности. Де Венет рассказывает о чуме 1348 г. во Франции: "Во многих малых и больших городах пораженные страхом священники убежали". Во время чумы 1539 г. в Виттенберге Лютер с сожалением пишет:

"Они все убежали один за другим и едва ли можно было найти кого-нибудь для утешения больных и ухода за ними. Я полагаю, что самая страшная чума – это страх, который дьявол вселил в сердца этих несчастных. Страх помутил их рассудок, и они спасаются, бросая семьи, родственников, отцов. Нет сомнения, что это наказание за чрезмерную алчность и пренебрежение Евангелием".

В 1596 г. священнослужитель со всей семьей покинул Сантадер и уехал и деревню. В Бильбао в сентябре 1599 г. священники отказались причащать больных чумой в госпитале, и те умирали без последнего благословения, к "великому неудовольствию всего населения". Манцони, рассказывая о чуме 1630 г. в Милане, констатирует "бездействие или бегство многих облеченных властью лиц, на которых возложена ответственность за безопасность в городе". В Неаполе 1656 г. с начала эпидемии кардинал-архиепископ запретил священникам уезжать из своих приходов и принял меры для усиления духовной поддержки больных. Сам же скрылся в монастыре Св. Эльмо, где пробыл до окончания эпидемии. В 1720 г. в Марселе каноники аббатства Св. Виктора молились за общее спасение, отгородившись от мира толстыми монастырскими стенами. Авторы книги "Марсель, мертвый город" пишут: "Большинство отцов города и мещан бежали: каноники собора, приходов Сен-Мартэн и Аккуль, дворяне, приходские и квартальные комиссары, купцы, лекари, адвокаты, прокуроры, нотариусы бросили своих прихожан, пациентов и клиентов, свои обязанности и дела". Вот обвинение одного из современников:

"К стыду священников, каноников и сельских монахов, можно сказать, что с той поры, как наместники Божьи подались в бегство, треть больных умерло без причастия, к великому сожалению его преосвященства".

С горечью и сожалением наблюдали за бегством те горожане и священнослужители, кто остался (быть может, за неимением возможности уехать). Впрочем, они полагали сами и уверяли в этом других, что смерть не обойдет беглецов. Лютер в своем трактате от 1527 г. о том, следует ли бежать смерти во время чумы, пишет: "Сатана пускается вдогонку за убегающим и поражает оставшегося, так что никто от него не скроется". Тем же духом проникнута английская гравюра XVII в., на которой скелеты, вооруженные стрелами, преследуют повозку с беглецами, тщетно пытающимися убежать из зараженного города. Каноник из Бусто-Арсицио поучает:

"Дурно поступает тот, кто хочет укрыться от десницы Господней и Его наказания. Никто из бежавших от чумы из Бусто не может рассчитывать, что легко отделается. Одни из них умерли тяжелой смертью, другие были наказаны, оставшись калеками, третьи понесли наказание неудачами в делах или тем, что потеряли состояние. Это предупреждение, сделанное Богом... не избегать испытаний, ниспосланных небом, потому что все равно за все нужно платить ценой собственной жизни".

Подобные внушения и гравюры с изображением Плясок смерти, выбирающей свои жертвы без всяких различий, вряд ли могли помешать массовому исходу людей. Во всяком случае, многие из оставшихся помышляли только о самосохранении, не ухаживая даже за больными родственниками.

Рефреном звучат слова авторов хроники о том, что больные брошены и за ними не ухаживают ни родственники, ни друзья, ни соседи. Вот что пишет некий каноник об Авиньоне 1348 г.:

"... Отец не приходит к сыну, мать к дочери, брат к брату, сын к отцу, друг к другу, сосед к соседу, партнер к партнеру. А если и приходит, то только затем, чтобы вместе умереть..."

А теперь свидетельство Боккаччо:

"Бедствие повергло сердца людей в такой ужас, что брат бросал брата, дед внука, сестра брата, часто даже жена мужа. Но что еще ужасней и почти невероятно, так это то, что отцы и матери избегали навещать детей и помогать им, как будто они были чужие".

Ломбардский каноник, переживший в 1630 г. чуму в Бусто, тоже утверждает, что если брат, сестра, мать или отец заболевали, то другие домочадцы избегали его, как "черт ладана, или как если бы они были язычниками либо гугенотами".

То же поведение людей было, по мнению Дефо, характерно для Лондона в 1665 г.

"Это было время, когда собственное здоровье настолько занимало людей, что некогда было думать о несчастиях других... Главным принципом жизни стал инстинкт самосохранения. Дети бросали родителей, даже если те были в самом плачевном состоянии, и, правда реже, родители делали то же самое в отношении детей".

Картина повторяется в 1720 г. в Марселе, где было брошено множество детей:

"Это были дети, бесчеловечно выгнанные в одних лохмотьях на улицу родителями, у которых страх подавил все естественные чувства и превратил их в диких убийц тех, о ком они с гордостью раньше говорили, что дали им жизнь".

Почему все хроники говорят об этом? По-видимому, они отражают поведение терзаемых страхом людей, которое было типичным для любого города и времени.

Трусость одних людей сочеталась с цинизмом других – настоящих стервятников, уверенных из-за отсутствия репрессивного аппарата в своей безнаказанности. Боккаччо пишет: "позволено было делать все, что заблагорассудится". Многие злодеяния совершались в Милане людьми специальной службы, которые забирали трупы из лазаретов и домов или подбирали их на улице и затем отвозили их к месту захоронения. Они же сопровождали больных в лазарет, сжигали вещи умерших или зараженных. Эти люди действовали без какого-либо контроля, могли, например, за определенную мзду, оставить больного дома, если он не хотел быть госпитализированным, или требовали крупные суммы за то, чтобы вынести полуразложившийся труп из дома, и безнаказанно грабили дома. В Марселе 1720 г. эту работу выполняли каторжники, на чей счет ходило много зловещих слухов. В домах они тащили все, что видели, чтобы не возвращаться по нескольку раз в дом, где были больные, они бросали в повозку и мертвых и умирающих. В городе появились ложные "черные вороны", они ездили по домам и в отсутствие хозяев грабили их. – Люди преувеличивали ужасы и злодеяния во время чумы. Дефо, например, сомневается в достоверности того, что сестры милосердия оставляли больных умирать от голода или душили их, что стражники около дома с больными однажды ускорили их кончину. Но и он восклицает: "Было столько краж и разврата в это ужасное время, и нельзя это отрицать! Потому что жадность одолела некоторых, и они были готовы на любой риск, лишь бы обогатиться".

Стервятникам и грабителям брошенных домов или тем, кто просто поддался панике, противостоят герои, сумевшие подавить в себе страх, не сбежавшие и не бросившие своих обязанностей (особенно религиозных). Во время Черной Чумы погибли все монахи-августинцы Авиньона (где их было 150 человек). В Магелоне из 160 монахов-кордельеров осталось в живых 7. В Монпелье из 140 только 7, Санта-Мариа-Новелла во Флоренции – 72 из 150. Монастыри этого ордена в Сьенне, Пизе и Лукке, где обитали приблизительно по 100 братьев, потеряли, соответственно, 49, 57 и 39 человек. Городские советы тоже поредели. В Венеции погиб 71% членов совета, в Монпелье – 83%, в Безье – 100%, в Гамбурге – 76%. Наиболее уязвимыми во время эпидемий были, конечно, врачи. В Перпиньяне в 1348 г. погибло 6 врачей из 8. То же можно сказать о нотариусах: в Орвьето во время Черной Чумы их погибло 24 человека и заменить их смогли лишь 7 юристов. Безжалостное испытание сломило одних, а иных возвысило. Де Винет с похвалой пишет о парижских монахинях в 1348 г.:

"Святые сестры Отель-Дьё, не страшась смерти, до конца исполнили свою задачу с огромной душевностью и скромностью. Многие из них, не однажды видевшие смерть и не изменившие своему долгу, почили теперь в мире".

Во время эпидемии 1599 г. в Бильбао священнослужители не отличались особым мужеством, а в Бургосе и Валладолиде, наоборот, монахи не жалели себя и причащали умирающих "с величайшей пунктуальностью", рискуя собственной жизнью. В Милане 1575 г. и 1630 г. Св. Карл, затем его племянник Федериго не уехали из города, несмотря на советы окружающих. Они обходили лазареты, вселяя надежду в больных и утешая родственников. В том же городе в 1630 г. замечательно проявили себя монахи-капуцины. Современник того времени свидетельствует:

"Если бы не было святых отцов, город погиб бы. Они творили чудеса. Почти без помощи со стороны города, только мудростью и знанием они помогали тысячам больных в лазаретах, а сколько месс отслужили они!"

Такой же преданностью отличались монахи-капуцины в Париже во время чумы 1580-1581 гг. и именно поэтому, в отличие от иезуитов, их не коснулись гонения и всеобщая ненависть, хотя те и другие были сторонниками католической реформации. Люди были благодарны капуцинам за их самопожертвование в трагические дни эпидемии (а также во время пожаров). В XVII в. во Франции и в других странах городские власти всячески поддерживали братства капуцинов, чтобы в случае эпидемии иметь надежных священников и братьев милосердия. Однако не только капуцины отличались мужеством. В Неаполе 1656 г., в то время как архиепископ заперся у себя, 96 городских священников из 100 умерли от чумы; в Мессине 19 из 25. В "Дневнике чумы" Дефо неоднократно обращается со словами благодарности к властям города Лондона за их стойкость во время эпидемии 1665 г. С самого ее начала лорд-мэр, шерифы и члены городского совета заявили, что они не покинут город и будут поддерживать порядок и оказывать помощь, насколько хватит сил. Что они и делали без бесполезного пафоса.

"Городские власти не уклонялись от своих обязанностей, они, как и обещали, остались мужественными. Лорд-мэр и шерифы все время находились на улицах города, особенно там, где их присутствие было необходимо; они не собирали вокруг себя толпы людей, но в случае надобности не отказывали людям в приеме, терпеливо выслушивая их жалобы и замечания".

В Марселе деятельность владыки Беланса отличалась большим эффектом, но с другой стороны, он проявил "слабость". Тем не менее он был истинным отцом своей паствы и примером, в котором так нуждались жители Марселя. Ведь многие священники бежали из города. Тем мужественнее вели себя другие, как, например, четыре помощника мэра, которые невзирая на явную опасность срочно решали неотложные вопросы по снабжению города продовольствием, поддержанию порядка, очистке улиц, захоронению умерших и занятости живых. Смерть косила оставшихся в городе священников и монахов: 49 капуцинов, 22 августинца-реформатора, 21 иезуит, 32 ортодокса и 29 униатов погибли во время чумы.

6. Кто виноват?

Люди, охваченные эпидемией чумы, несмотря на потрясение, пытались выяснить, почему они оказались ее жертвами; потому что найти причину означало воссоздание связи времен и. средств борьбы со злом. Во времена чумы были сформулированы три причины ее появления: одна была выдвинута учеными, другая – толпой, третья предложена одновременно толпой и Церковью. Первая версия объясняла чуму как следствие зловредных испарений или заражения воздуха, что вызывалось, в свою очередь, небесными явлениями (появлением комет, конъюнкцией планет и т.п.). Второе объяснение было, по сути, обвинением: были люди, которые специально распространяли заразу. Их следовало выявить и наказать. Согласно третьей причине, Бог, разгневанный людскими грехами, насылает искупление, поэтому для его умиротворения требуется покаяние. Все три версии, несмотря на различные источники, воспринимались как единое целое. Бог мог давать знать о своем гневе через различные знамения, поэтому появление комет или конъюнкция Марса и Юпитера вызывали у людей панику. К тому же богословы учили, что демоны и ведьмы "по случаю" становились вершителями справедливости и палачами Всевышнего. Что же удивительного в том, что злодеи, Действуя, сами того не ведая, как исполнители Божьей кары, распространяли смертельную заразу?

Очень показательна в этом отношении реляция каноника из Бусто, которая начинается так:

"Дневник неизбежности судьбы и жутких сцен Ужасающего недуга, заразного, чумного, появившегося в 1630 г., главным образом с Божьего благоволения, посредством злотворной дьявольской мази, под влиянием времен года, созвездий, планет, враждебных человеческой природе".

Общественное мнение старалось выявить как можно большее число причин этого великого несчастья. Ученые, наоборот, упорствовали в "естественном" объяснении возникновения чумы из-за звезд и порочного воздуха, никак не желая признать возможности передачи заразы, о чем еще в XVI в. говорили Фракасторо и Бассиано Ланди.

В 1350 г. Медицинский факультет Парижа после дискуссии на тему Черной Чумы выразил мнение, что "первой и далеко расположенной причиной чумы явилось некое созвездие, конъюнкция светил которого и их затмения убийственно повлияли на состояние воздуха, окружающего нас, и стали знаками предстоящих голода и мора".

В XVII в. большинство врачей придерживались того же мнения. Один из них пишет: "Плохое качество воздуха может быть вызвано неблагоприятным влиянием и расположением звезд". Другой также видит причину "в расположении и движении звезд, способствующих появлению злокачественных частиц и паров мышьяка, ведущих к гибели воздуха". Еще в 1721 г. врач прусского короля утверждал, что "чума вызывается смертоносным перенасыщением вследствие гнилостных испарений земли или неблагоприятного расположения звезд". Критические умы того времени оставляли право определения причин чумы за специалистами и не давали своего объяснения.

Так, де Винет пишет:

"В этом 1348 г. в августе месяце к востоку от Парижа в сумерках засияла яркая звезда. Была ли это комета или вспышка новой звезды, я предоставлю астрономам решить эту задачу. Но может статься, что это было знамение эпидемии, охватившей вскоре Париж, всю Францию и прочие страны".

Так же осторожно высказывается Боккаччо:

"Была ли чума результатом влияния звезд или нашего беззакония, наслал ли Бог в гневе праведном на людей наказания за наши преступления, так или иначе она была предсказана несколько лет тому назад на Востоке".

Еще одно "естественное" объяснение чумы, не противоречащее, впрочем, предыдущему, видит ее причину в зловредных выделениях, которые источают непогребенные трупы и мусорные ямы, то есть идущих из почвы. Все меры профилактики, принимаемые против чумы, были основаны на предположении о заразе, исходящей сверху и снизу. Этим объясняются костры на улицах, их уборка, изоляция больных и их домов, защитные маски, срочное захоронение трупов, уничтожение животных, подозреваемых в переносе заразы. Эти меры, некоторые из которых в медицинском отношении были полезны, составляли психологическую основу борьбы с болезнью. Они помогали бороться с коллективным отчаянием и поддерживать в городе определенный настрой и стремление погасить чумной пожар. Если теория заражения через воздух имела положительный практический выход, то объяснение чумы как следствия неблагоприятного влияния далеких звезд никак не могло помочь борьбе с болезнью. Широко распространенная во всех слоях общества вера в то, что появление кометы предвещает бедствие, а звезды определяют жизнь на нашей планете, лишь усиливала тревогу там, где появлялись первые признаки чумы. Дефо пишет, что в 1665 г. появление кометы в Лондоне совпало с началом эпидемии, что вызвало всеобщий ужас. Все говорили о пророчествах, видениях, привидениях и знаках на небе. Церковь, по сути, переработала астрологическое объяснение чумы таким образом, что в сознании людей закрепилась мысль о Божьей каре и ее небесных знаках: город будет наказан и уничтожен. Но кто же виноват?

Естественно, первым делом виноватых искали среди чужаков. Найти виновных означало в какой-то степени понимание необъяснимых явлений, а также умение с ними бороться. При более глубоком изучении вопроса оказывается, что при понимании эпидемии как Божьей кары следовало искать козлов отпущения, которые отвечали бы за всеобщие грехи. Еще в древности в любой цивилизации приносились человеческие жертвы для умиротворения разгневанных богов. Запуганное всесилием смерти во время чумы население Европы XIV-XVII вв. не могло не уверовать в неизбежность кровавого жертвоприношения. Причем сознание необходимости умерить гнев всевышних сил сочеталось с крайней агрессивностью,

Отношение к иностранцам нашего каноника можно считать классическим. На Кипре во время Черной Чумы христиане избивали рабов-мусульман. В России в период эпидемии били татар. В Лондоне в 1665 г. англичане единодушно обвинили в чуме (правда, в более мягкой форме) голландцев, с которыми они были в состоянии войны. Большой пожар 1666 г. тоже был приписан им.

Существовала третья ступень эскалации обвинения: поиски виновных среди охваченного эпидемией населения. Врагом мог быть объявлен каждый, и охота на колдунов и ведьм выходила из-под контроля. Милан пережил это страшное испытание в 1630 г. Люди были уверены, что на стены и двери общественных зданий и частных домов было нанесено ядовитое вещество. Поговаривали, что этот яд изготовлен из змей и жаб, слюны и гноя больных чумой. Конечно, такую отраву могли приготовить только по внушению дьявола те, кто вступил с ним в сговор. Так вот: однажды восьмидесятилетний старик молился на коленях в церкви. Захотев сесть, он вытер скамью подолом плаща. Увидев это, женщины завопили, что он нанес на скамью отраву. Собралась толпа, старика избили, потащили в тюрьму и подвергли пытке. "Я сам видел этого несчастного, – рассказывает Рипамонти, – я не знаю, чем закончилась эта печальная история, но думаю, что ему недолго осталось жить". Зато достоверна трагическая кончина комиссара здравоохранения Пьяцца и цирюльника Мора, обвиненных в том, что они обмазывали стены и двери желтым жирным веществом. В Милане в 1630 г. была установлена монументальная колонна для пущей важности с надписью на латинском языке:

"Здесь, на этом месте некогда стояла лавка цирюльника Джанджакомо Мора, вступившего в сговор с комиссаром здравоохранения Гульямо Пьяцца и другими во время страшной чумы и посредством смертоносной мази, которую они повсюду наносили, истребили множество народу. Посему они были объявлены Сенатом врагами родины. Их пытали каленым железом, переломали кости и отрубили правые руки. Затем четвертовали, а через шесть часов умертвили и сожгли. Чтобы не осталось никакого следа от этих преступников, их имущество было продано с торгов, а прах брошен в реку. И чтобы люди помнили об этом событии, Сенат повелел снести дом, в котором замышлялось преступление, и на его месте воздвигнуть колонну "Позора". Сторонись, сторонись, честный гражданин, из страха вступить на эту опозоренную землю. Август 1630 г."

Колонна позора простояла до 1778 г., напоминая, что люди, замышляющие против родины, заслуживают самого сурового наказания. Эпидемию можно сравнить с террором. Охваченное чумой население Женевы в 1530 и 1545 гг., Лиона в 1565 г. или Милана в 1630 г. – проявляло себя подобно парижанам в сентябре 1792 г. при приближении пруссаков: они ликвидировали внутренних врагов. В 1530 г. в Женеве был раскрыт заговор "разносчиков чумы", которых якобы возглавляли заведующий госпиталем, его жена, хирург и сам священник. Под пыткой все признались, что продали душу дьяволу, который раскрыл им секрет смертельной квинтэссенции. Они были приговорены к смерти. Снова в Женеве в 1545 г. не менее 43 человек были обвинены в распространении заразы и 39 были казнены. В 1567-1568 гг. казнят еще 13 "разносчиков чумы", в 1571 г. – 36, по крайней мере. В том же году городской врач Жан-Антуан Саразен издал трактат о чуме, в котором он не ставил под сомнение, что эпидемия являлась делом рук "разносчиков чумы". В 1615 г., когда в Женеве из-за чумы началась паника, суд приговорил к смерти 6 разносчиков заразы. В Шамбери в 1572 г. патрули получили приказ стрелять в разносчиков заразы. В Фосиньи в 1571 г. по этому обвинению пять женщин были сожжены, шесть отлучены, а 25 преданы суду. Итак, ни одна эпидемия того времени не обходилась без пятой колонны и заговора внутри городских стен, что остается характерным и для нашего времени. В 1844 г. во время эпидемии холеры все только и говорили о "сеятелях холеры", "о болезни, придуманной богатыми на погибель бедноты", о людях в черном, запускающих страшные ракеты. Как видно, ментальность развивается в соответствии с политикой и экономикой.

Не было ли среди "сеятелей чумы" больных, обреченных на смерть и мстящих таким образом здоровым людям? В своем трактате Лютер рассказывает об одном явлении, которое, по его мнению, действительно имело место, и изучает его психологический механизм:

"Существуют еще худшие преступники. Некоторые люди, чувствуя, что заболевают, ничего об этом не говорят и общаются со своими собратьями в надежде передать им пожирающую их заразу. Проникшись этой мыслью, они бродят по улицам, входят в дома, даже пытаются поцеловать прислугу или детей, надеясь таким способом спастись. Хочется верить, что эти люди действовали по наущению дьявола, что только его следует обвинять. Однако я слышал, что зависть и отчаяние толкает этих горемык на подобное преступление, потому что они не хотят болеть одни. Право, не знаю, верно ли это. Но если это действительно так, то кто же мы, немцы, люди или демоны?"

Нет сомнения, что люди, по крайней мере некоторые, вели себя так, как об этом пишет Лютер. Трудно поверить в то, что это поведение было типичным. Однако в городах, охваченных эпидемией, люди охотно верили в распространителей чумы. В 1665 г. лондонцы были уверены в этом, и медики города обсуждали причины преступного стремления больных заразить здоровых людей. Было ли это разновидностью ярости? Или же извращенностью человеческой натуры, не терпящей чужого счастья? Автор "Дневника" полагает, что рассказы о больных садистах были выдумками селян, не пускавших под этим предлогом беглецов из города в свои деревни. Как бы то ни было, для нас важно, что в психологическом плане обвинения в адрес больных чумой были аналогичны обвинениям прокаженных.

Если сеятели чумы были порождением дьявола, то неудивительно, что повсюду появлялись призрачные создания – феи или привидения – посылаемые дьяволом для распространения заразы. В Тироле верили в огромный призрак в красном плаще, по следам которого шла чума. В Трансильвании и районе Железных ворот эту роль исполняла мистическая странствующая матушка – старая плачущая ведьма в черном платье и белом платке. В Турции верили в черного духа, пронзающего жертвы копьем. А в Милане по улицам бродил черт с горящим взором, который заходил в дома выбранных им жертв.

Поскольку город, охваченный эпидемией, страшился всех и вся, а медицина и меры предосторожности были бессильны, то в борьбе с болезнью все средства были хороши. Во время чумы плодились шарлатаны и продавцы амулетов, талисманов и снадобий. Как пишет Дефо, многие лекари и шарлатаны сами стали жертвой болезни и не осталось другого средства кроме религии. Ссылаясь на Ветхий завет, в частности на историю Нинивии, церковь представляла бедствие как наказание разгневанного Всевышнего Судии. Долгое время это объяснение принималось как просвещенной частью общества, так и простыми людьми. Оно не было иудео-христианским изобретением. Многие цивилизации неосознанно связывали бедствия с гневом Господним.

О том, что коллективное бедствие – это искупление общих грехов, и не нужно в этом случае искать козла отпущения, говорили многие: Лютер, Парэ, Дефо, владыка Белсенс и другие единодушны в этом мнении. "Чума – ниспосланное Богом наказание" (Лютер); "бедствие гнева Господня, и нам ничего не остается, как смириться со злом, когда из-за наших тяжких прегрешений он наслал на нас эту рану египетскую" (Парэ); она – "суд Божий", "наказание" (Дефо).

В 1832 г. во время холеры во Франции духовенство приводило те же доводы:

"Эти несчастные умирают во искупление грехов. Но справедлив гнев Божий, и скоро каждый день будет насчитывать тысячи жертв. Преступление разрушения архиепископства не искуплено" (Св. Рок).

"Склонные к размышлению умы заметили, что прискорбным исключением во всей Франции стал Париж, город Революции, колыбель политических бурь, центр стольких пороков, театр стольких покушений" ("Котидьен").

"Холера незаметно парила в воздухе и приземлилась в очаге разврата, подобно стервятнику, она кидается на жертву, выбирая людей необузданных в сладострастии и удовольствиях" (Газета Оверни).

Из этой доктрины вытекают два следствия. Во-первых, это наказание следует принимать с покорностью и не бояться смерти. Остаться в городе – доблесть, а уклоняться от своих обязанностей и бежать – грех. "Мы должны переносить ее с терпением, не боясь отдать жизнь за ближнего" (Лютер). Парэ дает подобный совет: "Воля Божья... высечь нас этими розгами... и нам следует терпеть, зная, что это делается для нашего блага и искупления". В восточных странах магометанство объясняет эпидемии абсолютно идентично, подчеркивая как достоинство смерть от чумы. Магомет действительно учит, что Бог, кого любит, того и наказывает чумой, поэтому "каждый верный не должен убегать, а если Бог выбрал его и покарал чумой, то он становится мучеником подобно тем, кто погиб в священной войне".

Вторым следствием является необходимость покаяния и искупления. На примере чумы мы сталкиваемся здесь с идеей греховности и виновности воспринятой народными массами Европы. Врачеватели душ настойчиво предлагали единственное средство спасения.

"Чем больше бедствие, – пишет Парэ, – тем быстрее следует применять единственное и главное лекарство. Пусть с раннего утра стар и млад взывает к милости Божьей и молится о грехах и преступлениях, славя Господа нашего". А вот какую микстуру рекомендует в 1613 г. священник английской церкви: "Во-первых, пост и молитва, затем взять четверть раскаяния Ниневии, смешать его с двумя пригоршнями веры в Христа с надеждой на милость, вылить все в сосуд чистой совести и согреть на огне любви, сняв черную накипь мирских страстей".

Таким образом, католики и протестанты говорят на одном языке, когда речь идет о чуме, и в разной форме предлагают одно лечение – раскаяние, к которому прибегала большая часть людей во время эпидемии. Дефо замечает: "Удивительно, с какой смелостью люди ходят в церковь, боясь в то же время выйти из дома по другой надобности". Лондонцы "отличались рвением в вере", и в любом часу церкви были полны народа. В Марселе в 1720 г. оставшиеся в городе священники были буквально "атакованы" толпами верующих. Люди исповедовались, "стеная и обливаясь горючими слезами".

Такой же взлет (временный) набожности был отмечен в 1832 г. во время холеры в Париже, Лилле, Марселе и Лондоне:

"Эпидемия косит марсельцев, – пишет "Ла Газет", – но вера жителей города растет. Как только выносят ночью святое причастие, тут же у церкви собирается толпа".

Во время эпидемии индивидуального раскаяния не хватало, поскольку весь город был виновен и нес наказание, нужны были коллективные моления и публичные покаяния, можно даже сказать многочисленные, чтобы произвести должное впечатление на Всевышнего. Английский эстамп показывает, как во время эпидемии у собора Св. Павла толпа слушает проповедь. Надпись гласит: "Господи, сжалься над нами. Плач, пост и молитвы". В 1625 г. английский парламент объявил 2 июля постным днем. Король, лорды и судьи слушали две проповеди в Вестминстерском аббатстве, причем граф, барон и епископ отмечали отсутствующих. Члены графской управы, в свою очередь, присутствовали в Сен-Маргарет на трех проповедях. Первая длилась три часа, две другие по два часа. В каждом приходе Лондона в тот день прошли по две проповеди. Тосканец, живший в ту пору в Лондоне, с некоторой иронией пишет о таком скоплении народа:

"В ознаменование поста во всех столичных приходах люди находились в церквах в течение всего дня, распевая псалмы, слушая следующие одна за другой проповеди, читая бесчисленные молитвы, чтобы остановить чуму и бесконечные дожди".

Моление от 2 июля оказалось недостаточным, и его повторяли с 20 числа по средам, причем в эти дни торговля запрещалась, как в праздничные дни.

В католических странах массовые моления проходили в соответствии с обрядами римской церкви, то есть с большей пышностью, чем у протестантов. Во время молений произносились обеты и обещания, в результате чего южная Германия, Австрия, Хорватия усеяны своеобразными памятниками – чумными колоннами, самой известной из которых считается Венская колонна 1692 г. Часто вершина колонны украшалась барельефом, изображающим чумные бубоны. Только в Австрии насчитывается более 200 таких колонн. Католический обряд предусматривал также различные посвящения. Так, 1 ноября 1720 г. Белсенс посвятил Марсель Святому Сердцу, по случаю чего состоялось паломничество к святым местам и торжественный крестный ход. Подобные обряды могли проводиться в разные периоды протекания эпидемии. До эпидемии они были призваны отвести беду, после ее окончания – в знак милости. Или, как это было в 1720 г. в Марселе на исходе эпидемии, чтобы последней молитвой заставить чуму отступить. Моления в разгар чумы обычно проводились по настоянию толпы. Так, в 1630 г. в Милане архиепископ запретил моления из опасения, что при таком скоплении народа возможно распространение заразы, к тому же этим могли воспользоваться "сеятели чумы". Но под давлением муниципалитета и по просьбе населения он вынужден был уступить и 11 июня рака с его дядей Св. Карлом была вынесена на улицы Милана.

Эти процессии были поразительны во многих отношениях. Как и протестантские посты они знаменовали раскаяние: население целого города молило о прощении и контролировало массовые проявления раскаяния, так как раскаяние во времена Черной Чумы стало причиной массовой истерии и движения бичевателей. Их процессии происходили и в XVI-XVII вв., но были организованы и включены в общий крестный ход. На общем фоне покаяния этих процессий можно увидеть еще одну их сторону – заклинание. Не случайно путь крестного хода в ломбардской столице в 1630 г. проходил по всем кварталам с остановкой на всех перекрестках. Это делалось с целью освящения всех закоулков города и их защиты именем святого, который пятьдесят пять лет тому назад посвятил себя спасению города от чумы. Недалеко от Милана, в Бусто, крестный ход был посвящен Богородице и, по словам автора хроники, проходил по всем улицам города и за его стенами, где находились "лачуги больных чумой". Так, обряд предусматривал изгнание болезни из всего города. В Марселе 16 ноября 1720 г. епископ с высоты колокольни Аккуль произнес заклинания против чумы, обратившись к четырем частям света, и отслужил литургию.

В Севилье в 1801 г., во время желтой лихорадки, толпе были вынесены обломки креста, остановившего чуму в 1649 году.

Заклинания и крестные ходы против чумы восходят к очень древним обрядам, призванным защищать сообщество от злых духов и сил. В XVII и XVIII вв. во многих городах и деревнях Лаузица, Силезии, Сербии, Трансильвании, Молдавии, Румынии существовал странный обычай преграждать путь эпидемии: обнаженные девушки (иногда юноши) проводили борозду вокруг деревни или танцевали, прыгая через этот магический круг.

Для защиты города от чумы в дар святым преподносились свечи. В 1384 г. советники Монпелье преподносили в дар Богородице свечу, с которой обошли защитный вал города. В Амьене подобное подношение было сделано в 1418 г., в Компьене в 1453 г., в Лувье в 1468 и 1472 гг., в Шалон-сюр-Сон в 1494 г. (в память о Св. Винсенте) и т.д.

Раскаяние и покаянные процессии были искуплением всего города. Зрителями были только больные, смотревшие на процессию из окон. Остальные жители – духовенство и гражданские лица, члены городского совета и простые граждане, монахи всех орденов и конфессий, то есть безликая городская толпа – участвовали в литургии, молились, молили, пели, каялись и вопили. Процессия была многочисленной, следовало обойти весь город, поэтому она длилась очень долго. Но независимо от конкретного назначения религиозная процессия должна быть долгой. Вспомним аутодафе в Испании, длившиеся целый день, или постные дни в Англии с непрерывными службами в течение всего дня. Мольба о такой опасности может быть услышана Небом, если она длится достаточно долго, чтобы Всевышний Судия сменил гнев на милость. Чтобы быть лучше услышанными и увиденными, нужны были свечи, огни, жалобы самобичевателей, одним словом, беспрерывное моление. В хронике о чуме 1630 г. в Бусто подчеркивается, что во время крестного хода в честь Богородицы пение молитв не прекращалось, так же как и звон колоколов. В этих обрядах можно видеть истоки "количественной" религии и ее мотивировку.

При такой опасности, как чума, нужно было не упустить ни один шанс и прибегнуть к помощи самых сильных защитников, чтобы добиться милости Божьей. Считалось, что Богородица никогда не гневается и помогает смягчить гнев своего Сына, поэтому к ней обращались за помощью: "О Матерь Божья, дай приют неприкаянным! Под твоей сенью мы обретем покой и защиту от Черной Чумы и ее яда". Начиная с XIV в. покров Богородицы изображается как защита от чумы в итальянской, немецкой и французской живописи. В XVII в. эта тема будет продолжена и дополнена: Богородица будет окружена святыми угодниками и через них будет принимать людские мольбы.

Святыми защитниками от чумы чаще всего считались Св. Себастьян и Св. Рок (умер в 1327 г.). Согласно легенде Св. Рок родился в Монпелье, затем жил в Италии, заболел чумой и был изгнан из Пьяченцы. Он нашел пристанище в хижине недалеко от города. Охотничий пес соседнего синьора стал воровать с хозяйского стола хлеб, который он относил больному. Хозяин, которого звали Готтар, заинтересовался этим и однажды проследил, куда бегает его пес. Он сам стал кормить Рока до его выздоровления. Святой обратил Готтара в веру и тот стал отшельником. Вернувшись в Монпелье, Рок не был узнан родными. Его посчитали шпионом и бросили в тюрьму, где он умер. Но каменный мешок, где он находился, вокруг осветился светом и около тела святого появились слова, начертанные ангелом: "Защитник от чумы". Впоследствии святые останки были перенесены в Венецию, с тех пор слава святого упрочилась и превысила славу Св. Себастьяна. В иконографии отображен как весь жизненный путь Св.Рока (в церквах Лиссабона, Венеции, Нюрнберга), так и отдельные сцены его жития. Обычно он изображается с посохом и собакой и указывает на чумной бубон на своей ноге. Кроме святых Себастьяна и Рока существовало не менее пятидесяти различных святых, неравных по известности и силе воздействия, чтимых в разных местностях. Однако святые угодники, так же как и молитвы, посты, мессы, обеты и крестные ходы не были всесильны. В разгар эпидемии люди впадали в оцепенение, пренебрегали внешним видом и мерами безопасности. Это было полной подавленностью. Дефо, заметив, что народ не боится ходить в церковь, ниже пишет: "Я имею в виду время, предшествующее отчаянию". После своей кульминации эпидемия затихла, потом вновь разгорелась и наконец прекращалась. Начиналась бурная радость, отмеченная многочисленными свадьбами и праздниками:

"Марсель с ноября 1720 г. прямо-таки неистовствовал: желание сочетаться законным браком было столь велико, что свадеб было невероятное количество. Случалось, что один из молодоженов был здоров и не переболел чумой, тогда как у другого едва затянулись бубонные раны. Истинно, это были чумные свадьбы".

Четырьмя столетиями раньше де Венет говорил о том же:

"Когда эпидемия чумы и смерть прекратились, оставшиеся в живых мужчины и женщины переженились. Женщины в этих браках народили множество детей... Увы! От этого обновления мир не стал лучше. Вскоре люди стали опять алчными скрягами, потому что хотели иметь больше, чем прежде. Став жадными, они потеряли покой, занявшись ссорами, судами и тяжбами".

Страх был забыт, но надолго ли?