Александр Голомбиовский. Дело о чародействе во второй половине XVIII века

Александр Голомбиовский.

Тяжким гнетом висела над человечеством в течение многих веков вера в волшебство, и страх перед могуществом чар ужасом охватывал сознание общества, которое, в силу своих верований, сделало из чародея, колдуна не только вредного члена, врага человечества, имевшего в руках своих всегда ужасное средство причинить зло, но и еретика, противника Божественного закона, опиравшегося на темную, подземную силу духа зла, с которым чародей связывал себя добровольным договором и взаимной услугой. Общество, с своей глубокой верой в происхождение колдовства, сознавало свое полное бессилие в борьбе со злом, и только как бы вознаграждая себя, безжалостно преследовало, старалось устранить тех опасных людей, на которых падало обвинение в страшном преступлении, изобретая для них наиболее жестокие и ужасные казни.

У нас на Руси до начала ХVIII века широко господствовала, начиная от царского дворца и кончая общественным низом, глубокая вера и легко возбуждаемый страх пред чародейством... Кому неизвестно, что малейшее подозрение, оговор, какое-либо непонятое слово или действие, травы, жабьи кости, анатомические и зоологические препараты, — всё это нередко вызывало кровавые розыски. Приводимый ниже пример показывает, как долго и крепко держалась вера в волшебство и как даже в век Екатерины II возможны были еще процессы по обвинению в этом страшном, но и отживавшем уже свое время, преступлении, судимом и наказуемом также по отжившему свои дни кодексу XVII века, Соборному Уложению царя Алексея Михайловича.

Весной 1756 года в Яренскую воеводскую канцелярию поступило «доношение» от сотского Чакульской волости, Яренского уезда, которым сообщалось, что жена одного крестьянина Фёдора Третьякова, «немощна и называет в той скорби, в порче, крестьянина Андрея Козицына батюшком». По словам доношения такими же порчеными оказались еще четыре женки той же волости и один крестьянин Петр Вагузов, муж одной из порченых женок, причем всё они также «в скорби и в безумии» называли своего соседа Козицына «батюшком». Это, по мнению волостного начальства, являлось достаточным доказательством для признания виновником их порчи крестьянина Андрея Козицына. Кроме того муж одной из пострадавших, Родион Жигалов, припоминал на сходке, что обвиняемый и первую его жену «до смерти испортил и чахла три года».

Опираясь на данную из Яренской канцелярии инструкцию, в которой, между прочим, в 17 пункте, предписывалось

«прислать в канцелярию тех, на кого злой слух происходить в чародействе, т. е. в порче»,

сотский, вместе с известным уже доношением, прислал и обвиняемого Андрея Козицына.

Чрез несколько дней, 8 мая, в присутствии канцелярии предстал к допросу и сам чародей, еще крепкий старик 52 лет.

В своем показании Козицын отозвался полнейшим незнанием всего того, в чём его обвиняли, не слыхал он ни от кого о порче своих односельчан, а «к порче людей трав и коренья и прочего к тому случаю злого зелья не знает».

Вытребованы были в канцелярию как сами потерпевшие, так и всё близкие им люди, и 24 мая всё они допрошены. Главным тут обвинителем выступил Родион Жигалов, муж двух последовательно испорченных жен.

Лет 5 тому назад, показывать он, первая жена его Ульяна в летнее время, в рабочую пору, выгоняла однажды зашедших в их огород свиней соседа Андрея Козицына,

«и в то время, увидев ее он, Андрей, бранил ее за то, при том говорил ей, что-де ты будешь за сердце свое держаться и ты-де жива будешь или я».

В том же году, в Филиппов пост, Ульяна

«почала скорбеть сердцем и скорбела года с три и была в чахотной болезни и великим постом померла».

После того вскоре свидетель женился вторично, прожил счастливо и благополучно с молодой женой уже полгода, как тут опять случилась беда,

«с цветной недели заскорбела и эта жена его, Федосья, икотною скорбью и в той скорби начала называть Андрея Козицына отцом». «А он ли, Андрей, подлинно, заключил свое показание Жигалов, ее испортил и знает ли он травы и чаровные слова и прочее зелье к порче людей, того он не знает».

Таким образом даже и этот самый решительный из обвинителей ограничился только подозрением. Только болезненная боязливость общества пред подобным и преступлениями заставляла продолжать дело, доискиваться в что бы то ни стало и строить обвинение на таких шатких основаниях.

На очной ставке с Жигаловым относительно слов, когда-то будто сказанных первой жене, Ульяне, Козицын отозвался «запамятованием».

«Под пристрастием битья батожьем», подсудимый продолжал утверждать то же самое и не признавал себя виновным, «а подлинно ль те женки испорчены или притворно кричать, того не знает». Так резко был поставлен на вид вопрос о притворстве, и однако он не возбудил внимания судей, которым, конечно, небезызвестны были указы великого преобразователя России против кликуш; следствие пошло своим прежним порядком.

Что касается до самих порченых, то всё они показали слово в слово одно и то же. С того времени, как начали они «скорбеть сердцем», рассказывали порченые,

«и стали бывать почасту в беспамятстве и в несостоянии ума, и в том безумстве порча называет того Андрея батюшкой»,

о чём им,

«как в чувство приходят, сказывают разные люди».

В половине июня произведен был повальный обыск, который однако не дал ничего для доказательства виновности Козицына, так как «обыскные люди» о Козицыне показали, что

«подлинно ли он еретичество, чародейство и волшебство за собой имеет, того они не знают».

Единственным результатом обыска было привлечете к делу невестки Козицына Агафьи, на которую взвели «похвальный речи», что будто она когда-то одной из кликуш говорила:

«я-де тебе не по-свекрову учиню».

Благодаря упорному отрицанию Козицыным всего, в чём его обвиняли, дело было решено скорее, чем это обыкновенно бывало в судах того времени. 31 июля уже состоялось решение Яренской канцелярии, которым как обвиняемого Козицына, так и кликуш, предписывалось распустить по домам, взяв только с обыскных людей по Козицыне поручную запись. Менее других при этом посчастливилось Агафье (невестке Козицына), о которой в решении канцелярии прописывалось:

«хотя в показанных похвальных словах и запирается, только уповательно, что бранясь такие слова говорила, и для того ей учинить наказанье батожьем, дабы впредь жила смирно и от брани удерживалась, а паче таких похвальных слов не говорила».

С таким наставлением она была затем отпущена «в дом». Казалось бы, этим и должно было закончиться всё дело, но ему суждено было снова всплыть и на этот раз окончиться совсем иной развязкой. С одной стороны страх перед тяжким обвинением заставил обыскных людей отказаться дать по Козиныне подписку, с другой консистория преосвященного Варлаама, епископа великоустюжского и тотемского, прописывая указ Св. Синода 1737 г. ноября 14, которым повелевалось:

«где явятся в церквах и монастырях кликуши, также и в городах и селах притворно-юродцы и босые и с колтунами, тех, для расспросов, чего ради такие притворства, а кликуши в церквах и монастырях безобразия чинят, отсылать в светский суд без всякого отлагательства»,

промеморией требовала производства нового следствия «без упущения». Казалось бы, следствие по смыслу указа должно было направиться на этот раз против «порченых», а не против Козицына, тем не менее оно пошло в прежнем направлении. Дело возобновилось, и как порченые, так и оговоренный, снова забраны в воеводскую канцелярию. Отделавшись уже однажды от страшного обвинения, благодаря полнейшему отрицанию всего, в чём его обвиняли, утверждая всё это даже «под пристрастием», Козицын, казалось, должен был и теперь действовать в том же направлении. Однако на деле, совершенно неожиданно, вышло совсем другое. «По добровольном увещании», как записано в протоколе допроса, Козицын рассказал, что года 4 тому назад, на Пасху, зашел он выпить пива к соседу своему Гордею Карандышеву, здесь он переночевал, а наутро они с хозяином снова принялись за пиво. Оставшись наедине, Карандышев спросил его, не хочет ли он научиться людей портить, причем

«показал у себя в доме пятерых дьяволов, которые невидимо в избе были», и притом говорил, «ежели ты будешь людей портить, то оные дьяволы в том тебе будут послушны».

Козицын, по его словам, согласился на это обучение, и тогда Карандышев потребовал, чтобы он отрекся от Бога, и

«те дьяволы стали быть видимы, весьма чернообразны; и он, Гордей, говорил тем дьяволам, чтобы они ему, Андрею, служили, и велел ему одного, яко над ним главного, называть Ерахтой, а прочим имен не сказал».

После этого, по сознанию Козицына, он неоднократно призывать дьяволов,

«отрекаясь от Бога, и посылал их с порчами»,

чем и перепортил всех упоминающихся в деле кликуш,

«за чинимые от мужьев их обиды и ненависть, а после посылки оных дьяволов, когда ему непотребны, отсылал к сатане»;

а ныне, заключить Козицын свое показание, он

«их не призывает, а в прежних допросах не винился, боясь себе истязания».

Трудно понять, что заставило Козицына взвести на себя обвинение в таком страшном преступлении, как волшебство и чародейство. Правда, позднее, снимая оговор с Карандышева, Козицын говорил, что он всё взвел на него по злобе, конечно, с нашей точки зрения, почти невозможно себе представить, чтобы желание погубить другого могло заставить человека подвергнуть себя всем ужасам тогдашнего розыска. Но как сознание подсудимого с передачей всех подробностей в процессах о колдовстве было обычным, хотя и очень любопытным психологическим моментом, достойным внимательного изучения в вопросе о тяжком влиянии на жизнь общества веры в волшебство, так не менее обыкновенны были доносы по злобе, страшное «слово и дело», с опасением первому пострадать за всё...

Разысканный и допрошенный Горгей Карандышев, 62 лет, сознался только в питье пива с обвиняемым, относительно же волшебства отозвался, что «еретичества, також чаровных слов и трав и прочего злого зелья к порче людей за собой не имеет и ни у кого тому не учивался».

После очной ставки, на которой оба остались при своих показаниях, 22 октября приказано было водить их обоих в застенок, а Козицына пытать накрепко. С троекратной пытки Козицын говорил всё прежние речи, и тем довел до пытки и Карандышева, который в свою очередь был подвергнуть 3-м пыткам, поднять на виску, но в учении чародейству не сознался. Ничего не дал «во изыскание истины» и обыск, произведенный в доме Карандышева.

Тогда снова принялись за Козицына, и четвертая страшная пытка, сопровождавшаяся 25 ударами кнута, извлекла новое показание. Снимая оговор с Карандышева, Козицын рассказывал теперь, что чародейству учился он, будучи в сибирских городах, лет 15 тому назад у одного промышленного человека Ивана Поскотина,

«а учил он на словах для того, что грамоте не знал и волшебных писем не давывал, призывал он, Поскотин, трех дьяволов, в подобие людей малым ростом, и тем дьяволам велел у него всегда в послушании быть».

При помощи этих дьяволов, по словам Козицына, по прибытии из сибирских городов, он и испортил знакомых нам крестьянских женок,

«а тех дьяволов после того порченья уже никогда к себе не призывал и никого не портил и чародейства никакого не чинил».

Яренская канцелярия распорядилась потребовать чрез Важескую воеводскую канцелярию высылки из Илимской слободы прикосновенного теперь к делу, оговоренного Поскотина. После трех промеморий (оригинальной, посланной 10 июля, дубликатной — 12 июля и трипликатной — 11 августа) только в январе следующего 1758 года Важеская канцелярия ответила, что Поскотин уже года 4, как умер, что подтвердилось и в Яренске свидетельскими показаниями... Таким образом, по необходимости, приходилось прекратить розыск, так как продолжение его, по случаю смерти оговоренного, сделалось физически невозможным. Тем не менее переписка с сибирскими городами о Поскотине и расспрос о нём тамошних жителей, не приведший однако ни к какому результату, тянулись еще целых 3 года. Только в начале 1763 года закончилось это дело, начавшееся в 1756 году; 28 марта Яренская канцелярия постановила окончательное решение по делу Андрея Козицына. Опираясь на 22 главу Уложения паря Алексея Михайловича, канцелярия считала подходящим

«означенному чародею и волшебнику Андрею Козицыну, который имел волшебство и заговор с дьяволом и портил означенных женок и затейно оговаривал Гордея Карандышева, при собрании народа, дав время к покаянию, учинить казнь смертную сожжением в срубе, потому что он, Андрей, в том изобличился подлинно и показывал, что он их портил с злости, дабы, на то смотря, другие чинить не дерзали и от таковых злодеев православных христиан прежде времени смерти быть не приключилось».

Приговор Яренской канцелярии был представлен на утверждение в Архангелогородскую губернскую канцелярию. Отменив это решение, губернская канцелярия, указом 30 августа, постановила новое, а именно, что, хотя Козицын и подлежал сожжению в срубе, но в силу Сенатских указов 1754 года сентября 30 и 1760 г. октября 14, вместо того, учинить ему жестокое наказание кнутом, вырезав ноздри и поставив на лбу и на щеках знаки, послать в ссылку в Сибирь для определения при Нерчинских серебряных заводах в вечную работу. Архангелогородская канцелярия не забыла и о невестке Козицына и предписала учинить ей нещадное наказанье плетьми. Вспомним, что при освобождении её она уже была наказана батогами, тем не менее, в силу предписания губернской власти, Яренская канцелярия сделала новое постановление:

«не заменяя ей прежнего наказания, высечь публично плетьми нещадно, дабы впредь она и другие похвальных слов употреблять не отваживались».

Октября 17-го означенная канцелярия рапортовала в Архангельску что приговор приведен в исполнение, причём Козицыну было дано 40 ударов кнутом. Но и после этого дело еще не закончилось. Несчастный чародей продолжал сидеть в тюрьме, а экстракт по его делу с приговором из Архангельска отправлен на утверждение (это после его приведения в исполнение!) Юстиц-конторы. Утверждение это получено было только в половине 1765 года, причем контора поставила на вид, что

«в решении того дела главное сумнительство настоит, что тому колоднику чрез духовную персону от Божественного писания увещавия не учинено».

Что же касается до существа дела, то Юстиц-контора, очевидно, не усмотрела тут никакого «сумнительства». Получив этот отзыв, Яренская воев. канцелярия нашла, что увещание учинить никогда не поздно, и вот, 23 сентября 1765 года, подвергла колодника новому допросу «с довольным увещанием и истолкованием». На этом допросе Козицын не прибавил ничего нового, исключая разве более подробного описания внешности бесов, сказав по-прежнему, что когда Поскотин стал его оному обучать, то велел вместо отрицания от Бога,

«носящий крест с себя сложить, да и впредь, когда будет намерение иметь кого портить, на то время снимать же и Бога-Создателя в памяти не содержать и притом, выходя, приводил во зимовье трех дьяволов, малорослых, подобных человеку, у которых по всему телу шерсть и сами всё черные, а головы у них, против человеческих, вострые, а одежды на них не было, а на спрос говорили человеческим языком, по-русски,... и потом, когда он, Козицын, намерение имел кого испортить, и дьяволы являлись и наговоривши волшебными, упоминая дьявола, словами, хотя б на хлеб печеный, на муху живую и прочее, чтоб такое ни было, с ними посылал, сказывая кого испортить, именно положить в питьё, и как выпьет, то б те люди кричали и бились, и они, дьяволы, в том действовали, а ныне он портить не умеет и всё то учение забыл в дьяволы к нему не являются».

24 марта 1766 г. Козицын,

«за его тяжкие и малослыханные злодейственные вины и напрасное пролитие крови»,

наконец был отправлен в назначенную для него ссылку, в Нерчинск, скованный, в заклепанных кандалах, под «достаточным и безопасным конвоем», причём двоим сопровождавшим его инвалидам дана была строгая инструкция с описанием примет колодника и наставлением

«до побегу его во время дороги отнюдь не допускать, а ножа или другого вредительного орудия не давать».

Так закончилось это дело, тянувшееся целых десять лет и интересное для нас не столько по бытовым подробностям и по процедуре суда того времени, которая достаточно известна, сколько потому, что оно ясно показывает, как сильна была еще вера в волшебство, как живо ощущался еще страх пред чарами, не только при том в глуши, в каком-нибудь Яренске, но даже в центре государства, где были Юстиц-контора, не усмотревшая ничего ненормального во всём этом процессе.

Русская старина. Том LXXXI. 1894. Февраль.

© Psyoffice.ru