Фантом реальности. - Топология субъекта (опыт феноменологического исследования) - Тхостов A.Ш.

Форма феноменологического существования субъекта, требующая своего превращения в отчужденную форму через иное (Я может существовать только в форме не-Я), принципиально есть фантом, иллюзорно совпадающий с истинной реальностью. Тело по отношению к организму, образ мира по отношению к миру, эмпирическое Эго по отношению к чистому Эго суть более или менее адекватно адаптированные фантомы реальности, позволяющие с минимизированным припуском жить в реальном мире. Усвоенная субъективная схема реальности, существующая в виде ли перцептивных конструктов, языковых игр, свернутых правил, ставших прозрачными и незаметно для меня структурирующих мир, вносит в него порядок и саму возможность разрядить "невыносимую плотность бытия". Набор существующих скрытых, сетей, образующих конструкцию фантома, можно обнаружить в особых, случаях: например, иллюзиях, наркотических галлюцинациях и пр.

Обнажение этой универсальной конструкции реализуется в классическом фантомном ощущении. После ампутации больной испытывает абсолютно реальные ощущения отсутствующей у него конечности, степень убедительности которых настолько велика, что, даже видя отсутствие ноги или руки, он тем не менее может пытаться на нее встать или потянуться к предмету. Фантом есть проявление свернутого зонда, чья усвоенная схема стала невидимой, но чье существование становиться очевидным при изменении условий функционирования. Подобные зонды в виде перцептивных схем, стереотипов движения, сематико-перцептивных универсалий, проявляясь в особых условиях, приводят к иллюзиям, внутри каждой из которых может быть найден этот скрывавшийся зонд. Телесный фантом — просто наиболее демонстративный частный случай внезапного обнаружения ранее скрытой схемы, вернее- факта абсолютной необходимости ее существования.

Фантомность мира нужно понимать не как его нереальность, а как единственно возможный вариант приспособления к миру, зависящий не только от его объективно существующих качеств, но и от возможностей и конструкции совокупности опосредствующих восприятие зондов.

Искажения, вносимые в эти конструкции, могут менять качества воспринимаемого мира, остающегося на самом деле неизменным.

Наркотическое опьянение, специальные психотехники, медитация, трансовые состояния на самом деле не открывают другой реальности, как склонны думать их апологеты, а скорее строят иной фантом. Причем непосредственно-чувственное переживание его реальности не более доказательно, чем ощущение реальности фантомной конечности или галлюцинации. Странные переживания больных в состоянии комы проще понять не как свидетельства "жизни после смерти", а как результат восприятия в условиях измененного функционального состояния, как особый фантом функциональной депривации, неординарных условий, функционирования. Сходство же подобных переживаний у различных людей доказывает не существование особого мира, а универсальность; освоенных перцептивных зондов.

В экспериментах по сенсорной депривации были получены результаты, которые можно интерпретировать как нарушения топологии субъекта. В особых условиях обедненности или искаженности внешней стимуляции у испытуемых возникали странные ощущения изменения формы и размерности тела, конечностей и пр. (Bexton, 1954). Г. Бекеши были продемонстрированы фантомы пространственного "передвижения" ощущение, которое могло локализоваться вне тела. Используя пару специальных вибраторов, раздражавших кончики пальцев или бедра, и изменяя интервалы между стимулами, Г. Бекеши показал, что ощущение может локализоваться в пространстве между пальцами или между коленями (Becesy, 1967).

Фантомное ощущение можно рассматривать как реализацию сохранившейся схемы тела при изменившейся анатомии: чем прочнее эта схема освоена, тем прочнее фантом. В ампутированной правой руке ощущения сохраняются дольше, чем в левой, а в руках дольше, чем в ногах.

Утрата схемы-зонда может порождать не только тактильные или гаптические фантомы. Г. Бекеши описывает изменение локализации звуков при использовании двух слуховых аппаратов, воспроизводящих звук от микрофонов, расположенных на груди. В этих условиях при утрате бинаурального параллакса стереофонический эффект оставался, но восприятие расстояния до источника звука было утрачено (там же). Скрытая сеть перцептивных конструктов обнаруживает себя, например, в иллюзиях, заставляя нас искажать реальность в соответствии с упроченными схемами, а их культурная детерминированность как раз и вытекает из культурной детерминированности лежащих в 1, их основе схем. Существуют особые перцептивные схемы, порождающие необычные ощущения: например, описанная У. Найссером (1981); когнитивная карта мореплавателей острова Палават — "этак", не имеющая никаких аналогов со стандартными способами ориентации.

Признание гибкости, подвижности и фантомности границ субъекта, строящихся каждый раз заново, позволяет с иной точки зрения взглянуть на старый спор между Дж. Э. Муром и Л. Витгенштейном (Moor, 1925; Витгенштейн, 1991). Причиной этого спора послужило утверждение Дж. Э. Мура о существовании очевидно истинных положений типа "Я знаю, что это моя рука". Аргументация Л. Витгенштейна сводилась к тому, что такого рода утверждения находятся за пределами собственно знания и базируются на некотором предзнании: "картине мира" и "языковых играх". Это некий предел обоснования, ниже которого сомнение не может простираться. В высказываниях типа "Я знаю, что это моя рука" или "Я знаю, что мне больно" содержится не выводимый из логики и лежащий вне ее элемент, базирующийся на непосредственном чувстве, которое не может быть оспорено. Когда человек, хорошо владеющий языком и не дезинформирующий окружающих, говорит: "Я себя плохо чувствую", то в этом случае он: 1) не подвержен ошибке, 2) не нуждается в дополнительных доказательствах, 3) не может быть опровергнут (Malcolm, 1977). Эмоции и чувства не нуждаются в подтверждении, так как они говорят о самих себе и их доказательством являются они сами. Это очень интересный момент, ибо на самом деле эта неопровержимость относится и к высказываниям типа "Я вижу..." или "Я слышу...". Опровержение существования того, что я вижу или слышу, ни в какой степени не является опровержением факта, что это вижу или слышу Я. Вообще следует признать, что ощущение имеет лишь одну модальность — модальность истинности. Иметь ложные ощущения также нс-возможно, как невозможно испытывать ложные чувства. Для субъекта ощущение и истинное ощущение — абсолютная тавтология, зафиксированная в языке как "очевидность". Я принципиально не могу чувствовать ложно. Каждое испытываемое ощущение может быть только истинным, и его ложность, понятая мной из опыта, есть лишь смена его на другое ощущение.

Просто знание без практики иных ощущений не приводит к изменению ложных чувств. Самая массовая иллюзия в истории человечества заключается в том, что, хотя разумное представление о расстоянии до Луны и ее размерах существует по крайней мере 2000 лет со времен Гипарха, мы продолжаем видеть ее как диск диаметром 30 см на расстоянии 1- 1,5 км (Грегори, 1972). В классической иллюзии Мюллера-Лайнера даже предпринятое измерение не изменяет непосредственного ощущения разной длины стрелок, а изменения воспринимаемой формы комнаты Эймса или гипотез в рисунках Рубина происходят скачкообразно: от одного "истинного" восприятия к другому. Странность переживания сюрреалистических изображений или гравюр У. Хогарта и М. Эшера вытекает из столкновения взаимно противоречивых, но одинаково "истинных", восприятий.

Пример абсолютно очевидного, по мнению Дж. Мура, предложения Я знаю, что это моя рука несостоятелен не только с философской и логической точек зрения, но и с психологической. Очевидность ощущения может свидетельствовать лишь о существовании этого ощущения. Дж. Мура было бы весьма трудно ответить на вопрос Н. Винера о том, является ли искусственная рука механика, пытающегося починить автомобиль, частью механизма, с которым возится механик, или частью механика, занятого починкой (Найссер, 1981). Дело в том, что на этот вопрос не существует объективного ответа: частью механика в одном случае может быть и отвертка, которой он работает, а может и не быть даже оставшаяся от руки культя. Граница, разделяющая субъекта и объект, не задана раз и навсегда, а образуется каждый раз заново и может сдвигаться в любую сторону. Если речь идет о чистом Эгo, то оно есть нечто вроде "черной дыры" и попросту непредставимо иначе как в превращенных формах эмпирического Эго, являющихся, строго говоря, более объективными, чем субъективными. Если же речь идет о формах эмпирического Эго, то вопрос о локализации — это вопрос об управляемости или границе преграды, местонахождение которой не имеет фиксированного адреса, а задается либо условиями деятельности, либо целым рядом специальных технологий.

Варианты социальной идентичности, задаваемые введением коммуникативных или социальных ограничений (или бенефитов, являющихся перевернутыми ограничениями), порождают столь же иллюзорно реальные фантомы социальной, классовой, кастовой, корпоративной или национальной идентичности. Кровь, пролитая человечеством, защищающим эти кажущиеся ему абсолютно бесспорными фантомы, лучше всяких аргументов доказывает степень их феноменологической "реальности".

Наиболее важная особенность, позволяющая зонду "сворачиваться", — это его контролируемость, отсутствие "непредсказанных" изменений. В соответствии с наиболее фундаментальной интуицией инерции с зондом не должно происходить никаких самопроизвольных изменений — он должен быть механическим, мертвым проводником активности, субъекта. Любая непредсказанность, обнаруживаемая зондом, интерпретируется как его активность и приводит к его вычленению, сдвигу границы субъективности.

На уровне непосредственно-чувственного переживания он начинает восприниматься как непонятный.

С этой точки зрения познание может идти только одним способом: через превращение жизни в мертвый, расчленяемый объект, ибо лишь таким образом его можно превратить в зонд. Понятое — значит включенное в границы субъекта, усвоенное. Эта особенность заставляет ученого, строящего специфический зонд — научное знание, использовать принцип объективации. "Созданная исследователем экспериментальная идеализация есть форма объективации самого познающего разума, вынесенная вовне... К ставшему чужим, т. е. отчужденному своему же собственному бытию разум применяет тот же схематизм, что и к созерцаемому в пространстве объекту.

Идеализация остается сама собой (т. е. разум не сталкивается с "иным") в том случае, когда она либо "покоится", либо находится в состоянии "равномерного движения" — изменяется в направлении обнаруживаемых дедуктивно логических возможностей. Отклонение экспериментальной идеализации (в результате опыта) из состояния "покоя" или "равномерного движения", т. е. отклонение в сферу логически и теоретически невозможного, означает для разума встречу с иным, столкновение с неподатливой плотностью внешнего для познающего разума бытия (Тищенко, 1991 б, с. 14). Необходимость превращения познавательного акта в мертвый зонд укореняет принципиальные, противоречия и ограничения объективного знания: на рациональном уровне оно может существовать лишь в такой же форме окаменелости, как и эмпирическое Эго. В этом состоят "блеск и нищета" рационального познания и объективного метода: создавая принципиальные возможности для познания, они приводят к тому, что знание, полученное в результате процедуры объективации, может быть по своей природе только мертвой структурой. "Степень оформленности есть степень хрупкости. И именно то, что дает вещи ее бытие, именно как этой вещи, — то же самое обрекает ее к уничтожению" (Н. Бахтин, 1993).

Из этого положения вытекают довольно важные следствия. В частности, мысль о том, что законы, посредством которых строится топология социального субъекта, могут быть лишь жесткими, "мертвыми". "Мягкость" закона не позволяет его интериоризовать и разрушает четкость границ ответственности. С феноменологической точки зрения "закон" — это не то, что написано на бумаге, пусть оно и называется "конституцией", а в первую очередь именно его неумолимость, пусть нигде не записанная, ибо я могу превратить в зонд лишь негибкие, однозначно предсказуемые вещи. В этом смысле древние были правы, говоря, что "dura lex, sed lex". Это свидетельство не ограниченности, а, наоборот, проницательности.

Размывание карательных функций власти, обязанной быть гарантом неукоснительности исполнения закона, приводит к коррозии морали и нравственности именно потому, что "необъективность" законов, возможность их неоднозначной интерпретации — путь к деструкции топологии социального субъекта. Нестабильность закона-зонда — что прежде всего нестабильность меня.

Интуиция важности стабильных ограничений рождала специальные практики, позволявшие примирить жесткость морали с ее нарушениями.

Исповеди и индульгенции имели глубочайший смысл, заключавшийся в возможности сохранить жесткость налагаемых христианством правил, создавая легитимный канал, в котором естественное для грешной души человека стремление к нарушению строгих запретов не подтачивало самого факта обязательности наиболее важных моральных скреп. Для согрешившего человека как бы оставалась возможность "начать все сначала", ибо иначе он либо должен был жить с ощущением безнадежности, либо подвергнуть сомнению сами скрепы. Отказ от закона не может происходить безнаказанно для субъекта; законы могут нарушаться, но не могут отменяться. Моральная деструкция общества, осуществленная энциклопедистами, совершавшими ревизию "ненатуральных" законов (Маркиз де Сад, 1992), не преодолена до настоящего времени. Из совершенно правильной мысли о том, что в мире не существует никаких неподвижных объективных моральных законов, ими был сделан совершенно неправомочный вывод о возможности их полной отмены.