Глава 19. - Жизнь в сновидении

Меня разбудил громкий дребезжащий звук. Я села в гамаке и, всматриваясь в темноту, обнаружила, что деревянные панели, прикрывающие окна, опущены. Холодный пронизывающий ветер со свистом кружил вокруг меня. Сухие листья с шелестом носились по патио за окном; шуршание усилилось, а потом внезапно превратилось в нежный свистящий звук. В комнату проникал тусклый свет и рассеянной дымкой стелился вдоль голых стен.

— Нагваль! — крикнула я. Как будто вызванный моим заклинанием, Исидоро Балтасар мгновение стоял в футе от моего гамака. Образ был почти реальный, хотя в нем оставалось что-то неопределенное, как в отражении на воде. Я прочистила горло, собираясь заговорить, но лишь слабый крик сорвался с моих губ, когда образ начал растворяться в тумане. Потом туман зашевелился внезапно и неудержимо, как ветер за окном.

Слишком возбужденная, чтобы спать, я сидела, завернувшись в одеяло, и размышляла, правильно ли я поступила, приехав в дом магов, чтобы найти нагваля Исидоро Балтасара. Я не представляла себе, куда еще можно поехать. После трех месяцев ожидания беспокойство стало настолько сильным, что я вынуждена была действовать. Однажды утром, семь дней тому назад, я, не останавливаясь, приехала в дом магов. И тогда у меня не возникло вопроса о том, правильно ли я поступаю — даже когда я перелезла через забор за домом и проникла в дом через незапертое окно. Однако после семи дней ожидания уверенности у меня поубавилось.

Я выпрыгнула из гамака на плиточный пол, больно ударившись голыми пятками. Потом встряхнулась, зная, что это всегда позволяло мне рассеять неуверенность. В это время я обычно не работала, и поэтому опять улеглась в гамак.

Одним из самых важных моментов, которые я усвоила за три года в мире магов, было то, что решения мага окончательны. Моим решением было жить и умереть в этом мире. Именно сейчас самое время доказать это.

Странно звучащий неземной смех вывел меня из задумчивости. Внушая мне суеверный страх, он разнесся по всему дому, а затем снова стало тихо. Я напряженно ждала, но не было никаких других звуков, кроме шуршания сухих листьев, гоняемых ветром по патио. Этот звук походил на слабый скребущий шепот.

Но странный звук не только убаюкал меня, но и погрузил в тот же сон, который я сновидела в течение последних семи ночей.

Я стою в Соноранской пустыне. Полдень. Солнце — серебряный диск. сверкающий настолько, что его почти не видно, — остановилось в зените. Вокруг ни звука, ни движения. Высокие кактусы сагварос, протягивающие свои колючие руки к неподвижному небу, стоят как постовые, охраняя безмолвие и неподвижность.

Ветер, казалось, последовавший за мной сквозь сон, подул с исключительной силой. Он со свистом проносился между ветвями мескитовых деревьев и раскачивал их с безумной силой. Столбы красной пыли поднимались и кружили вокруг меня. Стая ворон рассыпалась точками по небу, а потом, похожая на части черного покрывала, тихо опустилась на землю в отдалении.

Ветер утих так же внезапно, как и начался. Я повернула в сторону далеких холмов. Казалось, я часами шла, прежде чем увидела огромную темную тень на земле. Я подняла голову. В воздухе на распростертых крыльях неподвижно висела гигантская птица; она была как будто прикована к небу. Только когда я снова посмотрела на ее темную тень на земле, я поняла, что птица движется. Медленно и непостижимо ее тень скользила впереди меня.

Руководимая необъяснимым побуждением, я попыталась оставаться захваченной тенью. Несмотря на то, что я бежала очень быстро, тень все быстрее и быстрее уходила от меня. В изнеможении я споткнулась о свою собственную ногу и плашмя упала на землю.

Когда я встала, чтобы отряхнуть одежду, то заметила, что птица сидит на валуне рядом. Голова ее слегка повернута ко мне, будто маня. Я осторожно приблизилась. Птица была громадной и рыжевато-коричневой, перья у нее сверкали, как огненная медь. Взгляд янтарного цвета глаз был тяжелым и неумолимым, словно сама смерть.

Я отступила назад, когда птица раскрыла свои широкие крылья и взлетела. Она поднималась и поднималась, пока не превратилась в точку на небе. Ее тень на земле протянулась в бесконечность прямой темной линией и слила воедино пустыню и небо.

Я пропела заклинание, уверенная, что догоню птицу, если вызову ветер. Но в моей песне не было силы. Голос разлетелся на тысячи шепотков, которые быстро растворились в тишине. Пустыня вновь приобрела свой сверхъестественный покой. А потом начала крошиться по краям, и постепенно все вокруг меня исчезло...

Постепенно я начала ощущать свое тело, и то, что я лежу в гамаке. Сквозь легкий туман я разглядывала стены комнаты, закрытые стеллажами, полными книг. Потом, когда я полностью проснулась, осознание потрясло меня, как это случалось всякий раз в течение прошедшей недели. Это был не простой сон, и я знала его смысл.

Нагваль Мариано Аурелиано поведал мне однажды, что маги, когда говорят друг с другом, рассказывают притчу, что магия — это птица; они называют ее птицей свободы. Они говорят, что птица свободы летает лишь по прямой и никогда не возвращается дважды. Они считали также, что нагваль приманивает птицу свободы. Именно он увлекает ее и заставляет распространить свою тень на путь воина. Без тени нет направления.

Смысл моего сна в том, что я потеряла птицу свободы. Я утратила нагваля и с ним все надежды и цели. И самая большая тяжесть на душе была от того, что птица свободы улетела так скоро, даже не оставив мне времени поблагодарить всех должным образом, не оставив времени выразить мое бесконечное восхищение.

Я убедила всех магов, что никогда не приму их мир или их личности как само собой разумеющееся, но на самом деле я приняла, особенно Исидоро Балтасара. Мне казалось, что он собирается быть со мной вечно. Внезапно они ушли, все вместе, как порывы ветра, как падающие звезды. И они взяли с собой Исидоро Балтасара.

Я просидела до конца недели у себя в комнате, задавая себе один и тот же вопрос: возможно ли, что все они исчезли? Бессмысленный и излишний вопрос, показавший, что то, что я испытала и чему была свидетелем в их мире, не изменило меня. Все это раскрывало мою истинную природу: мягкую и сомневающуюся. Что касается магов, то они говорили мне, что их окончательная цель сгореть в огне изнутри, исчезнуть, быть поглощенными силой осознания. Старый нагваль и его партия магов были готовы к этому, но я ничего не знала. Они готовили себя практически всю жизнь к окончательному дерзкому шагу: сновидеть, что они ускользнули от смерти — такой, как мы себе ее представляем, — и проскользнуть в неизвестное, повышая без потерь общий уровень их энергии.

Более всего я расстраивалась, когда вспоминала, как мое обычное второе «я» проявлялось, когда я меньше всего этого ожидала. Не то, чтобы я не верила их колоссальным сверхчеловеческим целям и устремлениям. Скорее я, трактуя их для себя, объединяла и подчиняла повседневному миру здравого смысла — возможно не полностью, но так, чтобы представления о них мирно сосуществовали у меня рядом с обычными для меня представлениями об окружающем мире.

Маги действительно пытались подготовить меня для того, чтобы я могла стать свидетелем их окончательного путешествия; то, что они однажды исчезнут, я тоже вполне могла себе представить. Но ничто не в состоянии было подготовить меня к последующим боли и отчаянию. Меня захлестывали волны печали, из которой, как я знала, не выберусь уже никогда. В этом заключалась моя участь.

Ощутив, что у меня есть все шансы еще глубже погрузиться в отчаяние, если я еще хоть на мгновение останусь в гамаке, я поднялась и приготовила себе завтрак — подогрела вчерашние остатки ужина: тортильи, рис и фасоль. Это была моя обычная пища в течение последних семи дней, исключая обед, к которому я добавляла банку норвежских сардин, купленных в бакалейном магазине в ближайшем городе (я скупила все имеющиеся в наличии консервы). Фасоль тоже была консервированной.

Я вымыла посуду и протерла полы. Затем с веником в руке я прошлась по комнатам в поисках какой-нибудь вновь появившейся грязи или паутины в забытом углу. С самого приезда я ничего другого не делала, кроме того, что вылизывала полы, мыла окна и стены, подметала коридоры и патио. Уборка всегда отвлекала меня от проблем, всегда успокаивала. Но не сейчас. Несмотря на то, что я энергично принялась за уборку, у меня никак не получалось отвлечься от боли и ноющей внутренней пустоты.

Резкий шелест листьев прервал мое занятие. Я вышла из дома. Порывы ветра проносились сквозь ветви деревьев. Его сила испугала меня. Я уже хотела закрыть окна, когда ветер внезапно успокоился. Глубокое уныние стелилось по двору, охватывало кусты и деревья, цветы и грядки овощей. Даже светло-лиловая вьющаяся по стене бугенвиллея была охвачена печалью.

Я прошлась вокруг фонтана колониального стиля, построенного в центре двора, и встала коленями на широкий каменный выступ. Ни о чем не думая, я вытащила листья и мусор, упавшие в воду. Потом поднялась и поискала свое отражение в гладкой поверхности воды. Рядом с моим лицом появилось очень красивое, застывшее и худое лицо Флоринды.

Ошеломленная, я смотрела на отражение, загипнотизированная ее огромными, темными, искрящимися глазами, которые ярко контрастировали с заплетенными в косу белыми волосами. Она медленно улыбнулась. Я улыбнулась в ответ.

— Я не слышала, как ты подошла, — прошептала я, боясь, что ее образ может исчезнуть, боясь, что это только сон.

Она опустила свою руку мне на плечи, потом села рядом со мной на каменном выступе. — Я собираюсь пробыть с тобой очень недолго, — сказала она. — Хотя я еще вернусь.

Я обернулась и выплеснула всю боль и отчаяние, которые накопились во мне.

Флоринда пристально смотрела на меня. Ее лицо выражало неизмеримую печаль. Внезапные слезы появились у нее на глазах, — слезы, которые ушли так же быстро, как и появились.

— Скажи мне, где Исидоро Балтасар? — спросила я.

Отвернув лицо, я дала волю едва сдерживаемым слезам. Плакать меня заставляли не жалость к себе и даже не печаль, но глубокое ощущение неудачи, вины и потери, овладевшие мной. Флоринда давно предупреждала меня о таких чувствах.

— Слезы бессмысленны для мага, — сказала она глубоким хриплым голосом. — Когда ты вступила в мир магов, ты должна была понять, что предначертания судьбы, — все равно какие, — это просто вызов, который маг должен принять, несмотря на обиды, возмущение и жалость к самому себе. — Она остановилась на минуту, а потом уже в своей привычной неумолимой манере повторила все, что говорила мне раньше:

— Исидоро Балтасар больше не человек, он нагваль. Он может присоединиться к старому нагвалю, в этом случае он никогда не вернется. Но все может быть и иначе.

— Но почему он... — У меня пропал голос, прежде чем я успела задать вопрос.

— В данный момент я действительно не знаю, — сказала Флоринда, поднимая руку, чтобы предвосхитить мой протест. — Это вызов для тебя — подняться надо всем этим. И, как ты знаешь, по поводу вызова не обижаются и его не обсуждают. К нему относятся активно. Маги или побеждают, принимая вызов, или проигрывают. И действительно не имеет значения, что это за вызов, пока они хозяева ситуации.

— Как ты можешь требовать от меня владеть ситуацией, если печаль убивает меня? Исидоро Балтасар ушел навсегда, — возмущенно произнесла я, раздраженная прозаичностью ее отношения и чувств.

— Почему ты не обращаешь внимания на мой совет и не ведешь себя безупречно, несмотря на твои чувства, — строго отпарировала она. Ее настроение изменялось так же быстро, как и прелестная улыбка.

— Как я могу сделать это? Я знаю, что если нагваль ушел, то игра окончена.

— Тебе не нужен нагваль, чтобы быть безупречным магом, — заметила она. — Твоя безупречность должна привести тебя к нему, даже если он уже покинул мир. Жить безупречно, невзирая на обстоятельства, — вот твой вызов. И то, увидишь ли ты Исидоро Балтасара завтра, или через год, или в конце твоей жизни не должно иметь для тебя никакого значения.

Флоринда повернулась ко мне спиной и долго молчала. Когда она снова повернулась ко мне, у нее было спокойное и странно мягкое лицо, похожее на маску, как будто она делала большие усилия, чтобы контролировать свои эмоции. В ее глазах было столько печали, что я сразу же забыла свою боль.

— Вот что я расскажу тебе, молодая женщина, — сказала она необычно резким голосом, который как будто обозначал выход всей ее боли в глаза. — Я не ушла с нагвалем Мариано Аурелиано и его партией. Зулейка тоже. А знаешь ли ты, почему?

Онемев от ожидания и страха, я смотрела на нее, раскрыв рот. — Нет, Флоринда, не знаю, — проговорила я наконец.

— Мы здесь, потому что не принадлежим к той партии магов, — сказала она теперь уже низким и спокойным голосом. — Мы принадлежим, но не на самом деле. Наши чувства с другим нагвалем, с нагвалем Хулианом, нашим учителем. Нагваль Мариано Аурелиано — наш предводитель, а нагваль Исидоро Балтасар — наш ученик.

— Как и ты, мы остались позади. Ты, — потому что не была готова идти с ними; мы, — потому что нам нужно больше энергии, чтобы совершить более мощный прыжок и присоединиться к другой группе воинов, более старой группе. Группе нагваля Хулиана.

Я могла ощущать одиночество и тоску Флоринды как легкую дымку, застилавшую все вокруг. Я едва смела дышать, боясь, как бы она не прекратила говорить.

Очень подробно она рассказала мне о нагвале Хулиане, прославившемся во многих отношениях. Ее описание было сжатым, но таким живым, что я могла видеть нагваля прямо перед глазами: самое необыкновенное существо, какое когда-нибудь существовало. Веселый, остроумный и сообразительный; неисправимый озорник. Сказочник, маг, который управлял восприятием, как пекарь тестом, замешанным по определенному порядку или особому рецепту, никогда не теряя видения ситуации. Флоринда убедила меня, что быть с нагвалем Хулианом — это нечто незабываемое. Она призналась, что любила его помимо слов, помимо чувств. Точно так же и Зулейка.

Флоринда долго молчала, а ее взгляд был прикован к далеким горам, как будто привлеченный силой их остроконечных вершин. Когда она заговорила снова, ее голос был еле слышным шепотом: — Мир магов — мир одиночества, но любовь в нем вечна. Как моя любовь к нагвалю Хулиану. Мы входим в магический мир полностью, и в счет идут только наши действия, наши чувства, наша безупречность. — Она кивала, как бы подчеркивая слова. — У меня больше нет чувств. Но как бы ни сложились обстоятельства, я пойду за нагвалем Хулианом. Все, что со мной осталось — это мое желание, мое чувство долга, моя цель.

— Возможно, мы с тобой в одной лодке. — Она сказала это так ровно, что прошло некоторое время, прежде чем я поняла, что она имела в виду.

Я смотрела на нее и как всегда была ослеплена ее великолепной красотой и молодостью, которые годы оставили совершенно нетронутыми.

— Не я, Флоринда, — выговорила я наконец. — У тебя был нагваль Исидоро Балтасар, и я, и все другие ученики, о которых я слышала. У меня нет ничего. У меня нет даже моего старого мира. — Во мне не было жалости к себе, только опустошительное знание, что моя жизнь, как я ее представляла себе до настоящего времени, закончилась.

— Нагваль Исидоро Балтасар мой по праву моей силы. Я буду послушно ждать еще некоторое время, но если он больше не в этом мире, я тоже не здесь. Я знаю, что делать! — Я умолкла, когда поняла, что Флоринда больше не слушает меня. Она была занята рассматриванием маленького ворона, прохаживавшегося рядом с нами вдоль края фонтана.

— Это Дионисий, — сказала я, ища в кармане кусочки тортильи. У меня ничего с собой не было. Я посмотрела в удивительно чистое небо. Меня вновь поглотила печаль, и я не заметила, что было уже далеко за полдень, время, когда маленький ворон обычно приходит за пищей.

— Этот парень совершенно расстроен. — Флоринда смеялась над обиженным покаркиванием и потом, посмотрев мне в глаза, сказала: — Вы с вороном очень похожи. Вы очень легко расстраиваетесь, и вы оба очень громко сообщаете об этом.

Я едва сдержалась, чтобы не выпалить, что то же самое можно сказать и о ней. Флоринда хихикнула, как будто знала о том, какие усилия я предпринимаю, чтобы не разрыдаться.

Ворон уселся на мою пустую руку и смотрел на меня боком своим сияющим хрустальным глазом. Птица раскрыла крылья, но не улетела; ее черные перья отливали синевой под солнечными лучами.

Я спокойно сказала Флоринде, что давление, оказываемое на меня миром магов, было невыносимым.

— Нонсенс! — проворчала она, как будто говорила с избалованным ребенком. — Смотри, мы вспугнули Дионисия. — Она восхищенно следила, как ворон описывал круги над нашими головами, потом опять внимательно посмотрела на меня.

Я отвернула лицо, не понимая, что побудило меня так поступить. В сияющем взгляде темных глаз Флоринды не было ничего недоброго. Глаза были спокойны и абсолютно безразличны, когда она сказала:

— Если ты не сможешь достичь Исидоро Балтасара, тогда я и другие маги, учившие тебя, ошиблись, выбрав тебя. Мы бы ошиблись, вызвав тебя. Но это окончательная потеря не для нас, это полный крах для тебя. — Видя, что я вновь готова зарыдать, она бросила мне вызов: — Где твоя безупречная цель? Что произошло со всем, чему ты научилась с нами?

— Что все это значит, если я не смогу последовать за Исидоро Балтасаром? — сквозь слезы спросила я.

— Как ты собираешься продолжать жить в мире магов, если не сделаешь усилия найти его? — резко спросила она.

— Сейчас мне очень нужна доброта, — пробормотала я, закрывая глаза, чтобы не полились слезы. — Мне нужна мама. Если бы только я могла пойти к ней.

Я удивилась собственным словам, но мне действительно хотелось этого. Не имея сил дольше сдерживаться, я разревелась.

Флоринда тихо смеялась. Но она не издевалась надо мной; в ее смехе были и доброта, и симпатия. — Твоя мама очень далеко, — сказала она тихо, глядя печально и отстраненно, — и ты никогда не найдешь ее снова. — Ее голос превратился в тихий шепот, когда она продолжала говорить, что жизнь мага создает непреодолимый барьер вокруг нас. Маги, напомнила она, не могут найти утешение в симпатиях других или в жалости к самим себе.

— Ты думаешь, что все, что меня мучит, вызвано жалостью к себе, да?

— Нет. Не только жалостью, но и впечатлительностью тоже. — Она положила руки мне на плечи и обняла меня, как будто я была маленьким ребенком. — Большинство женщин болезненно впечатлительны, ты ведь знаешь, — пробормотала она. — Ты и я среди них.

Я не согласилась с ней, но у меня не было сил возражать. Я была слишком счастлива в ее объятиях. Вместо печали у меня на лице появилась улыбка. Флоринда, как и все остальные женщины в мире магов, нуждались в легком выражении своих материнских чувств. И хотя мне нравилось целовать и обнимать людей, которых я любила, я не выносила оставаться в чьих-либо руках дольше чем на мгновение. Объятие Флоринды было теплым и успокаивающим, как у матери, но это было все, что я могла надеяться получить.

Затем она ушла в дом.

Внезапно я начала просыпаться. Какое-то время я просто лежала там — на земле в футе от фонтана — пытаясь вспомнить что-то из того, что Флоринда говорила мне, прежде чем я уснула под рассеянным солнечным светом. Очевидно, я проспала несколько часов. И хотя небо все еще было светлым, вечерние тени уже украдкой проникали во двор.

Я собиралась было пойти поискать Флоринду в доме, когда неземного звучания смех эхом разнесся по двору; это был тот самый смех, который я слышала ночью.

Я подождала, прислушиваясь. Вокруг была неподвижная тишина. Не было ни звука, ни шелеста, ни движения. Но как это уже случалось раньше, я ощутила позади бесшумные шаги, легкие, как тени.

Я огляделась вокруг. В дальнем углу двора, почти укрытом цветущей бугенвиллеей, я увидела фигуру женщины, сидящей на деревянной скамье. Она сидела, повернувшись ко мне спиной, но я мгновенно узнала ее.

— Зулейка? — неуверенно прошептала я, боясь, что звук моего голоса может испугать ее.

— Как я рада видеть тебя снова, — сказала она, взглядом приглашая меня сесть рядом с ней.

Ее глубокий, ясный голос свободно вибрировал в воздухе пустыни, и казалось, исходил не из ее тела, но откуда-то издалека. Мне захотелось обнять ее, но я знала, что делать этого не стоит. Зулейка не выносила прикосновений, поэтому я просто села рядом и сказала ей, что тоже очень рада нашей встрече. К моему глубокому удивлению, она сжала мою руку в своих маленьких нежных руках. Ее бледное модно-розовое красивое лицо выглядело полностью отрешенным. Вся жизнь сконцентрировалась в необыкновенных глазах: ни черных, ни коричневых, но что-то среднее между этим, странно яркое. Она остановила на мне продолжительный взгляд.

— Когда ты пришла сюда? — спросила я.

— Только что, — ответила она, и ее губы сложились в ангельскую улыбку.

— Как ты сюда добралась? Флоринда пришла с тобой?

— Ты ведь знаешь, — сказала она неопределенно, — женщины-маги приходят и уходят незамеченными. Никто не обращает внимания на женщину, особенно если она стара. Зато красивая молодая женщина, с другой стороны, привлекает всеобщее внимание. Поэтому женщинам-магам нужно преодолевать свою привлекательность. Но если они обыкновенные и выглядят по-домашнему, то им нечего бояться.

Внезапный удар в плечо, нанесенный Зулейкой, подбросил меня. Она снова сжала мою руку, чтобы развеять мои сомнения, а потом посмотрела спокойно и строго и сказала: — Чтобы оставаться в мире магов, нужно прекрасно сновидеть. — Она осмотрелась. Почти полная Луна поднималась из-за гор в отдалении. — Большинство людей не имеют достаточно ни разума, ни силы духа для сновидений. Мир у них скучный и без конца повторяющийся, и они беспомощны что-либо изменить. И знаешь почему? — спросила она, останавливая на мне острый взгляд. — Потому что если ты не сражаешься, чтобы избежать этого, мир действительно становится для тебя скучным и повторяющимся. Большинство людей настолько увлечены собой, что сходят с ума на этой почве. И у таких идиотов больше нет стремления преодолеть повторяемость и скуку повседневной жизни.

Зулейка встала со скамьи и надела сандалии. Она повязала шаль вокруг талии так, чтобы ее длинная юбка не волочилась по земле, и вышла на середину патио. Я знала, что она собирается делать, даже прежде чем она начала. Она собиралась кружиться. Она собиралась танцевать, чтобы собрать космическую энергию. Женщины-маги верят, что движением тела они могут получить космическую энергию, необходимую для сновидения.

Едва заметным движением подбородка она пригласила меня следовать за ней, повторяя ее движения. Она плавно двигалась по темно-коричневым мексиканским плиткам и по коричневым кирпичам, которые были выложены по древней толтекской модели самим Исидоро Балтасаром. Их магический узор объединял поколения магов и сновидящих всех времен сплетениями тайн и проявлений энергии — узор, в который он вложил себя, свои внешние черты и внутренний мир, со всей своей силой, намерением, существованием в мифе и сновидением-наяву.

Зулейка двигалась с уверенностью и ловкостью молодой танцовщицы. Она выполняла простые движения, хотя они требовали такой большой скорости, координации и концентрации, что я очень быстро обессилела. Со сверхъестественной ловкостью и быстротой она неслась прочь от меня, описывая круги. На мгновение она остановилась в нерешительности в тени деревьев, — наверное, чтобы удостовериться, что я следую за ней. Потом она повернула в сторону арочного прохода, встроенного в стену, окружающую территорию дома. Она задержалась на секунду возле двух цитрусовых деревьев, растущих снаружи у стены, которые стояли как пара часовых в начале пути, ведущего через чапарраль к маленькому дому.

Боясь потерять ее из виду, я бросилась вдогонку по узкой темной тропе. Потом нетерпеливо и с любопытством я следовала за ней уже внутри дома по пути в заднюю комнату. Вместо того, чтобы включить свет, Зулейка потянулась за масляной лампой, висящей на одной из балок, и зажгла ее. Лампа освещала колеблющимся светом все вокруг нас, оставляя углы комнаты в тени. Стоя на коленях возле единственного, что было в комнате из мебели — деревянного ящика у окна, — она вытащила циновку и одеяло.

— Ложись на живот, — сказала она тихо, расстилая циновку на полу.

Глубоко вздохнув, я отдалась приятному чувству беспомощности, как только легла на циновку лицом вниз. Чувство мира и комфорта наполнило мое тело. Я ощущала ее руки у себя на спине; она не делала массаж, но просто легко похлопывала.

Несмотря на то, что я часто бывала в маленьком доме, я до сих пор не знала, сколько в нем комнат и как он обставлен. Флоринда сказала мне однажды, что этот дом — центр их приключений. Именно здесь старый нагваль и его маги сплетают свою магическую паутину. Как и паучья паутина, невидимая и упругая, она, как установлено магами, переносит их в неизвестное, во тьму и свет.

Флоринда говорила также, что этот дом — символ. Маги ее группы не обязательно должны быть в доме или поблизости от него, когда они погружаются в неизвестное через сновидение. Куда бы они не отправились, они сохраняют ощущение, настроение этого дома в сердцах. И эти чувства и настроения, чем бы они ни являлись для каждого из них, дают им силу смотреть на повседневный мир с удовольствием и наслаждением.

Резкий хлопок по плечу испугал меня. — Перевернись на спину, — приказала Зулейка.

Я так и сделала.

Ее лицо, когда она наклонила его надо мной, излучало энергию и устремленность. — Мифы — это сны выдающихся сновидящих, — сказала она. — Тебе понадобится очень много мужества и концентрации, чтобы понять все это. И кроме того тебе понадобится масса воображения. Ты живешь в мифе, мифе, который был создан вокруг тебя, чтобы сохранить тебя невредимой.

Она говорила полным почтения тоном. — Ты не сможешь воспринимать этот миф, если тебе недостанет безупречности. Если так случится, миф просто покинет тебя.

Я раскрыла рот, чтобы сказать, что все понимаю, но тут же заметила холод у нее в глазах. Она была здесь не затем, чтобы вступать со мной в диалог.

Повторяющийся звук трения ветвей о стену снаружи утих и превратился в пульсацию в воздухе, которую я скорее чувствовала, чем слышала. Я уже почти засыпала, когда Зулейка сказала, что мне нужно следовать приказам из сна, который повторяется день за днем.

— Откуда ты знаешь, что мне снится такой сон? — встревоженно спросила я, пытаясь сесть.

— Разве ты не знаешь, что мы разделяем сны друг друга? — прошептала она, укладывая меня обратно на матрас. — Я одна из тех, кто приносит тебе сны.

— Это был всего лишь сон, Зулейка. — Мой голос дрожал, так как я преодолевала отчаянное желание заплакать. Я знала, что это был не просто сон, но мне так хотелось, чтобы она солгала. Тряхнув головой, она посмотрела на меня.

— Нет. Это не просто сон, — спокойно сказала она. — Это магический сон, видение.

— Что мне нужно делать?

— Разве сон не указал тебе? — спросила она вызывающим тоном. — Или Флоринда? — Она смотрела на меня с непостижимым выражением лица. Потом улыбнулась по-детски ясной улыбкой. — Ты должна понять, что не можешь бегать за Исидоро Балтасаром. Он больше не в нашем мире. Ты больше ничего не можешь дать ему или сделать для него. Ты не сможешь присоединиться к нагвалю как личность. Если ты и совершишь это, то только как мифическое существо.

Ее голос был тихим, но твердым, когда она повторила, что я жила в мифе. — Мир магов — мифический мир, отделенный от повседневного мистическим барьером, сотканным из сновидения и обязательств.

Только при поддержке и содействии своих сновидящих нагваль может привести их в другие жизнеспособные миры, из которых он может привлечь птицу свободы. — Ее слова постепенно затихли в тенях комнаты, когда она добавила, что поддержка, в которой нуждается Исидоро Балтасар, это энергия сновидения, а не человеческие чувства и действия.

После длительного молчания она снова заговорила. — Ты была свидетелем, как старый нагваль, так же, как и Исидоро Балтасар, самим своим присутствием влиял на окружающих, будь это его товарищи-маги или просто посторонние люди, заставляя их осознавать, что мир — это чудо, в котором ничего нельзя считать доказанным ни при каких условиях.

Я согласно кивнула.

Я потратила много времени, пытаясь понять, как нагвали могут самим своим присутствием делать мир другим. После внимательного продумывания всего, сравнения своего мнения с другими и после бесконечного самонаблюдения я заключила, что их влияние является следствием отречения от мирских забот. В нашем повседневном мире тоже можно найти примеры мужчин и женщин, оставивших позади мирские заботы. Мы называем их мистиками, святыми, религиозными людьми. Но нагвали не мистики, не святые и, конечно же, не религиозные люди. Нагвали мирские люди без частицы мирских интересов.

На подсознательном уровне это противоречие оказывает на людей наиболее потрясающий эффект. Ум людей, находящихся вокруг нагваля, не в состоянии понять, что на него воздействует, но они чувствуют это влияние своим телом как странное беспокойство, толчок к раскрепощению или как чувство неадекватности, как будто что-то трансцендентальное существует где-то, но они не могут понять где.

Но врожденная способность нагвалей воздействовать на других зависит не только от их отказа от мирских забот или от силы их личности, но также от их безупречного поведения. Нагвали безупречны в своих действиях и чувствах, несмотря на ловушки — в нашем мире и в иных мирах, — попадающиеся на их бесконечном пути. Это не значит, что нагваль следует заранее предписанной модели правил и указаний, чтобы вести себя безупречно, или наоборот. Но с другой стороны, они используют все свое воображение, чтобы адаптироваться и освоиться со всем, что происходит, делая свои действия текучими.

Что касается действий, нагвали, в отличие от средних людей, не ищут одобрения, уважения, похвалы или любого другого вида признания от кого бы то ни было, включая своих товарищей-магов. Все они требуют от себя безупречности, чистоты, целостности.

Именно это делает компанию нагваля столь притягательной. Люди попадают в зависимость от его свободы так же, как другие от наркотиков. Для нагваля мир всегда совершенно новый. В его компании каждый начинает смотреть на мир так, как никогда не умел раньше.

— Это потому, что нагвали разбили зеркало саморефлексии, — сказала Зулейка, как будто следовала за потоком моих мыслей. — Нагвали способны видеть себя в зеркале тумана, которое отражает только неизвестное. В этом зеркале больше не отражается наша нормальная человеческая природа, выражающаяся в повторяемости, — перед глазами простирается бесконечность.

Маги верят, что когда лицо саморефлексии и лицо бесконечности сливаются, нагваль полностью готов разрушить границы реальности и исчезнуть, как будто он не был сотворен из твердого вещества. Исидоро Балтасар был готов уже давно.

— Он не может оставить меня позади! — закричала я. — Это было бы слишком несправедливо.

— Полный идиотизм размышлять по этому поводу в терминах справедливости и несправедливости, — сказала Зулейка. — В магическом мире есть только энергия. Разве каждый из нас не учил тебя этому?

— Меня очень многому учили, — мрачно признала я. И через несколько минут, надувшись, пробормотала:

— Но сейчас все это ничего не стоит.

— Все, чему мы тебя учили, именно сейчас является самым важным, — возразила она. — Разве ты не знаешь того, что в мрачные минуты воины объединяют свою энергию, чтобы сохранить ее. Воины не поддаются отчаянию.

— Но что из того, что я выучила или испытала, может смягчить мою печаль и отчаяние? — тихо проговорила я. — Я даже пыталась напевать духовные гимны, которым выучилась от моей няни. Флоринда смеялась надо мной. Она решила, что я полная дура.

— Флоринда права, — произнесла Зулейка. — В нашем магическом мире нечего делать с мольбами и заклинаниями, с ритуалами и причудливым поведением. Наш чудесный мир, который есть сон, существует благодаря сконцентрированному намерению всех тех, кто живет в нем. Он целостен во всякий момент благодаря упорной воле магов. Точно так же повседневный мир держится на упорном желании всех и каждого.

Внезапно она остановилась и, казалось, загнала себя в угол мыслью, которую ей не хотелось высказывать. Потом, улыбнувшись и сделав смешной беспомощный жест, она добавила: — Сновидеть наш сон — это значит быть мертвым.

Ты имеешь в виду, что я должна умереть прямо здесь и сейчас? — произнесла я голосом, который становился похожим на хрип. — Ты знаешь, что я готова к этому в любой момент.

Лицо Зулейки ожило, она улыбнулась, как будто я сказала ей самую лучшую из шуток. Видя, что я настолько серьезна, насколько это возможно, она поспешила объясниться: — Нет, нет. Умереть — значит отказаться от своих привязанностей, отпустить все, что у тебя есть, все, чем ты являешься.

— Но в этом нет ничего нового, — сказала я. — Я сделала это тогда, когда вступила в твой мир.

— Очевидно, ты этого не сделала. Иначе ты бы не оказалась в таком положении. Если бы ты умерла так, как этого требуют маги, ты бы не ощущала сейчас боль.

— А что бы тогда я ощущала?

— Долг! Цель!

— Моя боль лишает меня возможности воспринимать цель, — закричала я. — Это отдельно. Независимо. Я жива и чувствую печаль и любовь. Как я могу избежать этого?

— Ты не пытаешься избежать, — объяснила Зулейка, — но нужно просто преодолеть это. Если у воина ничего нет, он ничего не чувствует.

— Что же это за пустой мир? — вызывающе спросила я.

— Пуст именно мир индульгирования, потому что индульгирование исключает все, кроме индульгирования. — Она внимательно и нетерпеливо смотрела на меня, как будто ждала, чтобы я согласилась с ее утверждением. — Да, это односторонний мир. Скучный и повторяющийся. Для мага противоядием к индульгированию является действие. И он не только так думает, но и делает это.

Как будто холодный осколок вырвался из моей спины. Я снова и снова смотрела на великолепный диск Луны, сияющий сквозь окно. — Я действительно не понимаю, о чем ты говоришь, Зулейка.

— Ты очень хорошо меня понимаешь, — напомнила она. — Твой сон начался, когда ты встретила меня. Сейчас самое время для другого сна. Но сейчас сон мертв. Твоей ошибкой было сновидеть, оставаясь живой.

— Что ты имеешь в виду? — беспокойно спросила я. — Не мучай меня загадками. Ты сама говорила мне, что только мужчины валяют дурака с загадками. Ты то же самое делаешь со мной сейчас.

Смех Зулейки эхом разносился от стены к стене. Он был похож на шелест листьев, гонимых ветром. — Сновидеть, оставаясь живой, — значит иметь надежду. Это означает, что ты цепляешься за свой сон, как за жизнь. Сновидеть, будучи мертвым, означает сновидение без надежды. Тогда сновидишь без привязанности к своим снам.

Я лишь кивала, с недоверием относясь к тому, что могу наговорить в ответ.

Флоринда говорила мне, что свобода — это полное отсутствие забот о чем бы то ни было, отсутствие стремлений, даже когда заключенный в нас объем энергии освобожден. Она говорила, что эта энергия освобождается, только если мы исключим все возвышающие концепции, которые у нас есть о себе, о нашей важности, важности, которую, как мы чувствуем, нельзя ни вышучивать, ни нарушать.

Голос Зулейки был ясным, но казалось, приходил издалека, когда она добавила:

— Цена свободы очень высока. Свобода может быть достигнута лишь сновидением без надежды, желанием отказаться от всего, даже от сновидения.

— Для некоторых из нас сновидение без надежды, борьба без видимой цели — это единственный путь быть подхваченными птицей свободы.

Глава 19. - Жизнь в сновидении - Флоринда Доннер