Глава 14. - Жизнь в сновидении

После возвращения из дома ведьм я совсем перестала нуждаться в каком бы то ни было участии или поддержке. Женщины-маги помогли мне обрести удивительную ясность и какую-то эмоциональную устойчивость, которой прежде у меня никогда не было. И причиной было не внезапное изменение моей личности, а то, что у моего существования появилась ясная цель. Судьба определилась: я должна бороться за освобождение своей энергии. Только и всего. Проще некуда.

Но мне не удавалось четко или хотя бы смутно вспомнить все то, что произошло за три месяца, проведенные мной в их доме. У меня ушли годы на решение этой задачи, выполнять которую я ринулась со всей своей энергией и решимостью.

Однако нагваль Исидоро Балтасар предостерег меня от ошибочности ясно очерченных целей и окрашенного эмоциями осознания. Он сказал, что они бесполезны, поскольку действительной ареной борьбы мага является повседневная жизнь, где поверхностные доводы рациональности не выдерживают давления.

Примерно то же самое говорили женщины-маги, но делали они это в более гармоничной форме. Поскольку обычно, объясняли они, сознание женщин подвергается манипуляциям, их легко склонить к соглашению, являющемуся лишь бессмысленной реакцией на давление. Но если действительно удается убедить женщин в необходимости изменения их выбора в жизни, то битва уже наполовину выиграна. И даже если они не соглашаются, их осознание является намного более надежным, чем у мужчин.

Я могла сравнивать две точки зрения. Мне казалось, что обе правильны. Время от времени под натиском обыденного мира все мои логические обоснования магии рушились, но мое первоначальное обязательство перед миром магов никогда не требовало пересмотра.

Понемногу я начала приобретать энергию, достаточную для сновидения. Это в конце концов дало мне возможность понять сказанное женщинами: Исидоро Балтасар — новый нагваль. И теперь он больше не человек. Осознание этого также дало мне достаточно энергии для того, чтобы периодически возвращаться в дом ведьм.

Эта усадьба, известная как дом ведьм, принадлежала всем магам группы нагваля Мариано Аурелиано. Большой и массивный снаружи, дом был неотличим от других построек поблизости и почти незаметен, несмотря на буйно разросшуюся цветущую бугенвиллею, свисающую со стены, которая окружала участок. По словам магов, люди проходили мимо дома, не замечая его, потому что он был покрыт разреженным туманом, подобным тонкой вуали, которая видима для глаза, но не осознается умом.

Однако внутри дом производил сильное и неизгладимое впечатление. Возникало ощущение, что попадаешь в другой мир. Три патио, затененные фруктовыми деревьями, создавали в темных коридорах и выходящих в них комнатах призрачное освещение. Но более всего в этом доме поражали кирпичные и кафельные полы, выложенные в виде причудливых узоров.

Дом ведьм не был уютным местом, хотя в нем царила атмосфера дружелюбия. Однако никто не осмелился бы назвать его жилищем, ибо в нем чувствовалось нечто безличное и строго аскетическое. Он был местом, где старый нагваль Мариано Аурелиано и его маги постигали свои сны и реализовывали свое намерение. Поскольку заботы этих магов не имели отношения к повседневности, то и дом отражал их поглощенность другим миром. В его облике действительно проявлялись их индивидуальности, но не как личностей, а как магов.

В доме ведьм я общалась со всеми магами из группы нагваля Мариано Аурелиано. Они не учили меня магии или хотя бы сновидению. По их мнению, учиться мне было незачем. Они говорили, что моя задача состоит в вспоминании того, что произошло между всеми ими и мной в то первое время, когда мы были вместе, и, в особенности, я должна была помнить все то, что делали или говорили для меня Флоринда с Зулейкой.

Когда бы я ни обращалась к ним за помощью, они неизменно отказывались делать для меня что-либо. Все они были убеждены, что без необходимой мне энергии все, что они будут делать, является для них самоповторением, а на это у них нет времени.

Вначале я воспринимала их отказы как невеликодушные и невежливые. Однако спустя некоторое время я перестала донимать их вопросами и просто радовалась их присутствию и их компании. Я осознала, что они, конечно же, совершенно правы, отказываясь играть в нашу излюбленную интеллектуальную игру, суть которой в разыгрывании роли интересующегося человека, задающего так называемые душеспасительные вопросы, которые обычно не имеют для нас абсолютно никакого значения. И причина их бессмысленности заключёна в отсутствии у нас энергии для того, чтобы последовать услышанному. В ответ на такие вопросы мы можем только соглашаться или не соглашаться.

Тем не менее в связи с нашим ежедневным общением я кое-что поняла в их мире. Сновидящие и сталкеры воплощали среди женщин два настолько разных способа поведения, насколько это было возможно.

Сначала я удивлялась тому, что в группу сновидящих — Нелида, Эрмелинда и Клара — входили самые настоящие сталкеры. Ибо, насколько я смогла убедиться, мое общение с ними происходило строго на повседневном земном уровне. И лишь позднее я все-таки полностью осознала, что даже просто их присутствие безо всякого нажима вызывало новую модальность моего поведения. То есть, в их присутствии я не ощущала никакой необходимости самоутверждения. Не было никаких сомнений, никаких вопросов с моей стороны, когда бы я ни находилась с ними. Они обладали удивительной способностью без всяких слов заставлять меня видеть абсурдность моего существования. И еще, я не чувствовала никакой необходимости в своей самозащите.

Возможно, именно этот недостаток убежденности и ясности, делавший меня уступчивой, позволял мне воспринимать их безо всякого сопротивления. Не потребовалось много времени, чтобы я поняла, что женщины-сновидящие, общаясь со мной на земном уровне, давали мне модель поведения, необходимую для переориентации моей энергии в новое русло. Они хотели, чтобы изменился сам способ, при помощи которого я сосредоточивалась на мирских делах, таких как приготовление пищи, уборка, стирка, пребывание в колледже, зарабатывание на жизнь. Эти дела, говорили они, должны выполняться при условии добрых предзнаменований; они должны быть не случайными делами, а искусными попытками, каждая из которых имеет свое значение.

Прежде всего именно их общение между собой и с женщинами-сталкерами заставило меня осознать, насколько особенными они были. В своей человечности, своей простоте они были лишены обычных человеческих слабостей. Всеобщее знание у них легко уживалось с индивидуальными чертами характера, такими как вспыльчивость, мрачность, грубая сила, ярость или слащавость.

Находясь рядом с любым из этих магов, я испытывала совершенно особое ощущение присутствия на вечном празднике. Но это был только мираж. Они шли по бесконечной тропе войны. И врагом была идея собственной личности.

В доме ведьм я встретила также Висенте и Сильвио Мануэля, двух других магов из группы нагваля Мариано Аурелиано.

Висенте был явно испанского происхождения. Я узнала, что его родители прибыли из Каталонии. Это был худой, аристократического вида мужчина с обманчиво слабыми руками и ногами. Он любил ходить в шлепанцах и предпочитал сорочкам пижамные рубахи, одетые поверх брюк цвета хаки. Румяные щеки у него странно сочетались с общей бледностью. Красивая ухоженная бородка дополняла характерным штрихом отличающую его рассеянную манеру поведения.

Он не только выглядел как ученый, но и был таковым. Книги в комнате, где я спала, были его, или вернее, именно он собирал и читал их, занимался ими. Его эрудиция, — не было ничего такого, о чем бы он не знал — была привлекательна еще и тем, что он всегда вел себя как ученик. Я была уверена, что вряд ли это случайно, поскольку было очевидно, что он знает значительно больше, чем остальные. Именно благородство духа позволяло ему с удивительной естественностью и без каких-либо нареканий делиться своими знаниями с теми, кто знал меньше.

Кроме того, я познакомилась с Сильвио Мануэлем. Это был среднего роста, полный, смуглый и безбородый индеец. В моем представлении именно так, загадочно и зловеще, должен был выглядеть злой брухо. Его явная угрюмость пугала меня, а его редкие ответы безжалостно раскрывали природу того, во что я верила.

Только узнав его, я на самом деле поняла, как он веселился в душе, создавая этот образ. Он был самым открытым, а для меня еще и самым очаровательным из всех магов. Тайны и слухи были его страстью, независимо от того, какая доля правды или лжи в них содержалась. Именно в его пересказе они приобретали для меня и для других абсурдное звучание. Он обладал также неисчерпаемым запасом шуток, по большей части неприличных. Лишь он любил смотреть телевизор и, таким образом, всегда был в курсе событий в мире. Обычно он рассказывал их с большими преувеличениями, для пикантности приправляя их изрядной долей злой иронии.

Сильвио Мануэль был замечательным танцором. Его знание индейских магических танцев было просто феноменальным. Он двигался с восхитительной непринужденностью и часто просил меня потанцевать с ним. Что бы это ни было, венесуэльский ли джоропо, камбия, самба, танго, твист, рок-н-ролл или томное болеро, он все их знал.

Я также поддерживала отношения с Джоном, индейцем, с которым меня познакомил нагваль Мариано Аурелиано в Тусоне, штат Аризона. Его круглое, добродушное, общительное лицо на самом деле было лишь маской. Он оказался самым необщительным из всех магов. Выполняя различные поручения, он разъезжал по окрестностям на своем пикапе. В его обязанности входил также мелкий ремонт в самом доме и на участке.

Если я не докучала ему вопросами или разговорами, храня молчание, то он частенько брал меня с собой по своим делам и показывал мне, как приводить в порядок вещи. От него я узнала, как заменить прокладки и отрегулировать текущий кран или туалетный бачок; как починить утюг; выключатель; как заменить масло и свечи зажигания в моей машине. Под его руководством я вполне овладела навыками правильной работы с молотком, отверткой, пилой и электродрелью.

Единственное, что они отказывались делать для меня, это — отвечать на мои вопросы и просьбы, касающиеся их мира. Когда бы я ни пыталась завязать об этом разговор, они отсылали меня к нагвалю Исидоро Балтасару. Обычно их резкий отказ выражался словами: — Он — новый нагваль, и это его обязанность — иметь дело с тобой. Мы — не более, чем твои тетушки и дядюшки.

С самого начала нагваль Исидоро Балтасар был для меня больше чем тайной. Мне не ясно было, где в действительности он живет. Забывающий планы и не обращающий внимания на заведенный порядок, он появлялся в студии и исчезал из нее в любое время суток. Для него не было различия между днем и ночью. Он спал, когда чувствовал себя уставшим, другими словами, почти никогда, и ел, когда был голоден, то есть почти всегда. В промежутках между своими шальными приходами и уходами он работал с концентрацией, которая была просто поразительной. Его способность растягивать или сжимать время для меня была непостижима. Я бывала уверена, что провела с ним часы, и даже целые сутки, а на самом деле это были лишь какие-то мгновения, которые он урвал то там, то здесь, в течение дня или ночи, занимаясь при этом всем чем угодно.

Мне всегда казалось, что я — энергичная личность. Тем не менее, я не могла тягаться с ним. Он всегда был в движении — или так это выглядело — проворный и активный, всегда готовый выполнять какие-то проекты. Его энергия была просто невероятной.

Значительно позже я полностью поняла, что источником неограниченной энергии Исидоро Балтасара было отсутствие у него интереса к своей личности. Именно его постоянная поддержка, его незаметные, но тем не менее искусные интриги помогли мне остаться на правильном пути. Его беззаботность и бесхитростная восторженность оказали на меня тонкое, но тем не менее действенное влияние, заставившее меня измениться. Я не замечала, что меня ведут по новому пути, — пути, на котором я больше не буду участвовать в играх, не буду притворяться или пользоваться женскими уловками, чтобы добиться своего.

У него не было никаких скрытых мотивов — вот в чем причина потрясающей силы его руководства. Он ни в малейшей степени не был собственником и, обучая меня, никогда не прибегал ни к обещаниям, ни к сентиментальности.

Он не подталкивал меня в каком-то конкретном направлении. То есть, не советовал мне, какой курс я должна выбрать или какие книги мне нужно читать. Все это я решала совершенно самостоятельно.

Было только одно условие, на котором он настаивал. Я должна была работать лишь на одну конкретную цель — обучающий и доставляющий наслаждение процесс мышления. Потрясающее предложение! Я никогда не рассматривала процесс мышления в таких или каких-то других понятиях. И хотя я не питала отвращения к колледжу, — конечно же, я никогда не думала об учебе как об особо приятном занятии. Это было просто то, что я должна делать, обычно второпях и с минимально возможными усилиями.

Я не могла не согласиться с тем, на что в довольно резкой форме указывали мне Флоринда и ее друзья в первое время, когда мы встретились: целью моих посещений университета было не получение знаний, а желание хорошо проводить время. Мои неплохие оценки были скорее делом случая и моего умения говорить, а не результатом занятий. У меня была прекрасная память. Я знала, как рассказывать и как убеждать других.

Когда у меня прошло первое замешательство от признания и принятия того факта, что мои интеллектуальные претензии были лишь притворством, что я не знаю, как мыслить, за исключением самого поверхностного способа, я испытала облегчение. У меня созрела готовность отдать себя под опеку магов и придерживаться плана обучения, предложенного Исидоро Балтасаром. Но к моему глубочайшему разочарованию, такой план отсутствовал. Единственное, на чем он настаивал, было требование прекратить изучение и чтение на улице. Он верил, что процесс мышления носит характер личного, почти тайного ритуала и невозможен вне дома, на виду у публики. Он сравнивал процесс мышления с дрожжевым тестом. Оба могут развиваться лишь внутри помещения.

— Лучше всего о чем-либо думать, конечно же, в постели, — сказал он мне однажды. Растянувшись на своей кровати, он положил голову на несколько подушек, закинул правую ногу на левую, так что лодыжка оперлась на поднятое колено левой ноги.

Я много не думала над этой нелепой позой для чтения, но пробовала ее всякий раз, когда бывала одна. С книгой, опирающейся на грудь, я обычно погружалась в глубочайший сон. Остро ощущая свою склонность к бессоннице, я больше радовалась сну, чем знаниям.

Однако временами, как раз перед моментом отключения сознания, у меня возникало ощущение, как если бы руки совершали круговые движения вокруг моей головы, очень легко надавливая на виски. Мои глаза автоматически пробегали открытую страницу, прежде чем я успевала сообразить это, и просматривали целые параграфы статей. Слова выплясывали перед моими глазами до тех пор, пока целые группы их значений не озаряли мой мозг как откровение.

Стремясь воспользоваться открывшейся новой возможностью, я продвигалась вперед, как будто подстегиваемая каким-то безжалостным надсмотрщиком. Однако бывало, что такое развитие разума и метода доводило меня до физического и умственного изнеможения. В то время я спрашивала Исидоро Балтасара об интуитивном знании, о внезапном интуитивном прозрении и понимании, о том, что маги считали необходимым развивать прежде всего.

Он всегда говорил мне о бессмысленности только интуитивного знания. Озарения интуиции нужно перевести в какую-то ясную мысль, иначе они бесполезны. Он сравнивал озарения интуиции с наблюдением за непонятным явлением. В обоих случаях исчезновение образа происходит так же быстро, как и его появление. Если не происходит постоянного усиления образа, то сомнение и забвение берут верх, ибо разум поставлен в условия испытания практикой и воспринимает лишь то, что может быть подтверждено и рассчитано.

Он объяснял, что маги — это люди знания, а не разума. По существу, они на шаг опережают интеллектуалов Запада, предполагающих, что реальность, часто отождествляемая с истиной, познаваема посредством разума. Маг утверждает, что познаваемое нами посредством разума является мыслительным процессом, но только с помощью понимания нашего тотального бытия на его наиболее тонком и сложном уровне мы сможем стереть границы, которыми разум определяет реальность.

Исидоро Балтасар объяснял мне, что маги культивируют тотальность своего бытия. Другими словами, маги совершенно не делают различия между нашей рациональной и интуитивной стороной. Они используют обе для достижения области сознания, называемой ими безмолвное знание, которое лежит вне языка и вне мышления.

Чтобы заглушить рациональную сторону какого-то человека, не уставал подчеркивать Исидоро Балтасар, необходимо понять его процесс мышления на самом тонком и сложном уровне. Он был убежден, что философия, начиная с классической мысли Греции, обеспечивала наилучший способ освещения этого процесса мышления. Ученые мы или нет, постоянно повторял Исидоро Балтасар, тем не менее, мы все — участники и последователи интеллектуальной традиции Запада. А это означает, что независимо от нашего уровня образования и опыта, мы являемся пленниками этой интеллектуальной традиции и способа интерпретации того, что есть реальность.

И лишь поверхностно, заявлял Исидоро Балтасар, мы воспринимаем тот факт, что называемое нами реальностью является детерминируемой в культуре конструкцией. А нам необходимо воспринять на максимально глубоком уровне, что культура является продуктом длительного, совместного, чрезвычайно избирательного, чрезвычайно развитого и, последнее, но не менее важное, — чрезвычайно принудительного процесса, который в качестве своей высшей точки имеет соглашение, отгораживающее нас от других возможностей.

Маги активно стремятся разоблачить тот факт, что реальность навязывается и поддерживается нашим разумом, что идеи и мысли, проистекающие из него, создают системы управления знанием, которые предписывают, как нам видеть мир и как действовать в нем. И это невероятное давление оказывается на всех нас, чтобы обеспечить нашу восприимчивость к определенным идеям.

Он подчеркивал, что маги занимаются культурно недетерминированными способами восприятия мира. Культура детерминирует наши личностные переживания и общественное соглашение, по которому наши органы чувств, способные к восприятию, навязывают нам образ воспринимаемого. Все, что находится вне этой обусловленной области восприятия, нашим рациональным умом автоматически капсулируется и отбрасывается. Маги утверждают, что восприятие происходит вне нашего тела, вне наших органов чувств. Но недостаточно просто прочитать или услышать об этом от кого-нибудь еще. Для осуществления такого восприятия его необходимо пережить.

Исидоро Балтасар говорил, что маги всю свою жизнь стремятся разорвать густой туман человеческих допущений. Тем не менее, они слепо не бросаются во тьму. Маги готовят себя. Им известно, что когда бы они ни попали в неизвестное, им понадобится хорошо развитая рациональная сторона. Только при этом условии они будут способны объяснить и осмыслить то, что они смогут вынести из своих путешествий в неизвестное.

Он добавил, что я не должна постигать магию через чтение работ философов. Скорее я должна увидеть, что философия и магия являются очень сложными формами абстрактного знания. Как для мага, так и для философа истина о нашем бытии-в-мире до некоторой степени является приоткрытой. Маг, однако, находится на шаг впереди. Он действует в соответствии с полученными им знаниями, которые по определению находятся уже вне признанных в культуре возможностей.

Исидоро Балтасар полагал, что философы являются интеллектуальными магами. Однако их исследования и стремления всегда остаются лишь ментальными попытками. Философы не могут воздействовать на мир, который они так хорошо понимают и объясняют, способом, отличающимся от культурно обусловленного. Они дополняют уже существующее ядро знания. Они истолковывают и перетолковывают имеющиеся философские тексты. Новые мысли и идеи, возникающие в результате таких интенсивных исследований, не изменяют их, исключая, быть может, психологический план. Они могут стать более добрыми, более понимающими людьми или, возможно, наоборот. Однако с философских позиций они не могут сделать ничего такого, что изменило бы их чувственное восприятие мира, ибо философы действуют в рамках социального порядка. Они поддерживают социальный порядок, даже если не согласны с ним интеллектуально. Философы — это плохие маги.

Маги также достраивают существующее ядро знания. Однако они делают это отнюдь не принятием того, что было установлено и доказано другими магами. Они должны заново доказывать самим себе, что принятое до них действительно существует, действительно поддается восприятию. Для выполнения такой грандиозной задачи маги нуждаются в огромной энергии, которую они получают в результате своего отторжения от социального порядка, происходящего без ухода из мира. Не ослабляя себя, маги разрушают соглашение, определяющее реальность.

Глава 15.

Как только мы пересекли границу Мексики, меня охватила неуверенность. Казавшийся таким замечательным повод для поездки в Мексику с Исидоро Балтасаром теперь выглядел предлогом для того, чтобы он взял меня с собой. Я уже сомневалась, что смогу выполнить обещание и заниматься социологией в доме ведьм. Ведь там я снова буду делать все то, что делала во всех предыдущих случаях: подолгу спать, видеть загадочные сны и безнадежно пытаться понять, чего же хотят от меня маги.

— Сожаления? — голос Исидоро Балтасара заставил меня вздрогнуть. Он смотрел искоса и, должно быть, какое-то время уже наблюдал за мной.

— Нет, конечно, — поспешила я его заверить, промямлив что-то о жаре, и уставилась в окно, размышляя, что он имел в виду — общее мое состояние или молчаливость.

Молчала я потому, что была напугана и расстроена. По спине мурашками полз страх.

А Исидоро Балтасар пребывал в состоянии радостного возбуждения: пел, глупо шутил, читал стихи на английском, испанском и португальском. Но даже пикантные подробности сплетен о наших общих знакомых по УКЛА не могли развеять моего уныния. Он даже не замечал, что рядом неблагодарный слушатель, и оставался в хорошем настроении, несмотря на рявканье и просьбы оставить меня в покое.

— Если бы люди посмотрели на нас, они подумали бы, что мы женаты, — заметил он между взрывами смеха.

Если бы маги посмотрели на нас, подавленно подумала я, они бы поняли, что что-то не так. Они бы поняли, что мы с Исидоро Балтасаром не равны. Я реалистка и конкретна в своих действиях и решениях. Для него же действия и решения непостоянны, каков бы ни был их результат, и их окончательность определяется тем, что он принимает на себя всю ответственность за них, независимо от того, важны они или нет.

Мы ехали на юг и не петляли, как обычно, а направлялись сразу к дому ведьм. Когда выехали из Гуаймаса, — никогда еще прежде мы не заезжали так далеко на юг по дороге к дому ведьм, — я спросила: — Куда ты меня везешь?

Он равнодушно ответил: — Мы едем дальней дорогой. Не волнуйся.

То же самое прозвучало, когда я его еще раз спросила за обедом в Навохоа.

Мы оставили Навохоа позади и поехали на юг, направляясь в Масатлан. Я не находила себе места от волнения. Около полуночи Исидоро Балтасар свернул с шоссе на узкую проселочную дорогу. Автофургон трясло, он дребезжал на ухабах и камнях, по которым мы ехали. Шоссе позади нас угадывалось только изредка, по мигающим огонькам, потом оно и вовсе исчезло, поглощенное зарослями, обрамлявшими дорогу. После утомительно долгой езды мы внезапно остановились, и он выключил свет.

— Где мы? — спросила я, оглядываясь вокруг. Сначала ничего не было видно, но когда глаза привыкли к темноте, прямо перед собой я увидела крохотные белые пятнышки. Эти звездочки, казалось, упали с неба. Меньше всего я ожидала ощутить пьянящий аромат кустов жасмина, взбирающихся на крышу и ниспадающих с рамады, и, неожиданно узнав его, я почувствовала себя так, словно лишь во сне вдыхала подобное благоуханье. Я глупо хихикнула. Все это вызвало почти детское чувство удивления и восторга. Мы были у дома Эсперансы.

— Первый раз мы приезжали сюда с Делией Флорес,— пробормотала я про себя и, тронув Исидоро Балтасара за руку, спросила: — Разве это возможно? — На мгновенье я чуть не задохнулась от страха.

— Что? — переспросил он озадаченно. Он был взволнован и раздражен; его рука, обычно теплая, была холодна как лед.

— Этот дом на окраине Сьюдад Обрегона, более ста миль севернее! — вскрикнула я. — Сама ездила туда. И никогда не сворачивала с асфальта. — Осмотревшись в темноте, я вспомнила, что ездила из этого дома в Тусон, что никогда в жизни не была в Навохоа или в его окрестностях.

Исидоро Балтасар некоторое время молчал; казалось, он был занят поиском ответа. Ни один из них не удовлетворил бы меня. Пожав плечами, он повернулся ко мне лицом. В нем была какая-то сила и некое преимущество — как в нагвале Мариано Аурелиано, — он говорил, что нет сомнений, я сновидела-наяву, когда мы вдвоем с Делией поехали из Эрмосильо в дом целительницы. — Предлагаю, чтобы ты воспринимала это как есть, — предостерег он. — По себе знаю, как может блуждать разум, пытаясь совместить несовместимое.

Я попыталась было протестовать, но он прервал меня, указав на приближающийся огонёк, и, выжидающе улыбнулся, будто знал, кому принадлежит эта громадная, колышущаяся на земле тень.

— Это же смотритель! — пробормотала я в изумлении, как только он предстал перед нами, инстинктивно обняв и расцеловав его в обе щеки. — Никогда бы не подумала, что встречу тебя здесь, — прошептала я.

Ничего не сказав, он застенчиво улыбнулся. Обнявшись с Исидоро Балтасаром и похлопав его несколько раз по спине, как это обычно делают при встрече латиноамериканцы, он что-то шепнул ему. При всем своем старании я не расслышала ни единого слова. Он повел нас к дому.

Что-то зловещее было в массивной парадной двери. Она была закрыта. Окна с решетками также были закрыты. Ни света, ни звука за толстыми стенами. Мы обошли дом со стороны заднего двора, обнесенного высокой изгородью, и вошли в дверь, ведущую прямо в квадратную комнату.

Я почувствовала себя уверенней, узнав эти четыре двери. Это была та же комната, куда меня приводила Делия Флорес. Она была почти без мебели, какой я ее и запомнила, — в ней были только узкая кровать, стол и несколько стульев.

Смотритель поставил керосиновую лампу на стол и заставил меня сесть. Повернувшись к Исидоро Балтасару, он обнял его за плечи и они вышли в темный коридор. Неожиданность их ухода ошеломила меня. Я даже не успела прийти в себя и решить, стоит ли идти за ними, как смотритель вернулся. Он дал мне одеяло, подушку, фонарик и ночной горшок.

— Лучше я выйду во двор, — сказала я, поджав губы.

Смотритель пожал плечами и задвинул ночной горшок под кровать.

— Это на всякий случай, если тебе понадобится выйти ночью. — Его глаза откровенно смеялись, когда он говорил, что Эсперанса держит во дворе большого черного сторожевого пса. — Ему не нравятся посторонние, которые по ночам расхаживают по двору.

И как предупреждение, я услышала громкий лай.

— Я не посторонняя, — заметила я между прочим, стараясь не придавать значения собачьему лаю, в котором угадывалась угроза. — Я бывала здесь и знаю эту собаку.

Смотритель удивленно поднял брови и спросил:

— И собака тебя знает?

Я выразительно посмотрела на него. Он вздохнул и потянулся за лампой на столе, направляясь к двери.

— Не уноси ее, — сказала я, быстро преградив ему дорогу. Я хотела улыбнуться, но губы мне не повиновались. — Где все? — смогла я наконец выдавить из себя. — Где Эсперанса и Флоринда?

— Сейчас я один.

— А где Исидоро Балтасар? — спросила я в панике. — Он же обещал привезти меня в дом ведьм. Мне нужно писать статью.

Я рассказывала смотрителю, чуть не плача, почему поехала с Исидоро Балтасаром в Мексику и как важно для меня закончить работу, но мысли и слова путались и сбивались.

Он ободряюще похлопал меня по спине, как будто успокаивал ребёнка. — Исидоро Балтасар спит. Ты же знаешь его. Стоит ему только прикоснуться к подушке, и он засыпает как убитый. — Он едва заметно улыбнулся и добавил: — Я оставлю свою дверь открытой, вдруг понадоблюсь. Позовешь, если приснится кошмар или еще что, я сразу приду.

Не успела я ему сказать, что после того последнего кошмара в Соноре не было больше ни одного, как он исчез в темном коридоре.

Лампа на столе начала шипеть и вскоре погасла. Наступила кромешная тьма. Я легла не раздеваясь и закрыла глаза. Кроме равномерного хриплого дыхания, доносившегося издалека, ничего не было слышно. Слыша это дыхание и ощущая, как тверда и узка кровать, я вскоре оставила попытки заснуть.

С фонариком в руке, крадучись, я неслышными шагами брела по коридору в надежде найти Исидоро Балтасара или смотрителя. Я тихонько стучалась в каждую дверь. Но никто не отвечал. Из комнат не доносилось ни звука. Странная, почти гнетущая тишина охватила весь дом. Прекратились даже шорохи и щебет снаружи. Как я и предполагала, меня оставили в доме одну.

Чтобы не расстраиваться из-за этого, я решила осмотреть комнаты. Это были спальни, всего восемь: одинаковые по размеру, довольно маленькие, абсолютно квадратные, в которых из мебели были только кровать и ночной столик. Стены и два окна в каждой комнате были выкрашены в белый цвет, а полы были выложены замысловатым узором из плитки. Я открывала раздвижные двери стенных шкафов, осторожно нажимая ногой на левый нижний угол двери, зная, но не понимая, откуда мне это известно, что легкий удар или пинок в это место приводит в действие механизм, открывающий двери.

В одном из шкафов я отодвинула сложенные внизу в стопку одеяла, оказалась перед маленькой потайной дверцей и отвернула скрытую задвижку, замаскированную под стенную розетку. Поскольку меня ничто не удивляло, я принимала свое знание об этих потайных дверях, — знание, которое мой бодрствующий разум, конечно же, не воспринимал.

Я открыла эту маленькую потайную дверцу, вползла через узкий проем, и оказалась в стеном шкафу соседней комнаты. Без особенного удивления — поскольку об этом уже знала — я обнаружила, что пролезая в эти потайные проемы, можно попасть из одной комнаты в каждую из семи других.

Когда фонарик погас, я чертыхнулась. В надежде оживить батарейки я их вынула и вставила обратно. Это было бесполезно: батарейки сели. Темнота в этих комнатах была такая, что не было видно даже собственных рук. Боясь удариться о дверь или стенку, я наощупь медленно выбиралась в коридор.

Это было так трудно сделать, что выпрямившись и прислонившись к стене, я тяжело дышала, меня трясло. Я долго простояла в коридоре, соображая, в какую же сторону идти к себе в комнату.

Откуда-то издалека донеслись голоса, но нельзя было определить, из дома или снаружи. Я пошла на звук. Он привел меня в патио. Я отчетливо вспомнила зеленый, почти тропический патио позади каменной арки, заросший папоротником и густой листвой, наполненный ароматом цветущих апельсинов и вьющейся жимолости.

Но не успела я сделать и нескольких шагов, как я увидела на стене огромную тень собаки. Зверь зарычал. Свет его сверкающих глаз леденил душу.

Вместо того, чтобы поддаться страху, а, возможно, из-за него, я почувствовала: происходит что-то крайне странное. Как будто я всегда была сложена наподобие японского веера или бумажной фигурки и неожиданно развернулась. Физическое ощущение этого было почти болезненным.

Собака в замешательстве смотрела на меня. Она начала скулить как щенок, опустила уши и свернулась клубком на земле. Я же стояла как вкопанная, но не от страха, просто не могла пошевелиться. Потом, как будто это было чем-то совершенно естественным, я снова сложилась, повернулась и ушла. На этот раз я без труда нашла свою комнату.

Проснувшись с головной болью и ощущением, что совсем не спала, которое мне, как человеку, страдающему бессонницей, было хорошо знакомо, я была разбита. Громко и тяжело вздохнув, услышала, как открылась дверь, и яркий свет ударил мне в лицо. Я осторожно попыталась перевернуться на другой бок, чтобы не свалиться с узкой кровати.

— Доброе утро, — воскликнула Эсперанса, войдя в комнату в волнах верхних и нижних юбок. — Вообще-то, добрый день, — поправилась она, указывая на солнце через открытую дверь. Ее голос звучал с удивительной живостью и восхитительной силой, когда она говорила, что именно ей пришла в голову мысль забрать мои книги и бумаги из микроавтобуса до того, как уехали Исидоро Балтасар и старый нагваль.

Я резко села. Сон тут же улетучился. — Почему же нагваль Мариано Аурелиано не зашел со мной поздороваться? И почему Исидоро Балтасар не сказал мне, что уезжает? — выпалила я. — Теперь никогда не смогу закончить свою работу и поступить в аспирантуру.

Она как-то странно взглянула и сказала, что если написание моей статьи — такая уж корыстная задача, мне никогда не закончить ее.

Я не успела сказать ей, что лично мне все равно, поступлю я в аспирантуру или нет, потому что она продолжала: — Ты пишешь не для того, чтобы поступить в аспирантуру. Ты пишешь просто потому, что тебе это нравится. Потому что сейчас нет ничего такого, чем бы тебе хотелось заняться.

— Да полно такого, чем бы я предпочла заняться.

— Например? — с вызовом спросила она. Немного подумав, я не смогла сказать ничего определенного и вынуждена была признаться, и не только себе, что еще ни одну работу я не писала с таким удовольствием. Впервые я начала читать и собирать материалы в самом начале семестра, а не ждала, как обычно, когда останется лишь несколько дней до сдачи рукописи. И только мысль о том, что эта работа — пропуск в аспирантуру, портила все удовольствие.

Эсперанса, как будто снова подслушав мои мысли, сказала, что мне нужно забыть об аспирантуре и думать только о том, чтобы написать хорошую работу.

— Как только станешь частью мира магов и начнешь постигать природу сновидений, ты начнешь понимать, что такое магия. И это понимание освободит тебя.

Я смотрела на нее в замешательстве и не могла понять, о чем это она.

— Это освободит тебя от желания чего бы то ни было. — Эсперанса провозгласила эту фразу так четко, как будто я туга на ухо. Она посмотрела на меня задумчиво и добавила: — Алчность — твое второе имя, и все же тебе ничего не нужно и ты ничего не хочешь... Ее голос стал тише, когда она стала раскладывать на столе мои книги, записи и стопки каталожных карточек. С сияющим лицом она повернулась ко мне, держа в руках несколько карандашей. — Я подточила их для тебя бритвой и подточу снова, когда они затупятся. — Она положила карандаши рядом с блокнотом и широко развела руки в стороны, как бы пытаясь охватить всю комнату. — Прекрасное место для работы. Здесь тебя никто не потревожит.

— Я в этом уверена.

Видя, что она собирается уходить, я поинтересовалась, где спал Исидоро Балтасар этой ночью.

— На своей соломенной циновке, где же еще? — засмеявшись, она подхватила все свои юбки и вышла во двор. Я провожала ее глазами, пока она не скрылась за каменной аркой. Глаза заболели от яркого света.

Немного спустя в одну из тех дверей, что выходили в коридор, громко постучали.

— Ты одета? — спросил смотритель, открывая дверь еще до того, как я успела сказать да. — Пища твоим мозгам, — объявил он, ставя на стол бамбуковый поднос. Он налил мне прозрачного мясного бульона и заставил съесть мачаку по-сонорански. — Сам приготовил, — заметил он.

Смесь из взбитых яиц, нарезанного мяса, лука и красного жгучего перца была просто восхитительной. — Когда ты закончишь, я свожу тебя в кино.

— Когда я поем? — взволнованно спросила я, запихнув в рот тортилью.

— Когда закончишь писать, — пояснил он.

После того, как я разделалась с едой, он сказал, что мне нужно познакомиться с собакой.

— Иначе ты не сможешь никуда выйти. Даже просто в туалет.

Я хотела сказать, что, в общем-то, уже видела собаку и выходила ночью из дома, но он быстрым движением головы позвал меня за собой во двор. Большая черная собака, свернувшись, лежала в тени высокой изгороди, сплетенной из тростника. Смотритель присел на корточки рядом с псом и почесал его за ушами. Наклонившись еще ниже, он шепнул что-то зверю на ухо.

Неожиданно смотритель встал. Испугавшись, я отпрянула назад и приземлилась на мягкое место. Собака заскулила, а смотритель одним невероятным прыжком перепрыгнул через высокую изгородь. Я вскочила на ноги и собралась было бежать, но собака вытянула свои передние лапы и положила их мне на ноги. Сквозь туфли чувствовалась их тяжесть. Собака посмотрела на меня и разинула свою пасть, широко зевнув. Язык и челюсти у нее были иссиня-черными.

— Это признак превосходной родословной.

Я так испугалась, услышав голос смотрителя за спиной, что повернулась кругом, снова потеряла равновесие и свалилась на собаку. Сначала я не осмеливалась пошевелиться, а потом медленно повернула голову. На меня уставились ее янтарные глаза. Собака обнажила зубы, но не с рычанием, а с самой дружелюбной собачьей улыбкой.

— Вы стали друзьями, — произнес смотритель, помогая мне подняться. — Теперь тебе пора начать писать свою работу.

Я горела желанием выполнить свою задачу. Я писала долгие часы, как-то не замечая времени. Не то чтобы я была настолько поглощена своей работой, что потеряла счет времени. Скорее время, казалось, трансформировалось в пространство. То есть я начала ощущать время как промежутки — промежутки между появлениями Эсперансы.

Каждый день где-то в середине утра, когда я завтракала — тем, что было оставлено на кухне, — неожиданно появлялась она, казалось, бесшумно материализуясь из вечной голубоватой дымки, которая висела в кухне, точно облако. Она неизменно расчесывала мои волосы грубой деревянной расческой, не произнося ни слова. Я тоже молчала.

Во второй половине дня я снова встречала ее. Так же бесшумно она возникала во дворе под аркой, сидя в своем кресле-качалке. Часами она смотрела в пространство, как будто видела что-то за пределами человеческого зрения. В это время между нами не было никакого контакта, кроме кивка головы или улыбки. Тем не менее я знала, что нахожусь под защитой ее молчания.

Собака всегда была рядом со мной, как будто смотритель приказал ей это. Она сопровождала меня днем и ночью, даже в туалет. Особенно я ждала наших прогулок в конце дня, когда мы вдвоем с собакой мчались через поля к деревьям, разделяющим земельные участки. Там мы обычно сидели в тени, глядя в пространство, как Эсперанса. Иногда мне казалось, что можно протянуть руку и потрогать горы, поднимающиеся вдалеке. Я слушала, как ветерок шелестит ветвями и ждала, когда желтый свет заходящего солнца превратит листочки в золотые колокольчики; ждала, когда листья станут синими и, наконец, черными. Тогда мы с собакой мчались назад к дому, чтобы не слышать тихого голоса ветра, рассказывающего об одиночестве этой сухой земли.

На четвертый день я проснулась от испуга. Из-за двери, ведущей во двор, послышался голос. — Пора вставать, лентяйка. — В голосе смотрителя было вялое безразличие.

— Почему ты не заходишь? Где ты все это время пропадал? — Ответа не последовало. Я села, укутавшись в одеяло, в ожидании, что он появится, слишком напряженная и сонная, чтобы самой выйти и посмотреть, что это он прячется. Через некоторое время я поднялась и вышла во двор. Никого. Чтобы окончательно проснуться, я вылила несколько черпаков холодной воды себе на голову.

Мой завтрак этим утром был иным: Эсперанса не появилась. Приступив к работе, я поняла, что и собака исчезла. Я равнодушно листала книги. Для работы не было ни сил, ни желания. Я подолгу просто сидела за столом, уставясь через дверь на далекие горы.

Прозрачная послеполуденная тишина время от времени нарушалась негромким кудахтаньем кур, ищущих в земле зерна, да звонким стрекотанием цикад, звеневшем в синем безоблачном небе, как будто все еще был полдень.

Я почти задремала, как вдруг услышала во дворе какой-то шум. Я быстро подняла глаза. Смотритель и собака лежали бок о бок на соломенной циновке в тени ограды. Что-то необычное было в том, как они лежали, растянувшись на циновке. Они были настолько неподвижны, что казались мертвыми.

Охваченная беспокойством и любопытством, я на цыпочках подошла к ним. Смотритель заметил мое присутствие раньше собаки. Он нарочито широко открыл глаза, затем одним движением быстро сел, скрестив ноги, и спросил: — Соскучилась?

— Конечно! — воскликнула я, нервно засмеявшись. С его стороны это был странный вопрос. — Почему ты не зашел ко мне утром? — Поглядев на его ничего не выражающее лицо, я добавила: — Где ты пропадал три дня?

Вместо ответа он строго спросил:

— Как продвигается работа?

Я была настолько ошарашена его прямотой, что не знала, что и сказать: то ли надо было ответить, что это не его дело, то ли стоило признаться, что я застряла.

— Не ищи объяснений. Просто скажи мне честно. Скажи, что тебе нужна моя компетентная оценка статьи.

Боясь рассмеяться, я присела рядом с собакой и почесала ее за ушами.

— Ну? Не можешь признаться, что без меня ты беспомощна? — настаивал смотритель.

Не зная его настроения, я подумала, что лучше не буду с ним спорить, и сказала, что за весь день не написала ни строчки, а ждала его, зная, что только он может меня спасти. Я заверила его, что не мои профессора, а он должен решать мою судьбу, как аспиранта.

Смотритель просиял улыбкой и попросил принести ему мою рукопись.

— Она на английском, — специально сказала я. — Ты не сможешь прочесть ее.

Уверенность в том, что я не настолько плохо воспитана, помешала мне сказать, что он все равно бы ничего не понял, даже если бы она была на испанском.

Он настаивал на своем. Я принесла работу. Он разложил листы вокруг себя, некоторые на циновке, некоторые на пыльной земле, потом достал из кармана рубашки очки в металлической оправе и надел их.

— Очень важно выглядеть ученым, — прошептал он, наклонившись к собаке. Пес поднял одно ухо, потом глухо заворчал, как бы соглашаясь с ним. Собака поменяла позу, и смотритель жестом велел мне сесть между ними.

Сосредоточенно изучая отдельные листы на земле, он напоминал начитанную строгую сову. Он неодобрительно цокал языком, почесывал затылок, складывал и перекладывал листы, как бы пытаясь отыскать связь, ускользающую от него.

От сидения в одном положении у меня заболели шея и плечи. Вздыхая от нетерпения, я прислонилась к изгороди и закрыла глаза. Несмотря на возрастающее раздражение, должно быть, я задремала, потому что вдруг испугалась внезапного навязчивого звона. Я открыла глаза. Рядом, лицом ко мне, сидела высокая, роскошно одетая красивая женщина. Она что-то сказала, но я не расслышала. Звон в моих ушах усилился.

Эта женщина наклонилась ко мне и громким чистым голосом спросила: — Ты что же, не хочешь поздороваться со мной?

— Нелида! Когда ты пришла? Я просто пыталась избавиться от звона в ушах.

Она кивнула и, подтянув под себя длинные красивые ноги, обняла руками колени. — Приятно тебя видеть, — мечтательно произнесла она.

Хмуря брови, смотритель что-то бормотал про себя, изучая лежащие перед ним страницы. Через некоторое время он произнес: — Твои каракули не только трудно разобрать, в них и смысла мало.

Прищурившись, Нелида осуждающе посмотрела на меня, словно призывая возразить.

Я заерзала, чтобы подняться, желая уйти от этого нервирующего меня пристального и изучающего взгляда. Но она наклонилась и неожиданно схватила меня за руку, будто взяла ее в тиски.

Смотритель начал читать вслух раздражающе медленно. То, что он читал, казалось знакомым, но я не могла определить, действительно ли он воспроизводит текст, так как не могла сосредоточиться. Кроме того, меня выводила из себя та показушная манера, с какой он кромсал предложения, фразы и изредка даже слова.

— И наконец, — заявил он, заканчивая чтение последней страницы,— это просто плохо написанная работа. — Он сложил эти разрозненные листы в стопку и облокотился на изгородь, не спеша согнув колени в то самое положение, которому меня научил Исидоро Балтасар — согнув правую ногу так, чтобы ее щиколотка лежала на левом бедре — и закрыл глаза. Он молчал так долго, что я подумала, что он уснул, и даже вздрогнула, когда медленно и размеренно он начал говорить об антропологии, истории и философии. Его мысли, казалось, облекались в форму, слова были ясными и точными. Он говорил просто, было легко следить за ходом его речи и легко ее понимать.

Я внимательно слушала и в то же время не могла отделаться от вопросов. Как он может столько знать о западноевропейских интеллектуальных течениях? Где он учился? Кто же он на самом деле?

Как только он закончил говорить, я сразу же попросила:

— Не мог бы ты все повторить сначала? Я бы хотела кое-что записать.

— Все, о чем я говорил, есть в твоей работе, — заверил меня смотритель. — Все это похоронено под множеством сносок, цитат и сырых идей. — Он наклонился, почти прислонив голову к моей. — Недостаточно цитировать работы, пытаясь придать правдивость тому, что написано тобой.

Ошеломленная, я тупо смотрела на него. — Помоги мне, пожалуйста, написать статью.

— Нет, этого я сделать не могу, — произнес он с мрачным блеском в глазах. — Это ты должна сделать самостоятельно.

— Но я же не могу, — запротестовала я. — Ты же только что показал, как плохо написана моя работа. Поверь, это лучшее, на что я способна.

— Нет! — уверенно возразил он, посмотрев на меня в изумлении, к которому примешивалось дружеское участие. — Я уверен, твои профессора примут работу, как только она будет отпечатана. Но не я. В ней нет ничего оригинального.

Я была слишком ошеломлена, чтобы расстраиваться.

— Ты только другими словами пересказываешь то, что прочитала, — продолжал смотритель. — А я требую, чтобы ты больше полагалась на свое собственное мнение, даже если оно противоречит тому, чего от тебя ждут.

— Но это ведь только реферат, — защищалась я. — Знаю, он еще сырой, но мне нужно, чтобы и профессора были довольны. Согласна я или нет со всем этим — к делу не относится. Мне нужно, чтобы меня приняли в аспирантуру, а это отчасти зависит от того, довольны ли будут профессора.

— Если ты хочешь черпать силу из мира магов, ты больше не можешь работать, имея это в голове. Скрытые цели неприемлемы в нашем магическом мире. Если хочешь стать аспирантом, значит должна вести себя как воин, а не как женщина, которую научили всем угождать. Даже когда тебе смертельно плохо, ты все равно стараешься угодить. А когда ты пишешь, тебя ведь этому не учили, значит, ты можешь принять настроение воина.

— Что ты называешь настроением воина? Мне что же, с профессорами воевать?

— Не с профессорами, а с собой. За каждый миллиметр. И делать это настолько искусно и умно, чтобы никто и не догадывался о твоей борьбе.

Я не совсем поняла, что он имеет в виду, да и не хотела понимать. Воспользовавшись паузой, я спросила, откуда он знает столько об антропологии, истории и философии.

Улыбнувшись, он покачал головой.

— А ты что, не заметила? — и сам ответил на вопрос. — Я собрал эти мысли из ниоткуда. Я просто разбросал свои энергетические волокна и подцепил их, как рыбак ловит рыбу, из необъятного океана мыслей и идей.— И он развел руками, обнимая все пространство вокруг себя.

— Исидоро Балтасар говорил мне: для того, чтобы собирать мысли, нужно уметь распознать, какие именно могут быть полезны. Поэтому ты, должно быть, изучал историю, философию и антропологию.

— Может, когда-то и изучал, — неопределенно произнес он, в задумчивости почесывая затылок. — Наверное.

— Просто должен был, — назидательно произнесла я, будто совершила открытие.

Глубоко вздохнув, он снова откинулся на изгородь и закрыл глаза.

— И почему ты хочешь всегда быть права? — спросила Нелида.

Это прозвучало так неожиданно, что я уставилась на нее, открыв рот. В уголках ее губ притаилась озорная затаенная улыбка. Она показала мне на мой открытый рот. Меня так поглотила речь смотрителя о реферате, что я напрочь забыла о присутствии Нелиды, хотя она и сидела напротив меня. Или не сидела? Мысль о том, что она могла незаметно уйти и вернуться, меня испугала.

— Не думай об этом, — тихо сказала Нелида, словно я кричала от страха. — Мы обычно приходим и уходим так, что нас никто не замечает.

Ее тон сглаживал леденящее впечатление от ее слов. Переводя взгляд с одного из них на другого, я думала, действительно ли они незаметно исчезнут прямо у меня на глазах. Потянувшись как кошка, я легла на соломенную циновку на спину, медленно подвинув ногу к подолу платья Нелиды, опускавшемуся до земли, а моя рука двинулась к одежде смотрителя. Он, должно быть, почувствовал, что его тронули за рукав, потому что резко сел и уставился на меня. Я закрыла глаза, но продолжала смотреть на них сквозь ресницы. Они сидели, не шелохнувшись. В их прямых позах не было ни следа усталости, а у меня слипались глаза.

Налетел прохладный ветерок, наполненный ароматом эвкалипта. Вереницы разноцветных облаков бежали по небу. Глубокое и прозрачное, оно медленно растворялось и таяло так незаметно, что невозможно было различить, где облака и где небо, где день и где ночь.

Положив ногу на кайму платья Нелиды и вцепившись в рукав смотрителя, точно от этого зависела жизнь, я уснула. Показалось, что прошло лишь мгновенье, как чья-то рука прикоснулась к лицу.

— Флоринда? —- прошептала я, инстинктивно чувствуя, что рядом сидит другая женщина. Она говорила что-то очень тихо. Было ощущение, что она говорила уже давно, и я проснулась, чтобы это услышать.

Я попыталась сесть. Легким, но твердым прикосновением к плечу она остановила меня. Маленький огонек мерцал где-то в темноте, проливая бледный дрожащий свет на ее лицо. Это делало ее похожей на привидение. Казалось, она увеличивается в размерах, приближаясь ко мне. Ее глаза казались больше от этого приводящего в замешательство взгляда. Ее словно подведенные черным брови хмурились.

— Нелида! — вздохнула я с облегчением.

Едва улыбнувшись, она кивнула. Я хотела спросить ее о смотрителе и о реферате, но она приложила свои пальцы к моим губам и продолжала что-то нашептывать. Звуки становились тише и тише. Казалось, они доносятся издалека, и наконец они исчезли совсем.

Нелида встала и жестом пригласила сделать то же самое. Я встала и увидела, что мы не во дворе, а в одной из спален, выходящих в коридор.

— А где же моя работа? — спросила я, беспокоясь, что ветер мог расшвырять страницы по двору. Мысль о том, что мне придется начинать все с самого начала, привела меня в трепет.

Нелида по-королевски кивнула, чтобы я следовала за ней. Она была гораздо выше меня и очень походила на Флоринду. Если бы не ее хрупкость, я бы ни за что не смогла их различать. Сейчас она казалась незавершенной копией Флоринды — такой, скорее всего, та была в юности. В Нелиде было что-то воздушное, хрупкое, обаятельное. Мы часто шутили с Исидоро Балтасаром, что будь я мужчиной я, потеряла бы из-за нее голову. Он остроумно замечал, — в шутку, конечно, — что потому-то она со мной почти не разговаривает.

Мы направились к моей комнате. Рядом с собой я слышала шаги. Это не Нелида, подумала я, потому что она шла так тихо, что, казалось, не касалась земли. Нелепая идея, что слышны мои собственные шаги, заставила меня идти на цыпочках, как кошка. Тем не менее я продолжала слышать шаги. Чьи-то ноги двигались как мои, тихим эхом отдаваясь на плиточном полу. Я несколько раз оборачивалась, но, конечно же, никто не шел за мной. В надежде развеять страх я громко хихикнула.

Нелида внезапно повернулась. Я думала, она одернет меня, но она тоже начала смеяться. Она обняла меня за плечи. Ее прикосновение было не слишком теплым или нежным. Но мне было все равно. Она мне нравилась, а ее прикосновение успокаивало меня. Продолжая смеяться, в окружении звуков шагов, мы вошли ко мне в комнату.

Стены странно светились, как будто через все четыре двери в комнату сочился туман, ее невозможно было рассмотреть. Туман изменил форму комнаты, придав ей странные очертания. Как я ни моргала и ни прищуривалась, я разглядела только стол, за которым писала последние три дня. Я подошла ближе. К своей радости, я увидела бумаги, сложенные в аккуратную стопку. Рядом лежали все мои карандаши: они были хорошо наточены.

— Нелида! — взволнованно воскликнула я, поворачиваясь. Но ее уже не было. Туман сгущался. Он плотнее окутывал меня с каждым вздохом. Он проникал в меня, наполняя глубоким, волнующим чувством легкости и ясности. Направляемая из невидимого источника, я села за стол и разложила перед собой страницы. Прямо перед глазами возникла вся структура реферата, наложенная на мои первые наброски, точно двойная экспозиция на фотопленке.

В восхищении я увлеклась искусным развитием темы. Как будто подчиняясь невидимой руке того, кто писал и думал, абзацы начали менять свои места, выстраиваясь в новом порядке. Все это было так прекрасно и просто, что от радости я засмеялась.

— Запиши это.

Слова прозвучали в комнате тихим эхом. Я с любопытством оглянулась, но никого не увидела. Сознавая, что то, что я переживала в эти минуты, определенно не было обыкновенным сном, я схватила бумагу, карандаш и с бешеной скоростью начала писать. Удивительно легко и ясно возникали идеи. Они пульсировали в висках и в теле, словно звуковые волны. Одновременно с этим я слышала и видела слова. Но то, что было передо мной, различали не слух и не зрение. Это были какие-то нити внутри меня, которые вытягивались и всасывали слова, светящиеся передо мной, как какой-нибудь бесшумный пылесос всасывает пылинки.

Через некоторое время то, что наложилось на мои бумаги, стало расплываться. Строчки исчезали одна за другой. Я отчаянно хваталась за эту превосходную структуру, зная, что все это исчезнет безо всякого следа. Останется только память моего осознания этой величественной ясности. Но исчезнет и это, словно пламя погасшей свечи. Колечко тумана, тонкое, как нить, задержалось в комнате и превратилось в мелкую рябь. Гнетущая темнота окружила меня. Я была настолько опустошена, что теряла сознание.

— Ложись!

Я даже не пыталась поднять глаза, зная, что все равно никого не увижу. Невероятным усилием встав со стула и шатаясь, я направилась к кровати.

Глава 14. - Жизнь в сновидении - Флоринда Доннер