2. "Фаза уродов" - Демон и Лабиринт - Михаил Ямпольский

     Маска поэтому никогда не является  непосредственной  копией  лица.  Она

всегда  --  деформация,  искажение.  Полная  идентичность  слепка  оригиналу

когда-то не позволяла различать их. Маска, в точ-

     ности повторяющая лицо, как бы не есть маска, для древних она  --  само

лицо.  Восковой  или  гипсовый  слепок с лица, использовавшийся в похоронных

церемониях еще в Древнем Риме (о чем, кстати, упоминает в повести  Тынянов),

не  рассматривался  римлянами  как  нечто  отличающееся от самого умершего6.

Посмертная маска генетически связана с восковой печатью, при этом римляне не

видели разницы между отпечатком  и  самой  печатью.  Как  указывает  Флоранс

Дюпон,

     "слово  imago  в равной мере обозначает отпечаток в воске и саму

печать -- и вогнутую, и выпуклую формы" (Дюпон 1989:408)7.

     Установление полнейшей эквивалентности между восковой персоной и  телом

умершего  --  важнейшая часть похоронного ритуала. При этом восковая персона

всегда относилась к разряду чисто телесного. Дюпон замечает:

     "Так как imago -- это материальная форма, оно не является душой,

и еще в меньшей степени душой бессмертной" (Дюпон 1989: 414).

     Восковая маска поэтому не имеет ни малейшего отношения к иной  ипостаси

покойного  --  его  nomina,  бессмертной ипостаси, отражающей связь с

родом и языком. Вот почему превращение слепка в образ, его приобщение

к сфере символического возможно только в результате  деформации  слепка,  то

есть   процедуры  по  существу  антисимволической,  диаграмматической.  Ведь

деформация сама по себе не может вписываться в символический порядок,

будучи выражением напряжения и противоречия, в основном относясь к сфере сил

и различия.

     Растрелли занимается парадоксальной работой -- он вводит сле-

     6 Расслоение imago от  тела  происходит  в  основном  в  ритуале

императорских  похорон  в  Риме. Постепенно эта система удвоения проникает в

иконографию  императорской   власти,   а   после   государственной   реформы

Диоклетиана   и  введения  правления  тетрархов  буквально  пронизывает  всю

официальную  иконографическую  систему.  Тетрархи  отныне  изображаются  как

совершеннейшие  двойники,  неотличимые  друг  от друга, как сдвоенный бог --

питеп geminatum, они даже справляют день рождения  одновременно.  См.

Л'Оранж 1965: 42--53.

     7  В  данном  случае  следует проводить различие между пониманием слова

imago в римском  погребальном  ритуале  и  в  психоанализе,  где  оно

понимается совершенно иначе. Это слово ввел в психоаналитический обиход Карл

Густав  Юнг  в 1911 году для описания образов отца, матери, брата и т. д. По

мнению Ж. Лапланша и Ж.-Б. Понталиса,  imago  должно  пониматься  как

стереотип, через который субъект видит Другого:

     "..Jmago  должно пониматься как отражение реальности, пусть даже

и в более или менее искаженной форме: imago  вызывающего  ужас  отца,

например,  может прекрасно существовать в субъекте, чей реальный отец мягок"

(Лапланш -- Понталис 1973: 211).

     В этом  смысле  психоаналитическое  imago  ближе  не  к  полному

эквиваленту  (печати  как индексу), а к "негативной" или гротескной копии, о

которой речь пойдет дальше.

     пок в сферу  символического  через  чисто  диаграмматическую  процедуру

деформации.  Этой же "работой" занимался и Силен, подвергая собственное свое

лицо двойной трансформации, являя его в виде маски и в виде  отражения,  при

этом  отражения  не  простого,  а  искаженного. Чаша-зеркало в данном случае

оказывается не  только  отдаленной  репликой  печати  (вогнутой  формы),  но

деформирующим   зеркалом.   В   каком-то  смысле  отражение  в  такой

поверхности и есть способ превращения лица в маску.

     Луи Марен заметил, что в  живописи  изображение  отражений  в  вогнутых

зеркалах  выглядит  запечатленным  на  выпуклой  поверхности. По его мнению,

отражение  в  вогнутом  зеркале  может  "открыть   за   своей   поверхностью

иллюзорное,  виртуальное  выпуклое пространство" (Марен 1977: 149). Два этих

деформирующих  зеркала  способны   выворачивать   пространство   собственной

репрезентации, действительно работать как печать и отпечаток.

     Выпуклость,   как  и  вогнутость,  отражающей  поверхности  деформирует

изображение  в  определенном  ключе,  который   Марен   называет   "аксиомой

окаменевающего  Циклопа"  (Cyclope  nieduse)  и который, конечно, отсылает к

мандельштамовской "дуговой растяжке" зрения (см. главу 4). Отражение в такой

поверхности  напоминает  отражение  в  единственном  глазе  зрителя-Циклопа,

который,  деформируя  мир,  как  бы  постулирует  его организацию по законам

единой точки зрения, единственного и неподвижного глаза (Марен 1977:150).

     Такого  рода  деформация  вписывается  в  то,  что  я   определил   как

диаграмматический  след  трансформации  в  символическое.  Перед  нами также

искажение, диаграмма, но  одновременно  след  трансформации  пространства  в

сторону символической иерархичности (линейной перспективы как "символической

формы",   если   использовать   выражение  Эрвина  Панофского).  Мы  как  бы

сталкиваемся  с  рождением   символического   из   анти-символического,   из

диаграмматического.    Перед   нами   --   след   деформации   пространства,

приобретающего в результате такой деформации отчетливо символическую  форму.

Процесс   этот  был  описан  Эрнстом  Кассирером  как  свойство  мифического

мышления,  осуществляющего  "перевод"   в   языковое   через   специфическую

организацию пространства:

     "...В   мифическом   мироощущении   существует  <...>  "копирование"  в

пространстве  того,  что  по  своей  сути  непространственно.  Здесь  каждое

качественное  различие  как будто бы имеет некий аспект, в котором оно также

пространственно, в то время как любое пространственное различие  является  и

остается  качественным  различием.  Между  двумя  сферами  происходит  некое

подобие обмена, постоянного  перехода  из  одной  в  другую.  <...>  Простые

пространственные термины, таким образом, превращаются  в  подобие оригинального интеллектуального выражения. Объективный

мир стал доступен языку в той мере, в какой язык был способен переводить его

обратно в термины пространства" (Кассирер 1955:85--86). Перевод этот находит

свое пространственное выражение, например,  в  транспонировании  образов  из

одного  типа  пространства  в  другое  с  иными характеристиками деформации.

Любопытен и сам процесс реверсии соотнесенных  (симметричных)  пространств--

выпуклого  и  вогнутого.  Печать или имитирующая ее отливочная форма в итоге

дают, казалось бы, точный отпечаток оригинала. Но получение этого  "точного"

отпечатка  проходит обязательную фазу "негатива", когда выпуклой поверхности

соответствует   поверхность   вогнутая,   и   наоборот.   Эта   симметричная

трансформация  вогнутости  в выпуклость в какой-то степени напоминает работу

зеркала,  также  меняющего  местами  "полярность"  изображения.   Эта   фаза

"негатива"   в   получении   отпечатка  вводит  между  оригиналом  и  копией

промежуточную стадию "монстра", когда оригинал  подвергается  "абсолютному",

радикальному  искажению.  При  этом маска содержит в себе и позитив (внешнюю

поверхность)  и  негатив  (внутреннюю,   невидимую   зрителю   поверхность).

Отпечаток,   сама  матричная  зеркальность  заключает  в  себе  монстра,  то

окаменевшее  imago,  того  искаженного  "демона",  Другого,   которые

возникают в процессе трансформации отпечатка в аллегорию.

     Пример  такого  отпечатывания  "монстра"  как  масочного негатива можно

найти у Леонардо -- художника, входящего,  вероятно,  в  подтекст  "Восковой

персоны"  (он  относится  к  итальянскому  пласту  повести,  мотивированному

фигурой Растрелли). В третьей главе  имеется  странное  описание  того,  как

Растрелли  пишет.  Описание  это  входит  в  ряд  сходных  сцен (ср. "Киже",

экранизацию гоголевской "Шинели"), выражающих  навязчивость  темы  письма  у

Тынянова.  Но  на  сей  раз  описание  процесса  письма  резко отличается от

гоголевского (башмачкинского) каллиграфизма. Речь идет о некой  вдохновенной

и  шифрованной скорописи (в русском художественном сознании скорее связанной

с Пушкиным). Процитирую этот фрагмент:

     "И  на  листах  он  написал  великое  количество  нескладицы,  сумбура,

недописи  --  заметки  --  и ясных чисел, то малых, то больших, кудрявых, --

обмер. Почерк его руки был как пляс карлов или  же  как  если  бы  вдруг  на

бумаге  вырос  кустарник:  с  полетами,  со  свиными хвостиками, с крючками;

внезапный грубый нажим, тонкий свист и клякса. Такие  это  были  заметки,  и

только  он один их мог понимать. А рядом с цифрами он чертил палец, и вокруг

пальца собирались цифры, как рыба на корм, и шел объем и волна  --  это  был

мускул, и била толстая фонтанная

     струя -- и это была вытянутая нога, и озеро с водоворотом был живот. Он

любил треск воды, и мускулы были для него как трещание струи" (403)8.

     Весь  процесс  описан  как  ряд  переходов. Само движение руки дано как

конвульсивный миметический пляс (см. главу  1),  переходящий  в  рисунок,  а

затем  в  слово,  которое может затем вновь преобразиться в рисунок. Сама по

себе конвульсивность  кажется  диаграммой  этого  процесса  межсемиотической

перекодировки,  той  знаковой  трансформации,  которая  особенно интересна в

барочном тексте. Единство словесного и изобразительного  здесь  основывается

на  барочном  завитке,  на  развитии  "кудрявого"  элемента  письма, который

переходит в  гротеск  (пляс  карлов),  затем  в  движение  воды  и  странную

прорастающую  из  него  анатомию.  Гротеск,  как  видим,  и  здесь  занимает

промежуточное  положение  между  природой  и  словом.  Тело   (анатомия)   и

символическое (слово, письмо) связаны через диаграмматическую фазу "уродов",

через то, что я определил как масочный негатив.

     В  приведенном примере содержится достаточно намеков, чтобы связать его

с  фигурой  Леонардо.  Речь  идет  не  просто  о  совершенно   специфическом

шифрованном  письме  Леонардо,  а  именно об уникальной, присущей только ему

связи между анатомическим  рисованием  и  множеством  по  существу  барочных

набросков  потоков  жидкости  и  водоворотов.  Поражает несомненное сходство

рисунков Леонардо, изображающих водовороты и водопады, с изображением сердца

и кровеносной системы (Леонардо изучал, например, клапаны аорты  в  связи  с

проблемой водоворотов). (Илл. 2, 3.)

     Исследования показали, что работы по гидродинамике имели принципиальное

значение  для  Леонардо  и были неотрывно связаны с поисками универсального,

божественного  движителя  мироздания  (Кемп  1972).  Именно  у  Леонардо  мы

обнаруживаем органическую связь между движением линии, следом чернил, схемой

движения жидкости и как бы прорастающими из этих взаимосвязанных пото-

     8  Можно  предположить,  что  Тынянов  имел  в виду также и ремизовскую

каллиграфию, по своему типу очень сходную с описанной. Вот как характеризует

Ремизов,  например,  каллиграфический  стиль   своего   учителя   Александра

Родионовича Артемьева:

     "...Он  выводил  росчерк,  и  вот  в  этом  росчерке вдруг из какого-то

завитка выскочит птица или  показывались  заячьи  уши  и  округлится  усатая

мордочка,  или  вдруг  загораздит целое поле -- и колокольчики, и ромашка, и

трава с "петушками", а  если  разлистятся  листья  --  такие  "леандры",  не

проберешься" (Ремизов 1991: 48).

     Любопытно,  что  Ремизов,  чьи  изображения  как бы возникали из самого

телесного   автоматизма    росчерка,    придавал    существенное    значение

непредсказуемым элементам письма, в том числе и кляксам:

     "Я  не  знал  еще, какие чудеса можно сделать из любой кляксы: ведь чем

кляксее, тем  разнообразнее  в  кляксе  рисунок,  а  из  брызг  и  точек  --

каких-каких  понаделать  птиц,  да  что  птиц,  чего  хочешь:  и виноград, и

китайские яблочки, и красных паучков" (Ремизов 1991: 48).

     ков телесными структурами -- мышцами, сосудами и т. д. (У Тынянова  эта

связь  столь  же  гротескно  выражена  через  неожиданно возникающую кляксу.

Клякса -- жидкость самого письма -- превращается затем в волну,  а  затем  в

мышцу.)

     Заметки  Леонардо  о  гидродинамике  насыщены  множеством  схем,  цифр,

диаграмм. Эрнст Гомбрих так выразил свое удивление по поводу структуры этого

леонардовского текста:

     "...Если что-то поражает в этих исследованиях и заметках  о  воде,  так

это  господство  слова  и  роль,  отведенная языку. Знал он о том или нет, в

paragone (соперничестве) слова и изображения слово очень  часто  оказывалось

впереди" (Гомбрих 1976: 417).

     Слово возникает как необходимый символический коррелят линейности9, как

знак преобразования линейности, как точка на пути тела к аллегории.

     Любопытно,  что  у  Растрелли  "ясные числа" возникают среди "сумбура",

"недописи", и их появление писатель мотивирует двусмысленным словом "обмер",

которое  в  равной  степени  относится  и  к  обмериванию,  и  к  обмиранию,

окаменению, застылости, маскообразности.

     Вернемся,  однако,  к  Леонардо,  к  другому  аспекту  его  творчества,

проливающему свет на  генезис  гротескной  маски.  Речь  идет  о  знаменитых

"карикатурах"  Леонардо, не первое столетие вызывающих оживленную полемику и

чрезвычайно популярных как раз в эпоху  барокко.  В  обширной  литературе  о

гротесках  для  обсуждения  интересующей  меня проблемы особенно существенна

работа  Гомбриха,  которой   я   многим   обязан.   Гомбрих   заметил,   что

физиогномические  наблюдения  Леонардо  в  значительной  степени  связаны  с

задачами мнемоники, необходимостью запомнить и воспроизвести лицо  (особенно

профиль).  Речь собственно шла об изготовлении специфического мнемонического

отпечатка ("печати").

     Для  запоминания  лица  Леонардо  рекомендует  мысленно  описывать  его

фрагменты по трем признакам: "Начать с носа: здесь возможны три формы -- (А)

прямая, (В) вогнутая и (С) выпуклая" (Гомбрих 1976: 62). Любопытно, что этот

мнемонический образ, который Леонардо проецирует и на все прочие части лица,

воспроизводит  структуру  печати  и  отпечатка, внутренней и внешней стороны

маски--  вогнутого  и  выпуклого.  Эта  симметрия   отпечатков   как   будто

вписывается движением рисующей руки в тело художни-

     9  Связь движения руки, графизма, линии (disegno) и "идеи" (concetto) в

платоновском понимании характерна для идеологии Ренессанса и Постренессанса.

Эр-вин Панофский  утверждает,  например,  что  "маньеристская  точка  зрения

определила  disegno  как  видимое выражение concetto, сформированного в уме"

(Панофский 1968: 82).

     ка, которое запечатлевает в своей моторике линию, разделяющую  вогнутое

от выпуклого.

     В  производстве отпечатков эта линия заменяется плоскостью -- границей,

разделяющей печать и отпечаток. Эта линия интересовала Леонардо в  контексте

его размышлений о ничто и мнимостях. Леонардо оставил следующую запись:

     "...Множество  точек,  воображаемых  в  непрерывном соприкосновении, не

составляют  линии,   а   следовательно   множество   линий   в   непрерывном

соприкосновении  их  длин  не  составляют  поверхности,  также  и  множество

поверхностей в непрерывном соприкосновении не составляют  тела,  потому  что

среди  нас  тела  не  создаются  из  нетелесных вещей. <...> Соприкосновение

жидкости с твердым телом -- это поверхность  общая  и  для  жидкости  и  для

твердого  тела,  то  же  самое и относительно соприкосновения более легкой и

более тяжелой жидкостей. <...> Ничто имеет общую поверхность с вещью, а вещь

имеет общую поверхность с ничто, и поверхность не является частью этой вещи.

Следовательно, поверхность ничто не является частью этого ничто, а из  этого

вытекает,   что  простая  поверхность  --  это  общая  граница  двух  вещей,

находящихся в соприкосновении, а потому поверхность воды не является  частью

воды,  а  следовательно  и  частью  атмосферы,  и  что  никакие иные тела не

находятся между ними. Что же тогда разделяет воздух от воды? С неизбежностью

их должна разделять общая граница, не являющаяся ни воздухом, ни водой и  не

имеющая  субстанции.  <...>  Следовательно,  они  соединены  вместе, и вы не

можете поднять воздух без  воды..."  (Леонардо  1954:  75--76).  Поверхность

поэтому  является у Леонардо такой же мнимостью, такой же абстракцией, как и

линия, которая не может стать телом из составляющих ее "нетелесных" точек10.

Интерес Леонардо к  гидродинамике  в  свете  сказанного  приобретает  особый

смысл.   Леонардо  здесь  пытается  рассмотреть  вопрос  о  том,  что  такое

поверхность водных потоков и как они отделяются друг от друга. Среди  прочих

он задает и следующие вопросы:

     "Почему  отпечатки,  произведенные  на  поверхности  воды,  сохраняются

некоторое время и переносятся течением воды.

     Почему движения отпечатков воды проникают друг в друга, не меняя  своей

первоначальной формы" (Леонардо 1954:672).

     Вода  делает особенно очевидным почти мистический характер поверхности,

которая не принадлежит воде,  но  имеет  некую  формо-образующую  силу.  Она

сохраняет форму потоков вопреки переме-

     10 Анализ леонардовского понимания поверхности см. Стролл 1988: 40--46.

     шиванию    воды,   она   способна   сохранять   "отпечатки".   Леонардо

рассматривает воду и ее  поверхность  все  в  тех  же  категориях  печати  и

отпечатка.

     Роль  поверхности  особенно  хорошо  видна  на  примере  водной  ряби--

деформации водной поверхности под воздействием ветра. Рябь возникает на воде

именно в результате процесса, описанного Леонардо, утверждавшего, что нельзя

поднять воздух, не поднимая воды. Движение воздуха начинает поднимать  воду,

которая  буквально  на  своей  поверхности  (являющейся также и поверхностью

воздуха) отпечатывает движения воздуха. Никакая рябь невозможна в  глубинных

слоях  воды,  только  лишь  на  поверхности  и  как  результат существования

поверхности -- этой странной физической мнимости. Таким образом, "отпечаток"

воздуха на воде  --  это  деформация  границы,  деформация  поверхности,  не

принадлежащей  ни  воде, ни воздуху и выражающей лишь существование границы,

различия между двумя телами (средами).

     В каком-то  смысле  сказанное  относится  и  к  рисованию,  ведь  форма

возникает   как   результат  существования  еще  одной  мнимости  --  линии,

отграничивающей одно тело от другого. Линия позволяет  строить  поверхности.

Всякая  ее  выпуклость неизбежно является и вогнутостью другого тела. Всякое

тело поэтому в принципе  производит  иное,  как  печать  --  отпечаток,  как

негатив -- позитив.

     Рильке,  обсуждая  скульптурные маски, которые делал Роден, использовал

метафору  водной  поверхности  как  нерасторжимой   границы   тела   и   его

репрезентации. Он писал:

     "Когда  Роден создал эту маску [маску Франсуа Рюда], перед ним спокойно

сидел человек со спокойным лицом. Но это было лицо живого, и, вглядываясь  в

него,  он  обнаружил,  что оно полно движения, полно беспокойства, подобного

морскому прибою. <...> Иератическая сдержанность жеста в древнейших  культах

заключала  в себе волнение живых поверхностей, как стенки сосуда заключают в

себе воду. Что-то струилось в замкнутых сидящих богах..." (Рильке 1971:101).

     Это  обнаружение   воды   объясняется   тем,   что   всякое   нарушение

геометрически идеальной поверхности может прочитываться именно как диаграмма

сил,  приложенных  к границе, идеальную модель которой являет из себя водная

поверхность, соединяющая-разделяющая воду и воздух. Недаром Рильке описывает

внутреннюю поверхность маски, как если бы он смотрел на  нее  вертикально  с

высоты (то есть маска уподобляется волнующейся горизонтальной поверхности):

     "Если  взглянуть на маску сверху вниз, кажется, будто стоишь на высокой

башне и осматриваешь пересеченную местность, по извилистым  дорогам  которой

прошли многие народы" (Рильке 1971:100).

     В  таком  контексте  любая  поверхность  может  пониматься  именно  как

отпечаток, как "маска", снятая с неких сил.

     Среди множества "кроки" Леонардо можно найти  серию  гротескных  голов,

обращенных  друг  к  другу  таким  образом,  что  выпуклым подбородку и лбу,

проваленному  носу,  скажем,   левого   профиля   соответствуют   "вогнутые"

(скошенные)  подбородок  и  лоб,  орлиный нос правого профиля. (Илл. 4.) Две

гротескные головы обращены друг на друга не по принципу зеркального,  но  по

принципу  негативного подобия, как будто один профиль оказывается формой для

отливки другого.  Эта  обращенность  голов  в  "карикатурах"  трансцендирует

принцип  сходства.  Она  отражает силовое давление одного профиля на другой,

как бы выдавливающего его. Мы имеем некую машину по производству  негативной

симметрии.  В  силу  одного  этого деформации лиц в гротесках Леонардо могут

читаться как следы приложения сил, как диаграммы, связанные со специфическим

пониманием функции поверхности.

     Монстр  предстает  плодом  негативной  симметрии,  копией,   отпечатком

наоборот.  Гомбрих  предлагает  объяснение  этого феномена двух профилей. Он

указывает на пристрастие Леонардо к безостановочному рисованию одного и того

же  профиля,  который  искусствовед  называет  "щелкунчиком".  Более  точно,

однако, было бы определить его как "римский профиль", копирующий изображение

императора  Гальбы  с монет и очень близкий стандартному изображению Цезаря.

Ссылаясь на тот факт, что Леонардо идентифицировал себя с  Цезарем,  Гомбрих

утверждает,  что "щелкунчик" -- это навязчивое изображение собственного лица

Леонардо во множестве вариантов и  модификаций.  Таким  образом,  негативные

гротескные  головы  представляются  исследователю  как  своего  рода попытка

переломить  тенденцию  к  беспрерывному   изображению   самого   себя,   как

своеобразная  антинарциссическая  терапия,  как  комбинация  "отрицательных"

черт. Негативный двойник, демон возникает в данном случае буквально  подобно

лабиринтному  рисунку  кафковской  "Норы",  выдавливаемой  лбом крота. Демон

оказывается выдавленным лицом самого Леонардо, а возникающий  в  "отпечатке"

лабиринт линий -- как бы негативной копией, вывернутой наизнанку11.

     "Если рассмотреть их подряд, то трудно избавиться от ощущения, что plus

ca change,   plus   c'est   la  meme  chose.  Отнюдь  не  будучи  свободными

импровизациями,  гротескные  головы  выглядят  как   лихорадочные   обходные

действия,  почти  безнадежные  попытки избавиться от принудительного желания

еще раз повторить черты "головы  щелкунчика""  (Гомбрих  1976:  68).  Монстр

используется как терапевтическое средство от навязчи-

     11  О  связи лабиринтных структур и вывернутых "наизнанку" объектов см.

Ирвин 1994: 183--184.

     вой  идентификации  себя  с  Гальбой,   Цезарем,   одним   словом--   с

императором.  Маска в таком контексте выступает как негативное patris imago,

как монстр, подавляющий образ отца12.  В  этом  смысле  маска  Силена  может

вообще  пониматься  как  негативная  копия маски императора ("полубога", как

называет его сам Растрелли: Силен-полубог). Целование  скульптором  Петровой

маски  и  выступает  как такое зеркальное противостояние двух профилей, двух

монстров, двух масок, двух негативностей13.

     У Леонардо есть известный "виндзорский" рисунок "Пять голов"  (1494  --

илл.  5), который, по наблюдению Гомбриха, как раз и изображает "щелкунчика"

в императорском венце в окружении  отрицающих  его  "негативных"  гротесков.

Среди   этих   "уродов",  по-своему  являющихся  императорскими  двойниками,

выделяется  вторая  голова  слева,  человек,  запрокинувший  голову  и  дико

разинувший  рот, вероятно в пароксизме смеха. Нельзя не заметить, что голова

эта  неожиданно  напоминает  фонтанного  маскарона,  в  изображении  которых

преуспел  Растрелли.  Что  это?  Какая-то отдаленная реплика Силена, изо рта

которого льется струя воды?