Значение сновидений - К вопросу о подсознании - К.-Г. Юнг

Человек использует устное или печатное слово, чтобы передать окружающим некоторое осмысленное сообщение. При этом помимо слов-символов, которых так много в любом языке, часто применяются слова-обозначения, или своего рода опознавательные знаки, не являющиеся строго описательными. Таковы сокращения, представляющие ряд прописных букв (ООН, ЮНИСЕФ, ЮНЕСКО), известные торговые марки, запатентованные названия лекарств, воинские зна­ки различия. Не имея значения сами по себе, они стали узнаваемы в ходе обыденного или целенаправленного употребления. Подобные слова суть не символы, а знаки, лишь называющие объекты, за которыми закреплены.

Символом же мы называем термин, название или даже образ, обладающий помимо своего общеупотребительного еще и особым дополнительным значе­нием, несущим нечто неопределенное, неизвестное. Многие памятники крит­ской культуры, например, отмечены знаком двойных тесел. Это знакомый нам предмет, однако его потайной смысл скрыт от нас. Или возьмем другой при­мер: один индус, посетив Великобританию, рассказывал потом своим друзьям, что англичане почитают животных. Он обнаружил в старых протестантских церквях изображения орла, льва и быка, но понятия не имел (как и многие христиане), что эти животные символизируют авторов Евангелий. В свою оче­редь корни этой символики тянутся к видению Иезекииля, а оно имеет аналог в египетском мифе о боге солнца Горе и четырех его сыновьях. Еще более яркий пример — это известные каждому колесо и крест. В соответствующем контексте и у них появляется символическое значение, которое до сих пор является предметом дискуссий.

Следовательно, символическим является такое слово или образ, значение ко­торого выходит за рамки прямого и не поддается точному определению или объяснению. Когда разум пытается объять некий символ, то неизбежно прихо­дит к идеям, лежащим за пределами логики. Размышления о колесе как об образе "божественного" солнца приводят разум к порогу, за которым он должен при­знать свою некомпетентность, ибо невозможно дать определение "божественному". Называя нечто "божественным", мы, действуя в границах нашего разума, лишь даем название, опираясь при этом только на веру, но никак не на факты.

Явлений, выходящих за пределы человеческого понимания, в мире не счесть. Мы постоянно прибегаем к символической терминологии для обозначения понятий, определение или точное понимание которых нам не подвластно. Вот почему все религии используют язык символов как словесного, так и зритель­ного ряда. Однако подобное сознательное применение символов является лишь одним аспектом психологического феномена большой важности: человек также сам вырабатывает символы — бессознательно и спонтанно — в форме сновидений.

Этот тезис принять нелегко, но необходимо, если мы хотим больше узнать о путях функционирования человеческого разума. Если немного поразмыслить, нам станет ясно, что человек не способен воспринять или понять что-либо полностью. Его способность видеть, слышать, осязать или чувствовать всегда зависит от тренированности соответствующих органов, степень которой опре­деляет границы восприятия окружающего мира. Эта ограниченность может быть частично преодолена с помощью соответствующих приборов. Бинокль улучшает зоркость, а усилитель звука — слух. Однако даже самые совершенные приборы способны лишь приблизить удаленные предметы или сделать слыши­мыми еле различимые звуки. Какие бы приборы мы ни использовали, в опре­деленный момент мы подойдем к порогу, за которым начинается неопределен­ность. Наши знания не могут помочь разуму переступить этот порог.

Помимо рассмотренных существуют и подсознательные аспекты нашего восприятия реальности. Один из них состоит в том, что когда наши органы чувств реагируют на реальные обстоятельства, объекты и звуки, последние ка­ким-то образом переводятся из царства реальности в царство разума, где ста­новятся моментами психики, глубинная сущность которых непознаваема (ибо психика не способна познать саму себя). Таким образом, любое восприятие действительности включает бессчетное число неизвестных факторов, не гово­ря уже о том, что любой конкретный объект в конечном счете всегда непости­жим для нас, как и глубинная природа самой материи.

Отдельные обстоятельства, кроме того, не затрагивают нашего сознательного внимания, но тем не менее неосознанно воспринимаются и остаются с нами, не переходя порога сознания. Мы можем заметить их лишь по наитию или после сосредоточенного обдумывания, когда вспоминаем, что некое событие действи­тельно имело место, но оказалось проигнорированным из-за своей незначи­тельности. Это воспоминание поднялось из глубин подсознания и было зафик­сировано запоздалой мыслью, а могло бы принять форму сна. Как правило, в сновидениях нам являются бессознательно воспринятые аспекты событий, при­чем не в рациональной, а в символической и образной форме. Исторический факт. именно изучение снов впервые позволило психологам исследовать под­сознательные аспекты осознанно воспринятых психических явлений.

Именно на эти свидетельства опираются психологи, допуская существование подсознательной части психики, хотя многие ученые и психологи отрицают такую возможность, наивно указывая на то, что она подразумевает существова­ние двух "субъектов" или, проще говоря, двух личностей в одном человеке. Это, однако, на самом деле является реальностью. Одна из напастей, от которой страдает современный человек,—это раздвоение личности. И это не патоло­гия, а обычное явление, наблюдаемое повсеместно. Человек, правая рука кото­рого не знает, что делает левая,—не просто невротик. Подобное затруднение — симптом общей неосознанности поведения, несомненно унаследованной поголовно всем человечеством.

Сознание человека развивалось медленно и трудно. Миновало множество столетий, пока этот процесс подвел его на путь культуры (начало которой неправомерно датируют четвертым тысячелетием до Рождества Христова, ког­да вошла в ход письменность). Эволюция человеческого сознания далека от завершения: ведь до сих пор значительные участки разума погружены во тьму. И то, что мы называем психикой, ни в коей мере не идентично сознанию.

Те же, кто отрицают существование подсознания, утверждают фактически, что наши сегодняшние знания о психике исчерпывающи. А такое мнение од­нозначно столь же ложно, как и предположение, что мы знаем о вселенной абсолютно все.

Наша психика является частью окружающего нас мира, и ее тайна так же безгранична. Поэтому мы не можем дать определения ни тому, ни другому. Мы только можем утверждать, что верим в их существование, и описывать по мере возможности их функционирование. Кроме накопленных результатов меди­цинских исследований есть и серьезные логические доводы против утвержде­ний о несуществовании подсознания. Сторонники этой точки зрения выража­ют стародавний "мизонеизм" — страх перед новым и неизвестным.

Это противление идее существования непознанной части человеческой пси­хики имеет свои цепкие корни, ведь сознание — совсем недавнее приобрете­ние бытия и находится еще в процессе становления. Оно хрупко, подвержено специфическим опасностям и легкоранимо. Антропологи подметили, что од­ним из наиболее частых умственных расстройств у первобытных людей была, говоря их языком, "потеря души", или разлад (по-научному—диссоциация) сознания.

Среди людей прошлого, уровень сознания которых отличался от нашего, душа (психика) не воспринималась как нечто целое. Многие полагали, что каждый человек помимо обычной души имеет еще и так называемую "лесную душу", воплощенную в том звере и растении, с которым он имеет определен­ное психическое родство. Известный французский этнолог Л. Леви-Брюль на­звал эти представления "мистическим участием". Позже он отказался от этого термина под давлением недружественной критики, но я уверен в его правоте. В психологии хорошо известно явление подобного подсознательного едине­ния одного индивидуума с другим человеком или объектом.

Среди первобытных людей это родство имело множество форм. Если "лесная душа" обитала в каком-либо звере, то он считался человеку как бы братом. Пред­полагалось, что человек, имеющий братом крокодила, мог, например, спокойно плескаться в кишащей аллигаторами реке. Иметь "лесную душу" в дереве озна­чало родительскую власть этого дерева над индивидуумом. В обоих случаях по­нималось, что оскорбление "лесной души" равно оскорблению человека. В не­которых племенах считалось, что у человека несколько душ. Подобное миро­ощущение отражало веру отдельных первобытных людей в то, что они состоят из нескольких связанных между собой, но различных частей. Это означает, что индивидуальная психика была далека от гармоничной целостности. Наоборот, она грозила вот-вот распасться под напором неконтролируемых эмоций.

Хотя эта ситуация и известна нам лишь по работам антропологов, она вовсе не так далека от современной действительности, как могло бы показаться. Мы тоже можем стать диссоциированными и утратить свою индивидуальность. Мы можем оказаться во власти настроения, весьма изменившись при этом; можем утратить благоразумие и память о само собой разумеющихся вещах, касающих­ся нас самих и наших близких до такой степени, что спровоцируем вопрос:

"Какой бес в тебя вселился?" Мы говорим о возможности самоконтроля, однако редко кому удается овладеть этим замечательным качеством. Мы можем пола­гать, что контролируем себя, но при этом наши друзья легко видят в нас такое, чего мы и не представляем.

Без сомнения, даже при высоком, с нашей точки зрения, уровне цивилиза­ции человеческое сознание еще не достигло уровня неразрывности. Оно еще уязвимо и подвержено фрагментации. В то же время, способность изолировать часть разума является весьма ценной. Она позволяет сосредотачиваться на чем-то одном, отключая все, что может отвлечь наше внимание, и подавляя для этого часть психики. Главный вопрос заключается, однако, в том, делаем ли мы это сознательно или же это происходит спонтанно, без нашего ведома и со­гласия, или даже против нашего желания. В первом случае такая способность является достижением цивилизации, во втором — первобытной "потерей души" или даже невротической патологией.

Таким образом, даже в наши дни единство сознания все еще штука ненадеж­ная — слишком легко оно прерывается. А способность контролировать эмоции, весьма полезная с одной стороны, с другой выглядит довольно сомнительно, ибо лишает человеческие отношения разнообразия, яркости и теплоты.

Именно на этом фоне мы рассмотрим значение снов — этих зыбких, неуло­вимых, недолговечных, смутных и неопределенных фантазий. Чтобы раскрыть свою позицию, я хотел бы описать, как она видоизменялась и как я пришел к заключению, что сновидения являются наиболее широко распространенным и доступным источником для изучения способности людей к выработке символов.

Зигмунд Фрейд был первым, кто попытался исследовать эмпирическим пу­тем подсознательный фон сознания. В своей работе он исходил из общего допущения, что сны являются не случайными, а ассоциативно связанными с сознательно переживаемыми мыслями и проблемами. Это допущение основы­валось на тезисе выдающихся неврологов (в том числе Пьера Жане) о связи невротических симптомов с конкретными сознательными переживаниями. По­хоже, они возникают в отключенных участках бодрствующего разума, которые в другое время и при других условиях могут вновь включаться.

Еще в конце прошлого века Зигмунд Фрейд и Иосиф Брейер пришли к выводу, что невротические симптомы — истерия, некоторые виды боли, ненор­мальное поведение — имеют еще и символическое значение. Как и сновидения, они являются способом самовыражения подсознательной части разума и так же несут символическую нагрузку. Например, у пациента, столкнувшегося с невыносимой ситуацией, может возникнуть спазм при глотании: воспоминание о ней заставляет его поперхнуться. В аналогичной ситуации у другого пациен­та начинается приступ астмы: его угнетает "атмосфера дома". Третий страдает от особой формы паралича ног, он не ходит, поскольку "продвигаться" далее так невозможно. Четвертого мучают приступы рвоты во время еды, потому что он не может "переварить" какой-то неприятный факт. Я мог бы привести мно­го аналогичных примеров, но подобная физическая реакция является лишь одной из форм выражения подсознательно беспокоящих нас проблем. Чаще всего они приходят к нам во сне.

Любой психолог, которому приходилось выслушивать содержание снов паци­ентов, знает, что символов, встречающихся в сновидениях, много больше, чем физических симптомов невроза. Зачастую сны состоят из сложных и красочных

фантазий. Однако, если использовать для анализа этого материала фрейдовскую методику "свободных ассоциаций", окажется, что все разнообразие сновидений можно свести к нескольким базисным сюжетам. Этот метод сыграл важную роль в развитии психоанализа, позволив Фрейду использовать сны пациентов в каче­стве отправной точки для изучения их неосознанных проблем.

Фрейд сделал простое, но глубокое наблюдение: если пациента поощрить к разговору об увиденном во сне, попросить поделиться мыслями по данному поводу, то он неизбежно "раскроется" и обнажит бессознательный фон своих недомоганий как тем, что он расскажет, так и тем, что в рассказе опустит. Его рассказ может показаться иррациональным и не имеющим видимой связи с его проблемами, однако через некоторое время нетрудно разобраться, чего он избегает, какие неприятные мысли и воспоминания подавляет. Как бы он ни старался не выдать себя, все его слова будут указывать на переживание, от которого он страдает. Врачам настолько часто приходится сталкиваться с не­приглядной стороной жизни, что они редко ошибаются в расшифровке наме­ков, порождаемых беспокойным подсознанием пациента. И то, что им откры­вается, к сожалению, обычно соответствует их предположениям. Все сказанное до сих пор лишь подтверждает фрейдовскую теорию о подавленных и осуще­ствленных желаниях как очевидных источниках символики сновидений.

Фрейд придавал особое значение снам как отправному пункту процесса "свободных ассоциаций". Через некоторое время, однако, я начал понимать, что использовать таким образом все богатство фантазий, генерируемых под­сознанием во сне, было бы ошибочно и недостаточно. Первые сомнения у меня появились после рассказа моего коллеги об ощущениях, пережитых им во время долгой поездки по железной дороге в Россию. Хотя он не знал русского языка и не был знаком с написанием букв в кириллице, он увлекся разглядыванием вывесок на железнодорожных станциях, пытаясь угадать, что могут означать эти странные буквы.

Размышляя об этом, он фантазировал, расслабившись, представляя самые невероятные значения незнакомых слов, когда вдруг обнаружил, что "свобод­ные ассоциации" пробудили целый ряд старых воспоминаний, в том числе весьма неприятных и, казалось, надежно погребенных, которые он в свое вре­мя желал забыть и сознательно забыл. Фактически он обнаружил свои "комп­лексы" — так психологи называют подавленные эмоции и воспоминания, кото­рые могут вызывать постоянные психологические расстройства и даже, во многих случаях, невротические синдромы.

Этот случай открыл мне глаза на то, что для изучения комплексов пациента необязательно использовать сны как отправную точку процесса "свободных ассоциаций". Ведь докопаться до сути можно с разных сторон. Оттолкнуться можно от букв кириллицы, медитации с хрустальным шаром, молитвенного колеса, современной картины и даже от обычного разговора о всяких пустя­ках. В этом отношении сон не лучше и не хуже, чем любое другое отправное начало. Тем не менее, сны имеют особое значение, даже когда порождены эмоциональными потрясениями, где не обошлось без присущих индивидууму комплексов. (Присущие каждой личности комплексы представляют собой наи­более уязвимые места психики, моментально реагирующие на внешние раздра­жители). Вот почему "свободные" ассоциации могут привести от любого сна к "запретным" мыслям.

На этом этапе мне пришло в голову, что (если я был прав в вышеприведен­ных рассуждениях) сны вполне могут иметь некую особую и более весомую самостоятельную функцию. Очень часто они явно структурированы таким об­разом, что указывают на породившую их мысль или намерение, которые, од­нако, распознать сразу почти невозможно. Тогда я подумал: а не лучше ли уделять больше внимания анализу формы и содержания конкретного сновиде­ния, чем выстраивать путем "свободных" ассоциаций цепочку, ведущую к ком­плексам, обнаружить которые нетрудно и другими методами?

Эта мысль стала переломной в развитии моей концепции. Я постепенно отказался от ассоциативного метода, слишком далеко уводящего от содержания сна, и предпочел сосредоточиться на самих сновидениях, считая, что они вы­ражают некое сообщение, которое пытается передать подсознание.

Перемена моего отношения к снам обусловила и изменение методики. Но­вый метод позволял описывать все разнообразие аспектов сновидения. Если рассказ, поведанный сознающим разумом, имеет начало, развитие и концовку, то во сне все по-другому. Его пространственно-временные координаты отли­чаются от обычных. Чтобы понять это, сновидение следует тщательно изучить как незнакомый предмет, который мы крутим в руках, поворачивая его снова и снова, пока каждая деталь не станет знакомой.

Теперь, быть может, я достаточно показал, как я все более отходил от фрей­довского свободно-ассоциативного метода: я хотел держаться как можно ближе к самому сну, исключая все не относящиеся к делу идеи и ассоциации, которые он мог бы пробудить. Конечно, они помогали разобраться с комплексами па­циента, приводящими к невротическим расстройствам, но не в этом я видел свою цель. Ведь для распознавания "комплексов" существует множество других методик. Психолог, например, может узнать все интересующие его нюансы через вербально-ассоциативный тест (пациенту называют ряд слов, и он гово­рит, с чем они у него ассоциируются). Однако, чтобы узнать и понять, как протекает психический процесс у конкретного индивида, не обойтись без изу­чения его снов и их символики.

Практически все знают, например, что половой акт можно символически изобразить с помощью несчетного количества образов (или аллегорий). Каж­дый из них может ассоциироваться с половым сношением и, соответственно, пробуждать специфические комплексы, которые каждый человек может иметь в сексуальной сфере. Вместе с тем, раскрыть те же комплексы можно и путем созерцания загадочных русских букв. Так я пришел к предположению, что сновидение несет в себе не обязательно некую сексуальную аллегорию, но всегда причинно обусловленное сообщение. Проиллюстрируем это положение на следующем примере.

 Вам может сниться, что вы вставляете ключ в замочную скважину, или дере­тесь тяжелым жезлом, или высаживаете бревном дверь. Каждый из этих обра­зов можно трактовать как сексуальную аллегорию. Однако не менее важно, какой именно из них — ключ, жезл или бревно — подсознание выбрало для своих целей. В этом-то и заключается главный вопрос: почему выбран ключ, а не жезл, или жезл, а не бревно. В итоге может оказаться, что на самом деле изображался не половой акт, а нечто совершенно другое.

Исходя из указанной аргументации, я заключил, что для интерпретации сно­видения следует использовать лишь явно составляющий его материал. У сна есть свои границы. Его специфическая форма сама подсказывает нам, что яв­ляется частью сна, а что не является. Там, где "свободные ассоциации" увлека­ют нас в сторону, заставляя идти зигзагом, разработанный мною метод позво­ляет, все сужая круг поиска, подбираться к цели — картине сновидения. Шаг за шагом я иду к ней, пресекая любые попытки пациента отвлечься. Раз за разом я повторяю: "Вернемся к вашему сну. Опишите, что вам снилось".

 Приведу пример: моему пациенту приснилась пьяная, неряшливо одетая вульгарная женщина. Во сне она была его женой, хотя в реальной жизни его супруга не имела ничего общего с этим образом. Следовательно, если не "ко­пать" глубоко, можно было бы сказать, что сон возмутительно неправдоподо­бен, и реакцией пациента стало бы незамедлительное неприятие нелепицы. Если бы я, как врач, позволил ему углубиться в поток ассоциаций, он наверня­ка попытался бы удалиться куда угодно, лишь бы забыть о неприятном снови­дении. В этом случае он пришел бы к одному из своих устоявшихся комплек­сов, — возможно, и не имеющему никакой связи с женой, — и мы ничего бы не узнали о значении данного сна.

Но что же на самом деле пыталось передать его подсознание таким очевид­но ложным сообщением? Понятно, что оно выражало в такой форме идею опустившейся женщины, тесно связанную с жизнью пациента. Но поскольку проекция на жену была необоснованной и фактически ложной, мне пришлось как следует поискать, пока я не раскусил загадку этого отталкивающего образа.

В средневековье считалось, что "внутри каждого мужчины таится женщина". Эта мысль родилась задолго до открытия физиологами присутствия в каждом из нас, в силу особенностей строения гормональной системы, мужского и женского начала. Это женское начало, присущее каждому мужчине, я назвал "анима". Суть его заключается преимущественно в чувстве некой привязанно­сти подчиненного характера по отношению к окружающим, особенно к жен­щинам. Это чувство тщательно скрывается ото всех, в том числе и от самого себя. Иначе говоря, хотя внешне человек выглядит вполне нормальным, его женское начало пребывает в жалком состоянии.

В этом и заключалась ситуация моего пациента. Его женское начало было непривлекательным. Его сон фактически предупреждал: "В некоторых ситуаци­ях ты ведешь себя как опустившаяся женщина" — что и вызвало необходимое для пациента потрясение. (Разумеется, примеры такого рода не следует восп­ринимать как свидетельство того, что подсознание занимается моральными предписаниями. Сон не предписывал пациенту "лучше себя вести", а просто пытался исправить перекос в его сознании, продолжающем держаться за миф о собственной непогрешимости, безупречности и добропорядочности).

Легко понять, почему мы обычно игнорируем или даже отвергаем сообще­ния, увиденные во сне. Естественно, что сознание противится подсознательно­му и неизвестному. Я уже упоминал о распространенном среди первобытных людей "мизонеизме" — так антропологи называют глубокий суеверный страх нового, тождественный реакции дикого животного на неблагоприятную ситуа­цию. "Цивилизованный" человек, однако, зачастую реагирует на новые идеи весьма сходным образом, воздвигая психологические барьеры, чтобы защи­титься от шока встречи с чем-то новым. Это особенно заметно в реакции любого человека на свои собственные сны, когда в них встречаются неожидан­ные сюжеты. Многим философам, ученым и даже литераторам, шедшим непро­торенными путями, пришлось испытать на себе врожденный консерватизм своих современников. Психология, совсем молодая наука, в силу того, что изу­чает работу подсознания, неизбежно столкнулась с "мизонеизмом" в самых экстремальных его проявлениях.