Глава 5 Техника расслаивания смыслов - Мастер самопознания 2-е издание - Эрнест Цветков

Соотношение очевидного и непостижимого, понимаемо­го и ускользающего приводит к осознанию того факта, что психотерапевт является профессионалом, имеющим дело с человеческими фантомами.

Допустим, на прием ко мне является пациент со стра­хами. Он достаточно детально описывает свое состояние, и вскоре мне кажется, что я начинаю его понимать. Но что-то внутри меня сопротивляется, и в конце концов оказывается, что это что-то — не что иное, как сомнение. Сомнение порождает целую систему цепных реакций мысли: а что, собственно, такое страх? Я пробую предста­вить его себе, или ощутить его, но все подобные попытки оказываются неудачными. Тогда я извлекаю материал из своего прошлого опыта, вспоминая опасные или риско­ванные ситуации, в которых когда-то оказывался, и в ка­кой-то степени воспроизвожу реакции, испытанные мною тогда. Однако по мере более тонкого сравнения подобных сопоставлений ко мне приходит постепенное понимание того, что наши опыты переживаний оказыва­ются качественно различными.

К примеру, я достаточно отчетливо могу воспроизве­сти ощущение полета.

По мере того как самолет набирал высоту и я наблюдал в иллюми­натор за удаляющейся землей, во мне нарастало тихое чувство сом­нения в безопасности того, что мне предстоит сделать. Сердцебие­ние несколько участилось, и во рту я ощутил сухость. Вскоре, одна­ко, зазвенел сигнальный звонок. Мне предстояло прыгать первым, и инструктор уже сделал жест по направлению к открытой дверце. Стараясь казаться спокойным, я подошел к зияющей дыре, куда мне через несколько секунд предстояло вывалиться с парашютом. Было прохладно, пасмурно. Сквозь сероватую пелену далеко внизу виднелась земля, разлинованная зелеными квадратиками лужаек, ниточ­ками дорог и спичечными коробками домов, — высота почти кило­метр. Я выглянул в открытую дверцу самолета, и в этот момент меня охватило ощущение одиночества. Оно длилось всего лишь миг, по­тому что в следующую секунду надо было уже прыгать. Но этот миг был заполнен до предела. Одиночество новой волной накатило на меня, оттуда, из открывшейся подо мной и передо мной пропасти. Естественно, я не мог тогда сформулировать все свои мысли, да я и не мыслил — я переживал. И когда резковатый окрик инструктора «Пошел!» вонзился в мое ухо, то почти сразу же я ощутил холодный порыв ветра и промелькнувший борт самолета в опрокинувшемся небе. Затем хлопающий звук раскрывшегося парашюта резко дер­нул меня, и теперь я уже плавно летел в подвешенном состоянии.

Вначале, когда меня спрашивали о моих ощущениях, я рассказывал о чувстве страха на пороге открытого лю­ка. Однако история с пациентом, состояние которого я не мог понять, заставила меня еще раз вспомнить о своем прыжке, и теперь я уже осознаю, почему мое восприятие оказалось неадекватным его описанию. Дело в том, что каждый из нас пережил разный опыт. Внезапно я обна­ружил, что начал понимать нечто ценное для себя — страх, как и любой другой аффект, нельзя почувствовать, его нельзя ощутить, его можно только пережить. Возвра­щаясь к своему небольшому приключению, я обнаружил, что испытанное мною тогда переживание в пиковый мо­мент не являлось переживанием страха. Это было пере­живание одиночества. Быть может, то же самое испыты­вает и младенец, появляющийся на свет? Салон самоле­та мог легко ассоциироваться с материнской утробой, где чувствуешь себя в полной безопасности и знаешь, что о твоем существовании заботятся. Но по мере того, как са­молет приближается к определенной высоте, нарастает внутренняя тревожность — так же как она нарастает в эмоциональной жизни плода, который предчувствует, что вскоре ему придется покинуть это теплое и уютное мес­то. Звонок, приглашающий к прыжку, символически свя­зывается с сигналом, возвещающим о приближении родовых схваток, и, наконец, необходимость прыгать в пусто­ту может напомнить о другой необходимости, пережитой нами когда-то в момент рождения, — раскрытый люк и простирающееся за ним чужое пространство, куда мы вы­нуждены выскочить.

...Я напрягаю мышцы, тяжело отталкиваюсь, и в следующий миг пу­повина троса, на котором крепился мой парашют, оказывается ото­рванной от меня, а я в полном одиночестве погружаюсь в новый мир, где моя безопасность зависит теперь исключительно от того, на­сколько правильно я в нем сориентируюсь.

Впрочем, своими ассоциациями я не поделился с па­циентом, но проведенный мною анализ собственного опыта изменил тактику психотерапевтического процес­са. Ту работу, которую я проделал над самим собой, я обозначил как технику расслаивания смыслов. Теперь мне оставалось только перенести ее на другого человека.

Сущность метода заключается в том, чтобы отделить обозначения переживания от самого переживания.

Например, кто-то может рассказать, что в какой-то момент почувствовал страх. Техника расслаивания начи­нается с сопоставления того состояния, в котором ока­зался субъект, и того понятия, которым он обозначил дан­ное состояние.

С этой целью я требую все более и более детального описания пережитого опыта — до тех пор, пока пациент не начнет вводить другие обозначения в своем рассказе.

Как только я услышу от него новые слова, эпитеты или метафоры, я могу предполагать процесс внутренней транс­формации. Это означает, что он неосознанно подошел к своему истинному переживанию и теперь получил воз­можность его словесной экстериоризации, т. е. внешнего выражения внутренней психической жизни.

Зачастую так и бывает — первое описание не соответ­ствует изначальному переживанию и представляет собой лишь попытку квалифицировать свое состояние в соот­ветствии с общепринятыми стандартами.

Так, например, пациент, который жалуется на страх, может на самом деле испытывать совершенно другое чув­ство, которое по инерции определяется им как страх.

В качестве иллюстрации при вожу случай, с которого и начал эту главу.

— Доктор, меня одолевают страхи.

— Что вы подразумеваете под страхами?

— Что значит—подразумеваю?

— Вы можете их описать, или вы всего лишь утверждаете, что они вас одолевают?

— Описать? Гм... Пожалуй. Я просыпаюсь утром, встаю с постели и на полпути к туалету чувствую какое-то непонятное волнение.

— Пробовали ли вы сразу после того, как проснетесь, идти не к ту­алету, а к ванной, например, или к кухне?

— Н-нет. А причем здесь ванна или кухня?

— А причем здесь туалет?

— Я просто сразу по пробуждении направляюсь в туалет. Это впол­не естественно. Разве вы делаете не то же самое?

— Нет. Сразу по пробуждении я, прежде всего, встаю с постели и надеваю тапочки.

— Ну да, это само собой разумеется. (Делает паузу. Я тоже выдер­живаю паузу. Пациент начинает ерзать в кресле, при этом смотрит вниз и в сторону. Затем, несколько повышая интонацию, говорит). Так вы мне поможете?

— В чем?

— Снять мои страхи.

— Как и откуда я могу снять ваши страхи, если я до сих пор еще не знаю, что у вас за страхи?

— Но я же сказал — меня одолевают страхи.

— Откуда вы знаете, что это страхи? К примеру, вы только что ска­зали о том, как вы чувствуете какое-то непонятное волнение, когда доходите до середины пути к туалету.

— Ну да, волнение. А разве это не одно и то же?

— Я могу испытывать каков-то непонятное волнение, когда ока­зываюсь рядом с девушкой, которая мне нравится, или картиной, которая потрясает мое воображение. Разве это одно и то же, что страх?

— Нет, но разве страх не может сопровождаться волнением?

— Может. Но в таком случае, что же вас беспокоит сильнее — страх или волнение?

— Гм, я не задумывался. Кажется, конкретно я ничего не боюсь...

— А в чем, по-вашему, заключается разница между страхом и «бо­юсь»?

— Ну... страх — это страх... Когда мне страшно, я боюсь. По-мо­ему это одно и тоже.

— Хорошо. Я, к примеру, не боюсь высоты. Но когда я оказываюсь на большой высоте и при этом не уверен в своей безопасности, я не­вольно начинаю испытывать некоторый страх. Или другой случай — мне показывают какую-нибудь красивую вещь. Я любуюсь ею, но боюсь до нее дотронуться, потому что не знаю, как с ней обращать­ся. Я боюсь ее испортить, хотя при этом не испытываю никакого страха перед ней самой.

— Что же я тогда, по-вашему, испытываю?

— Я пока не знаю. Опишите, и мы попробуем разобраться.

— Хорошо. Я просыпаюсь, встаю, надеваю тапочки, иду в туалет и вдруг начинаю чувствовать... что же я начинаю чувствовать?

— Что же вы начинаете чувствовать в этот момент? Вы останавли­ваетесь?

— Нет, я продолжаю идти, но с таким ощущением, будто пересту­паю какую-то незримую черту, за которой мое состояние сразу ме­няется.

— Какое состояние у вас было до этой черты?

— Обычное. Я не задумывался над ним.

— Существует ли разница между тем состоянием, которое у вас воз­никает в момент перехода этой «черты» и уже за этой «чертой»?

— Погодите, сейчас попробую вспомнить... Есть! Когда я перехо­жу черту, я словно ощущаю какой-то внутренний толчок... Как буд­то что-то во мне мгновенно меняется. А затем это ощущение при­тупляется. Становится как-то неуютно. Будто я сам не свой. Вроде бы ничего не произошло, и в то же время что-то начинает угнетать. Что значит — угнетать?

— Угнетать? Настроение какое-то угнетенное.

— Можете ли вы его описать?

— Это проявляется в ощущении того, что день будет тянуться бес­конечно и при этом нужно делать какие-то дела, наполовину бес­смысленные... (Пауза).

— А наполовину?

— В каком смысле?

— Вы сказали — наполовину бессмысленные. А наполовину?

— А наполовину, может, и осмысленные. (Улыбается).

— А какая разница между бессмысленным и осмысленным?

— Ну... бессмысленное никогда не приносит удовлетворения.

— А осмысленное?

— А осмысленное приносит.

— Теперь давайте разберемся. Откуда осмысленное приносит вам удовлетворение? И каким образом оно приносит его вам?

— Откуда? Я не знаю... Быть может, из меня самого?

— Вы меня спрашиваете?

— Я понимаю, что ответить на этот вопрос — моя задача.

— Вот именно.

— Что ж, я попытаюсь. (Пауза). (Продолжает). Иногда мне кажет­ся, что я переполнен энергией, и в эти минуты я полностью собой доволен. Тогда я удовлетворен.

— Самим собой?

— Вот именно.

— А иногда?

— А иногда я чувствую себя вымотанным до предела. В таком со­стоянии я почти ненавижу себя.

— И испытываете страх перед собой?

— (Задумавшись). Да нет.

— Но тогда боитесь ли вы себя?

— Н-нет.

— А что же с вами происходит?

— Просто мне хочется куда-то спрятаться.

— От кого?

— Возможно, от себя самого.

— А куда спрятаться?

— Не знаю. Просто спрятаться.

— Не за черту ли?

— За какую черту?

— Ту, незримую, которая разделяет расстояние от кровати до туа­лета.

Пациент посмеивается. Ничего не отвечает.

— Итак? — снова спрашиваю я.

— Что итак?

— По какую сторону черты вам хотелось бы остаться?

— Конечно, по ту, где я просто иду и ничего не испытываю.

— В таком случае, можете ли вы, не доходя черты, повернуть об­ратно, а затем начать все сначала?

— Я попробую.

— Но чувствуете ли вы, что готовы к этому?

— Думаю, что да.

— Теперь вы можете прийти ко мне через неделю и сообщить о сво­их результатах.

Проходит неделя. Пациент снова приходит на прием.

— Какие у вас теперь проблемы?

— О! Доктор! Это было крайне интересно. Начнем с того, что в тот же день, как я только вышел от вас, то сразу почувствовал, что в чем-то изменился. Я не знал, в чем именно. Я просто чувствовал это. И мне даже не пришло в голову дать название этому. Стало ли мне хорошо? Да нет, пожалуй. Поднялось настроение? Появилась на­дежда? Нет. Все не то. Быть может, я неправильно сделал, что не подумал, как же определить то состояние?

— Нет, вполне правильно. Просто опишите его.

— Попробую. Я вышел из кабинета, покинул здание, где вы прини­маете, и направился к метро. Я шел и пытался разобраться в смысле нашей беседы. Я воспроизводил ее от начала до конца, вспоминая Наиболее значимые для меня эпизоды. Но в это же время где-то на краю моего сознания вертелась идея черты. И я, скорее всего, ощу­щал ее, чем думал о ней.

— Что ощущали — идею или саму черту?

— Точнее всего это можно было обозначить...

— Не надо обозначать. Только описывайте. Это крайне важно — то, что вы сейчас рассказываете.

— Я ощущал, как эта идея, почти на грани образа, то отдалялась и почти исчезала, то становилась более гибкой и внедрялась в мои мысли, впрочем, не слишком назойливо. Я потерял ощущение вре­мени...

— Стоп. Вы потеряли ощущение времени или просто не думали о нем?

— Просто не думал.

— Вы понимаете, почему я внес это уточнение?

— Конечно, да. Если бы я потерял ощущение времени, то находил­ся бы в состоянии транса. Когда же я просто не думал о нем — это значит, что я просто не думал о нем. Как я не думаю о своих ботин­ках, когда иду. Правильно я понял?

— Да. Продолжайте.

— Итак, я упомянул про время лишь потому, что заметил измене­ния в своем состоянии только тогда, когда уже подходил к метро. У метро я ощутил пустоту в голове — словно выкинул из нее какой-то напряженный груз. И дальше уже в полном спокойствии добрал­ся до дома. Интереснее всего было то, что никаких ассоциаций с понятием или самим словом «страх» у меня не возникало. Я совер­шенно спокойно провел остаток дня и уже не думал о нашей с вами встрече. В одиннадцать, почувствовав сонливость, я лег спать. Про­снувшись раньше обычного, впрочем, всего на десять минут, я вдруг испытал чувство неуверенности. Несколько минут я лежал, глядя в потолок и пытаясь разобраться в этом чувстве... Вернее, я пробо­вал его описать. Я не анализировал, а именно описывал. Вот что у меня получилось: «Сейчас я лежу в постели и смотрю в потолок, но между тем подспудно думаю о том, что сейчас мне предстоит вста­вать, и одновременно я пытаюсь немного заглянуть в будущее, ожи­дая ответа на внутренний вопрос — что сулит мне грядущий день? Тут же я начинаю мысленно прокручивать все предполагаемые со­бытия, ожидающие меня сегодня. Эта пленка проигрывается быст­ро, образы нечеткие и неясные. Это, скорее всего, не картинки, а мысли о картинках. Идея на грани образа. Вот я отправляюсь на работу, встречаюсь с людьми... Надоело», В этот момент моя не­уверенность переходит в раздражение. Я резко вскакиваю и, ни о чем не думая, направляюсь к туалету. Внутри меня что-то похожее на агрессивность и возбужденность.

— А что с чертой?

— С чертой? Да, она была, но в тот момент я как бы разорвал ее, сам того не желая... И только уже на улице, когда вышел из дома, пой­мал себя на мысли, что ни разу все утро не подумал о страхе... Не­ужели у меня его и не было?

— Не было. Все дело заключается в следующем: вы переживали что-то иное, но называли это страхом. И вы начали думать о том, что это страх. И вы стали думать, что это страх. И вы стали думать о стра­хе. И вы думали о страхе. Но не переживали его. А страх только тог­да страх, когда его переживают. Я со своей стороны всего лишь оту­чил вас квалифицировать, оценивать, давать обозначения и научил описывать.

— Что же, теперь у меня нет никаких проблем?

— Проблемы есть у каждого. Все дело в том, умеем ли мы их эф­фективно решать. Но если вы всю неделю провели спокойно, то мож­но считать, что тех проблем, с которыми вы пришли, уже нет.

— Всю неделю я провел спокойно.

— Почувствовали ли вы, что ваша личность в чем-то изменилась?

— Да, определенно. Правда, я не знаю, в чем, но я чувствую это.

— Все в порядке. Знать необязательно, главное чувствовать. На этом закончилась наша вторая и последняя встреча.

Весь диалог, как в первом, так и во втором случае, по­строен на технике расслаивания. Каждый раз, когда пациент употреблял какое-нибудь слово, пытаясь им обозначить некое состояние, я предлагал ему заняться «смысловым расщеплением» этого понятия. Получилось что-то вроде игры с сюжетом на тему о расщеплении ато­ма, с той лишь только разницей, что в качестве этого ато­ма здесь выступало значение слова. Таким образом, мы постепенно продвигались к тому опыту, который на са­мом деле оказывался актуальным для субъекта. Как выяснилось, у моего пациента этим опытом оказалась внут­ренняя агрессия, причин которой мы сейчас не затраги­ваем, ибо речь идет о другом.

Весьма важно отметить, кстати, что в процессе такого расслаивания личность действительно часто подвергает­ся бессознательной трансформации. В нашей ситуации пациент, к примеру, смог нейтрализовать избыток своей агрессивности. О подобной трансформации говорят и достаточно характерные высказывания тех, кто подверг­ся процессу техники расслаивания: «Я чувствую, что в моей личности произошли изменения. Я не знаю, какие именно, но я это чувствую».

Однако описанный пример не ставит своей целью представить эту технику как способ быстрого разреше­ния проблемы. В данном случае это произошло именно так — практически за одну встречу. Но во многих осталь­ных требуется время и достаточное количество сеансов. Встречаются и такие пациенты, ригидность которых столь же высока, сколь и их внутреннее сопротивление. Но если проявить необходимое упорство, то и здесь мож­но добиться успеха, ибо применение подобной техники так или иначе способствует включению каскада ассоциа­тивных реакций, что приводит к расширению контекста внутреннего осознавания и стимулирует более активный поиск средств словесного самовыражения.

Еще одним, не менее значимым, аспектом данной про­цедуры является экстериоризация, о которой упомина­лось выше. Сама по себе экстериоризация способна ока­зывать мощное трансформирующее воздействие, меха­низмы которого, однако, еще не ясны и почти загадочны. Тем не менее, история изобилует примерами, демонстри­рующими возможности такого воздействия, — это и испо­ведь, и откровение первому встречному попутчику, и ве­дение интимных дневников.

Хотя и в этом случае следует сделать ряд оговорок. На самом деле подобные варианты исповедальной практики грешат недостатками — неполной откровенностью и не­которой долей артистизма. Исповедующийся, с одной стороны, исповедуется, а с другой стороны, как бы смот­рит на себя со стороны — как он при этом выглядит и достаточно ли эффектно он преподносит свои внутрен­ние кошмары. Таковы, например, излияния Жан-Жака Руссо, которые, несмотря на свою оголенную, доходя­щую до эксгибиционизма, натуралистичность, все же насквозь литературны. В своем бессмертном произведе­нии «Исповедь» мастер Руссо опоэтизировал монстра, и откровения в устах исступленного гения превратились в поэму. Далеко не каждый гениален, но почти каждый, кто исповедуется, поступает, как и великий писатель. Зачастую кающийся кается лишь наполовину. Осталь­ную половину он наблюдает за тем, как он это делает. Любой дневник, сколь бы интимным и тайным он не был, все равно ведется с бессознательной оглядкой на потен­циального читателя. А большинство таких владельцев дневников в глубине души даже надеются, что подобный читатель каким-нибудь образом отыщется. Все эти слу­чаи только подтверждают действенность расхожего сове­та: «Выскажись, и тебе станет легче». Здесь, безусловно, присутствует элемент экстериоризации, то есть проеци­рования вовне своих внутренних процессов. Действи­тельно, можно предположить, что терапевтический эффект в данных примерах достигается за счет экстериоризации. Но также можно предположить, и это предположение более чем очевидно, что, для того чтобы получить облег­чение, не достаточно просто высказаться — для этого не­обходимо четко и ясно высказаться, на что, в сущности, и ориентирована техника расслаивания смыслов.

Глава 6   За пределами понимания

Тезис: понимание

«Как сердцу высказать себя? Другому как понять те­бя?» — писал Федор Тютчев. Вот вопросы, способные озадачить всякого, кто хоть сколько-нибудь задумыва­ется над тем, как мы общаемся. А задумывается над этим рано или поздно каждый здравомыслящий человек, ибо суть всякой разумной жизни — общение. Да и только ли разумной?

Если серьезно задуматься, то мы придем к выводу, что общение начинается еще на доклеточном уровне даже в неорганическом мире. Ведь взаимодействие рибонуклеиновых кислот, молекул, атомов — не что иное, как посто­янный обмен информацией, который осуществляется посредством определенных сигналов. И если хоть на миг прерывается этот обмен, наступает разрушение, дезорга­низация, угасание, гибель. Жизнь — общение, смерть — разобщение.

И мир существует потому, что он существует в обще­нии. Ведь само слово «общение» родственно однокоренным понятиям, таким, как «сообщение» и «общность». А общность — это целое, цельность, целостность.

С другой стороны, всякое общение возможно при ус­ловии понимания. Даже молекулы ДНК, несущие гене­тический код, прежде чем соединиться друг с другом, вынуждены «понять» друг друга. Отторжение транс­плантата — следствие нарушения тканевого общения, результат клеточного и молекулярного «непонимания».

Человеческий интеллект вербализовал общение, со­здал модель мира посредством слов, и тем самым — с од­ной стороны, разрешил ряд сложнейших проблем, а с другой... создал ряд не менее сложных и фундаментальных, одна из которых — проблема непонимания.

Слово — лишь копия предмета, и никогда не заменит сам предмет. Именно поэтому человек никогда не сможет сказать того, что чувствует или знает, или думает. В лю­бом случае получается, что «мысль изреченная есть ложь». При таком положении дел уже не столь бессмыс­ленным кажется разговор, подслушанный на улице:

— Я люблю тебя.

— Откуда ты это знаешь?

— Как это — знаю? Я просто люблю...

— А что значит — люблю?

И тем не менее, мы в большинстве своем общаемся, живем, поддерживаем друг друга, но... до тех пор, пока сохраняется понимание, даже несмотря на всю туман­ность наших слов.

С другой стороны, мы можем узнать человека больше или меньше, чем он сам себя знает, но мы никогда не узна­ем его так, как он сам себя знает. В этом один из жизнен­ных парадоксов.

Понять пациента — значит наполовину разобраться в его проблемах.

Антитезис: за пределами понимания

Что касается понимания, то оно — чистейшей воды фик­ция. «Понять» другого — значит создать свою концеп­цию другого. Стало быть, понимание — иллюзия. Это — фикция сознания, предстающая как некая среднестати­стическая величина, обладающая функцией достоверно­сти. Просто мы «договорились», что зеленое — это зеле­ное, черное — это черное, хорошее — хорошее, плохое — плохое, подразумевая под этим договором действитель­ность.

Отсюда следует, что понимание — это общепринятое описание и определенная договоренность.

Однако время конъюнктурно, и вчерашний договор сегодня теряет силу. Кодекс человеческих значимостей постоянно модифицируется, и, в конечном итоге, то, что мы называем пониманием, оказывается не более чем аб­стракцией.

Ум порождает химер, и понимание — одна из них. Всякий смысл неизбежно теряет себя, как только обре­тается кем-нибудь. Если я нахожу какую-то вещь, я авто­матически лишаю ее самостоятельной значимости. Она перестает быть собой, когда становится моей. Если я в чем-то нахожу смысл, я теряю суть. Тот, кто находит смысл жизни, теряет саму Жизнь. Найти смысл — значит обрести бессмыслицу.

«Быть или не быть» — вопрос, может, и имеющий смысл, но не имеющий значения. «Быть и не быть» — единствен­но доступная нам форма Бытия. Поэтому, когда мы гово­рим о том или ином понимании, мы неизбежно искажа­емся и искажаем. Как раз в этот момент мы уходим от своей сущности, и конструируем некую реальность для наших проекций.

Как только понимание начинает реально существо­вать, оно перестает быть истиной. Справедливо и следую­щее: всякая истина, поддающаяся описанию, — уже не истина. Истина лишь тогда истина — когда она вне обла­сти концептуализации. А понимание — психический нар­котик. И если я понял другого — я убил другого. Важно не понимание, а внимание.

Не понять другого, но — внять другому. Вот, что при­водит к общности. Следовательно, понимание — расщеп­ление, внимание — единение.

Синтез: прыжок в свободу

Довольно интенсивный опыт в психотерапии научил ме­ня улавливать то, что обычно ускользает на традицион­ных сеансах, — не личность, но сущность.

Личность накапливает стандартные описания и устой­чивые определения. Сущность вовремя от них избавля­ется.

Человек, не способный в определенный момент отка­заться от устойчивых определений, не может быть аутен­тичным и, стало быть, спонтанным. Таким образом, ак­цент переносится на автономность, аутентичность и спонтанность сущности — того, что существует, а не лич­ности — того, что лицедействует.

Переставая быть кем-то, мы становится тем, что мы есть. С другой стороны, быть — можно только собой. Быть кем-то — значит лицедействовать.

Понимание — это форма непонимания, где обе сторо­ны делают вид, что понимают там, где ничего не пони­мают. Просто этот договор в какой-то мере необходим, чтобы стимулировать свое сознание. Сознание построи­ло рациональные мосты, чтобы связать и подвергнуть учету те или иные явления. Мосты существуют, но ни­кто не ходит по ним. Понимание вместо контакта пред­лагает контракт. Поэтому, если я что-то говорю пациен­ту, я прошу его не стремиться к пониманию того, что я го­ворю, и по возможности даже не придавать значения моим словам.

— Тогда зачем вы говорите? — спрашивают меня.

— Чтобы вы быстрее забыли о смысле того, что здесь происходит, и вообще забыли о самом понятии смысла.

— И какой в этом смысл?

— Никакого.

— Но если я отказываюсь от смысла, что мне делать, как себя вести?

— Откажитесь от понятия вести в пользу понятия жить. И сразу после этого откажитесь от жить как от понятия. Ибо любое понятие есть продукт понимания.

Таким образом, любой подобный отказ снимает с нас обязательства перед фикциями и выбрасывает нас в бес­предельность внутренней свободы.