Глава 4 Три истории - Мастер самопознания 2-е издание - Эрнест Цветков

История первая. Я лгу

Наглядным доказательством неполноты самой системы логики, ее ограниченности и неспособности в достаточ­ной мере описать себя самое и разрешить собственные противоречия является знаменитый Парадокс Лжеца, который в свое время произвел настоящий фурор в фи­лософском мире и оказался одной из драм идей, без вся­кого преувеличения. Об этом свидетельствуют любопыт­ные факты из античной истории. Некто Филет Косский даже покончил с собой, отчаявшись разрешить этот па­радокс. Диодор Кронос дал себе обет не принимать пищу до тех пор, пока не найдет решение этого парадокса. Мыс­литель умер голодным.

В кратчайшем варианте этот парадокс звучит в одной фразе: «Я лгу», или «Это высказывание ложно». Но если высказывание ложно, то я говорю правду и, значит, ска­занное мною не является ложью. Если же высказывание не является ложным, а я утверждаю, что оно ложно, то мое высказывание ложно. Оказывается, что если я лгу, то говорю правду, и наоборот.

Традиционная формулировка парадокса гласит: «£слы лгущий говорит, что он лжет, то он одновременно лжет и говорит правду».

Существует и другой вариант: «Сказанное Платоном — ложно», — говорит Сократ. «То, что сказал Сократ, — Ис­тина», — говорит Платон.

Вариацию на эту же тему подарил нам поэт Федор Тютчев, сокровенно выдохнув: «Мысль изреченная есть ложь». В таком случае это высказывание (то есть мысль изреченная) — истинно или ложно? Если оно истинно, то мы не должны верить ему, ибо всякое высказывание есть «мысль изреченная», которая всегда есть «ложь». Если же оно ложно, то мы можем принять его и поверить ему, так как оно об этом и говорит. Получается следующее: если данное высказывание истинно, то оно ложно, если же ложно, то — истинно.

Очевидно, что средствами логики и логического язы­ка этот парадокс неразрешим, на что указывает и наша теорема: невозможно дать описание решения парадокса внутри системы, используя возможности этой системы. Однако решение возможно, если мы воспользуемся тре­тьим следствием теоремы неполноты — необходимостью применения метасистемы и метаязыка. Такой метасисте­мой может стать диалектика, в частности, один из ее за­конов о взаимодействии и единстве противоположностей. Любая вещь, процесс, событие несет в себе как утверж­дение, так и отрицание.

Вспомним китайскую натурфилософию, утверждаю­щую, что «Все — есть взаимодействие Инь и Ян. Когда Ян достигает своего максимума, оно переходит в Инь, и на­оборот». Именно в разгаре лета зарождается зима, и в раз­гаре зимы зарождается лето.

С этой точки зрения никакое высказывание не может быть абсолютно ложным и абсолютно правдивым, хотя бы в силу того, что, во-первых, ничего абсолютного нет (данное высказывание тоже не абсолютно), а во-вторых, нам неизвестны достоверные критерии ложного и прав­дивого. Поэтому, когда я заявляю, что «Я лгу», — я одно­временно и лгу и говорю правду!

Я лгу в том смысле, что мое описание мира не может быть равно самому миру, точно так же, как никакая кар­тина, никакая фотография природы не может адекватно соответствовать самой природе.

И я говорю правду — потому что с помощью слов я кон­струирую некий мир, некую реальность, полностью адек­ватную самой себе.

История вторая. Гуссерль и феноменология

Действительный мир действительно существует. Но су­ществует он по ту сторону нашего сознания. И потому наши познания о действительном мире, мягко говоря, недостоверны. Ибо наши познания лежат в пределах на­шего сознания, по отношению к которому, как уже было сказано, действительный мир является потусторонним.

Таков посыл учения немецкого философа и математи­ка Эдмунда Гуссерля — феноменологии. Дословно дан­ное понятие означает «учение о являющемся, кажущем­ся», «учение о показывающем себя».

Загадочный мыслитель вкрадчиво заявляет — созна­ние обнаруживается всегда как «сознание о чем-то». Та­кое его свойство основателем феноменологии было на­звано интенциональностью — стремлением быть направ­ленным на что-то и конструирующим что-то.

Таким образом, получается, что каждый акт сознания, прежде всего, служит тому, чтобы с самого начала дать всему воспринимаемому обозначение, название, опреде­ление. Поэтому изначальной функцией сознания являет­ся функция толковательная. Сознание не знает, а толку­ет. И поскольку оно в первую очередь занимается опре­делениями, то тем самым устанавливает пределы. Разве это не явствует из прямого корня слова, что определение — это не что иное, как обозначение, установление предела?

Следовательно, сознание не проникает в мир и не по­знает его, а создает собственные конструкции. И в дан­ном своем действе оно отождествляется с Бытием. Наше сознание — это наше бытие. И наоборот. Получается, что наше Бытие — мыслимое и, соответственно, мыслящее.

Представитель строгой научной парадигмы «объектив­ного знания» может, однако, возразить, что имеет дело с точными научными приборами, беспристрастно фикси­рующими факты. Но «фактов» для прибора не существу­ет! Они существуют только для наблюдателя и, стало быть, присутствуют лишь в его сознании. Никакое техни­ческое устройство само по себе ровным счетом ничего не стоит без того, кто его обслуживает. Так или иначе, це­почка замыкается на субъективном. Нет объекта без субъ­екта.

Поэтому подобный позитивистский образ мышления, по мнению Гуссерля, не имеет никаких оснований для того, чтобы называться исследующим реальность. И он развивает свою методику наблюдения, которая воздер­живается от всякого рода утверждений и суждений каса­тельно «действительности», уклоняется от категоричных интерпретаций и устойчивых определений. Подобное воздержание от суждений есть остановка внутреннего диалога с сознанием, что в феноменологии обозначается как эпохе' (от греч. epoche «остановка»). Такая позиция не отрицает сам мир и существование наличествующей реальности, но как бы «заключает в скобки» наше пред­ставление о реальности, не претендуя на тождествен­ность истине. Сам же процесс подобного исключения предварительных суждений в отношении мира вещей он называет феноменологической редукцией.

Такая редукция позволяет нам быть беспристрастны­ми, непредубежденными и непривязанными к собствен­ным оценкам, которые по сути своей иллюзорны, и по­зволяет применить то, что Гуссерль называет «созерца­нием сущностей».

Практика созерцания сущностей неизбежно приводит к видению чистых феноменов и явлений такими, каковы они есть на самом деле, и возвращают нас к до-рацио­нальной области чистого созерцания, опыт которого каж­дый из нас несет в себе со времен младенчества.

Таким образом, опорными понятиями феноменоло­гии являются:

интенционалъностъ сознания — направленность созна­ния на что-то и его склонность к конструированию по­нятий;

эпохе' — прерывание и остановка внутреннего диалога;

феноменологическая редукция — исключение сужде­ний в процессе описания мира.

Для того чтобы овладеть техникой «созерцания сущ­ностей», попробуйте осуществить следующие действия.

Выберите первый предмет, попавший в поле вашего зрения. На какое-то время умышленно «забудьте» его название, предназначение, функцию. Просто смотрите на него, будто видите его в первый раз. Параллельно наблюдайте за сво­им восприятием, чувствами и ощущениями. Возможно, вскоре вы испытаете переживание измененного сознания и в нем обнаружите непривычную для себя реальность. Это может означать прорыв в чистое «созерцание сущностей». Проведите аналогичный эксперимент, теперь используя слух. Сконцентрируйтесь на каком-либо звуке и только слушай­те. Не проводите никаких ассоциаций, а если таковые воз­никают, мягко ускользайте от них. Игнорируйте склон­ность вашего ума к фантазированию и игре воображения. Следующий опыт касается сферы ощущений. Возьмите в ру­ку любой предмет, который под эту самую руку попадется. Тщательно ощупайте его, сосредоточив внимание лишь на пальцах. Ни в коем случае не вовлекайтесь в игру «на что это похоже» или «что это мне напоминает». Тогда вы плав­но перейдете в состояние «созерцания сущностей».

После освоения этой техники вы можете с легкостью приступить к исследованию человека, применяя сходные способы. Ваши постижения и открытия могут превзойти всякие ожидания.

История третья. Серф и волапюк-терапия

Джорж Серф — профессор лингвистики, в конце концов оставил преподавание в университете и занялся частной психотерапевтической практикой, которой дал название волапюк-терапия (производя термин от английского world speak — «мир говорит»). До этого он вел семинары по интерлингвистике и самозабвенно занимался изобрете­нием собственных языков. Но однажды одна из его быв­ших студенток попала в психиатрическую клинику с приступом психотического расстройства. Наряду с ос­тальными симптомами, у пациентки присутствовали не­понятные для врачей словесные новообразования, харак­терные для шизофренического процесса. Как-то ее наве­стил Серф и завел с ней разговор на одном из своих искусственных языков. Лечащие врачи заметили, что подобная тактика привела к неожиданному терапевти­ческому эффекту. Ее состояние стало заметно улучшать­ся. Через некоторое время пациентка поправилась, и ее выписали, после чего ее жизненный путь изменился. Она вернулась к своему учителю и стала принимать актив­ное участие в его интерлингвистических штудиях. Они сформировали группу студентов, которые собирались для того, чтобы поговорить на непонятных, только что изобретенных языках. Помимо удовольствия, от подоб­ных занятий они получали и существенную психологи­ческую помощь. Вскоре практика и метод Джорджа Сер-фа приобрели широкую известность.

Родной язык — язык обыденный, рутинный. Все беды и несчастья происходят именно на этом языке. Обилие неологизмов при шизофреническом расстройстве есть не что иное, как активизация компенсаторных механизмов самоисцеления. «Болезнь сама проделывает над языком ту работу, которую каждому следовало бы проделывать в норме. Мы передаем наши компенсаторные языковые возможности болезни, в то время как задача заключает­ся в том, чтобы этими возможностями овладеть», — пи­сал Джордж Серф.

Он также обратил внимание на богатое и бурное сло­вотворчество маленьких детей. И такое явление было им расценено не только как проявление познавательного инстинкта, но и как своеобразная аутопсихотерапия. Серф полагал, что «словесные новообразования на самом деле создаются под давлением чувств, ищущих выхода наружу».

По его мнению, на общепринятом языке возможно только поверхностное условное общение, на самом деле — отчужденное и болезненное. Над индивидуумом довлеет социальный диктат языка. И социальная «дрессировка» есть, прежде всего, «дрессировка» вербальная, языковая. Общепринятым становится язык телевидения и журна­лов — стерилизованный, выхолощенный, «пластиковый», механический, мертвый и отчужденный, где все чаще появляются машины говорения — спикеры, воспроизво­дящие заранее сделанные заготовки, напоминая собой настенные часы, откуда постоянно раздается монотонное «ку-ку».

И один из путей освобождения — возвращение к не­оформленной детскости языка, к изначальному, искон­ному словотворчеству — словотворению-«гулению», по­строенному на фонетических играх.

Педиатры полагают, что «гуление» совершается «меж­ду языком и молоком», когда младенец пережевывает слоги, получая от этого фонетическое наслаждение. Тем самым первое магическое удовольствие ребенка связано с возможностью услышать, как он сам бормочет. В сущ­ности, это и есть праязык — «языковой карнавал творче­ства в языке».

Такая речевая феерия, близкая к праязыку младенца, присутствует и в творчестве великих поэтов. Ни один из них не пишет на своем родном языке, но переводит само­го себя, переходя от материнского языка к языку транс­грессивному (своему собственному).

Серф цитирует известное изречение немецкого мыс­лителя Мартина Хайдеггера — «язык есть дом бытия», и прибавляет: «Печальная судьба человечества распоря­дилась так, что все живут всю жизнь в домах, построен­ных не ими, часто даже не имея возможности подогнать их под себя».

Стало быть, осознанное языковое творчество можно представить как «медленное возвращение домой».

Примечание. Может ли быть, на самом деле, бессмыс­лица бессмысленной? И насколько абсурден индивиду, ально изобретенный язык? Любое слово состоит из сло­гов. Слог же является ядерным носителем смысла. Какие бы варианты новояза мы не изобретали, при их анализе мы все равно получаем в качестве конечного продукта известные и нерасщепляемые атомы предзаданных зна­чений — слоги. Получается, что любой наш неологизм, на первый взгляд самый нелепый и эксцентричный, в дей­ствительности, представляет собой рестимуляцию тра­диционного, самого что ни на есть естественного, цели­тельного языка, к которому мы прорываемся через соб­ственное речевое преображение.