ПИСЬМА Господину Вольтеру, жившему в ту пору в Берлине.1 - Письма к сыну

Лондон, 27 августа ст. ст. 1752 г.

Милостивый государь,

Меня до крайности интересует все, что может иметь отношение к м-ру Стенхопу, подателю сего письма; вот почему я беру на себя смелость Вам его представить, тем самым убедительнее всего доказав ему, как много он для меня значит. Он много всего читал, он много видел; не знаю, насколько хорошо он всё понял, — ему ведь всего лишь двадцать лет. Он был уже однажды в Берлине, несколько лет тому назад, именно поэтому он и едет туда сейчас снова; в наше время ведь едут на Север по тем же причинам, которые недавно еще заставляли людей ехать на Юг.

Позвольте поблагодарить Вас за удовольствие и пользу, которые я получил от чтения Вашей «Истории века Людовика XIV». Если я прочел ее всего только четыре раза, то лишь потому, что мне хотелось немного позабыть ее, перед тем как возвращаться к ней в пятый, но я вижу теперь, что позабыть ее невозможно. Буду ждать обещанного Вами продолжения, но очень прошу Вас, не заставляйте меня ждать его очень долго. Я был убежден, что неплохо знаю историю века Людовика XIV из большого количества различных историй, мемуаров, анекдотов и т. д. об этом времени, которые я прочел, но Вы доказали мне, что я ошибался и что об одних вещах представления мои были весьма смутны, о других — совершенно превратны. Особенно же я благодарен Вам за то, что Вы осветили безумия и неистовства сект. Борясь против этих безумцев или лжецов, Вы пользуетесь достойным оружием — применять другое значило бы им подражать: нападая на них, надо сделать их сначала смешными; наказывать их надо презрением. Что до этих безумцев, то я посылаю Вам одну вещь, написанную на эту тему покойным доктором Свифтом: 2 думается, она должна прийтись Вам по вкусу. Она никогда не была напечатана, и вы догадаетесь почему, но автор ее действительно он. У меня хранится подлинник, написанный его рукою. В судный день Юпитер обращается с этими людьми почти так же, как вы и как они того заслужили.

В довершение всего откровенно скажу вам, милостивый государь, что я нахожусь в большом затруднении относительно Вас и никак не могу решить, чего бы мне от Вас хотелось. Когда я прочел Ваше последнее историческое сочинение, мне хотелось, чтобы Вы были всю жизнь историком, но стоило мне прочесть Ваш «Спасенный Рим» (хоть и плохо напечатанный и кое в чем искаженный), как мне захотелось, чтобы Вы всегда были поэтом. Должен, однако, сказать, что есть еще одна историческая тема, которая достойна вашего пера и подстать ему одному. Вы давно уже подарили нам историю величайшего из Исступленных (прошу прощения, но никак не могу сказать величайшего из героев) Европы.3 Совсем недавно Вы подарили нам историю величайшего из королей.4 Напишите же теперь историю самого великого и самого честного человека в Европе, которого я бы, вероятно, унизил, назвав его королем.5 Человек этот все время у Вас перед глазами, и сделать это Вам будет очень легко: для того чтобы изобразить его славу, от Вас не потребуется никакого поэтического вымысла, и будет вполне достаточно установленной Вами исторической правды. Этому человеку нечего требовать от своего историка, кроме того, что составляет обязанность всякого историка вообще, а именно Ne quid falsi dicere audeat, ne quid veri non audeat.аа Прощайте, милостивый государь, я вижу, что должен все больше восхищаться Вами день ото дня, но я знаю также, что ничто не может быть выше глубокого уважения и преданности

Вашего покорнейшего и смиреннейшего слуги

Честерфилда.

Соломону Дейролзу, эскв.

Бат, 26 ноября 1756 г.

Дорогой Дейролз,1

Как истый христианин, я считаю, что человек должен сообщать о своих недугах врагам, чтобы доставить им удовольствие, а как истый Друг, — что надо скрывать их от друзей, чтобы не огорчать их. По этой причине я долго не брался за перо: я отлично знал, как близко Вы принимаете к сердцу все хорошее и плохое, что происходит со мной. Хорошего я сообщить о себе ничего не мог, a ains le contraire,а — вот почему я вообще ничего не писал. Теперь же могу уведомить Вас, что у меня немного прибыло сил и я немного окреп телом по сравнению с тем, что было месяц тому назад, когда я приехал сюда. Однако всего этого еще недостаточно, чтобы я мог убедить себя или других в том, что я существую. Я серьезно думаю, что тот безмятежный покой, которым я наслаждаюсь здесь и которого у меня не могло быть ни в Лондоне, ни в Блекхите, принес мне почти столько же пользы, сколько и воды. Поэтому, хоть я и не буду больше их пить, я проживу здесь, пока вся эта великая сумятица при дворе так или иначе не уляжется. Оттого что я только беспристрастный и ни в чем не заинтересованный зритель, не вовлеченный ни в какую интригу и ни в какую партию, та и другая сторона стремится непременно рассказать мне свою историю, всегда, правда, в несколько, искаженном виде, чтобы потом приводить мои слова по этому поводу, тоже в какой-то мере их исказив. Я ничего не пишу Вам о происшедших при дворе переменах. Вы, по-видимому, так же хорошо знаете о них, как и я, и так же плохо все понимаете. Должно быть, есть какая-то dessous des cartes b и какие-то невидимые колесики внутри колес, о которых на таком расстоянии я никак не могу догадаться Кто бы мог думать, что лорд-канцлер, герцог Ньюкасл и их друг Фоке уйдут одновременно в отставку? Фокс, уходя, столь же властно выдвигает своих друзей, как и Питт своих.

Во всей этой странной суматохе мне искренне жаль короля и королевство: они сделались предметом столкновений личных интересов и честолюбии. Я очень часто от всей души поздравляю себя и радуюсь тому, что сошел с этой galère,с которую потом так качало и так трепало бурей, что она уже идет ко дну. Теперь я смотрю на бурю спокойно с берега. Крушение, разумеется, коснется и меня, но я уже не буду чувствовать в этом своей вины. Сопоставив все, что происходит. Вы увидите, что конец уже недалек. Он настолько близок, что если бы во главе наших государственных дел стоял сам Макьявелли, то даже и он не мог бы поправить их: поэтому мне совершенно все равно, кто из министров нанесет нам этот coup de grâce.d

Я слышал, что несравненная и добродетельная мисс Т. вместе со своим возлюбленным, благородным капитаном, живут в Брюсселе как муж и жена под фамилией Бертонов. Такой позорной истории еще не бывало. Она набрала всяческих товаров из разных лавок на две тысячи фунтов и увезла с собою. Капитан — тоже, насколько позволил открытый ему кредит, а теперь вот его кредиторы захватили все, что у него было, в том числе и жену, которая была его добрым гением…

До свидания, мой дорогой друг.

Епископу Уотерфордскому.1

Лондон, 9 декабря 1759 г.

Мой дорогой лорд,

Признаться, я в большом долгу перед Вами; долг этот вырос из Ваших частых и заботливых расспросов о моем здоровье, лучше сказать, об отсутствии здоровья, а уплатить его у меня не было сил. Последние три месяца я часто бывал в таком состоянии, что не мог не только писать, но даже говорить, думать и шевелиться. Сейчас вот в здоровье, вернее в нездоровье моем, выдались минуты просвета, а это самое большее, на что я могу рассчитывать. И, думается, лучшее употребление, какое я могу им сделать, — это поблагодарить Вас за Вашу дружбу и заверить Вас в своей. Думая о том недолгом сроке, который мне отведен в жизни, я смотрю на него, как на некий груз, который с каждым днем, естественно, будет становиться все тяжелее и тяжелее от несчетных недугов, обычных спутников идущей все дальше старости, и разум мой убеждает меня, что я должен хотеть скорого конца. Однако инстинкт, который часто бывает сильнее разума и часто более прав, заставляет меня делать все необходимое, чтобы помедлить с уходом. Именно это врожденное чувство, и оно одно, позволяет мне терпеливо переносить тяготы жизни, ибо, могу вас уверить, надежд у меня уже больше не осталось, напротив, осталось лишь много страхов. Ни один из анахоретов древности не был в своей фиваиде так отрешен от жизни, как я. Я смотрю на нее совершенно безучастно, и, когда я оглядываюсь назад на все, что я сам видел, слышал и делал, мне даже трудно поверить, что вся эта пустая беготня, и суматоха, и светские развлечения когда-то действительно существовали; кажется, что все это только снится мне в — мои беспокойные ночи. Благодарение богу, философия эта все же не приносит мне ни раздражения, ни тоски. Взирая на то, сколь безрассудно я нелепо живут люди, я не возмущаюсь и не брюзжу, Я хочу, чтобы все они были мудрее, а значит и лучше, чем они есть. Я жалею слабых и злых и не завидую мудрым и добрым; я просто всеми силами души хочу принадлежать к их меньшинству.

Вы совсем не так философски настроены там у себя в Ирландии, где все tourbillonsа Декарта пришли как будто в действие. Чего же хочет у вас толпа? Нужны какие-то смягчающие и освежающие средства, чтобы охладить их пыл и немного их успокоить.

Меня очень огорчает, что нет возможности вылечить Вашу дочь от хромоты, я ведь всей душой желаю добра каждому из членов Вашей семьи и остаюсь

Ваш и т. п.

Леди Честерфилд просит меня засвидетельствовать Вам свое почтение.

Доктору Манзи.

Бат, 26 ноября 1766 г.

Почему бы и мне не написать Вам, дорогой доктор? Неужели вы, медики, считаете, что прописывать и предписывать можете только вы одни? Берусь за перо, чтобы поблагодарить Вас за Ваши милые письма, и все, что я напишу сейчас, не причинит ни малейшего вреда ни одной душе, ни живой, ни мертвой. Хорошо, если бы Ваши коллеги могли сказать то же самое о себе! Очень жаль, что последнее время Вы не чувствуете себя отменно хорошо, но зато отменно к вашей чести служит то, что Вы вступили в единоборство чуть ли не со всеми недугами ящика Пандоры и одолели их все. Так как Вы теперь добрались уже до самого дна, хочется думать, что Вы обнаружили* там надежду, а ведь все мы живем именно ею гораздо больше, нежели наслаждением; без нее мы с нашим хваленым разумом были бы несчастнейшими из всех земных существ. По-моему, врача не следовало бы допускать в Коллегию до тех пор, пока он не представит доказательств, что вылечил самого себя по крайней мере от четырех неизлечимых болезней.

В далекие времена достославного и премудрого рыцарства ни один рыцарь не смел даже явиться пред очи своей возлюбленной, пока его не выбили из седла, не повалили на землю и не проткнули несколько раз копьем. Однако в конце концов он оказывался победителем, как оказались и Вы. Мне неведома Ваша богиня Венера, или Вана, я даже вообще ничего о ней не слышал, но если это действительно богиня, то я узнаю ее, как только она войдет в комнаты, ибо vera incessu patuit dea.а Должно быть, это ради нее Вы теперь сбавили себе год, — ведь в прошлом году мы с Вами были в точности одного возраста, а мне сейчас семьдесят три. Что же касается моего организма, то он все в таком же состоянии, как и был: его одолевает в сущности один единственный недуг, который можно по праву назвать хроническим, ибо не кто иной, как Crònozb каждодневно выдирает из меня кусок за куском. Однако я с поистине философским спокойствием отношусь к этому постепенному расхищению, которому меня подвергают, я хорошо знаю, что levius fit patientia quicquid corrigere est nefas.с Итак, дорогой доктор, спокойной ночи.

МАКСИМЫ

Быть в меру скрытным — вот в чем заключается тайна людей сильных; слабость же и криводушие, пытаясь скрыть себя, все обращают в тайну.

Человеку, который ничего о себе не рассказывает или рассказывает асе, никто ничего не доверит.

Если дурак знает правду, он расскажет ее другим просто потому, что он дурак; если она стала достоянием подлеца, он выдает ее тогда, когда ему это будет выгодно. Женщины же и молодые люди очень часто выбалтывают тайны, которые знают, из одного только тщеславия: им льстит, что кто-то с ними был откровенен. Поэтому ни на тех. ни на других тебе лучше не полагаться.

Если человек невнимателен к тому, что делает сейчас, каким бы ни было его дело, если, будучи занят им, он думает в эту минуту о другом или берется за два дела сразу, — можешь не сомневаться, — это человек легкомысленный и мелкий.

Пусть тот, кто не умеет распоряжаться своим настроением, вниманием и выражением лица, даже и не мечтает достичь успеха в политике. Самый слабый человек на свете легко одержит верх над самым мудрым, если тот поддастся порыву страсти. Тот же, кто не властен над выражением своего лица, невольно выдает свои мысли.

Не доверяй всем тем, кто выказывает тебе чрезмерную любовь, едва успев познакомиться с тобою и не имея на то достаточно оснований. Будь также осторожен с теми, кто смущенно признается тебе, что повинен во всех основных человеческих добродетелях, которые он именует слабостями.

Как в дружбе, так и во вражде поставь определенные границы доверчивости твоей и неприязни: пусть первая не доходит до того, чтобы стать опасной, а вторая — непримиримой. В делах могут быть очень странные

превратности!

Прокладывай дорогу к разуму человека через его сердце. Дорога, ведущая непосредственно к разуму, сама по себе хороша, во, как правило, она несколько длиннее и, пожалуй, не столь надежна.

«Как мужчина» — стало сейчас очень модным выражением: «действовать, как мужчина», «говорить, как мужчина» — означает теперь всего-навсего поступать грубо и говорить несдержанно. Человек сильный выказывает свое мужество спокойными словами и решительными поступками: он не горяч, но и не робок.

Человек рассудительный, попав в неприятное положение, когда приходится не раз спросить себя: «Что же мне делать?» — скажет себе: «Ничего». Если разум не подсказывает ему хорошего пути или во всяком случае какого-то пути, не столь худого, как все другие, он сразу же остановится и будет ждать, пока все прояснится. Человек мелкий и суетливый на это не способен, он все равно будет стараться что-то сделать, он, как слепая лошадь, не боится опасности, потому что ее не видит. Il faut savoir s'ennuyer.a

Для всякого дела нужнее всего бывает терпение: многим хочется, чтобы ты выслушал их историю больше, нежели чтобы ты исполнил какую бы то ни было другую их просьбу- Надо уметь выслушивать со спокойным лицом несуразные требования человека раздраженного и не показывать вида, что ты устал, когда какой-нибудь тупица нагромождает бесчисленные подробности в своем на редкость скучном рассказе. Это еще самая низкая плата, которая взимается с человека за его высокое положение.

Всегда следует обнаруживать обман и замечать неразумный поступок, но часто совершенно неправ тот, кто стремится выставить то и другое напоказ. У человека, занятого политикой, глаза всегда должны быть открыты, но нередко ему приходится делать вид, что он ничего не видят.

При дворах не бывает людей, недостойных твоего усердия и внимания: звеньям, из которых образуется придворная цепь, нет числа, и все их даже невозможно вообразить. Ты должен терпеливо выслушивать скучные сетования какого-нибудь церемониймейстера или пажа с черной лестницы: ведь очень может быть, что он спит с близкой родственницей любимой служанки какой-нибудь фаворитки влиятельного министра, а то даже и самого короля, и поэтому .неисповедимыми путями может причинить тебе больше пользы или вреда, чем любое высокопоставленное лицо.

При дворе достаточно бываем иногда иметь одного хорошего покровителя, если только у тебя нет там личных врагов, а для того чтобы их не было, ты должен принести в жертву (так же, как индейцы приносят жертвы дьяволу) большую часть обуревающих тебя страстей и немало твоего времени бесчисленным злым духам, которые там реют всюду, — этим ты сможешь отвести и предотвратить все зло, которое они способны тебе причинить.

Молодой человек, каковы бы ни были его достоинства, никогда не может возвыситься сам по себе; подобно плющу ему приходится обвиваться вокруг • некоего власть имущего или влиятельного человека. Ты должен известное время находиться в услужении у какого-нибудь министра, и лишь впоследствии кто-то другой окажется в услужении у тебя. Нерушимая же верность, с которой ты будешь служить этому министру, даже если потом он и попадет в опалу, будет вменена тебе в заслугу и послужит тебе доброй рекомендацией у его преемника. Личную привязанность министры ценят гораздо больше, чем приверженность своей партии.

Коль скоро короли бывают зачаты и рождены подобно всем остальным людям, следует допустить, что они принадлежат к человеческому роду, и, может быть, если бы их воспитывали так же, как всех остальных, они бы ничем не отличались от прочих людей- Но, начиная с колыбели. им льстят, развращают их сердца и кружат головы, — поэтому они и кажутся какими-то совсем особыми существами. Ни один король ни разу еще не сказал себе:

Homo sum, nihil humani a me alienum puto.b

Никакая лесть не покажется им чрезмерной; опьяненные ею с детства, они, как заядлые пьяницы, только и требуют, что вина.

Личная преданность ценится ими выше, чем общественные заслуги, и более щедро вознаграждается. Они настолько тщеславны и самовлюбленны, что думают, будто люди по доброй воле воздают им должное, и не видят, что привязанность эта — лишь вынужденная жертва, принесенная их могуществу.

Если ты хочешь заслужить расположение своего короля, умей потакать его слабостям. Обращением к его разуму очень трудно достичь успеха.

При дворах застенчивость и робость так же предосудительны, как опрометчивость и бесстыдство. Спокойная уверенность и холодная невозмутимость в сочетании с наружной скромностью — вот та золотая середина, которой необходимо придерживаться.

Никогда не обращайся с просьбами, которые, по всей видимости, вряд ли будут удовлетворены, ибо, если ты будешь добиваться недостижимого и того, о чем не подобает просить, министры до такой степени привыкнут тебе отказывать, что им ничего не будет стоить отказать тебе и тогда, когда просьба твоя будет вполне законной и обоснованной. При дворах очень принято — и это большая ошибка — просить обо всем для того, чтобы получить что-то. Так оно и бывает: что-то ты при всех обстоятельствах получаешь: отказ и насмешку.

Существует некий придворный жаргон, болтовня, разговор ни о чем. который сводится исключительно к пустякам, когда великое множество слов тратится на то, чтобы высказать ничтожно мало или вообще ничего. Дуракам он заменяет то, что они не способны высказать, а людям разумным — то, что им высказывать не следует. Это язык утренних королевских приемов, гостиных и передних, знать его необходимо.

Всякий человек, находящийся при дворе, должен быть учтив и воспитан: личина эта может прикрыть множество безрассудств, подобно тому как личина благотворительности прикрывает собою не меньше грехов, Мне довелось знать одного очень знатного человека, занимавшего высокое положение при дворе, где его уважали и почитали. Самое лучшее, что можно было про него сказать, — это то, что он был смиренно горд и благовоспитанно глуп.

Трудно сказать, кто глупее, — тот ли, кто говорит всю правду до конца, или тот, от кого'вообще никогда не услышать правды. В политике, как и в торговле, необходимо иметь доброе имя. Ни в той, ни в другой обманывать много раз невозможно.

При дворе люди обнимаются, не будучи знакомы; не будучи друзьями, оказывают друг другу взаимные услуги и вредят друг другу без ненависти. Выгода, а отнюдь не чувство. — вот, что произрастает на этой почве.

Расхождение в мнениях, пусть даже в пустяках, отчуждает мелкие душонки, и это особенно часто имеет место среди лиц высокого звания. Хвалить чьего-то повара или портного нисколько не труднее, чем его порицать, а напротив, куда проще, на это даже уйдет меньше слов. Предмет этот не достоин обсуждения, так же как сами люди эти не стоят того, чтобы с ними спорить. Вразумить их немыслимо, а вызвать их неприязнь очень легко.

Приветливое, открытое лицо и непринужденное поведение очень полезны при дворе: дураки считают тебя человеком добрым, интриганы же — лишенным каких-либо тайных замыслов. Есть обстоятельства, при которых человек должен открыть одну половину своих тайных мыслей, для того чтобы лучше скрыть вторую, однако обстоятельства редко вынуждают его выдать их все. Нужен великий талант. для того чтобы знать, сколь далеко можно зайти и где надлежит остановиться.

Церемонии при дворах необходимы: они укрепляют и охраняют манеры.

Лесть — это низкопробная монета, но при дворе без нее нельзя обойтись, это карманные деньги для каждого: обычай и общее согласие столь решительно пустили ее в обращение, что люди перестали замечать ее фальшь и на законном основании ее принимают.

Если высокопоставленное лицо отклоняет твою обоснованную просьбу и этим выказывает тебе пренебрежение или презрение, если ты бессилен дать выход охватившему тебя негодованию- будь достаточно мудр, чтобы скрыть его и сделать вид, что ничего не произошло. Видимое благодушие с твоей стороны может предотвратить неприязнь этого человека, и все еще может уладиться, если же а твоей власти чем-то его ущемить, скромно намекни ему, что, посмей он задеть тебя. и ты не преминешь отплатить ему тем же. Страх, если только он настоящий и имеет под собой основания, — может быть, более действенное начало при дворе, нежели любовь

При дворе гораздо больше людей, которые могут повредить тебе. нежели тех, которые могут помочь; умей угодить первым и привлечь на свою сторону вторых.

Неуклюжесть приносит человеку больше вреда, чем это принято думать: она часто ставит его в смешное положение, и достоинство его всегда бывает унижено.

Хорошее воспитание надежнее всего защищает человека от тех, кто плохо воспитан.

Результат хорошего воспитания — достоинство, которое самые заносчивые люди всегда уважают. Дурное же воспитание вызывает и поощряет близость самых робких. Никто никогда не говорил дерзостей герцогу Мальборо. Никто не говорил ни единого учтивого слова сэру Роберту Уолполу, хотя многие ему льстили.

Когда, в царствование короля Вильгельма, были изъяты из обращения старые монеты с обрезанными краями и были выпущены новые, то для того чтобы впредь их не портили, на обрезе монеты достоинством в одну крону стали чеканить слова et decus et tutamen.с Подобной же цели служит и хорошее воспитание.

Знания могут придать человеку вес, но только воспитанность может придать ему блеск, а людей видящих гораздо больше, нежели способных взвесить.

Большинство искусств требуют длительного изучения и усердия, но самое полезное из всех искусств — искусство нравиться — требует только одного — желания.

Надо полагать, что если у человека разумного нет желания нравиться, то у него вообще нет никаких желаний, ибо он не может не знать, что без этого он ничего не добьется.

Искусный дипломат всегда сумеет резко разграничить в своем деле все важное от второстепенного и, будучи откровенен и прост в пустяках, в важных вещах не преминет быть скрытным и настойчивым.

Манерами своими и обращением он во всяком случае постарается сделать своих политических противников личными друзьями. Он будет льстите каждому человеку, располагать его к себе и вместе с тем противодействовать дипломату. Он никогда не оттолкнет от себя людей, начав препираться с ними по поводу вопросов, которые вообще нельзя разрешить, или таких, которые не стоят того, чтобы их разрешали. Он даже почтет за благо отказаться от того, чего не может или не хочет добиться, и. уступив в каком-нибудь пустяке, все окупит потом с лихвой.

Посол, которому поручены важные дела, непременно должен иметь у себя в услужении платных шпионов, но он не должен слишком доверчиво относиться к сведениям, которые они доставляют, ибо сведения эти никогда не отличаются точностью, а зачастую бывают и вымыслом. Самыми надежными его шпионами всегда будут не те люди, которым он платит, а те, которых он сумел привлечь к себе на службу ловкостью своей и обхождением и которые шпионами себя отнюдь не считают.

Есть определенный жаргон, который я бы назвал по-французски un persiflage d'affaires, d которым дипломат должен в совершенстве владеть и из которого он может извлечь для себя большую пользу на многолюдных приемах в смешанном обществе и во всех случаях, когда ему приходится принимать участие в разговоре, но ни о чем значительном говорить он не вправе, Когда разговор на этом жаргоне ведется умело, он как будто что-то и значит, хотя на самом деле не значит ровно ничего. Это своего рода политическая badinage, e она предотвращает или устраняет множество трудностей, с. которыми дипломат может столкнуться в смешанном обществе.

Если volto sciolto и pensieri strettif вообще необходимы, то именно в такого рода вещах. У человека с серьезным, важным, угрюмым и таинственным лицом есть foenum in cornu;g тот же, кто ведет себя спокойно, легко и непринужденно, вызывает в людях доверие и не оставляет места для всякого рода догадок и измышлений.

Дипломату за границей всегда приходится притворяться и что-то скрывать. Но ни в том, ни в другом он никогда не должен доходить до фальши и подлости; самое трудное — найти эту середину, здесь нужно уменье. Ему часто приходится напускать на себя радостный вид, когда в действительности он огорчен, и казаться мрачным, когда он чем-то обрадован, но высказывать эти притворные чувства он ни в коем случае не должен, это было бы фальшью и легло бы несмываемым пятном на его доброе имя-Дипломат обязан быть человеком бережливым. Он должен тратить столько, сколько приличествует его положению и состоянию, но вместе с тем влезать в долги для него гибельно. Это навлекает на него немилость двора, при котором он находится, и вместе с тем он попадает в самую отвратительную рабскую зависимость от двора, который его послал. А так как он лишен возможности обижаться На это дурное обхождение, можно быть уверенным, что ему придется испить его сполна.

Герцог де Сюлли2 очень справедливо замечает в своих «Мемуарах», что возвышению его больше всего способствовала та разумная бережливость, которую он смолоду соблюдал и благодаря которой у него всегда оставалась отложенной некая сумма денег на крайний случай.

Очень трудно в точности определить, где начинается я кончается бережливость; наименьшее из зол, лежащих по обе ее стороны, — все же скупость. Ошибку эту можно еще бывает исправить, расточительность же неисправима.

Репутацию человека щедрого стяжать бывает очень легко: она определяется не столько количеством денег, которые ты тратишь, сколько уменьем там, где следует кого-то одарить, сделать это красиво. Например, человек, который даст слуге четыре шиллинга, прослывет скрягой, тогда как тот, кто даст ему крову, приобретет репутацию человека щедрого; таким образом, вся разница между этими двумя противоположными оценками составляет один шиллинг. Репутация человека в этом отношении в значительной степени зависит от того, что будут говорить его собственные слуги: пустячная надбавка к общепринятому жалованью может побудить их отзываться о нем с похвалой.

Старайся, чтобы твой образ жизни настолько соответствовал твоим средствам, чтобы всегда можно было отложить достаточную сумму на непредвиденные расходы и на разумную щедрость. Нет, пожалуй, в жизни человека такого года, когда небольшую сумму денег нельзя было бы употребить с большой пользой.

ПИСЬМА Господину Вольтеру, жившему в ту пору в Берлине.1 - Письма к сыну - Филип Стенхоп Честерфилд