ПСИХОЛОГИЯ ДИКТАТУРЫ - Психология господства и подчинения Хрестоматии- А.Г. Чернска

   Большая часть известных человечеству режимов были диктаторскими. Конечно,

крайне редко это была полновластная диктатура одного человека.  Чаще  всего,

даже в условиях формально ничем не ограниченной  власти  тирана,  существует

правящая  олигархия,  с  интересами  которой  он  должен  считаться.  Однако

возможность  для  сколько-нибудь  широкого  слоя   управляемых   влиять   на

управляющих, а  тем  более  -  выбирать  их,  до  самого  недавнего  времени

встречалась крайне редко.

   Но и в двадцатом веке, когда идеи  демократического  устройства  получили

широкое  распространение,  вошли  в  конституции  многих  государств   и   в

основополагающие международные документы, диктатуры продолжают существовать.

Более того, во многих странах диктатуры, пусть и на не очень продолжительные

сроки, сменяют демократию. Так было в Германии и в Греции, в  Бразилии  и  в

Чили. В некоторых странах диктатуры существовали  на  протяжении  нескольких

поколений, и люди начинали сомневаться в том, что  в  их  стране  демократия

вообще возможна. Так было в Советском Союзе и в Португалии.

   Диктатор всегда приходит как избавитель, как защитник  простого  человека

от врагов и от хаоса. Но  ни  одной  диктатуре  не  удалось  выполнить  свои

обещания  -  обеспечить  людям  высокий  уровень   жизни,   стабильность   и

безопасность. Успехи всегда оказывались сугубо временными, а расплата,  если

у диктаторов  не  хватало  разума  и  ответственности  вовремя  уступить,  -

страшной. Гитлер построил дороги и  дал  немцам  работу,  но  кончилось  это

военным поражением и  разделом  страны  Португалия  после  пятидесятилетнего

правления профашистского режима  оказалась  самой  бедной  страной  Западной

Европы. В Северной Корее и в Эфиопии, в  Ираке  и  на  Филиппинах  диктатуры

приносили нищету и кровь. Почему  же  до  сих  пор  люди  верят  диктаторам,

поддерживают их и даже погибают за них?

   Диктатуры бывают разными.  Некоторые  из  них  ограничивают  политические

права граждан, не вмешиваясь в экономику или религию. Кому-то из  диктаторов

удается править если и не бескровно,  то,  по  крайней  мере,  без  массовых

репрессий. Но есть диктатуры тоталитарные, стремящиеся  к  полному  контролю

всех аспектов жизни человека и общества, приносящие  в  жертву  своим  целям

миллионы  жизней,  не  останавливающиеся  ни  перед  какими  преступлениями.

Психологическая база подобных диктатур представляет наибольший интерес.

   1. Эмоциональная поддержка диктатуры

   Стабильной может быть только та власть, которая устраивает людей, которая

что-то им дает, или про которую они думают, что  она  им  что-то  дает.  Это

чтото может быть материальным - например,  высокий  жизненный  уровень,  это

может быть ощущение  защищенности  или  вера  в  справедливость  социального

устройства. Это может  быть  радость  от  принадлежности  чему-то  светлому,

могущественному и прекрасному.

   Идеальных обществ не существует. Однако замечание  Черчилля  о  том,  что

демократия, хоть и ужасна, является лучшей из всех возможных форм правления,

по-видимому, разделяется большинством наших современников. По крайней  мере,

даже критически относящиеся к своим правительствам англичане или  американцы

очень редко предлагают установить вместо существующей  и  разочаровавшей  их

системы другую, основанную на принципах, апробированных  в  коммунистическом

Китае или в Германии времен нацизма. Стабильность демократических государств

имеет не только экономическую или историческую, но и психологическую природу

- люди, несмотря на высокий уровень критицизма,  согласны  с  существованием

этой системы, согласны с тем, что при всех своих недостатках она выражает  и

защищает их материальные и духовные интересы лучше, чем  могла  бы  выражать

система, построенная на других началах.

   По-видимому, такое же, если не большее, доверие к государству  существует

и в  рамках  диктатуры.  Лидеры  диктаторских  режимов  прекрасно  понимают,

насколько важно, чтобы граждане верили, что государство выражает  именно  их

интересы. А поскольку, на самом деле, хотя бы в силу отсутствия  эффективных

обратных связей и неизбежно более высокой, чем  в  демократических  странах,

коррупции, диктаторская власть не выражает интересы людей,  для  поддержания

ощущения  единства  власти  и  народа  необходимо   содержать   огромный   и

дорогостоящий идеологический аппарат. Задача этого  аппарата  -  внедрять  в

сознание людей иллюзорную, искаженную картину мира, в которой государство  и

люди составляют единое целое и потому даже сам вопрос о  возможности  поиска

другой,   более   эффективной   системы   правления,    свидетельствует    о

злонамеренности или неадекватности того, кто этот вопрос задает.  Чем  более

жесткой и экономически неэффективной является диктатура, тем  больше  сил  и

средств тратится на регулярное и  обязательное  промывание  мозгов,  которое

начинается с детского сада, а заканчивается лишь  после  смерти  (или  после

ареста  -  диктаторское  государство  почти  не  беспокоится  о   лояльности

обреченных на гибель заключенных - по крайней мере, в лагерях,  без  которых

не обходится ни  одна  диктатура,  интенсивность  идеологической  проработки

всегда существенно ниже, чем на воле).

   Уровень пропагандистского давления в диктаторских  странах  столь  высок,

что, вопреки очевидности, многие люди считают государство  своим,  пекущимся

об их интересах и защищающим их от врагов и  опасностей.  Успеху  пропаганды

способствуют и прямая ложь об ужасах  жизни  в  демократических  странах,  и

сусальные рассказы о скромности и тяжелой работе вождей.  Посмотреть  своими

глазами на мир за пределами священных рубежей или на  жизнь  внутри  заборов

охраняемых государственных резиденций для  подданного  диктаторской  системы

одинаково невозможно - контроль за  информацией  и  передвижениями  является

необходимым условием выживания диктатуры.

   Цель пропагандистского воздействия -  согласие,  достижение  легитимности

диктатуры.  Однако  только  согласия  подданных  для  диктаторского   режима

недостаточно. Согласие - когнитивная конструкция. Для его достижения или для

преодоления несогласия нужно обращаться к разуму человека (по крайней  мере,

и к разуму тоже), приводить аргументы и контраргументы, рассматривать доводы

реальных или воображаемых оппонентов. Даже если пропаганда основана на  лжи,

она стремится принимать  рациональные  формы,  создавая  иногда  даже  целые

научные дисциплины, единственная цель которых - подтвердить  нужную  властям

картину мира. Но поскольку диктатура по сути своей не просто  безразлична  к

человеку,  но   глубоко   ему   враждебна,   то   такой   рациональный   или

псевдорациональный  анализ  рано  или  поздно  может  привести  к  пониманию

реальности, а значит, и к разочарованию в базовых постулатах режима и крайне

нежелательным для него выводам.

   Поэтому  стабильность  диктаторского  режима  подкрепляется   еще   одним

психологическим механизмом, не обязательным для демократий -  эмоциональным.

Само  государство  и  те,  кто  его  персонифицируют,  становятся  объектами

экстатического чувства, чувства любви.  Интересно,  что  если  слово  любовь

практически чуждо политическому словарю демократических стран, то в условиях

диктатуры оно одно из самых распространенных. Например, в  СССР  "любимой  и

родной" была не только Родина (по  отношении  к  своему  Отечеству  подобные

эпитеты используются во многих странах), но и вожди, в том числе и  местные,

правительство, любой государственный институт, например, армия или школа, и,

разумеется, партия как эманация советского государства.

   Диктатура  нуждается  в  значительно  большей  психологической  поддержке

граждан, чем демократия. Президента демократической страны могут не  любить,

могут смеяться над ним, но система будет оставаться стабильной и эффективной

- рациональные механизмы,  заложенные  в  ее  основу,  не  требуют  сильного

аффективного подкрепления. Диктатура  же,  существование  которой  полностью

противоречит интересам подданных, не может выжить  без  любви  и  священного

трепета - только влюбленный может не замечать бьющих в глаза  пороков  своей

избранницы. Диктатор, на которого рисуют карикатуры, обречен.

   Понимание того, что режим стоит не только на страхе перед террором  и  уж

никак  не  на  уважении  граждан  к  законности   и   правопорядку,   а   на

иррациональных  аффектах,   во   многом   определяет   внутреннюю   политику

диктаторских режимов. Любое государство  стремится,  в  известных  пределах,

контролировать поведение граждан - в конце концов, следящая за скоростью  на

дорогах полиция - одно из проявлений такого контроля. Но диктатура стремится

контролировать чувства, наказывая людей за неправильные эмоции и поощряя  за

правильные. Правильные чувства подданных - любовь, восхищение, благодарность

- дают диктаторам ощущение безопасности. Их уже не страшит революция -  лишь

дворцовый переворот. Они могут не так бояться  террористов  -  преданные  им

подданные закроют их своими телами.  И  потому  правильные  эмоции  являются

делом государственной важности.

   Номенклатура обязательных чувств выходит  далеко  за  рамки  безграничной

любви к государству и ненависти к врагам.  Кроме  обязательных  политических

предпочтений,  диктатуры,  особенно  тоталитарные  диктатуры,   предписывают

человеку, какая музыка должна ему нравиться, какие литературные произведения

должны вызывать восхищение, а какие - справедливый гнев. Центральный Комитет

КПСС, например, одновременно выполнявший функции Парламента, Правительства и

Верховного   Суда,   не   только   рассматривал   весь   комплекс    проблем

государственного  управления,  но  и  издавал   специальные   постановления,

направленные на наведение порядка в отечественном искусстве, а  руководители

партии лично давали указания скульпторам и  музыкантам.  Трудно  представить

себе занятого подобным делом Президента США. Однако с  нацистскими  лидерами

Германии  руководители  Советского  Союза  могли  бы,  как   представляется,

обменяться ценным опытом. Все диктатуры имеют общие черты.

   В наиболее жестких диктатурах контроль за чувствами является чуть  ли  не

основным делом органов безопасности. В нашей стране, например,  масса  людей

было репрессирована за  описки  или  оговорки,  типа  "в  связи  с  кончиной

товарища Сталина" вместо "в связи с днем рождения товарища Сталина", или  за

разбитый  портрет  вождя.  Вряд   ли   деятели   НКВД   читали   фрейдовскую

"Психопатологию обыденной жизни",  но  интерпретировали  действия  сограждан

именно в этом направлении. Разбил, значит желает смерти или, как минимум, не

любит. А раз не любит, значит, враг.  Мог  ли  этот  "враг",  проживавший  в

глухой деревне за тысячи  километров  от  Москвы,  причинить  реальный  вред

товарищу Сталину, значения не имело. Аналогичные  факты  есть  и  в  истории

других диктатур. Гитлеровские юристы, например,  объявили  любовь  к  фюреру

юридической категорией. Следовательно, те,  кто  фюрера  не  любили  или  по

поводу кого можно было бы предположить, что они его не любят, нарушали закон

- со всеми вытекающими отсюда последствиями, разумеется.

   Зафиксированы даже случаи репрессий за "неправильные" сновидения. Женщине

приснилось, что она была в постели с маршалом Ворошиловым, одним  из  высших

чинов сталинского государства.  Она  рассказала  об  этом  удивительном  сне

соседке, та - "кому следует". Вечером женщину арестовали.

   Крайне негативное отношение к любви и к сексу, характерное для всех почти

диктаторских  режимов,  тоже  связано  с  попыткой  тотального  контроля  за

чувствами.  Любовь  между  мужчиной  и  женщиной  или  родительская  любовь,

предполагающие, что интересы любимого человека в какой-то момент могут  быть

поставлены  выше  всего  остального  -  чувство,  враждебное   диктаторскому

государству. Именно оно должно было  быть  единственным  объектом  страстной

любви, все остальные отношения допускаются лишь в той степени, в  какой  они

не мешают этому главному чувству.  Не  случайно,  одним  из  главных  героев

официального советского эпоса стал Павлик Морозов - ребенок,  который  донес

на собственного отца.

   Что  же  касается  секса,  то  диктаторская   власть   никак   не   может

легитимизировать   его.   Идеальный   человек,   прославляемый   официальным

искусством диктатуры, сексуальных устремлений не  имеет,  как,  впрочем,  не

имеет и пола, как такового. Теоретики советской педагогики, например, вполне

серьезно говорили об "учащихся шестого  класса"  или  о  "детях  пионерского

возраста", умудряясь ни в одном из учебников не упомянуть, что речь  идет  о

мальчиках  и  девочках,  закономерности   физиологического   и   социального

созревания  которых  весьма  различны.  Викторианская  мораль  в   двадцатом

столетии  была  не  просто  данью   лицемерию   и   ограниченности   вождей.

Тоталитарная власть не может смириться с неподконтрольностью  -  сексуальные

партнеры  сами  выбирают  друг  друга,  радость,  которую  они  друг   другу

доставляют, тоже зависит только от них самих. А значит,  секс  следует  либо

уничтожить, что не удается в жизни, но зато блестяще получается на страницах

высочайше одобряемых романов, либо подчинить государству, как об этом писали

авторы антиутопий. Например,  жена  главного  героя  романа  Орвелла  "1984"

называла  секс  "нашим  долгом   перед   партией"   -   он   необходим   для

воспроизводства  населения,  но  удовольствия  настоящему  члену  партии  не

доставляет.  Герои  замятинского  "Мы"  получали   секс   как   награду   от

государства, которое указывало им их сегодняшнего партнера.

   Диктаторское государство,  основанное  на  лжи  и  насилии,  стабильно  и

могущественно потому, что люди его искренне поддерживают. Этот вывод  крайне

неприятен для тех, кто в разных  странах,  переживших  диктатуру,  хотел  бы

снять со своего народа ответственность за все происходившее, представив годы

диктатуры как непрерывный акт насилия. Но если люди - лишь невинные  жертвы,

если у них не было  сил  сопротивляться,  это  значит,  что  они  не  смогут

предотвратить и будущие  катастрофы  и,  вообще,  не  способны  отвечать  за

собственную судьбу. Вряд ли эта позиция конструктивна. Более  целесообразным

представляется  не  отрицать  факта  эмоциональной  поддержки   диктаторской

власти, а попытаться понять причины и механизм этой поддержки.

   2. Миф о верноподданных

   Конечно, диктаторская власть  не  может  рассчитывать  только  на  любовь

подданных. Надо,  чтобы  люди  не  только  любили,  но  и  боялись.  Поэтому

репрессивный аппарат диктатуры никогда не простаивает,  выявляя  не  столько

тех, кто против режима - они все уже давно обезврежены - но тех, кто мог  бы

быть против. Одновременно осуществляется широкомасштабный  подкуп  тех,  кто

верно служил власти. Это не  так  трудно  сделать  даже  в  абсолютно  нищей

стране, лишь бы государство имело монополию на распределение  всего  и  вся.

Людям ведь не так важно жить хорошо, как жить лучше других.

   К примеру, в советском обществе сложная система  всевозможных  привилегий

была заложена еще при Ленине и с тех пор только расширялась, разделяя  людей

на категории. Каждый, причастный  к  власти,  даже  уборщица,  работавшая  в

здании райкома партии, или шофер  из  обкомовского  гаража,  что-то  имел  -

особую  поликлинику,  более  дешевые  продукты,  возможность   без   очереди

приобрести билеты на поезд. В стране, где слово "купить" было анахронизмом и

оказалось вытесненным более адекватным реальности - "достать", все это  было

исключительно важным. А на более высоком  уровне  начинались  привилегии  не

столько   материальные,   сколько   психологические,   являющиеся   символом

принадлежности к высшей власти. Например, дача, точно  такая  же,  как  и  у

чиновника рангом ниже, но расположенная  в  более  "закрытом"  поселке.  Или

кабинет, такой же, как  раньше,  но  на  другом  этаже  или  с  персональным

туалетом.

   Однако  сколь  широко  ни  были  бы  распространены  системы  привилегий,

большинство тех, кто поддерживает режим, не может быть ими охвачено. Они  не

получают от  диктатора  ничего,  кроме  нищеты  и  страданий.  Их  любовь  к

диктаторскому   государству   выглядит   патологией   и    дает    некоторым

исследователям основания говорить об особом  человеческом  типе,  который  и

является психологической базой диктатуры и в иных, демократических условиях,

жить не способен.

   Идея    специфического    социально-психологического    типа,     который

соответствует политическому режиму диктатуры, нашла воплощение в  концепциях

как противников диктатуры, так и ее апологетов. Примерами первых могут  быть

модели авторитарной личности Теодора Адорно или "homo soveticus"  Александра

Зиновьева (литературно-художественная форма его работ никак не  отрицает  их

эвристичности  для  анализа   социальных   и   психологических   процессов).

Положительное отношение  к  диктатуре  содержится  в  идеологемах  "человека

власти"  (Machtmensch)  Э.  Шпранглера,   "солдаткости"   (Soldatendum)   А.

Боймлера, "рабочего" Э. Юнгера, "нордического человека" А. Розенберга.

   Применительно к диктатуре в  нашем  отечественном  варианте,  идея  "homo

soveticus"  оказалась  достаточно  популярной.  Тезис  об  особом  советском

человеке,  кардинально  отличающемся  от  всех,  населявших   землю   ранее,

выдвигалась и критиками системы, и ее сторонниками.  На  официальном  уровне

комплекс     присущих      советскому      человеку      нравственных      и

социально-психологических характеристик  был  закреплен  в  т.н.  "Моральном

кодексе  строителя  коммунизма",  принятом  КПСС  еще  во  времена  Хрущева.

Интересно, что диссиденты, говоря о  советском  человеке  как  о  порождении

тоталитарной системы, описывали примерно ту же феноменологию, что  и  авторы

"Морального кодекса", давая ей,  естественно,  диаметрально  противоположные

оценки. То, что, по замыслу авторов официальной версии советского  человека,

должно было восхищать и  служить  примером  для  подражания,  у  противников

режима вызывало гнев или презрение. Но, в целом, обе  стороны  сходились  на

том, что "homo soveticus" действительно существует.

   Нет оснований соглашаться  ни  с  авторами  "Морального  кодекса,  ни  со

значительным числом их  оппонентов.  "Homo  soveticus"  как  доминирующий  в

обществе тип не существует и никогда не существовал. Это миф, фантом,  мечта

идеологов КПСС  и  ночной  кошмар  советских  интеллигентов.  Действительно,

создание нового человека в самых первых документах  коммунистической  партии

было объявлено приоритетной  целью  партийной  политики.  Ни  экономика,  ни

расширение территории не интересовали основателей  новой  системы  так,  как

человеческая душа. В первые годы советской власти они возлагали определенные

надежды  на  психоанализ  и  различные  варианты  соединения  психологии   с

марксизмом, потом, разочаровавшись в науке и в ученых, обратились к  методам

более понятным - тотальный контроль за каждым подданным,  репрессии,  школа,

максимально приближенная по духу к армии,  сама  армия  как  школа  жизни  -

институт не столько военный, сколько идеологический, озабоченный  выработкой

"правильных" взглядов на жизнь и интериоризацией системы ценностей  крайнего

авторитаризма. (Кстати, до сих пор  воспитательная  функция  армии  является

одним из главных аргументов тех,  кто  выступает  против  сокращения  сроков

службы,   введения   института   альтернативной   службы   и   перехода    к

профессиональной армии.)

   Тщеславное желание подправить Творца и  создать  нового  человека  немало

говорит о менталитете диктаторов. Но желание это имеет и практический смысл.

Всякая  власть  опирается  не  только  на  тех,  кто  заинтересован   в   ее

существовании по прагматическим  соображениям,  но  и  на  определенный  тип

личности, на людей, которым именно такая система власти  нравится,  отвечает

их психологическим  характеристикам.  Причем,  не  так  важно,  много  ли  в

обществе таких людей. Важно, чтобы именно они имели  максимальный  доступ  к

руководящим и влиятельным позициям в армии, системе  образования,  средствах

массовой информации.

   Диктатуре  необходим  особый  человек.  Но  нет   нужды   создавать   его

специально. Он всегда существовал и существует в любой стране, хотя  никогда

и нигде не был в большинстве. Это человек,  которому  нравится  тоталитарная

власть, который благоговеет перед ней и готов служить этому порядку, даже  и

не имея от него выгод лично для себя Описанные Адорно авторитарные  личности

поддерживают любую сильную власть, вне зависимости от  того,  какие  лозунги

она пишет на своих знаменах. Диктатура находит  таких  людей,  опирается  на

них, открывает им "зеленую улицу". Со временем именно  такие  люди  начинают

определять лицо общества. В результате складывается  впечатление,  что  это,

активное в силу исторических обстоятельств, меньшинство  репрезентирует  все

население страны.

   Если считать любовь к тоталитарной власти патологией, болезнью,  то  надо

сказать, что  часть  людей  лишь  притворяются  больными.  Они  участвуют  в

устраиваемых властью спектаклях - в  демонстрациях  единства  и  энтузиазма,

либо считая, что так будет выгоднее для них  самих  и  для  их  семей,  либо

автоматически - аналогично тому,  как  нерелигиозные  люди  могут  ходить  в

церковь просто  потому,  что  так  поступают  окружающие  Кто-то  при  этом,

ненавидя власть, руководствуется принципом  "Плетью  обуха  не  перешибешь",

кто-то считает сложившийся порядок вещей единственно возможным и обращает на

него внимания не больше, чем на привычный пейзаж за окном. Когда  происходит

крушение режима, эти люди без  всяких  внутренних  проблем  отказываются  от

прежних ритуалов, перестав изображать веру в то, во  что  они,  в  сущности,

никогда и не верили.

   Такой сравнительно благополучный вариант не болезни, а лишь  ее  имитации

получает распространение  на  поздних  стадиях  существования  диктаторского

режима, когда слабеющая власть может  лишь  иногда  огрызаться,  но  уже  не

способна ни на тотальный контроль, ни на массовые репрессии. Соответственно,

такая феноменология легкого отказа от навязанной,  но  не  интериоризованной

роли верноподданного характерна для сравнительно молодых людей,  не  имеющих

опыта существования при жесткой диктатуре У старших  же  поколений,  которые

этот опыт пережили, маска прирастает к  лицу.  Тоталитарное  государство  не

оставляет своим подданным места для игры и притворства.

   3. Любовь вместо страха

   Объективно, жизнь в условиях тоталитарной диктатуры  ужасна.  Мало  того,

что  люди  влачат  нищенское  существование  -  они  не  принадлежат   себе.

Государство  контролирует  их  передвижения,  может  отобрать   паспорта   и

удостоверения  личности,  запрещает  выезд   за   рубеж   и   регламентирует

передвижения по стране.

   Государство лишает подданных  личного  пространства.  Например,  в  нашей

стране неприкосновенность жилища была лишь  одной  из  множества  лицемерных

деклараций, а кроме того, значительный процент населения не имел и сейчас не

имеет  своего  жилья,  проживая  в  общежитиях.  Главное  здесь  -  даже  не

недостойные условия сами по себе, а то, что человек находится под постоянным

контролем - он почти никогда не бывает наедине с самим собой, гости  к  нему

могут приходить только с разрешения администрации общежития,  которая  имеет

право на законных основаниях в любой момент войти в его комнату.

   Конечно,  самое  важное,  что  гражданин  тоталитарного  государства   не

распоряжается даже собственной жизнью.  В  разных  странах,  оказавшихся  во

власти тоталитарных диктатур, миллионы людей  были  арестованы  и  убиты  по

вздорным обвинениям или просто без всяких обвинений. Человек может быть убит

и  по  каким-то  понятным  либо  ему  самому,  либо  репрессивному  аппарату

основаниям  -  инакомыслие,   нежелательная   этническая   или   религиозная

принадлежность, неправильное социальное происхождение - и  просто  случайно,

потому, что органы безопасности хотели продемонстрировать рвение и усердие в

работе. Смелым и умным людям, понимающим, что аресты часто идут по случайным

основаниям, это, иногда, давало шанс. В период сталинских  репрессий  бывали

случаи, когда человек, которого приходили арестовывать,  выпрыгивал  в  окно

или, услышав ночной стук в дверь, убегал с заднего хода. Если той  же  ночью

он уезжал из города, переезжал в соседнюю область, то  органы  могли  больше

никогда о нем не вспомнить - ведь лично против него у них ничего не было, им

нужно было просто набрать определенное число арестованных, и его с легкостью

заменяли другим, столь же невиновным, но не таким активным человеком. Но,  к

сожалению, такие истории со счастливым концом были крайне редкими.

   Тоталитаризм - это сюрреалистический мир, где тебе не принадлежит ничего.

У тебя нет ни дома, ни земли, ни свободы. Тебе  не  принадлежит  и  будущее.

Каким бы скромным и незаметным человеком ты ни был, этой ночью к тебе  могут

прийти, и жизнь твоя на этом закончится. Могут отобрать твою жизнь, а  могут

- жизнь жены или дочери, могут сослать, могут переселить,  могут  сделать  с

тобой, что угодно. И защиты нет.

   Есть три варианта реагирования на эту кафкианскую жизнь.  Можно  восстать

против нее. История диктаторских режимов хранит  свидетельства  героического

поведения тех наших сограждан, которые надеялись сокрушить систему  или  для

которых чувство собственного достоинства и стремление к свободе были  дороже

жизни. Почти все они, разумеется, погибли. Государство,  кстати,  придумывая

фиктивных  террористов  и  шпионов  в  количествах,   превосходящих   всякое

воображение,  тщательно  скрывало  от  своих   подданных   реальные   случаи

сопротивления. Понимая, что власть их стоит не  только  на  силе,  но  и  на

своего рода гипнозе, вожди боялись, что пример  отдельных  смельчаков  может

разрушить чары власти.

   В классических экспериментах по конформности, проведенных в США  в  конце

пятидесятых годов, было показано, что когда группа давления,  подсказывающая

человеку  неправильное,  противоречащее  очевидности  решение   задачи,   не

монолитна, когда находится хотя бы один, кто, не соглашаясь с  большинством,

дает правильный ответ, конформность падает почти  до  нуля.  Да,  есть  шанс

заставить человека поверить почти во что угодно - в то, что от Нью-Йорка  до

Сан-Франциско всего двести километров, и в то, что дважды два - шестнадцать,

и в то, что люди, навлекшие на  страну  чудовищные  несчастья,  -  мудрые  и

великие вожди. Он может во все это поверить, но, если появляется - хоть один

несогласный, пелена с его глаз спадает, он вновь  начинает  видеть  реальный

мир, тот, в котором дважды два - четыре, а диктатор - преступник.  И,  глядя

на этого одного несогласного, он видит, что совсем не обязательно  повторять

вместе со всеми то, во что не веришь, а можно говорить то,  что  думаешь,  и

быть самим собой.

   Были люди, которые пытались убить Сталина, Ким Ир Сена или Гитлера,  были

люди, которые  в  самые  страшные  годы  создавали  подпольные  организации,

надеясь разрушить стоящую на терроре власть. Их не просто уничтожали  Делали

все, чтобы сограждане никогда не узнали  о  существовании  этих  людей.  Для

сталинской диктатуры миллионы японских или германских шпионов не были опасны

с пропагандистской  точки  зрения.  Эти  шпионы  были  столь  фантастичны  и

искусственны, что люди никак не могли идентифицироваться с ними, принять  их

действия за образец для себя. А вот информация о том,  что  простой  солдат,

желая отомстить Отцу Народов за все, что  тот  сделал  для  людей,  залег  с

винтовкой в районе Красной Площади и лишь  в  последний  момент  был  пойман

охраной - это  реальный  случай  -  такая  информация  могла  подтолкнуть  к

решительным действиям и кого-то еще. И потому этого парня  приговаривали  не

только к смерти, но и к забвению.

   Диссидентам семидесятых удавалось расшатывать систему не столько  потому,

что их лозунги уважения прав человека и законности были  столь  популярными,

сколько  самой  демонстрацией  возможности  ослушания,  свободы,  достойного

человека  поведения.  Люди  видели,  что  подчиняться  не  обязательно,  что

неподчинение в небольших масштабах может даже и не  привести  к  санкциям  -

государство уже ослабело и не могло наказывать всех, кто оскорблял его своим

скепсисом и нелояльностью - и слепое послушание ушло в прошлое. Но  это  был

уже не тот тоталитарный  режим,  при  котором  сформировалось  наше  старшее

поколение. Тот режим не оставлял безнаказанным никого.

   Итак, первый вариант  реакции  человека  на  тоталитарное  государство  -

сопротивление, восстание.  Это  путь  немногих  героев.  Второй  вариант  не

требует  самопожертвования.  Человек  может  осознать  преступность  режима,

полную непредсказуемость собственной судьбы и невозможность повлиять на нее,

но, понимая безнадежность борьбы,  ничего  не  предпринимать,  принимая  мир

таким, каков он есть.

   Мы все знаем, как  трудно  человеку  принять  даже  естественные  моменты

человеческого бытия - неизбежность собственной смерти,  непредсказуемость  и

негарантированность развития отношений с близкими людьми. Но  во  много  раз

труднее примириться с бессмысленной жестокостью диктатуры. Кому-то  все-таки

удавалось. Многие наши интеллигенты в тридцатые годы всегда держали рядом  с

входной дверью т.н. "тревожный мешок" - запас еды и теплой одежды на  случай

внезапного ареста. Человеку могли и не дать времени на сборы, так что  лучше

было быть  готовым  заранее.  Экзистенциальный  принцип:  "Каждый  день  как

последний"  становился  для  тех,   кто   осознавал   реалии   тоталитарного

государства, императивом.  Удивительно,  что  именно  эти  люди,  понимавшие

трагичность собственной судьбы и полную невозможность ее изменить, создавали

прекрасную  музыку,  писали  стихи,  противопоставляя   безумию   реальности

мудрость своего воображения.

   Но для того, чтобы, все понимая и принимая как  неизбежность,  продолжать

жить, работать, воспитывать детей, требовалось мужество, не меньшее, чем для

бунта, нужен был  уровень  личностного  развития,  доступный  лишь  немногим

избранным.

   Наиболее  естественным  для  рядового  человека,  а  значит,  и  наиболее

распространенным является третий вариант  реакций  на  реалии  тоталитарного

государства - определенные искажения в восприятии мира с тем, чтобы  сделать

его менее пугающим и более благополучным.

   Можно, например, не замечать  арестов  и  лагерей,  не  видеть  нищеты  и

бесправия. В этом эффективно помогают органы  массовой  информации,  которые

при любой диктатуре делают все от них зависящее для  того,  чтобы  подданные

научились не обращать внимания на все,  что,  буквально,  бьет  в  глаза  на

каждом шагу. Но добиться такого искажения  реальности  в  массовом  масштабе

было довольно трудно - люди  не  только  читают  газеты  и  присутствуют  на

торжественных собраниях, они еще и ходят по  улицам,  общаются  с  друзьями,

работают. И весь их реальный повседневный опыт не  соответствует  тому,  что

говорят официальные власти.

   Необходимые  искажения  в  восприятии  мира  легче  осуществить   не   на

когнитивном уровне, отрицая какие-то аспекты реальности или  придумывая  то,

чего нет, а на аффективном, меняя не столько свое восприятие,  сколько  свое

отношение к действительности. Да, идут аресты,  исчезают  люди,  но  это  не

пугает, а, наоборот, успокаивает меня, потому, что люди эти - враги, а я  не

враг и мне ничего не грозит. Все, что происходит вокруг, имеет  своей  целью

благо мое и таких, как я. Наши руководители прекрасны и мудры,  они  никогда

не совершают ошибок и всегда справедливы. И я люблю и их самих, и  все,  что

они делают. Такое мироощущение позволяет сохранить уверенность в  завтрашнем

дне хоть на палубе тонущего корабля.

   Любят диктаторов и верят их словам не мазохисты и не садисты,  помешанные

на насилии. Как правило, это вполне нормальные люди. Просто  для  тех,  кому

выпало несчастье  жить  при  тоталитарном  режиме,  любовь  к  системе  была

единственным доступным для них способом избавиться от  парализующего  страха

перед  будущим,  вытеснить  ужас  в  подсознание.  Невротическая  любовь   к

источнику насилия - не  оптимальная,  но,  пожалуй,  самая  распространенная

реакция  людей  при   столкновении   с   пугающими   и   неподвластными   им

обстоятельствами, будь то жестокие и непредсказуемые родители или диктаторы,

знающие рецепт всеобщего счастья и готовые заплатить за это чужими жизнями.

   Люди хотят жить в уютном и спокойном мире, в котором им ничто не  грозит.

Активисты экологических движений знают,  как  эффективно  наши  современники

отторгают любую неблагоприятную информацию о состоянии природы,  как  трудно

привлечь  их  внимание  к  катастрофическим  последствиям   их   собственной

деятельности. Заядлые курильщики отвергают данные о вреде никотина,  зато  с

радостью читают сообщения о долгожителях,  которые,  якобы,  чуть  ли  не  с

рождения не выпускали трубку изо рта. Аналогичным образом, люди, живущие при

диктатуре, будучи не в силах ни изменить реальность, ни примириться  с  ней,

строят для себя иллюзорный мир, в котором  во  главе  государства  стоят  не

убийцы, а богоравные вожди, и ведут они страну не к гибели, а к  процветанию

и счастью. И прежде, чем осуждать людей за эти  иллюзии,  давайте  вспомним,

как ужасна была действительность, от которой они пытались уйти.

   У разных людей,  переживших  диктатуру,  уровень  психической  деформации

различен. Это зависит от личностных особенностей человека и от его  семейных

обстоятельств - некоторые семьи были буквально уничтожены террором,  кого-то

репрессии обошли стороной. После смерти Сталина и  хрущевских  разоблачений,

когда была разрушена машина массовых убийств, или  после  разгрома  Третьего

Рейха многие люди и у нас, и в Германии смогли осознать свой прошлый  страх,

отреагировать его и избавиться от унизительной  психологической  зависимости

от системы и от любви к ней, которая, по сути, была не более, чем  симптомом

болезни. Кому-то сделать это не удалось.

   На индивидуальном уровне последствия психической травмы  могут  давать  о

себе знать долгие годы. Переживание  трехлетнего  возраста  делает,  иногда,

человека больным на всю жизнь. Травмы,  пережитые  целыми  народами,  будут,

наверное, ощущаться еще не одно поколение. В Германии и в России, в  Румынии

и  в  Эфиопии,  во  многих  других  странах,  переживших  в  двадцатом  веке

тоталитарные диктатуры, уже давно нет системы террора, уже давно в  аду  те,

кто ее персонифицировал и к кому были обращены сердца  миллионов  подданных,

видевших в них воплощение гениальности  и  добра.  Уже  некого  бояться,  но

кто-то так и живет с ужасом в подсознании  и  со  словами  любви  к  мертвой

власти на устах. Слишком страшным было то, что им довелось пережить.