Психоанализ. Питер Ломас - Психотерапевты о психотерапии - Муллан Б.

Питер Ломас — психотерапевт, имеющий частную практику в Кембридже, автор нескольких книг, последние из которых — “Пределы интерпретации” и “Развитие интуиции”.

——————————

— Как Вы пришли в психотерапию?

— Думаю, мой приход в психотерапию связан со значением религии в моем окружении. Для некоторых религия предполагает важность заботы о людях, и это то, что могло бы привести меня в церковь. Но со мной этого не случилось. Я выбрал медицину и стал заботиться о людях иначе. Не думаю, что это был правильный выбор работы. У меня не очень хорошие руки. Меня всегда интересовала наука в более широком смысле. Но также привлекали анатомия и физиология. А когда я начал работать с пациентами, то вскоре понял, что меня значительно больше интересуют их мысли, чем строение тела.

Это во-первых. Кроме того, по различным причинам, объяснение которых заняло бы слишком много времени, я был тревожным ребенком — довольно много страдал от чувства тревоги. Это продолжалось и в подростковом возрасте, и я не знал, как быть, и просто жил с этим. Я понял, что во многом страдал именно от своей тревожности. Затем в университетской библиотеке я наткнулся на книгу Фрейда. На том этапе я серьезно занимался медициной и наукой, но был необразован в плане общей культуры. Я рос в семье, которую не очень-то интересовала культура. И я взял выбранную книгу. У меня, кстати, даже произошла некоторая борьба с библиотекаршей, которая решила, что я хочу взять книгу из “грязных” побуждений. “Это университет. Подобные книги развращают”, — произнесла она.

Так или иначе, но я находился под сильным впечатлением от книги и пытался найти еще что-нибудь в подобном роде. И еще я отыскал психоаналитика в Манчестере — тогда их было только двое — и прошел психоанализ, как я сейчас понимаю, строго фрейдистский, но тогда я еще не осознавал этого. Я чувствовал, что психоанализ помог мне в определенной степени, и подумал, что хочу выполнять эту работу сам. Но я обнаружил, что при работе испытываю затруднения с людьми, у которых наблюдались выраженные психические расстройства — даже в моей медицинской работе, когда я посещал психиатрические клиники и видел довольно много людей с психическими расстройствами. Я некоторое время работал в психоневрологии. Я обнаружил, что общение с психическими больными вызывает у меня беспокойство, и подумал: “Я не способен к этой работе”. Так или иначе, но я решил заниматься этим и в дальнейшем. В то время я был врачом общей практики. Приехал в Лондон, потому что решил: “Вот здесь стоит проходить обучение”. И я пошел к аналитику — Чарльзу Райкрофту — и сказал: “Мне необходимо пройти курс психоанализа, потому что надо же что-то делать со своей тревогой. Надеюсь, когда-нибудь я все же смогу учиться”. Я прошел психоанализ, затем мы оба пришли к заключению, что мне стоит учиться. И я стал учиться в Институте Фрейда. К лучшему или к худшему. Вот так я пришел в психотерапию.

— Из какой традиции Вы исходите?

— Начну с рассказа об истоках своих взглядов, о чем, должен признаться, имею весьма смутное представление. Я только могу говорить о сферах влияния, которые испытал. Они достаточно ясны, но что касается более глубинного уровня, тут я не слишком хорошо разбираюсь. Подозреваю, что более или менее бессознательное влияние на меня оказало нечто, что еще в раннем детстве было связано с моим религиозным воспитанием.

Но я обнаружил, что даже во время обучения подвергаю сомнению догматизм и ригидность техники. Хотя мой аналитик Чарльз Райкрофт был не так уж ригиден, как другие. Но все равно условия работы оказались довольно строгими. Я чувствовал: мне не хватает свободы. Думаю, в моей природе заложено желание задавать вопросы и некоторое бунтарство в смысле стремления подвергать сомнению то, что считается само собой разумеющимся.

Большое влияние на формирование моих взглядов, насколько я помню, оказала статья Мартина Бубера. Я никогда раньше не слышал о нем или его книгах. Я прочитал его статью в психотерапевтическом журнале и подумал: “Пожалуй, стоит взглянуть на вещи с другой стороны”. И в связи с этим заинтересовался экзистенциализмом, прочитал “Я и Ты” и другие книги, начал чувствовать, что его язык наиболее близок к моей работе: надо говорить о людях, а не о системах, Эго, Ид и т.д. Похоже, это совпало с моим жизненным опытом.

Существует противоречие между очевидной простотой экзистенциализма и изощренной сложностью изложения данной теории. Можно убрать все теоретические изыски и сказать: “Вот я и вот ты, это я, а это — ты”. Но работы экзистенциалистов переполнены терминологией, и трудно представить себе более изощренное мышление, чем у Хайдеггера и Кьеркегора, но я старался с этим смириться.

Другим фактором, оказавшим на меня большое влияние, стало прочтение работы Грегори Бейтсона и других американцев о так называемых шизофренических семьях. Я прочитал статью, как только та вышла в свет, и она стала для меня откровением. Я понял — опять же из собственного опыта: что-то во мне и моей семье не укладывается в рамки фрейдистского мышления. Эта статья открыла для меня новые направления.

Потом я прочитал книгу Ронни Лэйнга “Расколотое Я”. Хотя мы и не встречались, он был клиентом того же психоаналитика, что и я. Имя его, я думаю, вам известно, потому что вы знаете, кто был аналитиком Лэйнга. Наверное, он обычно выходил от психоаналитика тогда, когда я входил... (Смеется.) Я подумал: интересно, в какой форме в это время был Чарльз? Как мне кажется, Ронни очень требовательный пациент.

Я написал Лэйнгу, и мы встретились. А в то время я уже сам был автором работы, которую доложил в Институте Фрейда. В ней я высказал некоторые из своих идей. И Ронни попросил меня пойти в его группу и доложить эту работу там. Мы очень понравились друг другу: наши мысли были очень сходны. Я присоединился к его группе, и мы много разговаривали и работали. Я занялся так называемыми шизофреническими семьями. Мне кажется, я получил от Ронни не столько интеллектуальное осмысление, — поскольку уже приобрел это из работ по экзистенциализму и американских статей, которые стали источником его вдохновения, — сколько его энергетику. Он был готов хвататься за что угодно. Но я покинул группу, потому что мне стало ясно: в этой группе есть и лидер, гуру, и спутники (если можно так сказать), вращающиеся вокруг него. По крайней мере, мне так казалось. Я по природе своей не могу быть спутником. Так что я ушел. Наверное, я тот человек, который должен работать по-своему. И еще я чувствовал, что должен работать индивидуально, а не с семьями. Я хотел получить знания и опыт из работы с семьями, но не хотел делать на этом карьеру. Итак, на чем мы остановились?

В то время я работал в больнице Кассел, в Ричмонде. Там находилась терапевтическая община, что дало мне очень большой опыт — я тогда относился к ней, как к довольно трудному месту. Мы находились в самом центре событий. Думаю, я многое почерпнул там, но, конечно, ориентация в общине была далека от моей. В основном они занимались краткосрочной терапией, делая упор на технические приемы и короткую терапию, когда терапевт предписывает, как клиенту поступать, еще до того как последний начнет что-то делать. Я не верю в подобный подход. Все больше и больше я приходил к мысли: то, что возникает между терапевтом и пациентом, само по себе уникально, и техники для создания данного явления не существует. И каждый должен понять, что значит — как и в обыденной жизни — быть вместе с человеком, и это полностью отличается от того, что происходит в большей части современных психотерапевтических подходов, даже в психоаналитической области, не говоря уже о когнитивном подходе.

Прямо перед вашим приходом я проводил супервизию. И понял: трудности возникают у меня, даже когда я формулирую, что делаю. Говоря “провожу супервизию”, я чувствую: что-то не так, как будто я именно провожу супервизию, а не просто сижу и беседую с человеком. Несколько минут назад я был не очень точен, рассказывая о “пациентах”. У меня нет подходящего слова: “клиент” не лучше, но можно просто сказать — “человек”. Нужно уметь говорить о том, что делаешь. А я не нашел способа говорить об отношениях или о том, какими они, на мой взгляд, должны быть.

Короче, с этой коллегой мы обсуждали вопрос о том, “существует ли теория психотерапии”, и она рассказала следующее. Кто-то заметил, что она думает, будто надо работать, опираясь лишь на собственную интуицию, и это заставило ее почувствовать себя не очень хорошо. И теперь ей кажется, должно быть что-то еще. Мы стали обсуждать данную проблему, и я обнаружил, что очень трудно сформулировать собственную позицию: не существует единой техники, единой теории, определенности, и человек не уверен в каждый конкретный момент в том, какой путь правилен. Но это не значит, что терапевт совсем оторван от всего, что происходит вокруг. Напротив, работа, проделанная другими терапевтами, имеет для него большое значение.

Идея, которую я точно никогда не смог бы придумать сам (если бы только не был гением), это идея переноса. Я полагаю, психотерапия использует способности и опыт человека, полученные во всех областях жизни, где он пытался узнать что-то о людях — понять их, найти наилучшие способы работы с ними и способы быть с ними.

Думаю, психотерапевты выработали то, что (я опять сомневаюсь в правильности слова) можно назвать здравым смыслом. Но это очень тонкое понятие, поскольку может включать в себя идеи, присущие определенной культуре, но, вообще говоря, не очень естественные. Или можно использовать термин “интуиция”, обозначающий неотъемлемую часть того, что человек узнает в обыденной жизни. Иными словами, ученик лучше всего поймет идеи психотерапевта, если станет наблюдать его работу часами, годами и будет размышлять о наилучших способах помощи людям и их понимания. Не следует принимать литературу как неопровержимую истину, как предопределенность, как формулу.

— Что происходит, когда к Вам приходит клиент?

— Что же может произойти? Буду работать как традиционный психотерапевт — тем способом, которым, мне представляется, работает большинство психотерапевтов, чему, собственно, учили и меня. И буду, насколько возможно, спонтанным. Сохраню надежду, что человек увидит во мне такого же человека, как и он сам. Не кого-то, кто будет относиться к своим клиентам отстраненно, с профессиональной позиции или увидит в них просто интересные экземпляры. Я попытаюсь настолько сблизиться с человеком, насколько только смогу. Буду таким, как в обыденной жизни — как если бы соседка пришла ко мне и сказала: “Слушай, мой муж только что ушел от меня. Что мне делать, Питер?” И я пытаюсь отвечать примерно так, как в этой ситуации. Я не буду слишком отстраняться, не стану думать о детском развитии клиентов, или: “Мне не стоит слишком отдаваться этому”, или: “Я не должен отвечать на их вопросы обо мне”.

С другой стороны, я понимаю, что ко мне обращаются как к профессионалу. Хорошо ли, плохо ли, но разница существует. Отчасти это, наверное, хорошо, отчасти не очень. Не очень хорошо, потому что я чувствую себя немного скованным из-за этого и должен быть немного более правильным, чем в обыденной жизни. Это не значит, что люди ждут, что я надену галстук и костюм, но в некотором смысле — может быть, в отношении моих манер — они ждут, что я не буду слишком фамильярен. Мне кажется, я бессознательно реагирую на подобные ожидания.

Но более разумно, когда я чувствую, что человек пришел ко мне не как соседка, которая за чашкой чая скажет: “Мой муж ушел от меня”. Я не обязательно воспринимаю проблему так, как в ситуации с соседкой. Я попытаюсь сказать что-нибудь полезное и, возможно, сделаю что-нибудь полезное. Но моя соседка не будет ждать от меня многого при обычных обстоятельствах. Я один из тех, с кем она может поговорить. И я рядом с ней. В то время как с клиентом я предпринимаю что-то большее, чем одноразовую консультацию или нечто краткосрочное. Как правило, моя работа длительная, и когда приходит пациент, я чувствую (не хочу, чтобы это прозвучало слишком возвышенно), что берусь за его жизнь. Я берусь за само их существо и могу заниматься этим годами. Я с самого начала не хочу торопиться, и это, вероятно, ограничивает мою спонтанность, что отчасти не очень хорошо, но, скорее всего, неизбежно, если я хочу быть осторожным. Я не знаю этого человека. Не знаю точно, в каком состоянии он ко мне пришел. Так что буду делать все медленнее, раздумывать еще больше, чем в большинстве ситуаций. И выслушаю его историю.

Полагаю, это по большей части уместно, и, на мой взгляд, клиенты сами хотят этого. Они приходят прежде всего к тому, кто мог бы их выслушать. Что касается практической организации, наиболее комфортно я себя чувствую в рамках фрейдовских 50 минут. Если сеанс длится намного дольше, у меня может начаться головная боль... (Смеется.) Более короткий промежуток времени кажется недостаточно длительным. Иными словами, люди, которые приходят ко мне, обычно получают 50 минут терапии, если только нет какой-то особой причины для иной продолжительности сеанса.

Мне нравится работать с людьми два или три раза в неделю, по возможности. В зависимости от того, с чем они обращаются ко мне, в зависимости от обстоятельств, от того, что они хотят и что могут сделать, от свободного времени, финансовых возможностей и т.д. Я не встречаюсь с клиентами чаще трех раз в неделю, кроме кризисных периодов, когда необходимо встречаться пять раз. Но я больше не верю в магические пять раз в неделю ортодоксального психоанализа. Думаю, трех раз в неделю для большинства достаточно. Да я и сам чувствую себя комфортно, работая два раза в неделю. Раз в неделю — это, конечно, маловато, но иногда люди чаще не могут. У меня есть клиенты, которые приходят ко мне раз в два месяца.

— Вырабатываете ли Вы договоры с пациентами? И объясняете ли, в чем суть терапии?

— Я не очень склонен вести подобные разговоры, когда работаю. Думаю, это связано прежде всего с тем, что люди, как правило, в основном знают — конечно, в Кембридже лучше, чем в других местах, — в чем суть психотерапии. Какой, скорее всего, будет формула предстоящей работы... Клиенты, которые приходят ко мне, как правило, хотят, чтобы я сказал им, что делать. Но я думаю, многие из них — те, которые достаточно читали или слышали о терапии — понимают, что психотерапевты пытаются помочь людям понять себя, а не давать им указания. В целом я не обговариваю ничего, кроме времени и остальных практических моментов — цены и т.д. Но, конечно, с каждым конкретным пациентом это бывает по-разному. И если нужно, я рассказываю о сути психотерапии. И в некоторых случаях уже на первой сессии могу почувствовать, что моя работа состоит не просто в выслушивании. Можно интерпретировать. Мне кажется, многих людей, кто обращается ко мне впервые, я не просто слушаю. Я делаю нечто, что, должно быть, похоже на то, что вы имеете в виду. Я стараюсь обсудить с ними, почему они пришли и хорошо ли это. Я даже могу спровоцировать их на подобный разговор. Сюда может включаться мой рассказ об ограничениях того, что я собираюсь или могу сделать. Я, естественно, не даю никаких обещаний.

— Обсуждаете ли Вы сны с пациентами?

— Думаю, в большинстве случаев я подталкиваю людей к тому, чтобы они говорили о своих снах. Я не полагаюсь на сны, и меня не будет беспокоить то обстоятельство, что пациент никогда не видел снов.

Для меня несвойственно не говорить об отношениях пациента со мной во время длительной терапии, что практически то же самое, что говорить о переносе. Это не значит, что я обязательно буду сравнивать то, что происходит с человеком в моем кабинете, с тем, что происходило в детстве в его отношениях с матерью или отцом. Я очень часто поступаю как обычные аналитики, но не считаю подобную тактику обязательной. Я нахожу очень важным говорить о том, что происходит между нами и как мы взаимодействуем друг с другом. Я часто обращаюсь к своим клиентами: “Что ж, вы рассказываете мне об этом событии, оно продолжает возникать в вашей обыденной жизни. Не думаете ли вы, что полезно посмотреть, не возникнет ли это здесь, поскольку тогда мы сможем увидеть все более четко, в действии?”

Можно подумать, что я ищу перенос, но необязательно формулирую это именно так. Я не чувствую, что всегда следует прослеживать что-то с детства, поскольку полагаю, что весьма полезно поработать с этим в настоящем и говорю: “Смотрите, похоже, у вас есть привычка действовать таким способом. Кажется, она не приносит вам ничего хорошего. Давайте подумаем, почему? Что заставляет вас действовать против ваших же интересов и доставляет мне неприятности?” Или: “Что заставляет вас делать из меня Бога? Что заставляет вас презирать всех, в том числе и меня?” Так что, может быть, я вернусь к детству, а, может, и нет.

— Как Вы сочетаете фрейдистскую позицию и экзистенциальную?

— Ну, я не очень понимаю, в чем проблема в такой формулировке. Я не знал, что тут заключена какая-то проблема. Для меня “здесь и сейчас” включает сознательное и бессознательное, и если нужно понять, что же люди не осознают или от чего прячутся, я не рассуждаю как фрейдист, сводя все (а именно так ведет себя фрейдист, по мнению экзистенциалистов) к следующему: “Происходит просто перенос, важно только то, что произошло с вами в шесть лет”. У меня иная логика. Важно, что происходит сейчас, и если нам может помочь изучение прошлого — отлично. Но для меня в большинстве случаев, кроме, возможно, очень больных людей, важны реальные отношения. И говорить о них как о простом повторении прошлого, было бы разрушительно для ощущения собственной реальности пациентов, для их чувства собственной ценности. Они вполне могут в данном случае почувствовать, что их не принимают всерьез. Можно спросить пациента, можно его спровоцировать, но не думаю, что можно отрицать тот факт, что пациенты находятся в реальности настоящего времени, и серьезное отношение к тому, что они говорят и делают, оказывает на них большое влияние.

— Вы не даете никаких обещаний...

— Я говорю им, что надеюсь сделать. На самом-то деле, это может только подразумеваться, об этом даже не следует говорить. Интуитивно они знают и надеются, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь им, и слова не нужны. Можно заметить: “Что ж, это кажется мне хорошей идеей”, или: “Давайте попробуем” и т.д. Иногда я сообщаю о своих сомнениях, например: “Я не уверен, что могу помочь вам. Вы, кажется, очень твердо стоите на своем. Я не уверен, что вы хотите что-то менять, не уверен, готовы ли вы столкнуться с травмой, тревогой, неопределенностью изменений. По этой причине я не чувствую, что хочу помогать вам. Я хотел бы помочь, но у меня нет ощущения, что смогу помочь вам как терапевт”. Или произнесу почти с опаской: “Но если вы готовы попробовать, то и я готов”.

Но большинству я, как правило, говорю: “Что ж, давайте встретимся и посмотрим, как пойдет дело. И, возможно, станет понятно, стоит этим заниматься или нет, и стоит ли заниматься этим именно мне” и т.д.

— Какими качествами, на Ваш взгляд, должен обладать терапевт?

— Думаю, это очень трудный вопрос, поскольку терапевт должен обладать определенными качествами, которые я назвал бы “хорошими”. Философ, вероятно, использовал бы слово “добродетельный”, но оно редко употребляется. Эти “хорошие” качества, мне кажется, потенциально помогают человеку, попавшему в беду. Во-первых, терапевт должен быть мудрым и способным заботиться. Заботиться в двух смыслах. Быть профессионально ответственным за то, что делаешь, если уж решено делать это. Продолжать, даже если начинаешь ненавидеть пациента. Но я также думаю, что нужно еще и уметь заботиться о пациенте всем сердцем. Очень непросто иметь это качество, тем более потому, что это все равно что утверждать: “Я хороший человек, я заботливый человек”. Хотя мы прекрасно знаем: терапевты ничем не лучше обыкновенных людей. И довольно трудно сказать ученику: “Вы должны научиться заботиться”. Как, черт возьми, научить забо­титься?

Но забота необходима, потому что для людей, приходящих ко мне, крайне важно, смогу ли я заботиться о них. Я несколько колебался, думая, использовать или нет слово “любить”, хотя именно это слово клиенты употребляют чаще других: “Я хочу, чтобы вы любили меня”. И я думаю, терапевты должны любить своих пациентов. Но любовь —очень расплывчатое понятие и нередко неправильно понимается, поскольку не означает ни влюбленности, ни того, о чем можно сказать: “Я хочу жить с вами”, “Я возьму вас в свой дом”, “Позаботьтесь обо мне”. Существуют вполне четкие границы.

Каждый может почувствовать большую теплоту к пациенту, с которым долго работаешь. И я думаю, это важно для пациента, поскольку дает ему возможность почувствовать внимание человека, который видит его в некотором смысле обнаженным, и при этом еще и заботится о нем. И пациент, скорее всего, начинает понимать, что терапевт сделает все от него зависящее. Это очень важно, поскольку если кто-то заботится о пациенте, то он сделает все, что только сможет.

Недавно ко мне на супервизию пришла женщина, чья пациентка находилась в очень сложном положении, связанном как с ее собственной психопатологией, так и с тем, что с ней очень жестоко обращались. И я видел, что терапевт глубоко взволнована. В какой-то момент она сказала: “Должен же быть какой-то выход”. Это дало мне ощущение, что терапевт действительно постарается, не по-глупому сентиментально, но тщательно и продуманно сделать все, что можно, чтобы помочь пациенту выбраться из ямы. Она прибегнет к теории и, если потребуется, сделает что-нибудь неортодоксальное. Возможно, даже сама себя подвергнет риску, чтобы помочь этому человеку. Это забота. Я думаю, вот одно из необходимых качеств. И, конечно, есть масса и других.

Нужно быть честным. Необходимо иметь терпение. Опять же, не слишком много. Можно быть пассивным. Можно даже кричать на пациентов. Это необычно, но иногда служит единственным способом пробиться к ним. Вот это я назвал бы хорошими качествами, не считая, конечно, интеллекта, а также интереса и способности к усвоению положений других видов терапии, способности к получению знаний от учителей, из книг. Учиться всему, что только можно, в терапии и областях, связанных с терапией. Индивидуальный терапевт постарается, я надеюсь, узнать побольше о семейной терапии, что даст ему новые возможности для работы. Будет стараться узнать что-то о социологии, антропологии, религии и т.д.

Как терапевт может утверждать, что обладает какими-либо из этих качеств? Конечно, терапевты обучены дисциплинам, с которыми не знаком парень с улицы. Но я говорил: они должны обладать “хорошими” качествами, что очень важно. И, конечно, терапевт не может утверждать, что их у него больше, чем у парня с улицы. Единственное, что мне приходит в голову: существует определенная обстановка, в которой терапевту легче заботиться о ком-то, чем в обыденной жизни. Существуют и другие возможные ситуации: два человека живут вместе, любят друг друга и будут заботиться друг о друге глубже, чем терапевт. Но в большинстве ситуаций у людей не хватает времени или спокойствия, стремления сыграть роль терапевта по отношению к человеку, обращающемуся к нему и готовому полностью “обна­житься”.

Каждый терапевт, я уверен, согласится со мной: есть пациенты, которые нападают, манипулируют, и с таким пациентом сложно быть добродетельным. Сознательно или бессознательно, каким-то скрытым способом, терапевт может так разозлиться на пациента, что тому будет очень сложно удержаться и не нанести ответный удар. Я не имею в виду физически. Не знаю терапевтов, которые говорили мне, что хоть раз ударили пациента, но я не удивился бы, если бы это произошло. Впрочем, есть более легкие и тонкие способы унизить пациента. Я не хочу сказать, что терапевт всегда действует добродетельно и никогда не раздражается, но думаю, обстановка определяет: как бы ни вел себя пациент, положение терапевта соответствует тому, чтобы вести себя лучше, благороднее. Это один из подходов к терапии с точки зрения морали. Есть и другие, но это один из них.

— Откуда происходят “раны”, от которых страдают люди?

— Ну... (Пауза.) ...Существует огромное разнообразие источников, довольно трудно найти типичный случай. Не знаю человека, который смог бы правильно объяснить проблему “Природа и воспитание”. Я не знаю, сколько детей рождается на свет плохо подготовленными для существования в нем. Это для меня загадка. Думаю, среди рожденных, как мы считаем, совершенно нормальными, могут быть люди, весьма плохо приспособленные к жизни. Нередко они рождаются там, где выбор невелик, и ни один из вариантов не соответствует способностям ребенка. И тогда возникнет проблема.

Я думаю, есть люди-исключения. Возможно, особенно чувствительные, что потенциально может быть или очень плохо, или очень хорошо. Нередко это определяет особую способность к творчеству или же вызывает проблемы. Более очевидны случаи, когда слышишь истории, которым я склонен скорее верить, чем пропускать их мимо ушей как чистые фантазии (так делают многие писатели): истории детства, в которых, как мне кажется, многое происходит с ребенком из-за невежества родителей, их жестокости или трагедии в жизни. Родители не умирают по собственной воле, когда ребенку два года, но они вполне могут умереть. И может случиться то, что впоследствии оказывается причиной многих проблем. Но это не значит, что когда кто-то приходит ко мне, я думаю: “За этим стоит плохой родитель”. Хотя иногда я все же думаю именно так.

Если посмотреть на данную проблему с точки зрения морали, то вопрос будет звучать так: “Что я как терапевт пытаюсь сделать с этим человеком?” Если человек “нежизнеспособен”, первое, что нужно сделать, оказать первую помощь — “остановить кровотечение”. В подобной ситуации терапевт — это доктор, который отправляется к прикованному к постели пациенту, чтобы помочь ему подняться на ноги. Он обеспокоен тем, чтобы привести пациента в достаточно хорошую форму и помочь ему встать с постели и начать есть. Мне кажется, это не совсем вопрос этики. На мой взгляд, дело касается здравого смысла: если человек упал, кто-то подходит к нему и помогает подняться.

Но многих пациентов нельзя считать “прикованными к постели”. Я думаю, большинство из тех, кто приходят к терапевту, работающему независимо (не те, которых направляют в психиатрические клиники), могут в той или иной степени функционировать. Некоторые из них функционируют очень хорошо, но внутри — пустота. А некоторые, напротив, функционируют не вполне хорошо: не спят, не могут установить хорошие отношения и т.д. И я полагаю, возможность просто взглянуть на себя определенным способом позволит им функционировать лучше. Но я не склонен останавливаться на этом. Что значит “лучше функционировать”? Если человек, среди прочего, как-то деструктивно действует на других людей, не значит ли это, что “функционировать лучше” все равно что позволить им более эффективно уничтожать? Или чувствовать себя более счастливыми, при этом все еще продолжая разрушение?

Иными словами, терапевт пытается сделать своих пациентов более хорошими людьми. Я, пожалуй, не займусь терапией с садистом. Или с насильником, который, возможно, уйдет довольный, но при этом будет продолжать насиловать детей. Я почувствовал бы, что мне не удалась работа в моральном смысле: мой пациент не стал лучше, не изгнал из себя дьявола. Поэтому я думаю, что одна из целей, которые стоят перед терапевтом, — сделать людей лучше. Очень трудно выразить данную мысль интеллектуально приемлемо. Не так, как обычно говорят психотерапевты. Это звучит как проповедь старинного образца и делает меня похожим на священника. Я не претендую на то, чтобы быть священником, и в еще меньшей степени на то, что прекрасно знаю людей. Но как у всякого человека, у меня есть свои собственные идеи, и я не склонен приветствовать насилие над детьми.

Хотя психоаналитики и не говорят об этом в терминах морали, думаю, они пытаются дать своим пациентам возможность стать менее нарциссическими. Об этом написано очень много. Избавиться (это идет еще от Фрейда) от ощущения всемогущества. Избавиться от алчности (по Кляйн) и т.д. В обыденной жизни говорят: избавиться от эгоизма, от тщеславия, от всех грехов, о которых говорят религии. Я полагаю, такова в ортодоксальном психоанализе скрытая моральная цель, но об этом как о части каждодневной работы обычно не упоминается в разговорах терапевтов.

— Есть ли у Вас “доказательства”, что людям становится лучше после визитов к Вам?

— Нет у меня никаких доказательств. Когда я говорю “нет доказательств”, то подразумеваю, что у меня нет доказательств, которые могли бы убедить кого-либо вне этого кабинета. Я имею в виду, кого-либо, кроме меня. Я не провожу никаких статистических исследований. Если у меня и есть какой-либо способ доказать другим людям ценность моей работы, это очень личный способ. Он предусматривает следующее: если я помог пациенту, он расскажет об этом другим. Или же я могу написать, привести какой-либо аргумент или что-нибудь из своего опыта, что могло бы заставить людей подумать: “В этом что-то есть”.

Но мне кажется, я просто надеюсь, что не обманываю себя, думая так: большинство людей, посещающих меня, уходят в лучшей форме, чем приходят. Если бы я не верил в это, то не стал бы делать свою работу. Не утверждаю, что так происходит со всеми пациентами, но происходит с достаточной долей пациентов, чтобы говорить о том, что игра стоит свеч.

— Как Вы контролируете свою работу?

— Скорее всего, это происходит спонтанно, чем запланированно. У меня нет плана контроля. Это просто приходит ко мне: “Смотри-ка, ты застрял, может быть, остановиться? Что я делаю неверно?” Или пациент может, если хотите, проконтролировать меня и сказать: “Смотрите, я хожу уже столько времени, а вы не помогаете мне”. Пациенты контролируют меня так же, как я контролирую себя, и иногда высказываются очень определенно: “Я думаю, вы делаете это неверно”. Но чаще всего их замечания — общие соображения относительно того, что они чувствуют, когда им не становится лучше.

Время от времени я получаю толчки извне: Кембридж маленький город, и здесь много сплетен ходит, люди знают друг друга... В этой сфере — не во всем Кембридже, но в терапевтических кругах — я слышу разные вещи. Несколько человек из тех, кто посещает меня, проходят обучение в одной и той же группе, в Кембриджском психотерапевтическом обществе, которую мы сейчас называем между собой просто Группа. Я работаю с некоторыми людьми, которые проходят терапию в группе, что сложно и для меня, и для них и имеет свои недостатки. Но также и свои достоинства. Потому что я слышу о некоторых своих пациентах от других пациентов, и иногда пациент говорит: “Подумайте, ради Христа, что вы творите с Джуди. Вы что, не понимаете, что она делает это и делает то-то? Вы не поняли, что у нее выработался серьезный эдипов комплекс по отношению к вам?” Или что-нибудь вроде этого.

Иными словами, меня, возможно, контролируют больше, чем других терапевтов. Просто так случилось, что я нахожусь в таком положении. И иногда подобный контроль очень сдерживает. Мне могут сказать: “Смотрите, вы делаете что-то очень хорошее с такой-то пациенткой, она прямо цветет. Я говорю “она”, потому что сейчас на терапию приходят в основном женщины. Я не вполне понимаю, почему так происходит. Так было не всегда, например, когда я работал в Лондоне, этого не было.

— Что Вы думаете о процессе “регистрации”?

— Меня он пугает... (Пауза.) ...Сомневаюсь, что мы работали бы лучше, не объединившись. И, конечно, в данном случае повышается возможность появления шарлатанов, работающих плохо, что очень неприятно: нет никакой возможности их контролировать. Мне кажется вполне понятным, что и профессионалы, и общественность хотят избежать этого всеми средствами и стремятся зарегистрироваться. Я думаю, регистрация неизбежна. На самом-то деле, это уже произошло. Но не думаю, что люди понимают, как это опасно и насколько осторожно нужно с этим обращаться. Наверное, регистрация должна ограничиться вопросами этики, она обязана гарантировать, что безответственные терапевты будут лишены лицензии.

Следует понимать: нужно очень осторожно подходить к определению безответственности, поскольку терапевты делают очень странные вещи со своими пациентами, и со стороны это может показаться без­ответственностью. Мне иногда говорили, что я безответственно вел себя с пациентом. Я не хочу сказать, безответственным настолько очевидно, что это попадет в “Мировые новости”. Я не об этом. Но однажды определенный способ действий, вполне уместный в тех обстоятельствах между мной и пациентом (и я раскрыл его с разрешения самого пациента), был назван безответственным.

Повторяю, следует быть очень осторожным, но мне кажется, что контроль обучения терапевтов очень разрушителен для творчества. У меня есть непосредственный опыт в этом деле, поскольку я являюсь членом совета учредителей Кембриджского общества психотерапевтов, и мы очень неортодоксальны в наших методах обучения. У нас нет комитета по обучению; нет экзаменов, которые необходимо сдавать в конце. Мы совершенно неортодоксальны во всем. И это может быть хорошо, а может быть и плохо. Но мы стараемся создать место, где студенты несут полную ответственность за себя, им предоставляется полная свобода и как можно больше возможностей думать за себя самостоятельно и проявлять свое творческое начало. Такова наша цель. Несмотря на некоторую внутреннюю борьбу, происходящую в любой организации, мы достигли довольно большого успеха и уже обучили терапевтов, которые теперь хорошо работают. Но мы должны были подвергнуться инспекции Британского совета по психотерапии. И у нас возникли большие проблемы; мы потратили много времени на то, чтобы соответствовать их требованиям: мы чувствуем ответственность перед студентами за их обучение, в том смысле, чтобы они могли практиковать. Чтобы практиковать, они должны суметь зарегистрироваться. Мы на себе почувствовали, что нужно вписаться в официальные рамки.

Я думаю, регистрация — самая большая угроза для нашего творчества. Такова моя точка зрения. Я не выражаю сейчас точку зрения группы в целом. Существует слишком сильное убеждение, что где-то наверху есть люди, которые знают, как правильно проводить психотерапию — как должны работать конкретные группы, обучаться конкретные студенты. Но я чувствую: каждый студент уникален, и учиться лучше всего своим собственным индивидуальным способом. Например, мне кажется абсурдным утверждение, что студентам следует работать с личными психотерапевтами в течение определенного времени. Сейчас я думаю, что терапия должна иметь временную продолжительность, соответствующую каждому конкретному пациенту и конкретному терапевту.