Некоторые типы характеров из психоаналитической практики - Фрейд об искусстве - Автор неизвестен

При психоаналитическом лечении нев­ротика интерес врача направлен на его ха­рактер далеко не в первую очередь. Гораз­до раньше ему хотелось бы знать, что оз­начают его симптомы, какие движения вле­чений скрываются за ними и ими удовлет­воряются, а также через какие остановки проходит таинственный путь от инстинк­тивных желаний к этим симптомам. Впро­чем, техника, которой врач обязан руковод­ствоваться, скоро вынуждает его направить любознательность и на другие объекты. Он замечает, что его исследованию угрожают разного рода препятствия, выставленные против него больным, и он вправе причис­лить их к его характеру. Тут-то последний впервые заявляет претензии на интерес со стороны врача.

Не всегда усилиям врача сопротив­ляются те черты характера, которые боль­ной признает у себя или которые при­писывают ему близкие. Часто оказывается, что особенности больного, присущие ему, видимо, только в умеренной степени, не­имоверно увеличиваются; или же у него проявляются установки, не обнаружива­ющие себя в других условиях. Последу­ющие страницы будут посвящены описа­нию и поискам истоков некоторых уди­вительных черт характера.

Исключения

Нетрудно увидеть, что перед психоана­литической практикой постоянно стоит за­дача побудить больного отказаться от по­лучения насущного и непосредственного удовольствия. Он не должен вообще отка­заться от удовольствия; этого, видимо, не­льзя требовать ни от одного человека, и да­же религия вынуждена свое требование от­речься от земных утех подкреплять обе­щанием предоставить взамен несравненно более высокую меру более ценных удово­льствий в потустороннем мире. Нет, боль­ному необходимо отказаться только от удовлетворения того, что неизбежно при­чиняет ущерб; он только временно должен подвергнуть себя лишениям и научиться заменять непосредственное достижение удовольствия другим, более надежным, хо­тя и отсроченным. Или, другими словами, под руководством врача он должен про­делать ту эволюцию от принципа удоволь­ствия к принципу реальности, благодаря которой зрелый человек отличается от ре­бенка. При подобной воспитательной де­ятельности хорошее взаимопонимание иг­рает едва ли не решающую роль, ведь врач, как правило, не в состоянии сказать больному ничего, кроме того, что после­днему подсказывает его собственный ра­зум. Но не одно и то же знать что-то о себе и это же услышать со стороны;

врач берет на себя роль этого активного человека, он использует то влияние, ко­торое один человек оказывает на другого. Или: вспомним о том, что в психоанализе принято на место производного и смяг­ченного ставить первоначальное и корен­ное; и добавим: в своей воспитательной деятельности врач использует какой-то эле­мент любви. При таком довоспитании он, видимо, всего лишь повторяет процесс, ко­торый делает возможным и первоначаль­ное воспитание. Наряду с реальной необ­ходимостью любовь является великой во­спитательницей; любовь самых близких по­буждает недовоспитанного человека обра­щать внимание на веления необходимости и избегать наказаний за их нарушение.

Если же от больного требуют времен­ного отказа от удовлетворения того или

иного желания, жертвы, готовности на вре­мя перенести страдания ради лучшего буду­щего или даже требуют простого решения подчиниться признаваемой всеми необхо­димости, то наталкиваются на отдельных людей, которые противятся подобным тре­бованиям, исходя из своеобразной мотиви­ровки. Они говорят, что достаточно на­страдались и натерпелись, и теперь претен­дуют на то, чтобы избавиться от дальней­ших требований, больше не желают подчи­няться неприятной необходимости, так как они являются исключением и намерены та­ковыми оставаться. У одного из подобных больных эта претензия переросла в убежде­ние, что о нем печется особое провидение, которое охраняет его от такого рода мучи­тельных жертв. Против внутренней уверен­ности, проявляющейся с подобной силой, аргументы врача бессильны, да и его влия­ние поначалу дает осечку, поэтому он об­ращается к поиску источников, питающих это вредное предубеждение.

Тут, пожалуй, не вызывает сомнений, что каждому хотелось бы считать себя «ис­ключением» и претендовать на преимуще­ства перед другими людьми. Но именно поэтому необходимо особое, не всегда име­ющееся обоснование, если больной в самом деле объявляет себя исключением и соот­ветственно ведет себя. Видимо, существует ряд таких обоснований; в исследованных мною случаях удалось показать общую особенность прежней судьбы больных: их неврозы происходят из относящихся к пе­рвым годам детства переживаний или не­дугов, которые они считали незаслуженны­ми и могли расценивать как несправедли­вый ущерб их персоне. Преимущества, ко­торые они выводили из этой несправед­ливости, и следующее отсюда непослуша­ние немало содействовали обострению ко­нфликта, позднее приводящего к возник­новению невроза. У одной из подобных пациенток данная жизненная установка возникла, когда она узнала, что мучитель­ное заболевание организма, мешавшее ей достигнуть цели в жизни, наследственного происхождения. Она терпеливо переносила болезнь, пока считала ее случайным и по­здним приобретением. После выяснения ее врожденного характера она взбунтовалась. Молодой человек, считавший, что его хра­нит особое провидение, будучи грудным младенцем, стал жертвой случайной инфе­кции, занесенной ему кормилицей; и всю последующую жизнь он питался претен­зиями на вознаграждение и оплату за этот несчастный случай, не подозревая, на чем основываются его претензии. В данном случае психоанализ, реконструировавший такой вывод по смутным остаткам вос­поминаний и путем толкования симптомов, был объективно подтвержден рассказами членов его семьи.

По вполне понятным причинам не могу здесь подробнее рассказывать об этой и не­которых других историях болезни, я не бу­ду также вдаваться в напрашивающуюся аналогию между аномалиями характера после многолетней детской болезненности и поведением целых народов с мучитель­ным прошлым. И, напротив, я не могу отказать себе в желании сослаться здесь на образ, созданный величайшим художни­ком, образ, в характере которого претензии на исключительность очень тесно связаны с моментом врожденной ущербности и мо­тивированы им.

Глостер, будущий король, говорит во вступительном монологе к «Ричарду III» Шекспира:

Я, сделанный небрежно, кое-как И в мир живых отправленный до срока Таким уродливым, таким увечным, Что лают псы, когда я прохожу, — Чем я займусь в столь сладостное время, На что досуг свой мирный буду тратить? Стоять на солнце, любоваться тейью Да о своем уродстве рассуждать? Нет! ...Раз не вышел из меня любовник, Достойный сих времен благословенных, То надлежит мне сделаться злодеем, Прокляв забавы наших праздных дней. Я сплел силки: умелым толкованьем Снов, вздорных слухов, пьяной болтовни Я ненависть смертельную разжег Меж братом Кларенсом и королем.

(Пер. М. Донского )*

Возможно, на первый взгляд связь этой программной речи с нашей темой незамет­на. Кажется, Ричард всего лишь говорит:

мне скучно в это праздное время, и я хочу развлекаться; но так как из-за моего урод­ства я не могу заниматься любовью, то стану злодеем, буду интриговать, убивать и делать все, что придет в голову. Но столь легкомысленная мотивировка должна была бы задушить малейшие признаки сочувст­вия в зрителе, не скрывайся за ней нечто более серьезное. Но тогда и вся пьеса была бы психологически несостоятельной, так как художник обязан создать у нас скры­тую подоснову для симпатии к своему герою, чтобы вынудить нас без внутреннего протеста воздать должное его смелости и искусности, а такая симпатия может основываться только на понимании, на ощущении допустимой внутренней общно­сти с героем.

Поэтому я думаю, что в монологе Ри­чарда высказано не все; он лишь намекает и предоставляет нам возможность разга­дать эти намеки. Но когда мы совершим такое восполнение, то оттенок легкомыс­лия исчезает и вступают в свои права го­речь и обстоятельность, с которыми Ри­чард описывал собственную уродливость, и проясняется общность, заставляющая нас симпатизировать даже злодею. Тогда его монолог означает: природа учинила жесто­кую несправедливость по отношению ко мне, отказав в благообразии, которое обес­печивает человеческую любовь. Жизнь обя­зана мне за это вознаграждением, которое я возьму сам. Я претендую на то, чтобы быть исключением и не обращать внима­ния на опасения, стесняющие других лю­дей. Я вправе творить даже несправедли­вость, ибо несправедливость была соверше­на со мною, — и тут мы чувствуем, что сами могли бы стать похожими на Ричар­да, более того, мы уже и стали им, только в уменьшенном виде. Ричард — гигантское преувеличение этой одной черты, которую мы находим и в себе. По нашему мнению, у нас есть полное основание возненавидеть природу и судьбу за нанесенные от рожде­ния или в детстве обиды, мы требуем пол­ного вознаграждения за давние оскорбле­ния нашего нарциссизма, нашего себялю­бия. Почему природа не подарила нам зо­лотых кудрей Бальдера или силы Зигфрида, высокого чела гения или благородного про­филя аристократа? Почему мы вместо ко­ролевского замка родились в мещанском жилище? Нам превосходно удалось бы быть красивыми и знатными, как все те, кому теперь мы вынуждены завидовать.

Но в том и состоит тонкое психоэконо­мическое искусство художника, что он не позволяет своему герою громко и откро­венно высказывать все тайны своего реше­ния. Тем самым он вынуждает нас допол­нять его, дает пищу нашей умственной де­ятельности, отвлекает ее от критицизма и заставляет идентифицировать себя с геро­ем. На его месте писака выложил бы все, что он хочет сообщить нам в обдуманных словах, а затем обнаружил бы перед собой наш холодный, свободно двигающийся ин­теллект, не желающий углубляться в его иллюзии.

Но мы не хотим закончить с «исклю­чениями», не приняв в расчет, что пре­тензии женщин на привилегии и на осво­бождение от многочисленных тягот жизни покоятся на том же основании. Как мы знаем из психоаналитической практики, же­нщины считают себя с детства пострада­вшими, безвинно укороченными на одну часть и пренебрегаемыми, а последнее ос­нование ожесточения многих дочерей в от­ношении своих матерей состоит в упреке, что они произвели их на свет не мужчиной, а женщиной.

II Крах от успеха

Психоаналитическая практика подари­ла нам тезис: люди становятся невротика­ми вследствие отказа. Подразумевается от­каз от удовлетворения либидозных жела­ний, а чтобы понять тезис целиком, необ­ходим более длинный окольный путь. Ибо для возникновения невроза требуется конф­ликт между либидозными желаниями чело­века и той частью его существа, которую мы называем «Я», являющемся выражени­ем его инстинкта самосохранения и вклю­чающем идеальные представления о соб­ственной сущности. Такой патогенный кон­фликт имеет место только тогда, когда ли­бидо намерено устремиться по таким пу­тям и к таким целям, которые давно пре­одолены и отвергнуты «Я», которые, стало быть, запрещены и впредь; а либидо дей­ствует так лишь в том случае, если оно лишено возможности достичь идеального с точки зрения «Я» удовлетворения. Тем самым лишение реального удовлетворения или отказ от него становится первым — хо­тя далеко не единственным — условием возникновения невроза.

Тем более должно удивлять и даже вы­зывать замешательство, когда наблюдаешь в качестве врача, что время от времени люди заболевают как раз в тот момент, когда сбывается их глубоко обоснованное и давно хранимое желание. В таком случае это выглядит так, будто они не в состоянии перенести своего счастья, ибо нельзя усом­ниться в причинной связи между успехом и заболеванием. У меня была возможность познакомиться с судьбой одной женщины, которую я и опишу в качестве типичного примера подобной трагической перемены.

Будучи хорошего происхождения и вос­питания, она еще совсем юной девушкой не сумела обуздать своего жизнелюбия, поки­нула родительский дом и с приключениями моталась по миру, пока не познакомилась с неким художником, сумевшим оценить ее женскую привлекательность и тонкие на­клонности даже в ее приниженном состоя­нии. Он взял ее к себе в дом и обрел в ней верную спутницу жизни, которой для пол­ного счастья недоставало, видимо, только восстановления доброго имени. После мно­голетней совместной жизни он добился, что его семья подружилась с ней, и был уже готов сделать ее своей законной женой. В этот момент она начала сдавать: запусти­ла дом, полноправной хозяйкой которого должна была стать; считала себя преследу­емой родственниками, которые намерева­лись принять ее в семью, бессмысленно ревновала по поводу каждого общения му­жа, мешала ему в его творческой работе и вскоре очень тяжело психически заболела.

Второе наблюдение касается случая с одним весьма уважаемым человеком, ко­торый в качестве университетского препо­давателя на протяжении многих лет питал вполне понятное желание стать преемни­ком своего учителя, который ввел его в на­уку. Но когда после ухода старого ученого коллеги сообщили ему, что в преемники предполагается не кто другой, как он, по­следний заробел, стал умалять свои заслу­ги, счел себя недостойным принять пред­лагаемую должность и впал в меланхолию, исключившую для него на ближайшие годы любую работу.

Как ни различны эти случаи, они все-таки совпадают в одном: заболевание наступает после исполнения желания и де­лает невозможным насладиться последним.

Противоречие между этими наблюде­ниями и тезисом, что человек заболевает в результате отказа от удовлетворения вле­чений, разрешимо. Его устраняет различе­ние внешнего и внутреннего отказа. Если отпадает реальный объект, в котором ли­бидо могло обрести удовлетворение, то пе­ред нами отказ по внешней причине. Сам по себе такой отказ не оказывает воздейст­вия и не патогенен до тех пор, пока к нему не присоединяется отказ по внутренней причине. Последний должен исходить из «Я» и оспаривать у либидо другие объекты, которыми оно хотело бы теперь овладеть. Лишь в этом случае возникает конфликт и возможность невротического заболева­ния, т. е. замещающего удовлетворения окольным путем через вытесненное бессоз­нательное. Стало быть, внутренний отказ учитывается во всех случаях, но он начина­ет действовать не раньше, чем для него будет подготовлена почва внешним, вы­званным реальностью отказом. В тех ис­ключительных случаях, когда люди заболе­вали в момент успеха, действовал только внутренний отказ, более того, он проявлял­ся лишь после того, как отказ извне уступал место исполнению желания. На первый взгляд в этом есть что-то странное, но при ближайшем рассмотрении мы все же пони­маем: нет ничего необычного в том, что «Я» терпит некое желание как безобидное, пока оно существует в виде фантазии и ка­жется далеким от исполнения; в то же вре­мя «Я» резко выступает против него, как только приближается его исполнение, и оно грозит воплотиться в жизнь. Разница по сравнению с хорошо известными ситуаци­ями возникновения невроза состоит только в том, что до тех пор презренная фантазия, которую терпят, теперь в результате внут­реннего подъема либидозной энергии ста­новится опасным противником, тогда как в наших случаях сигнал к началу конфликта вызывает изменение внешней реальности.

Аналитическая работа легко демо­нстрирует нам, что дело здесь в силах совести, которая запрещает персоне из­влечь долгожданную выгоду из удачного изменения реальности. Но выяснение су­щности и происхождения этих осуждающих и карающих тенденций является сложной задачей; часто, к нашему удивлению, мы обнаруживаем их там, где вовсе не пред­полагали найти. Наши познания или ги­потезы по данному поводу я буду излагать, по известным причинам, не на случаях вра­чебного наблюдения, а с помощью обра­зов, созданных великими художниками, располагавшими изобильными знаниями человеческой души.

Личность, потерпевшая крах после до­стигнутого успеха, за который она боро­лась с неукротимой энергией, — это леди Макбет Шекспира. До того никаких колеба­ний и признаков внутренних борений, ника­ких других стремлений, кроме преодоления сомнений своего честолюбивого, но мягко­го мужа. Во имя преступного замысла она готова пожертвовать своей женственно­стью, не учитывая того, какая важная роль выпадет на долю этой женственности, ко­гда дело дойдет до утверждения ее честолюбивой мечты, достигнутой преступ­ным путем.

(Акт I, сцена 5)

В меня вселитесь, бесы, духи тьмы! Пусть женщина умрет во мне. Пусть буду Я лютою жестокостью полна.

...Сюда, ко мне, Невидимые гении убийства, И вместо молока мне желчью грудь Наполните.

(Перевод S. Л. Пастернака)*

(Акт I, сцена 7)

Кормила я и знаю, что за счастье

Держать в руках сосущее дитя.

Но если б я дала такое слово,

Как ты, — клянусь, я вырвала б сосок

Из мягких десен и нашла бы силы

Я, мать, ребенку череп размозжить!*

Перед самим преступлением ее охваты­вает слабое сопротивление:

(акт II, сцена 2)

Когда б так не был схож Дункан во сне

С моим отцом, я сладила сама бы*.

Теперь, когда с помощью убийства Дункана она стала королевой, временами проявляется нечто вроде разочарования, пресыщения.

(Акт III, сцена 2)

Конца нет жертвам, и они не впрок!

Чем больше их, тем более тревог.

Завидней жертвою убийства пасть,

Чем покупать убийством жизнь и власть*.

И все-таки она не падает духом. В сле­дующей за этими словами сцене пира она одна сохраняет присутствие духа, прикры­вает замешательство своего мужа, находит предлог удалить гостей. А затем исчезает S3 нашего поля зрения. Снова мы ее видим (в первой сцене пятого акта) уже в облике сомнамбулы, зацикленной на впечатлениях той ночи убийства. Она призывает своего мужа быть мужественным, как и тогда.

^У> фу> солдат, а какой трус! Кого бояться?*

Ей слышится стук в ворота, напугавший ее мужа после злодеяния. Но наряду с этим она пытается «сделать несовершившимся преступление, которое уже совершено». Она моет свои руки, запятнанные кровью и пахнущие ею, и понимает тщетность этих усилий. Видимо, ее охватило раскаяние, ее, казавшуюся чуждой раскаяния. Когда она

умирает, Макбет, ставший тем временем таким же неумолимым, каким она казалась вначале, находит для нее только одну ко­роткую эпитафию:

(акт V, сцена 5)

Не догадалась умереть попозже,

Когда б я был свободней, чем сейчас!*

И тут спрашиваешь себя, что сломило этот характер, казавшийся выкованным из самого твердого металла? Только ли раз­очарование, второй лик совершенного пре­ступления, и не должны ли мы сделать вывод, что в леди Макбет изначально тон­кая и по-женски мягкая психика достигла такой концентрации и степени напряжения, которые нельзя выдержать долго, или нам надо заняться признаками, которые сдела-. ют нам по-человечески ближе более глубо­кую мотивировку этого краха?

Я считаю невозможным достичь здесь разгадки. Шекспировский «Макбет» — пье­са по случаю, сочиненная к вступлению на престол Джемса, бывшего до тех пор коро­лем Шотландии. Материал пьесы уже имелся в наличии и одновременно разраба­тывался другими авторами, работой кото­рых Шекспир, как было принято, скорее всего воспользовался. Он предложил любо­пытные намеки на современную ситуацию. «Девственная» Елизавета, о которой молва будто бы знала, что она бесплодна, кото­рая некогда при известии о рождении Дже­мса в болезненном восклицании назвала себя «бесплодным стволом», именно из-за своего бесплодия была вынуждена сделать своим преемником шотландского короля. Но он был сыном той самой Марии, кото­рую она, хотя и неохотно, приказала каз­нить и которая, невзирая на все омрача­вшие их отношения политические расчеты, все же могла называться ее родственницей по крови и ее гостьей.

Вступление на трон Иакова I было как бы демонстрацией, проклинающей беспло­дие и благословляющей новое поколение. И на том же самом противоречии основано развитие в шекспировском «Макбете». Парки предсказали Макбету, что он сам станет королем, а Банко предсказали, что корона перейдет к его детям. Макбет возмущен этим приговором судьбы, он не до­вольствуется удовлетворением собственно­го честолюбия, хочет стать основателем династии, он убивал не ради выгоды посто­ронних. Этот момент обычно упускают из виду, когда рассматривают пьесу Шекспира только как трагедию честолюбия. Ясно, что поскольку Макбет не способен жить вечно, то у него только один путь унич­тожить ту часть пророчества, которая про­тивостоит ему, а именно — самому завести детей, способных ему наследовать. Видимо, он и ждет их от своей крепкой жены:

(акт I, сцена 7)

Рожай мне только сыновей. Твой дух

Так создан, чтобы жизнь давать мужчинам!*

И так же ясно, что, обманываясь в этих ожиданиях, он должен подчиниться судьбе, или его действия теряют смысл и цель и превращаются в слепое бешенство приго­воренного к смерти, который заранее наме­рен уничтожить все, что ему доступно. Мы видим, что Макбет проделывает такую эво­люцию, и в апогее трагедии мы находим потрясающее, очень часто признаваемое многозначным восклицание Макдуфа, ко­торое, видимо, содержит ключ к происшед­шей с Макбетом перемене:

(акт IV, сцена 3) Но Макбет бездетен*.

Разумеется, это означает: только пото­му, что он сам бездетен, он мог убить моих детей, но фраза может заключать в себе и дополнительный смысл. И прежде всего эти слова, видимо, вскрывают самый глу­бокий мотив, который касается как Мак­бета, заставляя его переступить через свою натуру, так и характера его твердой жены в ее единственной слабости. Но если всю пьесу обозреть с вершины, обозначенной этими словами Макдуфа, то она выглядит пронизанной темой отношений отец — ре­бенок. Убийство доброго Дункана — нечто иное, как отцеубийство; убивая Банко, Ма­кбет умертвил отца, тогда как сын от него ускользает; у Макдуфа он убивает детей, потому что отец бежал от него. В сцене заклинания Парки являют ему окровавлен­ного и увенчанного короной ребенка; голо­ва в боевом уборе, показавшаяся до того, видимо, принадлежит самому Макбету. На заднем же плане вздымается мрачная фигу­ра мстителя Макдуфа, который сам яв­ляется исключением из законов рождения,

ибо не был рожден своей матерью, а вы­резан из ее лона.

Вполне в духе поэтической справедли­вости, основанной на законе талиона*, без­детность Макбета и бесплодие леди — это как бы кара за их преступление против святости рождения: Макбет не может стать отцом, потому что лишил детей отца, а от­ца детей, бесплодие же леди Макбет следст­вие того святотатства, к которому она при­звала духов убийства. По моему мнению, в данном случае сразу понятно, что заболе­вание леди, превращение ее нечестивой гор­дыни в раскаяние — это реакция на ее бездетность, которая убеждает ее в бесси­лии перед законами природы и в то же время предостерегает, что из-за вины за свои преступления она лишится лучшей ча­сти своей добычи.

В хронике Голиншеда (1577 г.), из кото­рой Шекспир черпал материал для «Мак­бета», леди только раз упоминается как честолюбица, подстрекающая мужа к убий­ству, чтобы самой стать королевой. О ее дальнейшей судьбе и об эволюции ее харак­тера нет и речи. Что же касается перемены в характере Макбета, превращения его в кровавого изверга, то, напротив, кажется, что это мотивируется там очень похоже на то, как только что попытались сделать мы. Ибо у Голиншеда между убийством Дун­кана, благодаря которому Макбет стано­вится королем, и его последующими злоде­яниями проходит десять лет. на протяже­нии которых он показал себя строгим, но справедливым государем. Лишь после это­го с ним происходит перемена под влияни­ем мучительной боязни, что может испол­ниться пророчество в отношении Банко, как оно свершилось в отношении его со­бственной судьбы. Лишь теперь он велит убить Банко и переходит от одного престу­пления к другому, как и у Шекспира. У Го­линшеда также прямо не сказано, что на этот путь его толкает именно бездетность, но остается время и пространство для та­кой напрашивающейся мотивировки. Ина­че у Шекспира. В трагедии события развер­тываются перед нами с захватывающей ды­хание стремительностью, так что, согласно репликам персонажей пьесы, продолжите­льность ее действия может составлять при­мерно одну неделю1. Из-за такого ускорения событий все наши построения о мотивировке переворота в характерах Макбета и его супруги лишаются почвы. Недостает вре­мени, в рамках которого хроническое раз­очарование в надежде иметь детей могло бы размягчить жену, а мужа ввергнуть в безрассудное бешенство; сохраняется и противоречие: с одной стороны, очень многие тонкие взаимосвязи внутри пьесы, а также между ней и поводом к ее написа­нию стремятся объединиться в мотиве без­детности, с другой стороны, необходимая для трагедии экономия времени определен­но отвергает другие мотивы эволюции ха­рактеров помимо самых интимных.

Но какие же мотивы способны в столь короткое время сделать из робкого често­любца безудержного тирана, а из твердой, как сталь, подстрекательницы раздавлен­ную раскаянием больную — на этот воп­рос, по-моему, нельзя ответить. Думаю, мы должны отказаться от попытки проник­нуть сквозь трехслойную завесу, которую образуют плохая сохранность текста, неиз­вестные устремления художника и сокро­венный смысл опоэтизированной здесь ле­генды. Я не хотел бы также допустить, чтобы кто-нибудь возразил, что такие ис­следования — праздная затея перед лицом того огромного воздействия, которое тра­гедия оказывает на зрителя. Правда, поэт способен захватить нас во время представ­ления своим искусством и при этом парали­зовать наше мышление, но он не в состоя­нии воспрепятствовать нам попытаться по­зднее понять это воздействие, исходя из его психологического механизма. Неуместным мне кажется и замечание, что художнику позволительно как угодно сокращать есте­ственную последовательность представляе­мых им событий, если он, жертвуя пошлой правдоподобностью, способен добиться усиления драматического эффекта. Ибо по­добную жертву можно оправдать только там, где нарушается лишь правдоподобие, но не там, где разрушаются причинные свя­зи, а драматический эффект вряд ли понес бы ущерб, если бы продолжительность со­бытий была оставлена неопределенной, вместо того чтобы точные высказывания сужали ее до нескольких дней.

Но оставить в качестве неразрешимой такую проблему, как проблема Макбета, настолько трудно, что я рискну еще на

 Как, например, в предложении, которое Ри­чард III делает Анне у катафалка убитого им короля.

попытку добавить замечание, указывающее новый выход. Недавно Людвиг Джекель* в одной из своих работ о Шекспире посчи­тал, что разгадал часть техники художника, и это можно использовать для «Макбета». По его мнению. Шекспир часто один харак­тер разделяет на два персонажа, каждый из которых оказывается не вполне понятным, пока они друг с другом не соединяются. Так могло бы обстоять дело, в частности, с Макбетом и с леди, и тогда, естественно, нельзя добиться успеха, если рассматри­вать ее как самостоятельную личность и ис­следовать ее превращение, не принимая в расчет дополняющего ее Макбета. Я не лойду дальше по этому следу, но все-таки упомяну о том, что весьма выразительно поддерживает данное понимание: зерна страха, пробивающиеся у Макбета в ночь убийства, в дальнейшем развиваются не у него, а у леди2. Именно у него накануне преступления появилась галлюцинация ки­нжала, но именно леди впала позднее в пси­хическое расстройство; после убийства он слышал в доме крики: «Не надо больше спать! Рукой Макбета зарезан сон!» — и, стало быть, Макбет не должен больше спать, но мы не замечаем, чтобы у короля Макбета была бессонница, в то же время мы видим, что королева встает, не преры­вая своего сна, и в сомнамбулическом со­стоянии выдает свою вину; он стоял бес­помощный, с окровавленными руками и кричал, что целый океан не отмоет его руки; тогда она утешала его: немного воды, и преступление будет смыто, — но потом именно она четверть часа моет свои руки и не может отмыть пятна крови. «Никакие ароматы Аравии не отобьют этого запаха у этой маленькой ручки!» (акт V, сцена 1). Таким образом на ней исполняется то, чего Макбет боялся, испытывая угрызения сове­сти; после преступления ею овладевает рас­каяние, а он сохраняет упорство; вдвоем они исчерпывают варианты реакции на пре­ступление, подобно двум независимым ча­стям единой психической индивидуальнос­ти или, быть может, подобно разным копи­ям одного оригинала.

Если относительно образа леди Макбет мы не смогли ответить на вопрос, почему она заболевает после успеха, то, возможно, наши шансы окажутся лучше, если мы об­ратимся к творению другого великого дра­матурга, который любил с неуклонной последовательностью реализовывать психо­логические задачи.

Ребекка Гамвик, дочь повивальной баб­ки, била воспитана своим приемным отцом доктором Вестом в духе вольнодумства и презрения к тем путам, которые нравст­венность, основанная на религиозной вере, хотела бы наложить на посюсторонние же­лания. После смерти доктора она добилась службы в Росмерсхольме, родовом имении старинного рода, члены которого не знают смеха и жертвуют земными радостями в пользу твердого исполнения долга. В Рос­мерсхольме проживают пастор Иоганнес Росмер и его болезненная, бездетная жена Беата. Охваченная «дикой, непреодолимой жаждой любви» к этому благородному че­ловеку, Ребекка решает устранить жену, стоящую на ее пути, и использует при этом свою «мужественную, рожденную свобод­ной», не стесненную никакими рассуждени­ями волю. Она подкладывает Беате меди­цинскую книгу, в которой рождение детей объявляется целью брака, чтобы бедная же­нщина усомнилась в оправданности своего супружества; она заставляет ее догадаться, что Росмер, круг чтения и размышления которого она разделяет, освобождается от былой веры и принимает стороны Просве­щения. А после того как она таким образом поколебала доверие жены к нравственной надежности мужа, она в конце концов дает ей понять, что она, Ребекка, вскоре покинет дом, чтобы скрыть плоды недозволенного общения с Роемером. Преступный план удается. Бедная женщина, слывшая мелан­холичной и невменяемой, охваченная чув­ством собственного ничтожества и не же­лая мешать счастью любимого человека, бросается в воду с мельничной плотины.

С тех пор Ребекка и Росмер живут одни в Росмерсхольме в отношениях, которые последний хочет считать чисто духовной и идеальной дружбой. Но когда извне на эти отношения начинают падать первые тени пересудов и одновременно у Росмера возникают мучительные со­мнения, по каким мотивам пошла на смерть его жена, он просит Ребекку стать его второй женой, чтобы иметь возможность противопоставить печально­му прошлому новую жизненную реаль­ность (акт II). При этом предложении она на миг торжествует, но уже в сле­дующий момент заявляет, что это не­возможно и, если он будет настаивать, она «пойдет путем, которым пошла Беата».

Росмер выслушивает этот отказ, ничего не понимая, но еще непонятнее отказ для нас, больше знающих о поступках и намерениях Ребекки. Мы просто не вправе сомневаться, что ее «нет» серьезно обдумано.

Как же могло случиться, что авантю­ристка с мужественной, от рождения сво­бодной волей, без всяких колебаний проло­жившая дорогу к реализации своих жела­ний, не хочет теперь пожать плоды успеха? Она сама в четвертом акте объясняет: «Да, видишь, — вот в этом-то весь и ужас: те­перь, когда жизнь подносит мне полную чашу счастья... я стала такой, что мое со­бственное прошлое становится мне поперек дороги...»* Стало быть, тем временем она переменилась, пробудилась ее совесть, у нее появилось чувство вины, которое лишает ее удовольствия.

А что же пробудило ее совесть? Послу­шаем ее саму, а потом поразмыслим, мо­жем ли мы ей вполне верить: «Это родовое росмеровское мировоззрение или, во вся­ком случае, твое мировоззрение заразило мою волю... И заставило ее захиреть. По­работило ее законами, о которых я прежде и знать не хотела... Общение с тобой об­лагородило мою душу...»*

Надо полагать, это влияние сказалось лишь после того, как она смогла проживать одна с Роемером: «В тишине... в уеди­нении... когда ты стал безраздельно от­давать мне все свои мысли, делиться со мной каждым настроением своей мягкой, нежной души, — во мне совершился круп­ный перелом»*.

Незадолго до этого она жаловалась на другую сторону своей перемены: «...Росме-рсхольм отнял у меня всякую силу. Здесь были подрезаны крылья моей смелой воли. Здесь ее искалечили. Прошло для меня то время, когда я могла дерзать на что бы то ни было. Я лишилась способности действо­вать, Росмер»*..

Эти объяснения Ребекка дает после то­го, как путем добровольного признания она разоблачила себя как преступницу пе­ред Роемером и ректором Кролем, братом устраненной ею женщины. С помощью ма­леньких деталей Ибсен с мастерской тонко­стью подчеркнул, что эта Ребекка не лжет, но и никогда не бывает вполне откровен­ной. Несмотря на всю свою свободу от предрассудков, она убавила свой возраст на один год, а ее признание двум мужчинам оказалось неполным и под напором Кролла дополняется в некоторых важных моме­нтах. Поэтому мы вольны предположить, что, разъясняя свои недоговорки, она выда­ет их только для того, чтобы умолчать о чем-то другом.

Конечно, у нас нет оснований не до­верять словам, что атмосфера Росмерсхо-льма, общение с благородным Росмером подействовали на нее облагораживающе и парализующе. Тем самым она высказыва­ет то, что знала и чувствовала. Но это, разумеется, не все, что в ней произошло, и вовсе не обязательно, чтобы она могла во всем отдавать себе отчет. Влияние Росмера могло быть только предлогом, за которым скрывается другое воздействие, и на это другое направление указывает одна приме­чательная деталь.

Уже после ее признания, в последнем разговоре, которым заканчивается пьеса, Росмер еще раз просит ее стать его женой. Он прощает ей преступление, совершенное из любви к нему. И тут она не говорит того, что должна была бы сказать: никакое прощение не в силах освободить ее от чув­ства вины, охватившего ее после коварного обмана бедной Беаты; она обременяет себя новым обвинением, которое должно ка­заться нам странным в устах вольнодумки, во всяком случае не заслуживающим места, отведенного ему Ребеккой: «Милый... нико­гда больше не заговаривай об этом. Это невозможно!.. Потому что... — да надо те­бе узнать и это» Росмер, — потому что... у меня есть прошлое»*. Она, конечно же, намекает, что имела сексуальные отноше­ния с другим мужчиной, и заметим себе, что эти отношения во времена, когда она была свободной и ни перед кем не ответст­венной, кажутся ей большим препятствием для соединения с Росмером, чем ее по-на­стоящему преступное поведение в отноше­нии его жены.

Росмер и слушать не желает об этом прошлом. Мы можем его разгадать, хотя все, что на него указывает, остается в пьесе, как говорится, под спудом и должно выво­диться из намеков. Правда, из намеков, выведенных с таким искусством, что их невозможно неправильно понять.

Между первым отказом Ребекки и ее признанием происходит нечто, сыгравшее решающую роль в ее дальнейшей судьбе. Ее посещает ректор Кролл, чтобы унизить известием, что она, по его сведениям, неза­коннорожденный ребенок, дочь того само­го доктора Веста, который удочерил ее по­сле смерти матери. Ненависть обострила его чутье, но он не надеялся сказать ей что-то новое. «Право же, я думал, что вы и так все это знали. Иначе было бы очень странно, что вы позволили д-ру Весту удо­черить вас... И вот он берет вас к себе, как только мать ваша умирает. Обходится с вами сурово. И все-таки вы остаетесь у него. Вы знаете, что он не оставит вам ни гроша. Вам и достался от него все­го-навсего ящик с книгами. И все-таки вы терпеливо переносите все. Жалеете его, уха­живаете за ним до конца... Все, что вы делали для доктора, я отношу на счет не­вольного дочернего чувства. В остальном же вашем поведении я усматриваю отпе­чаток вашего происхождения»*.

Но Кролл заблуждался. Ребекка ничего не знала о том, что она, видимо, дочь д-ра Веста. Когда Кролл стал туманно намекать на ее прошлое, она должна была предположить, что он имеет в виду нечто другое. После того как она поняла, на что он ссылается, она некоторое время еще способна сохранять присутствие духа, так как может думать, что ее врач положил в основу своих расчетов тот возраст, ко-торьш она неправильно назвала в один из его прежних визитов. Но Кролл по­бедоносно отражает и это возражение:

«Пусть так. Но расчет мой все-таки может оказаться верным. Доктор Вест приезжал туда на короткое время за год до своего назначения»*. После этого сообщения она совершенно теряет самообладание. «Это неправда». Она ходит взад и вперед и ло­мает руки. «Быть не может. Вы просто хотите мне это внушить. Это неправда! Никогда в жизни не может быть правдой! Не может быть! Никогда в жизни!»* Ее волнение столь сильно, что Кролл не в со­стоянии объяснить его своим известием.

«Кролл: Но, любезнейшая фрекен Вест... ради бога... почему вы так горячитесь? Вы пряма пугаете меня! Что мне думать, пред­полагать...

Ребекка: Ничего. Ничего вам ни думать, ни предполагать.

Кролл: Ну, так объясните же мне, почему вы в самом деле принимаете это дело... одну эту возможность так близко к сердцу?

Ребекка (овладев собой): Очень просто, ректор Кролл. Какая же мне охота слыть незаконнорожденной?» *

Загадочность поведения Ребекки допу­скает только одно решение. Известие, что доктор Вест мог быть ее отцом, — это

самый тяжелый удар, который мог ее по­разить, так как она была не только при­емной дочерью, но и любовницей этого человека. Когда Кролл начал свой разго­вор, она подумала, что он хочет намекнуть на эти отношения, которые она, по всей вероятности, и признала бы, сославшись на свою свободу. Но ректор далек от этого;

он ничего не знал о ее любовной связи с доктором Вестом, она же ничего не знала о его отцовстве. Ничего, кроме этой лю­бовной связи, она не может подразумевать, когда при последнем отказе Росмеру опра­вдывается тем, что у нее есть прошлое, делающее ее недостойной стать его женой. Если бы Росмер пожелал, она, вероятно, и здесь рассказала бы только одну по­ловину своей тайны и умолчала бы о ее самой тяжелой части.

Теперь мы конечно же понимаем, что это прошлое кажется ей более трудным препятствием для заключения брака, более тяжелым преступлением.

После того как она узнала, что была любовницей своего собственного отца, ее охватывает чрезмерно развившееся чувст­во вины. Она делает признание Росмеру и Кроллу, которым клеймит себя как убийцу, окончательно отказывается от счастья, путь к которому проложила пре­ступлением, и готовится к отъезду. Но подлинный мотив чувства вины, которое заставляет ее потерпеть крах в момент успеха, остается скрытым. Мы видели, есть еще нечто совершенно иное, чем атмосфера Росмерсхольма и нравственное влияние Росмера.

Тот, кто последовал за нами так да­леко, не преминет теперь выдвинуть воз­ражение, которое может оправдать неко­торые сомнения. Первый отказ Ребекки Росмеру происходит до второго визита Кролла, то есть до его открытия ее не­законного рождения, и в то время, когда она еще не знает о своем инцесте, — если мы правильно поняли художника. И все же этот отказ высказан энергично и се­рьезно. Стало быть, чувство вины, побу­ждающее ее отказаться от плодов своего деяния, действует в ней и до того, как она узнает о своем главном преступлении;

а если мы допустим это, то, пожалуй, можно вообще вычеркнуть инцест в ка­честве источника чувства вины.

До сих пор мы анализировали Ребекку так, как если бы она была живым лицом, а не творением фантазии писателя Ибсена»

направляемой критичнейшим умом. Мы вправе попытаться остаться на той же са­мой точке зрения, сняв это возражение. Возражение справедливо: часть совести проснулась у Ребекки еще до знания об инцесте. Ничто не препятствует сделать ответственным за эту перемену то влияние, которое признает сама Ребекка и на ко­торое она жалуется. Но тем самым мы не освобождаемся от признания второго мотива. Поведение Ребекки во время со­общения ректора, ее тотчас же последо­вавшая реакция в виде признания не оста­вляют сомнения в том, что только теперь вступает в действие решающий мотив ее отказа. Перед нами случай сложной мо­тивации, где за более поверхностным мо­тивом проявляется более глубокий. Тре­бования поэтической экономии заставляют изображать данный случай так, поскольку более глубокий мотив не должен обсуж­даться вслух, а обязан оставаться скрытым, ускользающим от поверхностного воспри­ятия театрального зрителя или читателя, иначе поднялось бы сильное сопротивле­ние, основанное на неприятнейших чувст­вах, которые могли бы поставить под во­прос воздействие спектакля.

Впрочем, мы имеем право требовать, чтобы находящийся на переднем плане мо­тив обладал внутренней связью с мотивом второго плана и проявлял себя как ослабле­ние и производное от последнего. И если мы можем доверять художнику в том, что его осознанная художественная комбина­ция последовательно выросла из бессозна­тельных предпосылок, то мы в состоянии попытаться показать, что он выполнил по­добное требование. Источник чувства вины — упрек в инцесте — существовал у Ребек­ки до того, как ректор с аналитической остротой довел ей его до сознания. Если мы подробнее и с дополнениями реконстру­ируем ее подразумеваемое писателем про­шлое, то скажем, что она не могла не подо­зревать об интимных отношениях между своей матерью и доктором Вестом. Види­мо, на нее произвело большое впечатление, когда она стала преемницей матери у этого мужчины и оказалась под властью Эдипова комплекса, хотя и не зная, что эта универ­сальная фантазия стала в ее случае реаль­ностью. Когда она приехала в Росмерс-хольм, то внутренняя сила первого подо­бного переживания побудила ее к энергич­ным действиям, которые привели к такой же ситуации, которая впервые реализовалась без ее соучастия, — устранению Жены ; и матери, чтобы занять ее место при муже и отце. С проникновенной убедительно­стью она описывает, как против своей воли была вынуждена шаг за шагом бороться за устранение Беаты.

«Да неужели вы думаете, что я тут рас­суждала, действовала хладнокровно! Тогда я ведь была не такою, как теперь вот, когда стою тут и рассказываю об этом. И кроме того, в человеке всегда действуют как бы две воли, я полагаю. Я хотела устранить Беату. Так или иначе. Но я никогда не думала, что дело все-таки дойдет до этого. При каждом новом шаге, на который я отваживалась, мне слышался внутри меня голос: ни шагу даль­ше! ни единого шага!.. И все-таки я не могла остановиться. Так и тянуло рискнуть еще ; чуть-чуть... еще немножко. Еще и еще... И наконец свершилось... Вот каким образом происходят подобные вещи»*.

Здесь нет приукрашивания, это правди­вый рассказ. Все происшедшее с ней в Рос-мерсхольме — влюбленность в Росмера и враждебность к его жене — было заведо­мым результатом Эдипова комплекса, вы­нужденным повторением ее отношений к своей матери и к д-ру Весту.

И поэтому чувство вины, которое заста­вило ее в первый раз отвергнуть предложе­ние Росмера, не отличается по существу от того более сильного чувства, которое после известия Кролла вынуждает ее к призна­нию. Впрочем, как под влиянием д-ра Веста она стала вольнодумкой, презирающей ре­лигиозную мораль, так благодаря новой любви к Росмеру она превратилась в сове­стливого и благородного человека. Именно так она поняла свои внутренние перемены;

и поэтому вполне справедливо могла хара­ктеризовать влияние Росмера как ставший ей понятным мотив произошедшей в ней перемены.

Врач-психоаналитик знает, как часто или как регулярно девушки, попадающие в дом в качестве служанок, компаньонок или гувернанток, погружаются в мечтания, содержание которых почерпнуто из ком­плекса Эдипа, в осознанные или бессоз­нательные грезы, что хозяйка дома куда-то исчезает, а хозяин вместо нее женится на них. «Росмерсхольм» — самое блистатель­ное художественное произведение, повест­вующее об этой обычной девичьей фан­тазии. Оно становится трагическим худо­жественным произведением благодаря до­полнению, согласно которому грезам ге­роини предшествовала абсолютно такая же реальность.

После длительной задержки на художе­ственных произведениях вернемся теперь к медицинскому опыту. Впрочем, только для того, чтобы сжато установить полное соответствие. Психоаналитическая практи­ка показывает, что власть совести, застав­ляющая заболевать в момент успеха вме­сто того, чтобы сделать это в момент не­удачи, самым тесным образом связана с Эдиповым комплексом, с отношением к отцу и матери, как, возможно, и наше чувство вины вообще.

III Преступники из чувства вины

В рассказах о своей юности, особенно о периоде до наступления половой зрело­сти, люди, часто весьма порядочные, сооб­щали мне о непозволительных поступках, в которых они тогда провинились, о кра­жах, подлогах и даже поджогах. От таких сведений я обычно отделывался, ссылаясь на то, что известна слабость моральных торможений в этом возрасте, и не пытался включить их в какие-то более важные свя­зи. Но в конце концов благодаря ярким и более удобным для рассмотрения случа­ям, когда подобные поступки совершали во время лечения у меня люди, перешедшие через такую временную черту, я был подви­гнут к более основательному изучению по­добного рода инцидентов. Аналитическая работа привела в данном случае к порази­тельному результату — такие проступки совершаются прежде всего потому, что они были запретными, и потому, что с их совер­шением было связано душевное облегчение у виновника. Он мучался давящим чув­ством вины неизвестного происхождения, а после совершения проступка это давление уменьшалось. По крайней мере чувство ви­ны как-то устраивалось.

Как бы парадоксально это ни звучало, я готов утверждать, что чувство вины воз­никает до проступка и не оно является его причиной, а, напротив, проступок соверша­ется вследствие чувства вины. Таких людей можно было бы по праву назвать преступ-

 Обоснование темы инцеста в «Росмерсхо-льме» было уже проделано аналогичными сред­ствами в весьма содержательной книге О. Ранка «Das Inzestmotiv in Dichtung und Sage»/»MoraB инцеста в поэзии и саге»/ (1912).

никами из чувства вины. Разумеется, пред­варительное существование такого чувства могло бы быть доказано посредством це­лого рада других проявлений и действий.

Впрочем, обнаружение курьеза не явля­ется целью научного исследования. Необ­ходимо ответить на два последующих во­проса: откуда возникает смутное чувство вины до совершения проступка и возможно ли, что причина подобного рода играет более значительную роль в преступлениях людей?

Поиски ответа на первый вопрос до­ставляют сведения о происхождении чело­веческого чувства вины вообще. Закономер-ньй вывод аналитической работы гласил, что это смутное чувство вины возникло из Эдипова комплекса и является реакцией на два великих преступных намерения: убить отца и вступить в сексуальные отношения с матерью. По сравнению с этими двумя намерениями преступления, начинающиеся с обнаружения чувства вины, являлись, без сомнения, облегчением для людей, которые их совершали. Здесь необходимо вспом­нить о том, что отцеубийство и инцест с матерью — два великих преступления людей, единственные, которые преследова­лись и осуждались еще в первобытных об­ществах. Вспомним и о том, как близко мы благодаря другим исследованиям подошли к предположению, что человечество заим­ствовало из комплекса Эдипа свою совесть,

выступающую теперь в качестве унаследо­ванной психической силы.

Ответ на второй вопрос выходит за гра­ницы психоаналитической практики. У де­тей можно четко наблюдать, что они стано­вятся «плохими», чтобы спровоцировать наказание, а после него успокаиваются и удовлетворяются. Последующий анализ часто приводит к следам чувства вины, за­ставляющего их искать наказание. Из числа взрослых преступников необходимо, пожа­луй, отбросить всех тех, кто совершает пре­ступления, не испытывая чувства вины, тех, кто либо не выработал моральных сдер­живающих начал, либо считает свои дейст­вия оправданными в борьбе с обществом. Но у большинства других преступников, для которых, собственно, и создан уголов­ный кодекс, возможность отмеченной нами мотивации могла бы приниматься в расчет, освещая некоторые темные места в психо­логии преступника и обеспечивая новое психологическое обоснование наказанию.

Один друг обратил позднее мое внима­ние на то, что и Ницше был известен «пре­ступник из чувства вины». Предваритель­ное существование чувства вины и исполь­зование преступления для рационализиро-вания последнего обсуждается в речи Зара-тустры «О бледном преступнике». Предо­ставим будущему исследованию решить, скольких преступников можно причислить к этим «бледным».