ЧАСТЬ 2. СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ МИФ И СНОВИДЕНИЕ. НЕРАСТВОРИМАЯ ОСНОВА СОЗНАНИЯ. ТОКИ ДОСТОВЕРНОГО ЧУВСТВЕННОЮ. - Школа сновидений - Ал.Панов

                                                    «Нет подлинного пути без легкости

                                                      и радости, без любви и свободы,

                                                     бев выси и полей, без мудрости и печали,

                                                    без пустоты и света, — нет подлинного

                                                    пути без полноты».

                                                                 М.Падиш, «Песни живых».

Сны — это другая сторона жизни. У этой другой стороны — своя множественность предметов и явлений. Сделать присут­ствие этой множественности ясным и реальным в своей жизни - естественная потребность людей, склонных к сновидению как к одному из действий бытия.

Сведения о сновидении могут только спровоцировать прак­тику, но, может быть, как ни в одном другом действии, даже временно не подменяют её. Обыкновенная информированность остается в направлениях обыденного внимания, придавая фор­мы событиям сновидений.

Для человека, не упражнявшего себя в движениях по сти­хии снов, сновидения —это несколько случившихся с ним нео­быкновенных видений или кошмаров, как правило, знаменую­щих собой серьезные изменения направления судьбы и прида­ющих оттенок смысла очень длительным периодам жизни. Общедоступность и «ясность» (как изведанность — не мной, так кем-то), характерные для современного социального мифа, при­менительно к снам соответствуют некоторому начальному вре­мени роста внимания к сновидениям и, мягко выражаясь, весь­ма грустны как застарелые формы снобизма по отношению к неизвестному. Если же выражаться точнее, — это полный ту­ман, в котором толком ещё ничего не известно, но уже не инте­ресно узнавать, причем это «неинтересно» — из тех немногих, из которых складывается — «не интересно жить».

Толчок к сновидениям и их двигатель — это энергия либо не востребованная обыденным вниманием, либо не правильно усвоенная и погребенная действиями и волей к этому внима­нию. Постоянная же способность к действию и пробуждению сновидений как другой стороны жизни высвобождается опы­том. Энергия опыта становится необходимой составляющей от­крытой жизненной силы. Разность между опытом сновидений и опытом бодрствования проявляется во многом.

Во-первых, множество коллективных форм обыденного вни­мания и особое качество телесной индивидуальности сновидческого. Общие части сновидений —это язык образов, мифов и иллюзий. Одним из детонаторов перехода от снов к сновиде­нию как раз является отделение языка образов, мифов и иллю­зий от собственно сновидческого бытия. Общие сновидения только ускоряют отделение своего от чужого и, в случае когда они, оставаясь сновидениями, не распадаясь на сны, не допус­кают смешения разных реальностей при встречах глубоко са­модостаточных существ.

Во-вторых, постоянная, добровольная и принудительная, тренировка обыденного внимания и отсутствие подобных об­щих традиций сновидения.

В-третьих, узаконенность и социальная эксплуатация одно­го и почти полное игнорирование другого, во всяком случае его достоверных и трезвых форм.

В-четвертых, разные качества трезвости одного и другого. Шаблоны и стереотипы захватывают и организуют обыденное внимание. Сновидящего захватывают и организуют иллюзии. Миф это нечто существующее и для обыденного внимания, и для сновидения. Действие достоверных начал и того, и другого творит миф, и поэтому сами они не являются мифами.

В-пятых, отсутствие, с точки зрения современного взросло­го человека, осознанной непрерывности мира сновидений и утвердившееся намерение непрерывности мира обыденного внимания.

Сравнение сновидения и обыденного внимания дает уни­кальный шанс осознания их равноправных возможностей. Сно­видение и обыденное внимание —потенциально равноценные направления того, что собственно и является сутью человека, и каждое из них исследует достоверную реальность. Стихия снов— это стихия иллюзий. Пространство сновидения, которое от­крывается в просветах, проломах, лакунах этой стихии, не об­наруживает себя как источник действия. В отличие от проду­цирующих забвение потоков снов, пространство сновидения не скрывает ничего, в том числе своей одноприродности с цель­ностью сновидящего, так же как и глубокого родства с давле­нием, пробуждающим сновидящего, источник которого, возмож­но навсегда, остается открытой тревогой, щекоткой присутствия тайны.

Современный социальный миф использует не столько сно­видение, сколько энергию, необходимую для него. В истории несомненно есть примеры гораздо более жесткого включения природы сновидящих в жизнь социума (Римская Империя, го­сударство Инков, государство Атлантиды. Из недавнего про­шлого —Советский Союз).

Сновидения по своей природе — выход за пределы чего бы то ни было, имеющего основные средства своего построения в зонах обыденного внимания. Ни одно из известных автору мас­совых намерений, затрагивающих сновидение, — будь то наме­рение оккультно-эзотерической культуры, религии или народ­ная форма использования снов для исследования будущего, — ни одно из них не имеет точного вкуса, т.е. энергии, к свободе сновидения, но провоцирует искать её.

                                                      1

Жизнь во снах и сновидениях — равноправный партнер жиз­ни наяву в создании форм Судьбы, — от форм эротического влечения до выбора религии и направлений постсмертного дей­ства. Это равноправие существует для каждого из нас, почти не подавляясь формами бытия или небытия, которыми засло­няется современный социальный миф от жизни сновидений.

Почти все общие мифы имели и имеют скрытой частью сво­его намерения утверждение чувства известности, исследован-ности мира во всех его основных, заслуживающих внимания чертах. Такой способ становления законченности и целостнос­ти успокаивает и обедняет. Человек получает то, что он хочет. Но он хотел и мог хотеть большего, нежели то, чего он лишает­ся после того как получает ту часть, которую он успел осознать как желаемое. Иногда он получает достоверную часть, иногда - подобную достоверному.

Современный социальный миф в своей попытке всучить чув­ство окончательной ясности, которое в основном сводится к корысти, — не нов. Сновидение, явно или неявно, рассматри­вается как удовлетворение интересов его клиентов, во всяком случае, к этому оно «должно» стремиться. Но, поскольку жизнь во снах и сновидениях — равноправный партнер жизни наяву в создании форм судьбы, — таким получился ребенок чьих-то дурных снов, — дурных потому, что, погружаясь в жизнь со­временного социума, в силу его мифа и мифов, трудно помнить другие сны, другое видение жизни, другие судьбы.

                                                       2

Страхи людей создаются и проживаются как наяву, так и во сне. Происшествия на «той стороне» оставляют не менее силь­ные следы, чем «здешние» хищники. Последствия таких проис­шествий зачастую изживаются даже труднее, — они легко при­обретают затяжной характер и создают многолетние последо­вательности снов и событий. Здесь уместно сказать о специфических качествах риска снов и сновидений, риска похожего и непохожего на риск нашей жизни наяву.

Человек как социальная единица защищен от событий сно­видений общими щитами, которые учат скорее как не воспри­нимать происходящее, чем исследовать его. Заслоны относи­тельного знания или полного активного незнания не эффек­тивны именно потому, что в них нет достоверного Знания, ко­торое только и дает подлинную защищенность, либо отменяет вопрос об опасности вовсе. Личные барьеры между сознанием и сновидением зависят, в силу естественного индивидуализма дорог сновидения, от личной удачи и других качеств сновидяшего.

Риск заблудиться, забыть, потерять себя или какие-то свои части есть и наяву, и в сновидении. Для людей с природой сновидящих неверный выбор в сновидении влечет за собой неверный выбор наяву, но начала этого выбора и возможности его пересмотра остаются в том внимании, из которого было сдела­но сновидение. Неправильный же выбор наяву можеть быть локализован и изменен силой обыденного внимания и физичес­ких действий. Он не обязательно разрастается до лавины бре­да событий плюс бреда снов, конечно если нет желания следо­вать дурному ходу вещей настолько далеко. События дурных снов же локализуются в последовательности только снов гораз­до труднее, особенно для сновидящих. Незрелые магические или психологические усилия в этом направлении часто прово­цируют возрастание мнительности и враждебности к окружаю­щим и к самим себе. Справедливости ради надо отметить, что делать события дурных снов только дурными снами можно. Можно, только осторожно. Кошмары — колыбель человече­ства.

Для того, чтобы сделать кошмар, сновидящему нужно:

— бояться;

— иметь энергию, которая на данный момент времени не видит ничего более занимательного для себя, чем страх;

— подскользнуться на рискованном переходе сновидческой судьбы;

- не уметь или не иметь возможности выразить собствен­ную силу, т.е. не знать самого себя;

— сделать неправильный выбор или войти в контакт с сила­ми разрушительными по своей сути. Особенно эффективно с точки зрения созидания кошмаров вступать с такими силами в долговременное соглашение;

- медлить с отбрасыванием изживших себя форм и спосо­бов существования, долго не покидать старые здания самого себя или общие дома, которые разрушаются и должны быть оставлены;

- не желать смотреть на факты прямо, но мудро;

— предоставлять право выбирать за себя тому, кто недосто­ин такого доверия;

- недоедать;

- насмотреться низкосортных боевиков или фильмов ужа­сов;

- увлекаться жестким характером Силы или сил не ради свободы или чего либо другого действительно красивого, а для демонстрации важности и крутости собственной персоны;

— хвататься за несколько разнонаправленных намерений сразу. С тем же кошмарным эффектом можно открываться и доверяться человеку, группе людей или социальному институ­ту, чьё направление не совпадает с направлением сновидяше-го;

- дрочить в кустах без подлинного удовольствия или зани­маться другими формами эротического времяпровождения, при которых энергия тратится безрадостно и опустошительно. Осо­бенно ощутимы такие посторгазмные кризисы для людей, у ко­торых силы задействованны в каких-то долговременных наме­рениях, переходах, напряжении этапов жизни. От таких отли­вов энергии проседают фундаменты домов, которые ещё не закончены или живут очень напряженной жизнью;

- врать самому себе, т.е. редко заглядывать или не смот­реть вообще в закоулки собственного подсознания и складиро­вать там мотки колючей проволоки, старые трусы, оружие, тру­пы  или отдельные части тел и другие предметы;

— оказаться свидетелем дурного времени или дурного сна и хотя бы немного подставиться под поток этого времени или сна;

- нарушать запреты без осознания сил, их создающих, тем самым не «обесточив» их. Поскольку мы существа не настолько свободные, как хотели бы, шаблоны, стереотипы и другие бло­ки восприятия, помимо функциональной нагрузки, используются как шиты между сознанием и неизвестным. Преждевременное отталкивание таких щитов вместе с вмонтированной в большин­ство из них идеей наказания, выходя за дозволенные пределы, искажает вкус как врывающегося воздуха Неизвестного, так и лучших качеств, правил и законов, выхваченных когда-то чело­веком ли, обществом ли из света и Смысла и отягощенных реп­рессивными силами;

- отстранять от себя собственные живые части, требующие проявления и осознания.

А так же, для того, чтобы прожить кошмар, нужно идти к свету и смыслу и, по мере приближения, выблевывать из себя кошмарами следы, которые оставляют на сновидящем соци­альный распорядок, люди и др.

                        3. НЕРАСТВОРИМАЯ ОСНОВА СОЗНАНИЯ

Открытие мира через сновидение восстанавливает опусто­шаемое современным социальным мифом направление жизни человека. Дыхание сновидения, данное ли от рождения, взра­щенное или существующее как возможность, требует крепкой основы в теле, в мировозрении, в чувствах, — основы, отстаи­ваемой и способной сохранять трезвость сновидца как в сновидческом бытии, так и при сличении с самыми разнообразны­ми давлениями наяву. Сказать об этой основе как о сущности — значит остановиться на имени того, что в достоверности ди­станцируется от языка и от ума и сопротивляется скрадыванию этой дистанции. Способом говорить об этой основе, отдавая должное указанной дистанции, видится способ говорить о на­строении или качествах того, что открывается.

Присматриваться к проявлениям указанного вкуса, который, казалось бы, либо есть в нашей жизни или в жизни людей, инте­ресных нам, либо его нет, было бы бесполезным занятием, если бы не благодарный отклик того, что мы полжизни прячем как козырь в рукаве или предаем забвению за кажущейся ненадоб­ностью его в хитро сделанных раскладах наших дней. Этот бла­годарный отклик тем сильнее, чем из более хищных раскладов мы высвобождаем своим вниманием эту основу, — основу, питающую и нашу жизнь, и наши безумные выси, разворовываемую всеми кому не лень, потому как мы вспоминаем об этом очень редко и, в лучшем случае считаем, что по большому счету ждем своего часа, или, что типичнее, подразумеваем, что всегда смо­жем к этому вернуться и найдем его таким же, как и оставили. Поскольку время нашей жизни состоит в особых отношениях с этой основой и кажется производным от неё и результатом её выбора, должно быть, мы действительно когда-то обязательно возвращаемся к этой основе — на мгновение или навсегда? -видимо, теряя при этом такую малость, как свое время. И что-то ещё.

1. Во всех движениях этой основы, во всех её явлениях миру есть мера подлинности, неподдельности.

2. Нерастворимая основа сознания отдельна от любой сре­ды, в которую сознание способно погружаться, а осознание этой отдельности, как и глубокой родственности с реальным миром, проявляется подлинной свежестью и по/шинным здоровым оди­ночеством.

3. Тела людей, живущих по мерам основы — это физичес­кие ориентиры реальности, поскольку они живут и выбирают, видя реальный мир. Выбирают и двигаются, соответствуя ре­альной индивидуальности своего тела.

4. Глубинная основа сознания физически может проявлять­ся особой пластичностью и уравновешенностью, а также само­бытностью походки. К физическим проявлениям основ созна­ния можно отнести особый род физической драсоты, почти не связанной с чертами лица или пропорциями тела. Это —сугге­стия действительно существующего тела.

5. Как проявление основ сознания понимаются такие человеческие качества, как чувство вкуса и психологическая проч­ность, сочетание непредсказуемости и надежности — уверен­ности в том что человек именно тот, за кого он себя выдает, даже если видно только то его лицо, которое он показывает. Явная или скрытая внутренняя честность, которая не всегда декларируется как внешняя искренность, но готова к этому и предпочитает открытость как способ существования. К этим же качествам относятся самобытность восприятия и поведения, — будь то свобода от амбиций, будь то покореженность ими; про­явленный вкус присутствия человека, его особой бытийности, - равно как и особое, приводящее в недоумение, чувство его отсутствия, даже когда он рядом с вами.

6. На присутствие основ сознания в сновидении, как и на отличие сновидения от сна, указывает в первую очередь обьем пространства сновидения, — его огромность, полная откры­тость или довлеющая, резко обозначенная ограниченность. Другими признаками этого присутствия в сновидении являют­ся:

- природный ландшафт (горы, море, равнина, подводный мир, пещеры, реки), а также растения и животные;

— отсутствие барьеров и естественность дистанции между тем, кто смотрит и обьектами сновидения;

- чувство полноты и гармонии: это — то, что ищется;

— острое переживание несвободы восприятия, ясно ощу­щаемая ограниченность;

— продолжительность сновидения при отсутствии явных дей­ствий. Например, одна сновидящая видела сон, в котором всю ночь просидела в пшеничном поле. Продолжительность же сюжетных снов говорит о постоянстве восприятия, в котором сознание может быть как пробуждено, так и оставаться за кад­ром, почти ничем не выдавая постоянство своего присутствия;

— истории с камнями; драгоценности и драгоценные камни (кроме тех случаев, когда подобные видения вызваны алчнос­тью);

- находки, открывающиеся пространства; узнавание чего-либо;

- архетипальный язык и язык мифов, на котором говорит наше сновидение;

— источники света и сгустки тьмы;

реальность происходящего.

                                                       4

Мы запоминаем то, чем умеем интересоваться, хотеть или бояться. То, чем мы живем, дает направление снам. Сновиде­ние формирует направление жизни. И сны, и сновидения при­нимают участие в оформлении наших чувств, мироощущений и действий. Напрмер: я забочусь о судьбе кого-то. Я вижу его во сне, в котором он идет по изрытой канавами и полузатоплен­ной равнине. Я говорю ему: «Зачем ты идешь здесь? Вон там есть сухая дорога. Эта дорога проходит по холмам.» Я пояс­няю, что если он не захочет идти по дороге, то там есть и много тропинок. В любом случае это будет лучше, чем брести по ко­лено в фязи, рискуя потерять обувь или упасть в канаву. Через некоторое время тот, о ком был этот сон, нашел себе дело по душе. Как-то он заходит ко мне в гости, и, глядя друг другу в глаза, мы с ним замечаем, что стали понимать друг друга в том, в чем не понимали раньше. И сны, и сновидения используются нами для взаимодействий с другими людьми. То есть ткань от­ношений, как и ткань всей жизни, соткана из «обьективных» оценок яви и «субьективных» форм знаний и соглашений с ми­ром и Другими, образуемых во сне. Это перспективы безгра­ничных возможностей иллюзий, чем, с какой-то точки зрения и является наша жизнь с тех пор, как мы принимаем решения сами за себя, и до тех пор, пока нет одноприродной пробужденности и свободы восприятия и во сне, и наяву.

Свобода восприятия во сне, как и наяву, зависит от степени высвобожденности нашей энергии из социальных шаблонов и других силовых взаимодействий. Намерение свободы как тако­вой не принадлежит полностью ни жизни во сне, ни жизни на­яву. Воля к свободе, осознаваемая наяву и создающая психо­логические установки, жизненные ценности и намерения, про­исходит и во сне, и, в большей степени, в сновидении, — она практически и рождает как само сновидение, так и волю сновидяшего, его действия и направления этих действий в снови­дении. То есть воля в сновидении, будучи продолжением воли наяву, происходит не только как марионетка её, существующая для обогащения нашего обыденного сознания и разворачива­ния его намерений, но и рождает действие, восприятие и чув­ство узнавания того, что является исконно необходимым нам, и того, что не принадлежит нам или откровенно чуждо нашей природе. Трудно точно определить энергетический источник сознания вообще и сознания в сновидении, — то ли это личная сила, то ли то, что принято считать сексуальной энергией, сущ­ность или безличная сила ветра Неизвестного, — воля к свобо­де, присущая основе нашего сознания, и через сновидения про­водит этот точно не локализованный энергетический потенци­ал нашего существования. Проводит, не испрашивая согласия нашего обыденного сознания, но открывая ему его удаленность от по/шинного в себе в мире нашей яви и в мирах, которые мы воспринимаем в наших сновидениях.

                       5. ТОКИ ДОСТОВЕРНОГО ЧУВСТВЕННОГО.

Согласно воззрениям толтеков, источником энергии для сно­видения является половая энергия. Единственный ли это ис­точник, есть ли другие, — так или иначе, как показывает прак­тика, тот клей, которым скрепляется время и пространство сно­видения, та сила, которая делает восприятие во сне непрерыв­ным, пополняется нашей половой силой. Высвобождение этой силы из чувственных иллюзий во сне и наяву — из чувственной несвободы — меняет как все поведение человека в целом, так и вкусы его снов. Распространенное заблуждение — высвобо­дить чувственную силу значит перестать трахаться —приводит, как правило, к задвиганию на задний план или куда нибудь по­дальше именно насильнических по отношению к собственной природе намерений сновидеть, а не самой чувственной жизни. Чувственность, как сок жизни, будучи вовлечена в конфликт с намерением сновидеть, обедняется и дурно упрощается, лиша­ясь своей возвышенной стороны, которая существует в свобо­де и в формах любви. Этот конфликт обедняет и сновидения, потому что энергия нереализованных желаний, насилуемая на­шей дурной волей, не высвобождается, а отягощает, портит память, лишает нас живости и вольного интереса к жизни. Так как это нехорошо — обеднять себя и терять интерес к жизни, - лучше высвобождать чувственную силу из форм её суще­ствования и захваченности другими силами, целями и людьми.

Социальное регламентирование чувственного начинается с того, что половые органы должны быть скрыты под одеждой, — какая-то часть чувственной силы в действии, поведении вне зон только эротических интересов, фантазиях, ухаживаниях за теми с кем хочется заниматься любовью, или в речи подразуме­вается естественно скрытой. С точки зрения автора, ходить го­лышом по улицам городов и деревень не прагматично по ряду причин. Поэтому автор считает здоровым выбором исследова­ние и знание социального регламента чувственного ради воз­можности уйти от формирования своего тела и судьбы этим регламентом и ради удовольствия отложить его вместе с одеж­дой. В детстве чувственность — это довербальная цельность, и использование этой цельности пробуется самими детьми для достижения целей маленьких, но конкретных (конфета, игруш­ка), или для отстаивания естественной свободы восприятия, поведения и направления исследования мира. Взрослыми эта сила используется для отодвигания их собственных уже закос­теневших шаблонов восприятия и бытия. Характерно, что взрос­лые «в обмен» считают своим долгом предложить, а как прави­ло — навязать, в силу привычки к самоограничению и насилию над собственной волей, собственные знания правил и поряд­ков жизни в социуме.

Подростковая чувственность — это исследование форм эро­тического. Выбор этих форм не имеет принципиального значе­ния, и энергией мечты и юности наполняются те из них, кото­рые попадают в зону исследования силой обстоятельств. Чис­тота подростковой и юношеской чувственности происходит и из исконной загадки человеческого существа, и от отсутствия социального давления, принуждающего к полному принятию той или иной формы чувственности со всем историческим фле­ром, который есть у каждого социального способа близости. Тело ещё только «примеряется» и обычно почти безболезненно реагирует на места, в которых «жмет», и на то, что можно будет узнать только в процессе «ношения» той или иной формы. Шан­сы встретиться с махровым мраком рано проявляются у совре­менных молодых людей, и эти встречи меняют направления мечты и жизни, занижают область проецирования и свободы, но, кроме тех случаев, когда что-то ломается, это все ещё меч­та, даже если у неё уже блатные замашки. Принуждение к со­циальному регламентированию чувственного в основном реп­рессивно, поскольку радость чувственного продолжает нашу природную силу и изначально принадлежит ей. Услуги соци­ального регламента и форм чувственных соглашений с другими людьми состоят в способе организации нашей энергии и, -пока мы забываем разбудить в себе того, кто глубоко поймет и нас самих, и других, — в способе равновесия наших отноше­ний с другими людьми. Социальный регламент чувственного — очень дорогостоящий посредник, и обычно цена этого посред­ничества оправдывается тем, что зоны, к которым он дает или навязывает нам карту, есть зоны жизни и смерти и выбор в этих зонах — это выбор судьбы. Основной недостаток такой карты в том, что какую действительность вы бы ни выбрали во всем разнообразии её ландшафтов от двуяйцевых до одноматочных, вы должны прирасти к той последовательности событий и снов, которая, по указаниям этой карты, начинается с прожитого вами опыта, а поиметь вам придеться последствия уже не столько чувственного, сколько воли потоков общественной энергии.

С другой стороны, каждая социальная среда пользует опре­деленные формы эротической жизни и чувственных отноше­ний с природой и миром и, включая такие формы в свои писан­ные и неписанные правила, привязывает к себе, схватывает нашу энергию, награждая и разрушая в масштабах своего существо­вания. По мнению автора, одним из самых эффективных спо­собов использования половой силы для строительства социаль­ной лестницы является обещание высшим социальным слоем большей чувственной свободы. С некоторой точки зрения, ос­новным средством построения социального намерения являет­ся воля к свободе. В структуре смысла, организуемого социу­мом, частности личной свободы — от лагеря и тюрьмы внизу до вершин политических, финансовых и культурных — сопровож­даются ценой несвободы. Во всяком случае похоже, что так было в прошлом и ещё есть в настоящем. Другие, зарождающи­еся формы и смыслы общественного бытия, ещё в чем-то срод­ни нитям смысла, которые создают множество наших сновиде­ний и непрерывности других потоков нашей высшей Судьбы.

Собственно принуждение к социальному регламентирова­нию нашей чувственной судьбы начинается с 22-25-летнего возраста. Существующее социальное намерение стремится ос­тановить последовательность любого опыта в тех шаблонах личности, которое у него есть на сегодняшний день, и продол­жить в известных этому намерению направлениях.

Брак как чувственная форма жизни в обществе, даже в мо­дификациях новых времен, стремится ограничить обьем снов обьемом видения и качеством понимания мира тем социальным слоем, с которым, через действие брака, соотносят себя участ­ники союза. Если это сны с общим домом, то это и местность, в которой построен общий дом, где дом — это сам брак, его на­мерения. Если это сны с родственником одного из супругов, то это и сны о тех снах судьбы, которые снятся родственникам. Поскольку приближение к другому человеку — это проявле­ние смысловых и сновидческих местностей основного места жительства, то, в случае брака, это и овеществление этих преоб­ладающих сил в судьбу. У каждой супружеской пары свое каче­ство постоянства супружеских отношений, но сама идея такого постоянства является, как известно, частью смысла брачных от­ношений. От того, насколько благородно это постоянство, за­висит полнота или опустошенность как снов, так и восприятия вообще. Биологическое намерение воспроизводства становит­ся поставщиком энергии для той общественной формации, ко­торая существует на данный момент и которая дала свое разре­шение на право любить и заботиться о другом, об общем по­томстве и вести, как это называется, совместное хозяйство. Та достоверность и красота, которая встречается в семейных от­ношениях и укрепляется этими отношениями есть производное глубокого золотого постоянства чего-то главного в человеке, более скрытого, чем способ организации быта и мотив удоб­ства постоянной возможности совершить половой акт.

Брак, как и любая другая социальная оценка опытов жизни, укрепляет поверхность энергетического существа человека. Как и другие длительные временные действия, он формирует и глу­бину человека, но делает это, продолжая логику сосуществова­ния вешей в той части материального мира, с которой имеет дело социум. То есть, это логика поверхности. Брак — один из основополагающих общественных шаблонов, и подразумевает­ся, что в его создании никогда не участвуют только два челове­ка, желающих быть вместе, а и все родственники с обеих сто­рон, все соседи по месту жительства родственников, все гости на свадьбе, размах которой должен соответствовать питающе­му социальному слою. Общие сны никогда не становятся сно­видениями потому, что когда они открываются в сновидении они перестают быть общими. Качество жизни сгущается со временем в форме физического тела. Брачные узы, как видится автору, придают физическому телу некоторую грузность, иног­да выражающуюся в характерной физической полноте — рас­ширение таза, как у мужчин, так и у женщин, отвисший живот — или не выражающуюся физически. Те качества, которые муж­чина или женщина использовали для привлечения к себе сексу­ального интереса и которые они извлекли из глубин своего су­щества на поверхность, показывая себя потенциальному супру­гу или супруге с лучшей стороны, должны быть, согласно смыс­лу брачного намерения, не просто оставлены за ненадобнос­тью, а скрыты — как то, что уместно обнаруживать только с какой либо практичной целью. Эта смысловая структура про­является потерей остроты интереса к жизни вне пределов соб­ственного дома, оттенком неопрятной профанации в оценке как собственной жизни, так и жизни других людей, отсутствием свежести.

То, что делает брак идеалом, направлением намерений и характером жизни множества людей, находится вне зоны об­щественных договоров потому, что является частью другого смыслового порядка, — порядка, с которым соотносится наша сущность, а не личность как продукт взаимоотношений с други­ми людьми. То золото, которое есть в рекламе брака и намере­нии стабильности и благосостояния общества вообще, срисо-ванно со света нашей цельности, для достижения которой толь­ко брака или только социального опыта, как техники высво­бождения из эгоистических моделей поведения, — недостаточ­но. Все схемы браков, которые есть в социальном опыте, все расписания движений от причин к следствиям в силу инерци­онности общего внимания оказывают сопротивление переходу из одной колеи событий в другую, а также выходу из таковых.

То, что в браках свершается «на небесах», может совпадать или не совпадать с «земными» социальными описаниями и допускае­мой ими свободой, но оно имеет свой распорядок другой Игры и других доличностных и внеличностных дорог, оно сделано из другой силы, другого внимания и имеет собственное качество свободы.

Одиночки чувственных просторов, оставшиеся в пределах двуполой сексуальной ориентации, в свете общего внимания становятся старыми холостяками, старыми девами, шлюхами, кобелями, алкоголиками, фригидными, импотентами, непуте­выми, деловыми (применительно к чувственному это означает, что он/она все свои чувственные силы направляет в дело и, странно, не трахается или не придает этому значения), стран­ными — в случае каждого из этих и подобных описаний подра­зумевается известность и понятность для социального поля смыс­ла того, что происходит и, даже в случаях когда социум обуча­ется и ассимилирует новую форму чувственной судьбы, это происходит как втягивание индивидуального опыта и сущнос­тной силы мужчины или женщины в «общий котел» смысла, поле смысла, силу общего существования. Это втягивание максималь­но потворствует смешению своего и чужого и оставляет мини­мальные шансы для тонкости вкуса и способности различать как особенности опытов, так и инаковость опытов, не похожих ни на что, а так же к способности отличать подлинное от не являющегося таковым. Это вытягивание наших глубоких сил вовне и закрепление их в личности, то есть на периферии на­шего существования, делает возможным:

социальную оценку нас как чего-то определенного: шо­фер — это шофер, министр — это министр, умный — это ум­ный, но в любом случае мы — уже кто-то;

- использование нас в социальных структурах в меру на­шей предсказуемости;

- нашу несамостоятельность, жесткость, хрупкость и дос­тупность;

— забывание снов и сновидений, а также кошмары с разру­шениями;

- типичность и схожесть с другими и невнимательность к другим;

— старение, особенно лица;

— необходимость в глубокой релаксации-отключении (ал­коголь, секс, наркотики, курение и т.д.);

- инерцию событийных рядов, последовательностей снов и судеб;

— социальное регламентирование чувственности, снов, же­ланий и направлений жизни;

— антропоцентризм и ту бытийную привычку воспринимать в мире только происходящее с людьми, которая является со­ставляющей определенных фаз старения человека или социу­ма;

- затруднения в принятии решений, неестественную мед­ленность восприятия, мышления и эмоциональных, волевых или других реакций на происходящее, физическую неповоротли­вость.

«Я стою в глубине пещеры в темноте. В центре пещеры ра­зостлана шкура белого медведя, и на ней сидят мои друзья. Откуда-то сверху, из невидимого проема на них льется про­зрачный аметистовый свет. Я хочу обойти их и выйти из пещеры, потому что мне тяжело стоять в темноте —у меня закрыва­ются глаза, и я могу упасть.

Из спальни моих родителей хочет выйти белый медведь. Я закрываю перед ним дверь, и он мягко, настойчиво и проси­тельно толкает её лапой. Я говорю ему. «Подожди, я тебя выпу­щу чуть попозже. И осторожно — ты можешь разбить лапой стекло и пораниться.» Дверь почти вся стеклянная.

Потом я сижу у постели моей мамы и смотрю на огромного ньюфаундленда, лежащего на постели. Он немного грустный, и я его уговариваю пойти со мной».

Человек — существо чувственное, поэтому он существо со­циальное. Чувственность как особую энергию, свойственную органическим существам (человеку в частности), ищут во все­ленной многие. Из этой энергии производится восприятие во сне и восприятие наяву, из этой же энергии производится и восприятие по социальным стандартам. Подлинная свободная чувственность — это свободное восприятие, свободное, для начала, от социальных направлений его использования, а это означает, как видится автору, уравновешенность между воспри­ятием социальных напряжений, использующих чувственность, и восприятием иных, нерегламентированных современным со­циумом, стран.

«Этот сон мне приснился в первую мою ночь в незнакомом городе и в незнакомом доме. Так получилось, что никто из моих друзей и знакомых не знал, куда я уехал. Во сне я поднимался в горы, там все было будто из золотого света разной плотности, и это было где-то далеко впереди влево и вверх от моего физи­ческого тела. На склоне одной из гор я увидел дом рода Р., женщины, которую я любил. Во дворе дома за деревянным столом сидела вся её семья, но мне запомнились только бабушка и её дядя. Я сел рядом с ними за стол и немного грустно подумал, что я нахожусь в этих горах и рядом с ними пока люблю Р. И я не знал, окажусь ли я здесь и примут ли они меня, когда это пройдет. Рядом с их домом текла горная речка, очень чистая и прохладная. Далеко-далеко внизу виднелась излучина этой ре­чушки. Хотя речка и протекала возле самого фундамента дома, в их доме не хватает воды. Я показал матери Р., что из камней можно сложить небольшую плотину, и мы с ней это сделали. Ко мне подходит Р., мы обнимаемся. На ней короткое черное пла­тье, и, рассматривая его, я узнаю (или вижу одновременно) смеш­ную историю, которая приключилась с Р.: однажды, когда она переходила дорогу в этом коротком черном платье, ей начали сигналить какие-то мужчины восточной наружности, сидящие в автомобиле. В ответ она приподняла платье и продемонстри­ровала то ли свои белые трусики, то ли свою задницу. Р. это сделала для того, чтобы претенденты на любовь увидели то, что они хотели увидеть, и чтобы была ясность с интригами вок­руг половых органов. Мужчины не делали больше попыток по­знакомиться.

Я по тебе скучала, — сказала мне Р.

 А я по тебе.

Мы стали отдаляться от сиены сновидения, и вот уже нас отделяют от золотого воздуха над теми горами какие-то бетон­ные стены, и мне жаль, что мы обнялись уже во сне».

                                                      6

Сны, которые мы понимаем как сновидения, воображаемое, которое мы считаем видением достоверного, как и неполные вспышки осознания, искаженные субьективностью нашего лич­ного языка, создают неверные системы интерпретаций снов и событий. Выходить из реальностей таких интерпретаций тем сложнее, чем глубже и сильнее была встреча с реальностью, оставившая после себя неверное понимание или бессмыслен­ные действия. Имея опыт недостоверных и опустошающих, обес­кровливающих действительность способов воспринимать про­исходящее, становишься способен отдать должное нежеланию выходить из сложенных описаний мира, маленьких домов в без­брежной ночи, построенных для нас нашими родителями, об­ществом, Другими и, отчасти, нами самими, — нежелание это растворено в смысле социального существования. То есть, не­желание без необходимости отправляться в дальнюю дорогу, не имея достоверного ориентира или надежного проводника. Впрочем, мы не принадлежим этим промежуточным домам, и реальность состоит в несомненном родстве с нами, и что-то в нас это знает.

Естественным качеством восприятия, обусловленного сетью социальных напряжений, является корыстная избирательность. Из всего происходящего отбирается лишь все нужное и дости­жимое с точки зрения силы обжитой социальной среды. Так же как и недостижимое и полностью неприемлемое. Конечными целями социальных намерений и создаваемых этими намерени­ями школ жизни является личное благо. Насколько известно автору, ни одна из таких общественно культивируемых реаль­ностей, скрепляемых соответствующим качеством языка, не согласует себя с индивидуальными смыслами жизни людей, с их высшими и необщественными судьбами, с тем в людях, что не имеет никакой корысти в целях, излагаемых этими реальностя­ми. У общественных реальностей нет таких задач, поскольку их основной практикой является делание вещей воспроизводимы­ми, — будь то половой акт, разговор о погоде или начинающи­еся задолго до предполагаемой смерти приготовления к похо­ронному ритуалу. В этих реальностях нет такого смысла, кото­рый бы сделал возможным и учил бы памяти о том в судьбе человека, что не может быть немедленно использовано для до­стижения известных целей, конкретных настолько, чтобы их можно было брать известной волей. В употребляемом значе­нии слово «смысл» используется как «то, зачем». С точки зрения сновидящего же достоверно применение этого слова как «то, из чего делается нечто», — будь то слова, сновидения или жизнь. В этом склонении языка свобода — это род времени, которое не существует где-то там, а проявляется, когда есть собранность и ясность всех наших где-то там, к которым мы вольны стре­миться или не стремиться.

Подлинные желания людей гораздо лаконичнее и конкрет­нее, чем те хитросплетения хотений и фрустраций, которые мы привыкли считать своими желаниями. Мы захватываем то, что не является нами, поэтому нас захватывает то, чему мы не принадлежим. Но основы сознания бескорыстны, и это всегда шанс и способ выпутаться и из тех странных охот, которые ус­траиваем мы, и из тех, которые устраивают другие на нас. Энер­гия бескорыстности, подавляемая или корыстно используемая современным социумом, практична для каждого из нас в от­дельности хотя бы потому, что отбрасывает социальные захва­ты и высвобождает наши подлинные и неэгоистичные стремления, как и подлинные отношения с другими людьми и с Другим. Бескорыстность чего-то главного в нас не отменяет сети наших непрожитых корыстей и, к тому же, очень редко верно интер­претируется обыденным вниманием, а чаще не взыскивается им вовсе и проявляется только в действии. Его отсутствие дает о себе знать чувством, что что-то не так, а узнавание достовер­ного зависит от расположения другой удачи, в которой нет места для корысти и насилия над реальностью. Похоже, что свободо­любие ныне существующими обществами поощряется в боль­шей степени своим репрессивным характером, чем провозгла­шением ценностей, имеющих отношение к свободе (деньги и власть как свобода), которые уже естественно даются либо це­ной несвободы, либо, в лучшем случае, строгой самодисципли­ной Клименки. Вместе с немодными в наши дни и недеклариру­емыми общественными институтами способами «быть хороши­ми», что, должно быть, закономерно по дороге к трезвому вос­приятию, почти не осталось общих практик отстаивания и взра­щивания той золотой части в человеке, без которой, с точки зрения автора, нет точного вкуса к свободе, к её обшей и лич­ной практике. Только ли раскрепощения принесут недавно примеренные обществом и обкатываемые ныне способы «быть плохим», как благами и ценностями, или это надолго скурвит социальное бытие и у новых поколений уже не будет возмож­ности тотально отстранить мерзость, растворенную в этом бы­тии, — покажет время. Свобода иметь любые бесплодные же­лания, лишенные или отделенные от своей самой ценной части — высокого смысла — тоже, как видится, промежуточна, и что быстрее исчерпывается —усвоенные, чуждые по сути формы судьбы или энергия и жизнь человека, —зависит от удачи встре­чи с другим, и крепости изначальной воли к жизни. Душам, заблудившимся в сетях гибельных мироописаний, никто не вернет года блужданий во всяческой херне, но что-то главное всегда рядом с нами и всегда есть шанс пробудиться во встрече с под­линным и узнать «то» после удручающего «не того» со всей не­сомненностью сути, рванувшейся навстречу когда-то забытому. В нас таких, какими мы пришли в этот мир, что-то отсутству­ет, —по крайней мере иммунитет к усваиваемой идее эгоизма и способность отстаивать свою свободу. Когда мы начинаем по­нимать, что нас надули, меняется и изначальное в нас, приоб­ретая новые черты и энергию опыта. Сновидящий плывет в воздухе в просвете между рядами черных занавесей справа и слева, слегка огибая их выступающие края. Далеко впереди поднимается огромное холодное солнце.

Наше начальное сновидение о самих себе — персональный миф — указывает направление нашего корня жизни, но не яв­ляется самим корнем, а только наиболее точным способом обьяс-нять себе самих себя — в речи, воображении или в сновиде­нии. Скрытые в нас накопления энергии, в том числе и персо­нальный миф, имеет свойство ослеплять своей реальностью, при каждом своем открытии кажущейся окончательной, явля­ясь на самом деле только более энергоемкой. Как энергетичес­кие существа мы склонны ослепляться силой, глядя сквозь пальцы на её качество, пока даже самые глубокие наши пробуждения временны и не имеют всей полноты характера нашей силы, а это достаточно долго.

Но подлинный мир гармоничен.

Безумие его гармоний включает в себя конфликтующие про­странства и множество некомфортных для человека бездн, как июньский воздух над долиной включает в себя грозовые облака и вспышки молний, — и солнечный свет. Подлинный мир открыт на нечто, относительно которого слово «гармоничное» уже не видится уместным. Так же как любые другие слова -даже «Ничто», «пустота», «невыразимое» кажутся не о том, они как невозможное продолжение человеческого и, любой степе­ни, тонкости явленного.

«Мой друг полунесет меня на себе, поднырнув под мою руку, и я иду шатаясь от слабости. Мы проходим ночной двор его дома, и в дверях нас встречает его подруга. В темноте кухни они разглядывают меня, и она говорит моему другу взглядом о золотом огне, который я высвободил в себе, и я тоже его вижу как огонек свечи, легкий и неуловимый. Она мне говорит, что, если я сделал это, практикуя эзотерическую технику «промыва­ние» или «поток», то это просто посредственный результат. А если я сделал это через обычный жизненный опыт, то это очень большая удача».

Лучший способ отстаивать свою свободу — точно актуали­зировать её. Поскольку энергия не исчезает бесследно, а толь­ко переходит из одного состояния в другое, будучи недоброка­чественно несвободными в том, в чем мы можем и должны быть свободны, мы видим преувеличенную потребность свободы в том, что на самом деле не является областью реализации на­шей свободы, и у нас нет для этого соответствующей этой части мира энергии или её нет в количестве, соответствующем на­шим неверно ориентированным запросам. Желание реванша за несостоявшееся, несбывшееся отягощает любую жизнь, - будь то направленную на поиски свободы, будь то ориентиро­ванную на обыкновенное благополучие.

«В шесть часов тени от вершин елей доходят до середины круглой асфальтовой площадки, на которой я загораю. Этим летом солнце мягкое и ласковое, как ягненок. Скоро я пойду домой — по тропинкам парка, где уже сейчас разлита особая тишина заката, мимо бара и кинотеатра, по переулкам города, в котором прожил много лет, и из которого скоро уеду. Я люб­лю видеть сны. Сегодня мне снился второй этаж школы, в кото­рой я учился, залитый солнцем. Кто-то открыл дверь в левом крыле, где я прятался, и этого кого-то уже не остановить, и воздух полон солнечного света. Я проснулся от привкуса пыль­ного солнечного света».

Речь идет о бытии человека или о знаемом о бытии через человека, т.е. через себя. В начале об инструменте познания. Человек есть время. Человек есть форма. Человек есть сила. Человек есть отдельный свет. И, наконец, человек есть ничто. Каждый из постулируемых способов видения человека являет­ся модальностью собственно бытия или Иного, как того, что на каждом этапе развития человека не принадлежит ему, но что, в действительности, и есть его особое, включая историю их от­ношений — человека и Иного — меняющуюся дистанцию, ка­чества описаний происходящего или качества посредников, а также мораль, поведение, социальное положение, сексуальных партнеров и т.д.

Человек есть время.

Возможно, каждый человек привносит в мир дискретность своего времени, как и вкус своей жизни, своих историй — сво­ей судьбы. Естественная магия человеческих взаимоотношений в просачивающейся в неких точках не принадлежащей «этому» силе, действующей по иным, неопосредованным законам, — в удаче встреч, пробуждающих действительно неизвестное. Суг­гестивность временных потоков и качество их разности, как и качество человеческого обаяния, зависит от характера и поло­жения той невовлеченной точки света (наблюдателя), которая создает ясность времени и его обаяния.

То, что дает силу, определяет качество времени.

Можно забыться во времени другого человека или общнос­ти людей целиком. Можно затеряться во времени окраины или вскормить своим пребыванием какое-то время, когда-то нео­тразимо прекрасное, и стать его рабом, можно быть бродягой, забывшим действительно свое время, кочующим по временам других и Другого. Множественность — это риск и свобода, не­сомненная действительность избирающего Иного.

Человек есть форма.

Иное и его дороги — это не все, что человеку нужно. Каче­ство действительного желания света и несомненное присутствие действительной цели в меньшей степени провоцируют настро­ение «ухода», чем желания и цели, выдающие себя за таковые, а по сути остающиеся фрустрациями более частых потребнос­тей.

Тот, кто возвращается из Другого — другим, — видит как полнятся неизьяснимым светом предметы «здешнего», и чело­век — один из них, так как форма его не закончена. Сила, происходя через форму, укрепляет форму, но Сила не есть форма: сила способна изменяться, а форма — только умирать. Действительное формы знает об этом, и это делает форму не­поддельной, — временной, неизьяснимо прекрасной и смерт­ной.

«Вновь возвращаясь в ту дальнюю ночь на родину летней проселочной дорогой, мимо озера, среди пологих холмов и родников; в ту безлунную густозвездную ночь с соловьиными брызгами мы возвращались домой. Между нами и сквозь нас протекало время июля. Токи нежности и свежести пронизыва­ли время нашей дороги, намагничивая наши тела шелковистой дрожью. Время дорожной пыли беззвучно теплело псом сна. Время придорожных трав перевернуто вниз небом, и с нами вместе идет кто-то ещё и это были мы, и мы шли с собою вмес­те, когда звезды оказались вокруг нас и везде, как частицы тумана.

Капли света бесчисленно входили в наши тела и парили внут­ри нас, как ослепительные поденки в столбе света под фона­рем, и они пролетали в нас, как пушинки в пустоте меж холмов. Искорки звезд проникали в нашу кровь, как электрические пу­зырьки,

и темно-золотой, стекающий с пустоты свет и янтарный ма­товый свет тех, кто был с нами, словно светильник за плечами освещал нам дорогу, и мы шли дальше, и наши тела повлекло друг к другу, и дальше мы шли обнявшись,

и пальцы мои под одеждой скользят по твоему животу, и дальше наши тела исчезают и мы идем, как гроздья созвездий, и пахнет ночной рекой, и дальше пахнет разлукой, потому что нам с тобой по тринадцать лет той дальней ночью, время кото­рой проросло сейчас и живет за звездами.»