ЧАСТЬ I. СЕТИ РЕЧИ И ТЕЧЕНИЯ СНОВ - Школа сновидений - Ал.Панов

Тайна, называемая сновидением, каждую ночь, как волны бескрайнего океана, уносит искры нашего осознания и в чудес­ное путешествие в безграничное и неведомое.

Тем, кто не помнит, нет возможности объяснить, что это происходит всегда, каждую ночь со всеми или почти со всеми: каждую ночь открываются эти врата и что-то за ними зовет и ждет нас.

Те, кто помнит об этом, не могут объяснить, как в их днев­ную жизнь просачивается волшебство и чем отличается это от тягомотины повседневности; но они ни за что уже не откажутся по доброй воле от путей сообщения с неизвестным и от воз­можности помнить.

Неизвестное прежде всего значит — вне расписания. Сла­бая, но неугасающая до конца надежда, что все будет не так, как должно быть и как рутинно бывает. Вне повседневности, вне дурной предсказуемости и исчерпывающей монотонности. Проще говоря, в неизвестности есть надежда, что все будет по-другому. И похоже, дела обстоят таким образом, что не мы проецируем в неизвестное свою потребность в чуде, а Неизве­стное порождает в нас такое эхо. И распространенность этого чувства вызвана непосредственной близостью Неизвестного, в котором мы находимся, пребываем и даже просто-таки купаем­ся на самом деле.

Сновидения — естественный оплот свободы потому, что его основное свойство и одновременно условие проявления — это разлучение и разлука восприятия с предрассудками и ограни­чениями повседневности и её языка, это — свободное плава­ние в множественности миров, смыслов и действий. В этом смыс­ле один из основных якорей человечества — речь и её сетевая структура, слишком мелкая для рыб нашего восприятия. Перефразируя поэта:

                  Слово — невод,

                  рыбы — мы,

                  боги — призраки у тьмы.

Сновидение — одно из доступных нам и доступное для Не­известного действие, высвобождающее наше восприятие из ячейки собственно восприятия и расширяющее, возвышающее и сливающее его до воли и действий свободы, дающей ему иную, большую чем биологическую и общественную, направленность и цельность.

                                                       1

Суть коммунизма на самом деле стара как мир, — она кро­ется в обобществлении нашего сознания посредством соглаше­ния, которое мы принимаем под давлением речи воспитываю­щего нас общества.

Трудно предположить, каким был род обобществления че­ловечества до возникновения языка и каким образом в том не­вообразимом прошлом осуществляли себя биологические зако­ны продолжения и сохранения человеческого вида на нашей планете.

Можно предположить, однако, что краеугольный камень общественных соглашений новых времен — идея наказания (и её производное — идея греха) не является бытийной, она явля­ется социальной, и что её единственное назначение — энерге­тически удерживать восприятие человечества в известном со­циальном. Это соглашение по поводу наказания является важ­нейшей проявленной частью идеи бога как энергетического ограничителя восприятия и действий человека.

В целом идея бога как фиксатор и ограничитель восприя­тия есть, возможно, производное биологического состава, свя­занного с возникновением человека как биологического вида.

Энергии страха, поддерживающие эту фиксацию на наказа­нии, ограничивая сферу действия, автоматически ограничива­ют и наше восприятие. Идея наказания имеет своим местом прикрепления чувство личной значимости человека: Бог лично пристрастен ко мне, Ему есть личное дело до меня. С другой стороны можно сказать, что идея бога есть доведенное до аб­сурдного логического предела чувство значимости самого человека и человечества, т.е. идея бога — это венец человечес­кого эгоцентризма, и только потом антропоцентризма.

Безразличие и безразличность Мироздания, с другой сторо­ны, является уравновешивающей по отношению к идее личнос­ти (личной важности) и всему конгломерату (Бог, наказание, поощрение), составляющему генетический биологический клей для человечества как вида.

Индивидуальность каждого живого существа, в том числе человека, неоспорима, в то время как личность — это то, что постоянно отвоевывается и защищается от других. Человек как биологический вид, во всяком случае, в новые времена языко­вого обобществления и самоотождествления, — человек есть существо войны и военных добыч. Его основной трофей и за­воевание — личность — есть результат войны с другими людь­ми. С другой стороны, индивидуальность есть залог большего в человеке — залог будущего, и она есть плод не действий войны и вины, а плод уравновешенного прорастания, самозащищен­ного от безличных сил разрушения, — прорастания в Неизвес­тное.

Психологический парадокс личностных военных действий заключается в том, что наиболее отстаиваемая как своеобраз­ная и правомерная наша часть — личность — на деле есть то, в чем мы неотличимы по сути и по подробностям от всех других людей, потому что личность есть в основном продукт наших общественных соглашений, и на самом деле не нуждается в от­стаивании. Вся интенсивность становления личности в основ­ном иллюстрирует несгибаемость биологических законов продолжения человеческого рода, — именно это стоит за агрес­сивностью нашего самоутверждения.

В то же самое время индивидуальность — то наше возможное будущее, которое бытийно не может быть ни утеряно, ни приобретено, и которое никому, кроме нас, не принадлежит и ни на кого, кроме нас, не похоже, — она имеет силу того - опять парадокс — что мы воспринимаем в себе как безличное и не имеющее непосредственное (личное) к нам отношение.

Подобный дефект зрения человечества есть результат обоб­ществления сознания путем соглашения, и видимо, является не врожденным, а приобретенным вместе с возникновением язы­ка и тех форм мышления, которые породили способы воспитания новых времен.

Сновидение относится к пространствам проявления инди­видуальности, потому что там в большей степени прерывается и становится непостоянной наша корыстная обусловленность, и устройство нашего хищного эгоистического зрения претерпе­вает возмущения от столкновения с неизвестным, неманипули-руемым, неуправляемым. Имеются в виду непосредственно сны, потому что уже при пробуждении истолкование их личностью всегда более или менее спекулятивно. Сновидения как зона деятельности индивидуальности есть одновременно и зона другого языка, другого синтаксиса.

                                                    2

Запуганности сознания и несусветность наших обычных снов есть следствие захваченности речевой социализацией, неадек­ватной реальности. Имеется в виду не необычность снов, а бредовый алогизм и неразбериху неясности в них. А точнее, обратим внимание на один из источников сути и логики бреда.

Основной источник, он же и смысл бреда: переживаемое и воспринимаемое не соответствует реальности. Это несоответ­ствие содержится в дистанции и рассогласованности между речевой реальностью и деятельностью и реальностью бытия. Основа этого закладывается в глубоком детстве.

«Я ехал в купе поезда. Ребенок 4-5 лет, ехавший со своими молодыми родителями, не по годам хорошо разговаривал -легко и живо его речь перетекала от одной веши к другой, не теряя при этом слитности и проявленности смысла и связей с реальностью. Видимо, у него было врожденное чувство рече­вой гармонии. Чувствовалось, что родители немножко гордят­ся развитием сына, но не показывают ему этого.

Мужчина лет 50, ехавший с нами, вдруг начал разговари­вать с мальчиком и стал говорить с ним как с маленьким. Поезд ехал к морю, дело было в декабре. Мужчина сладким и насмеш­ливым голосом стал расписывать мальчику, как тот с родителя­ми будет загорать на пляже. Мальчик съежился и слегка офи-гел, потом попытался объяснить дяде, что уже зима, на пляжах снег и вообще они не за этим едут к морю. Мужчина как-то нехорошо распалился (он даже покраснел) и ещё более настой­чивым и лживым голосом стал говорить: нет, это здесь снег и холодно, а там на море (на Черном, между прочим) жарко, го­рячий песок и плавают вот такие огромные киты и они даже выползают на бepeг, чтобы на них могли кататься такие вот мальчики как он. Мальчик совсем смешался и стал беспомощно поглядывать на родителей. Мужчина ещё больше расходился и стал молоть кучу всякой чуши, плавающей в его вредных моз­гах. Время от времени мальчик ещё пытался спорить, когда мужчина нес совсем уж несусветное, но все больше робел — молодые родители тускло молчали — его речь стала рваной,

угловатой, потом с какого-то момента он стал подавленно и неискренне поддакивать пожилому идиоту, который получал странное удовольствие от подминания младшего и ясного, от коверкания его представлений о мире.

А я стал вспоминать всю бредятину, существующую только в лживом языке взрослых для детей, которым потчевали нас всех с самого детства — от бук и бяк, которой приходят к тем деткам, которые не хотят спать, до всех ответов в сердцах на детские «почему».

Вспоминая самые ранние детские сны, можно добраться до времени, когда в восприятии реальности и снов не было суще­ственной разницы: и то, и другое было пузырями времени и света событий и действий, имеющими внутреннюю логику и ясность равной чудесности и свежести.

Кстати, и то и другое неотъемлемо от ощущения особой те­лесной легкости, которая теряется по мере взросления и обоб­ществления нашей энергии. Водораздел между сном и явью в детстве чаще всего самостоятельно осознается в связи с воз­можностью летать, хотя ощущение, что летать можно и наяву, долго не выветривается по мере взросления, но выветривает­ся. Неистинные описания мира часто захватывают, сковывают определенные места нашего тела, создавая почву для утраты текучести и гибкости. Описание мира отделяет нас от энерге­тического тела (от нашей цельности), поскольку, будучи про­дуктом и знанием целиком общественным, пытается распрост­раниться и на бытийную сторону мира, относительно которой оно по определению неистинно. Тем самым для нашего сво­бодного восприятия создается барьер-экран, на который проецируется описание мира, но через который не происходит непосредственное восприятие.

Ещё более полные формы бреда и абсурда закладываются в восприятии в период активной социализации. Это опять таки происходит в силу несоответствия реальности и её дел рече­вым рядам, сопровождающим в подростковом и юношеском возрасте обобществление сознания.

«В училище с первого же дня жизни в общежитии воспитате­ли нас стали будить в 6 утра ударами ноги в дверь. Если дверь не открывалась, её часто высаживали. Они орали, что мы сво­лочи и тунеядцы и что нас исключат. Почти каждый день также проводились линейки, на которых замдиректора или декан по полчаса и более исходили криком в том же смысле. Они вели себя с нами как с преступниками, хотя мы не успели ещё сде­лать ничего ни плохого, ни хорошего...»

Такого рода обобществление, в котором основным инстру­ментом является речь и агрессивная периодичность наездов по поводу не существующих в конкретное время в реальности дей­ствий, порождает очень глубокое, тонкое и иррациональное восприятие реальности как полной бессмысленности и бреда. Это ощущение, меняясь, просачивается и в сны, обретая фор­му алогизмов, бессмысленности, беспомощности, обреченнос­ти на уровне образов, видений и их взаимосвязей.

Есть принципиальная разница между иной логикой Неизве­стного, которое проникает в наши обычные сны, оставаясь цель­ным в своей инаковости, и между алогизмом, бессмысленнос­тью образов и взаимосвязей нашего сознания с его разбитой социализацией целостностью.

Исследуя и меняя свою речевую деятельность и историю речевого обобществления своего сознания, ищущий может очень глубоко очистить и восстановить свою цельность как наяву, так и во сне. Наиболее добротная позиция в этом процессе — как и во всем остальном: тщательно и бережно перебрать все, чем вы располагаете и чем вас напичкали, и оставить в языке, син­таксисе и общении то, что вы ощущаете как несомненно живое и достоверное.

Когда достает свободы собрать себя цельным высоким взгля­дом, видна неслучайность и плодоносность нашей встречи с Неизвестным. Наша жизнь с неизвестным в крови дальше чув­ствуется и ощущается в меру меняющейся глубины памяти. Приливы и отливы достоверности, приносящие время от вре­мени неуют и забвение, происходят не столько от близкого дыхания Иного, сколько от того, что та область внутри нас, которая рождает все богатство оттенков света доверчивости, доверительности, доверия, веры с одной стороны и благорас­положенности, благожелательности, благонамеренности и бла­годеяния с другой, — эта область внутри нас сжата. Не так важно, каким жнецом были сжаты эти поля в нас.

Важно то, что работы и усилия, совершаемые, чтобы оградить эти самые тонкие и нежные поля в нас, не нуждаются в самооправдании и правомерность их глубоко естественна, — они имеют смысл. В отличие от хищного произвола вседневно­го течения смутных людских дел, естественных поначалу и бес­смысленно гибельных в итоге.

Плодотворность этих усилий не имеет ничего общего с предъявлением счета миру или с ложно понятой и сомнительно вошедшей в обиход идеей жертвенности, — эти работы не имеют вообще ничего общего с торговлей или наказанием-поощре­нием.

В основе нашей жизни с Неизвестным может быть только согласие, рожденное однозначностью и непреложностью сво­бодного выбора: как известно, дух в нас питается только сво­бодой.

                                                      3

На самом деле никто не знает причин возникновения речи. Известно только, что когда-то её не было в употреблении.

Но очевидно, что каково бы ни было происхождение Сло­ва, эта была самая болезненная и мутагенная прививка челове­честву, давшая много страшных и прекрасных плодов, необра­тимо изменивших его судьбу.

Основное отягощение, которое речь привнесла в развитие человечества —создание плоской иллюзорной реальности -описание мира. Это связано в большой мере с тем, что в силу каких-то обстоятельств, из которых очевидным является толь­ко детский возраст человечества, речь использовалась и исполь­зуется не по своему назначению.

Речь создала иллюзию смертности человеческого тела. Речь же создала иллюзию Бога. Речь создала много других вещей, которых на самом деле нет нигде, кроме как в самом языке и в нашем уме. Но почему же эти несуществующие вещи с течени­ем времен становятся единственной реальностью и судьбой многих и многих, и многих поколений человеков?

Иногда речь и язык представляются этаким троянским ко­нем, разрушившим истинную судьбу человечества и толкнувшим его в бездну заблуждений. Почему речь обрела ведущее положение в обшественых способах познания и обмена знани­ями и информацией? Есть ли в этом смысле у речи преимуще­ства по сравнению с деятельностью наших невербальных цент­ров восприятия, общения и обмена знаниями — от генетичес­ких до жестикуляционно-пластических и эмоционально-энерге­тических? Если исходить из ценностей свободы и целостности, на этот вопрос придется ответить отрицательно. Путаница и конкурирующая подмена функций речи и более древних цент­ров восприятия и действия произошла в силу недавнего при­сутствия речи и речевых центров, в том числе мыслительных, в человеческом.

В силу каких-то обстоятельств основной функцией речи стало создание и воспроизведение нового общественного порядка. Наиболее поразительным в таком общественном порядке (и соглашении) является то, что социальные структуры почти в точности воспроизводят синтаксис, т.е. порядок и последова­тельность речи: сетевая структура как бы всеобъемлющих и всепроникающих ассоциаций смысла, линейная однонаправлен­ная последовательность разворачивания времени, неизбежно приводящая к иерархичности.

Это наводит на странную мысль о том, что первоначально синтаксис языка был внедрен в человеческое сознание или был заимствован им из источника, в котором язык отражал опреде­ленные типы обобществления сознания, на которые указыва­лось в первой книге.

Невозможно с достоверной полнотой говорить о причинах возникновения матрицы и парадигмы сознания, известной как «синтаксис древних видящих» или как использование сил и знаний для достижения эгоистических и властных целей. Опреде­ленно можно констатировать лишь то, что уродство и аббера-ции смысла и судеб в синтаксисе древних видящих были обус­ловлены и относительной недавностью возникновения речи на планете как средства общения, обращения и повелевания. Уз­лом заблуждений стало соотношение волевых и действенных аспектов речи с деятельностью более древних волевых и дей­ственных центров человеческого тела.

Проблема заблуждения древних видящих однозначно выте­кает из того типа социализации (обобществления), который за­родился с возникновением речи. Причудливость, одержимость, фантасмагоричность и неистребимый привкус кошмара, — од­ним словом, паранойя, так характерная для искаженных реаль­ностей древних видящих и современных государств, очевидно, не является родовой болезнью человечества, а есть лишь детс­кая болезнь роста сознания, очарованного новым инструмен­том осознавания — речью, Словом.

Образ и слово генерирует иллюзию своей самодостаточной жизни, во всяком случае, для нетрезвого восприятия. Иллюзии во сне порождаются через восприятие образов вещей и дей­ствий, заслоняющих реальность. Иллюзии речи порождены эк­ранирующими свойствами слова относительно смысла реаль­ности. На взаимопроникновении и пересечении образов и слов возможность заблуждений для восприятия и действий многократно увеличиваются.

Практически способ выхода из большинства заблуждений выглядит как восстановление и укрепление невербальных и безобразных центров восприятия, с одной стороны, и очищение и возрождение трезвого пользования словом и образом — с другой.

В живом синтаксисе человеческой судьбы много лакун. Из них иногда сквозит непостижимым, иногда — неожиданной сво­бодой иного выбора. Темноты не означают бессмысленности, - чаше это иные смыслы, как сны, которых мы не помним. Не так важно сделать выбор. Важно видеть и знать, что неизбеж­ность — не единственное, что есть в судьбе, что это — лишь одна из возможностей. Настоящий выбор рождается только свободой сознания. А свобода была прежде всего остального, чтобы мир был живым.

Очарованные речью и смертью, человеки повернуты спи­ной к своей большой и бессмертной — к своей иной судьбе.

Но нигде в мире нет ничего предопределенного и неизбеж­ного, — оно существует лишь в уме и речи. Лакуны судьбы и лакуны снов напоминают о свободе, а не о Роке.

                                                    4

Каково же настоящее назначение языка и речи?

Впрочем, складывая так вопрос, мы невольно подпадаем под действие самой фундаментальной иллюзии, порождаемой Сло­вом и последовательностью языка мышления: иллюзии сотво-ренности Мира по незыблемому Слову Божьему, предусмот­ревшему расписание всего прошлого, настоящего и будущего. Но такой незыблемой матрицы предписаний и расписаний, воп­реки всем Священным Писаниям, все же не существует: мир находится и в состоянии постоянного становления, развития и поиска.

Поэтому говорить можно скорее о тех возможностях, кото­рые скрыты в силе речи и языка.

Неверно, что свободу речи, в том числе и от общественного порабощения, можно отыскать в её прошлом, в праязыке. Речь — сравнительно недавнее приобретение человечества, и тот небывалый градус возвышенной свободы, ощущаемый нами иногда как бы в ней, находится не в её прошлом, а в её буду­щем, которое, может быть, рождается на наших глазах и в на­ших телах.

Есть основания предпологать, что речь — это область дей­ствия, так же как сновидение, но человечество пока не разви­ло возможности речи дальше подмены действия думанием и обескровливания воли к свободе.

Может быть, подлинной функцией речи является не созда­ние, укрепление и воспроизводство общественного порядка и государства, а — толчок сознания в Неизвестное, выход из пре­жнего распорядка.

Может быть, основа действия речи — не общение, а произ­водство энергии для толчка, освобождающего восприятие нео­граниченной свободы сообщения с Неизвестным, находившим­ся до этого в запретных зонах. В этом смысле естественные возможности речи таковы, как и у сновидения. Речь — это сно­видение наяву.

Однако различие между скрытыми подлинными возможнос­тями речи и речи в обществе такое же, как между сновидением и бессвязным сном. И в этом смысле жизнь, конечно же, есть сон.

Вспышки подлинных возможностей речи остаются в лучших и возвышенных поэтических произведениях и мистических текстах, создатели которых внутренне не претендуют на большее, чем приглашение в неизвестное достоверное.

Может быть, слово — это благодать Известного и зов Неиз­вестного. Наша внутренняя речь энергетически, скорее всего, это способ бросить якорь в известном и способ направить себя в Неведомое.

Время, воспринимаемое через речь и знаковые системы, -это иллюзия времени, составленная мерностью, линейностью, цикличностью, однонаправленностью. Вспышки времени за так­том, обратное и иные течения и состояния времени, —первые признаки несоответствия реальности и общественной речевой действительности. Но речь содержит и возможности более адек­ватного выражения и перемещения смысла времени, и в этом она во многом схожа со сновидением наяву.

Наиболее таинственное свойство речи, в котором она сли­вается со сновидением, есть её соучастие в рождении мифа, предания, легенды, которые становятся видами реальности, сбывающейся как мосты в неизвестное, реально меняя жизнь и судьбу человека и человечества. Но об этом — в свое время.

       в полшестого утра оседает роса

       на траву полумглы-полуяви.

       уплывает ткань сна как босая ступня

       за клубящийся угол веранды.

       в полшестого утра дверь в туман отвори.

       у подножья зари хор отчизн и трава.

       где проснется сестра? сердце было в горах,

       и на склоне великом встреч было три.

       сердце билось в горах...