II - Положение человека в Космосе - М. Шелер - Философия как наука

Здесь возникает вопрос, имеющий решающее значе­ние для всей нашей проблемы: если животному присущ интеллект, то отличается ли вообще человек от живот­ного более, чем только по степени? Есть ли еще тогда

сущностное различие? Или же помимо до сих пор рассмат­ривавшихся сущностных ступеней в человеке есть еще что-то совершенно иное, специфически ему присущее, что вообще не затрагивается и m исчерпывается выбором и интеллектом?

Здесь пути расходятся резче всего. Одни хотят оставить интеллект и выбор за человеком и отказать в них жи­вотному. Они утверждают, таким образом, сущностное различие, но утверждают его именно в том, в чем, по-мое­му, нет никакого сущностного различия. Другие, в осо­бенности все эволюционисты дарвиновской и ламарков-ской школ, отвергают вместе с Дарвином, Швальбе19 и В. Келером существование какого-либо окончательного различия между человеком и животным, именно потому, что уже животное обладает интеллектом. А тем самым они в какой-то форме следуют великому учению о единстве человека, которое называется теорией «homo faber»* — и, само собой разумеется, не ведают тогда никакого метафизического бытия и никакой метафизики человека, т. е. никакого отличительного отношения человека как такового к мировой основе.

Что касается меня, то я должен самым решительным образом отвергнуть оба учения. Я утверждаю: сущность человека и то, что можно назвать его особым положени­ем, возвышается над тем, что называют интеллектом и способностью к выбору, и не может быть достигнуто, даже если предположить, что интеллект и избирательная способность произвольно возросли до бесконечности**. Но неправильно было бы и мыслить себе то новое, что делает человека человеком, только как новую сущностную ступень психических функций и способностей, добавляю­щуюся к прежним психическим ступеням,— чувственному порыву, инстинкту, ассоциативной памяти, интеллекту и выбору, так что познание этих психических функций и способностей, принадлежащих к витальной сфере, нахо­дилось бы еще в компетенции психологии. Новый прин­цип, делающий человека человеком, лежит вне всего того, что в самом широком смысле, с внутренне-психической или внешне-витальной стороны мы можем назвать

жизнью. То, что делает человека человеком, есть принцип, противоположный всей жизни вообще, он как таковой во­обще несводим к «естественной эволюции жизни», и если его к чему-то и можно возвести, то только к высшей основе  самих вещей — к той основе, частной манифестацией которой является и «жизнь». Уже греки отстаивали такой принцип и называли его «разумом»*. Мы хотели бы употребить для обозначения этого Х более широкое по смыслу слово, слово, которое заключает в себе и понятие разума, но наряду с мышлением в идеях охватывает и определенный род созерцания, созерцание первофеноме-нов или сущностных содержаний, далее определенный класс эмоциональных и волевых актов, которые еще пред­стоит охарактеризовать, например, доброту, любовь, рас­каяние, почитание и т. д.,— слово дух. Деятельный же центр, в котором дух является внутри конечных сфер бы­тия, мы будем называть личностью, в отличие от всех функциональных «жизненных» центров, которые, при рас­смотрении их с внутренней стороны, называются также «душевными» центрами.

Но что же такое этот «дух», .этот новый и столь решающий принцип? Редко с каким словом обходились так безобразно, и лишь немногие понимают под этим словом что-то определенное. Если главным в понятии духа сделать особую познавательную функцию, род знания, ко­торое может дать только он, то тогда основным опреде­лением «духовного» существа станет его — или его бы-тийственного центра — экзистенциальная независимость от органического, свобода, отрешенность от принуждения и давления, от «жизни» и всего, что относится к «жизни», то есть в том числе его собственного, связанного с влече­ниями интеллекта. Такое «духовное» существо больше не привязано к влечениям и окружающему миру, но «свобод­но от окружающего мира» и, как мы будем это называть, «открыто миру». У такого существа есть «мир». Изна­чально данные и ему центры «сопротивления» и реакции окружающего мира, в котором экстатически растворяется животное, оно способно возвысить до «предметов», способ­но в принципе постигать само так-бытие этих «предме­тов», без тех ограничений, которые испытывает этот пред­метный мир или его данность из-за витальной системы

влечений и ее чувственных функций и органов чувств.

Поэтому дух есть предметность (Sachlikeit), опреде­лимость так-бытием самих вещей (Sachen). И «носите­лем» духа является такое существо, у которого принци­пиальное обращение с действительностью вне него пря-мо-таки перевернуто по сравнению с животным.

У животного — высоко- или низкоорганизованного — всякое действие, всякая реакция, которую оно производит, в том числе и «разумная», исходят из физиологической определенности его нервной системы, которой в области психики подчинены импульсы влечений и чувственное восприятие. Что не интересно для этих влечений, то и не дано, а что дано, то дано лишь как центр сопротивления его желанию и отвращению. Таким образом, первым актом драмы подведения животного относительно окру­жающего мира. ее истоком, является физиологически-психическая определенность. Структура окружающего мира точно и замкнуто соответствует его физиологическо­му, а косвенно — и его морфологическому своеобразию, далее его структуре влечений и чувств, образующей строго функциональное единство. Все, что животное может по­стигнуть и заметить из своего окружающего мира, заклю­чено в надежных границах структуры окружающего ми­ра20. Второй акт драмы поведения животного — полага-ние реального изменения его окружающего мира его реак­цией, направленной на ведущую цель его влечения. Третий акт — сопутствующее изменение физиологически-психи­ческой определенности. Такое поведение всегда происхо­дит в форме:

животное « окружающий мир

Но существо, имеющее дух, способно на поведение, прямо противоположное по форме. Первый акт этой новой драмы, человеческой драмы: поведение сначала мотиви­руется чистым так-бытием возвышенного до предмета комплекса созерцаний, причем принципиально независимо от физиологической определенности человеческого орга­низма, независимо от импульсов его влечений и вспыхи­вающей именно в них и всегда модально, т. е. оптически или акустически и т. д., определенной чувственной наруж­ной стороны окружающего мира. Вторым актом драмы является свободное, исходящее из центра личности тор­можение или растормаживание первоначально задержан-

ного импульса влечения. А третьим актом является изме­нение предметности какой-то вещи, пережитое как само­ценное и окончательное. Таким образом, эта «открытость миру» имеет следующую форму:

человек « мир ® ®

Там, где это поведение имеет место однажды, оно способно по своей природе к безграничному расшире­нию — настолько, насколько простирается «мир» налич­ных вещей. Таким образом, человек есть X, который в безграничной мере может быть «открыт миру». У живот­ного же нет никаких «предметов»; оно лишь экстатически вживается в свой окружающий мир, который оно в ка­честве структуры носит всюду, куда ни пойдет, как улитка свой дом. Животное, таким образом, не может осущест­вить своеобразное дистанцирование (Fernstellung) и суб-стантивирование «окружающего мира», обращающее его в «мир», равно как и превратить ограниченные аффектами и влечениями центры «сопротивления» в «предметы» {„Widerstands" zentren zii „Gegenstanden"). Я бы сказал, что животное, в сущности, привязано к жизненной дейст­вительности, соответствующей его органическим состояни­ям, никогда не постигая ее «предметно». Итак, предметное бытие есть самая формальная категория логической сто­роны «духа». Правда, животное уже не живет больше абсолютно экстатически погруженным в свою среду, как чувственный порыв растения, без ощущения, представле­ния и сознания, без какого-либо обратного сообщения о собственных состояниях организма вовнутрь. Как мы видели, животное, благодаря отделению ощущения от моторных функций и постоянному обратному сообщению схемы его тела и содержаний чувств, как бы возвращено самому себе. У него есть схема тела, но по отношению к окружающему миру животное всегда ведет себя экста­тически, даже там, где оно ведет себя «разумно».

В противоположность этому простому обратному сооб­щению схемы тела животного и ее содержаний, духовный акт, на который способен человек, сущностно связан со вторым измерением и второй ступенью рефлексивного акта. Мы будем рассматривать этот акт вместе с его целью и назовем цель этого «самососредоточения» осозна­нием себя самого центром духовных актов, или «само­сознанием». Итак, у животного, в отличие от растения,

имеется, пожалуй, сознание, но у него, как заметил уже Лейбниц, нет самосознания. Оно не владеет собой, а по­тому и не сознает себя. Сосредоточение, самосознание и способность и возможность опредмечивания изначаль­ного сопротивления влечению образуют, таким образом, одну единственную неразрывную структуру, которая как таковая свойственна лишь человеку. Вместе с этим само­сознанием, этим новым отклонением и центрированием человеческого существования, возможными благодаря духу, дан тотчас же и второй сущностный признак чело­века: человек способен не только распространить окру­жающий мир в измерение «мирового» бытия, и сделать сопротивления предметными, но также, и это самое при­мечательное, вновь опредметить собственное физиологи­ческое и психическое состояние и даже каждое отдельное психическое переживание. Лишь поэтому он может также свободно отвергнуть жизнь. Животное и слышит и ви­дит — не зная. что оно слышит и видит: чтобы отчасти погрузиться в нормальное состояние животного, надо вспомнить о весьма редких экстатических состояниях человека — мы встречаемся с ними при спадающем гип­нозе, при приеме определенных наркотиков, далее при наличии известной техники активизации духа. например, во всякого рода оргиастических культах. Импульсы своих влечений животное переживает не как свои влечения, но как динамическую тягу и отталкивание, исходящие от самих вещей окружающего мира. Даже примитивный человек, который в ряде черт еще близок животному, не говорит: «я» испытываю отвращение к этой вещи,— но говорит: эта вещь — «табу». У животного нет «воли», которая существовала бы независимо от импульсов ме­няющихся влечений, сохраняя непрерывность при измене­нии психофизических состояний. Животное, так сказать, всегда попадает в какое-то другое место, чем оно первона­чально «хотело». Глубоко и правильно говорит Ницше: «Человек — это животное, способное обещать».

Из сказанного вытекает, что есть четыре сущностных ступени, на которых все сущее является нам в своем внут­реннем и самостоятельном бытии (Inne- und Selbstsein). Неорганические образования вообще не имеют такого внутреннего и самостоятельного бытия: поэтому у них нет и центра, который бы онтически принадлежал им. Все, что мы называем единством в этом предметном мире, вплоть до молекул, атомов и электронов, зависит исклю-

чительно от нашей способности разлагать тела в реаль­ности или же в мышлении. Каждое телесное единство является таковым лишь относительно определенной зако­номерности его воздействия на другие тела. Напротив, живое существо всегда есть оптический центр и всегда само образует «свое» пространственно-временное един­ство и свою индивидуальность, они возникают не по ми­лости нашего синтеза, который сам биологически обуслов­лен. Живое существо — это X, который сам себя ограни­чивает. Но непространственные силовые центры, вызы­вающие явление протяжения во времени — мы должны положить их в основу телесных образований,— суть центры взаимодействующих силовых точек, в которых сходятся силовые линии поля. Чувственному порыву растения свойственны центр и среда, в которую помещено живое существо, относительно незавершенное в своем росте, без обратного сообщения его различных состоянии. Но у растения есть «внутреннее бытие» вообще, а тем самым — одушевленность. У животного есть ощущение и сознание, а тем самым — центральное место обратного сообщения о состояниях его организма: таким образом. оно дано себе уже второй раз. Но человек дан себе еще и третий раз в самосознании и способности опредмечи-вать все свои психические состояния. Поэтому личность человека следует мыслить как центр, возвышающийся над противоположностью организма и окружающего мира.

Не выглядит ли это так, как будто существует ступен­чатая лестница, восходя по которой при построении мира, первосущее бытие все больше отклоняется к себе самому, чтобы на более высоких ступенях и во все новых изме­рениях узнавать (inne zu werden) себя самое, чтобы, наконец, в человеке полностью иметь и постигать себя самое?

Исходя из этой структуры бытия человека — его дан­ности самому себе — можно объяснить ряд человеческих особенностей, из которых я вкратце остановлюсь на нескольких. Во-первых, только человек имеет вполне вы­раженную конкретную категорию вещи и субстанции. Кажется, даже высшие животные не вполне владеют ею. Обезьяна, которой дают полуочищенный банан, бежит от него, в то время как полностью очищенный она съедает, а неочищенный чистит сама, и затем съедает. Вещь не «изменилась» для животного, она превратилась в другую вещь. У животного тут явно отсутствует центр, который

позволял бы ему соотносить психофизические функции своего зрения, слуха, обоняния и являющиеся в них зрительные, тактильные, слуховые, вкусовые, обонятель­ные данности с одной и той же конкретной вещью, тождественным ядром реальности. Во-вторых, с самого начала человек имеет единое пространство. Оперирован­ный слепорожденный учится вовсе не соединению изна­чально различных «пространств», например, кинэстети-ческого, осязательного, зрительного, слухового,— в одно пространство созерцания, но только идентификации своих чувственных дат в качестве символов находящейся в одном месте вещи. У животного нет этой централь­ной функции, которая дает единому пространству прочную форму до отдельных вещей и их восприятия: у него нет прежде всего такой самоцентрации, которая охватывает все показания чувств и принадлежащие им импульсы влечений и относит их к одному субстанциально упорядо­ченному «миру». Далее, у животного, как я подробно показал в другом месте, нет подлинно мирового простран­ства, которое существовало бы в качестве стабильного фона независимо от собственных движений животного. У него также нет пустых форм пространства и времени, в которых совершается первичное человеческое восприя­тие вещей и событий — и которые возможны только у существа с постоянным избытком неудовлетворенных влечений по сравнению с удовлетворенными. Челове­ческое созерцание пространства и времени, предшест­вующее всем внешним восприятиям, коренится в орга­нической спонтанной возможности движения и действия в определенном порядке. «Пустым» мы называем перво­начально неисполнение наших ожиданий, вызванных влечениями. Таким образом, первичная «пустота» — это как бы пустота нашей души. Тот странный факт, что для естественного миросозерцания человека пространство и время предстают пустыми формами, предшествующими всем вещам, понятен лишь исходя из этого избытка неудовлетворенных влечений сравнительно с удовлетво­ренными. И тот факт, что, как показывают случаи бо­лезненного выпадения определенных функций, тактильное пространство не сопряжено прямо с оптическим прост­ранством, но это сопряжение опосредовано кинэстети-ческими ощущениями,— этот факт указывает на то, что пустая форма пространства в качестве еще неоформлен­ной «пространственности» переживается до осознания

каких-либо ощущений, на основе пережитых побуждений к движению и переживания возможности осуществить его. Ибо первым следствием этих побуждений к движению и являются кинэстетические ощущения. Это примитивцре пространство движения, сознание того, что «вокруг» про­должает существовать, даже если полностью разрушено оптическое пространство, в котором только и дано устой­чивое одновременное многообразие «протяжения». Таким образом, переходя от животного к человеку, мы находим, что «пустое» и «полное» совершенно перевернуты, в от­ношении как пространства, так и времени. Животное столь же мало способно отделить пустую форму простран­ства и времени от определенной содержательности вещей, находящихся в окружающем мире, как и «число» от большего или меньшего «количества», имеющегося в са­мих вещах. Оно полностью вживается в конкретную актуальную действительность. Лишь когда вызванные влечениями ожидания, преобразующиеся в импульсы движения, получают перевес над всем тем, что является фактическим осуществлением влечения в ощущении или восприятии, имеет место чрезвычайно странный феномен в человеке: пространственная и, .аналогично, временная пустота является предшествующей всему миру вещей, «лежащей в основе его». Итак, человек, не замечая того, рассматривает пустоту собственной души как «бесконеч­ную пустоту» пространства и времени, как будто бы она существовала, даже если бы не было никаких вещей! Лишь очень поздно наука корректирует эту чудовищную иллюзию естественного миросозерцания и учит, что про­странство и время суть лишь порядок, лишь возможность расположения и последовательности вещей, а вне и неза­висимо от них нет пространства и времени.

Как я уже сказал, у животного нет и мирового про­странства. Собака может годами жить в саду и часто бывать во всех его уголках — она никогда не составит себе целый образ сада и независимого от ее тела размещения его деревьев, кустов и т. д., какой бы величины ни был сад. У нее есть лишь меняющиеся вместе с ее движениями пространства окружающего мира, которые она не способ­на скоординировать с целостным пространством сада, независимым от положения ее тела. Причина в том, что она не в состоянии сделать свое тело и его движения предметом, включить положение своего тела как изменчи­вый момент в созерцание пространства и научиться как

бы инстинктивно так считаться со случайностью своего положения, как это может делать человек, не прибегая к помощи науки. Это достижение человека — лишь на­чало того, что он продолжает в науке. Ибо в том и состоит величие человеческой науки, что в ней человек научается во все большем объеме считаться с самим собой и всем своим физическим и психическим аппаратом, как с чуждой вещью, находящейся в строгой каузальной связи с другими вещами, а тем самым может получить образ мира, предме­ты которого совершенно независимы от его психофизи­ческой организации, от его чувств и их пределов, от его потребностей и заинтересованности в вещах, они остаются постоянными при изменении всех его положений, со­стояний и чувственных переживаний. Только человек — поскольку он личность — может возвыситься над собой как живым существом и, исходя из одного центра как бы по ту сторону пространственно-временного мира, сделать предметом своего познания все, в том числе и себя са­мого.

Но этот центр человеческих актов опредмечивания мира, своего тела и своей Psyche* не может быть сам «частью» именно этогсЖ мира, то есть не может иметь никакого определенного «где» или «когда»,— он может находиться только в высшем основании самого бытия. Таким образом, человек — это существо, превосходящее само себя и мир. В качестве такового оно способно на иронию и юмор, которые всегда включают в себя возвы­шение над собственным существованием. Уже И. Кант в существенных чертах прояснил в своем глубоком учении о трансцендентальной апперцепции это новое единство cogitare** — «условие всего возможного опыта и потому также всех предметов опыта» — не только внешнего, но и того внутреннего опыта, благодаря которому нам стано­вится доступна наша собственная внутренняя жизнь. Тем самым он впервые возвысил «дух» над „Psyche" и категорически отрицал, что дух — это лишь функцио­нальная группа так называемой душевной субстанции, обязанная своим фиктивным признанием лишь неправо­мерному овеществлению актуального единства духа.

Тем самым мы уже обозначили третье важное опре­деление духа: дух есть единственное бытие, которое не

может само стать предметом, и он есть чистая и беспри­месная актуальность, его бытие состоит лишь в свободном осуществлении его актов. Центр духа, личность, не явля­ется, таким образом, ни предметным, ни вещественным бытием, но есть лишь постоянно самоосуществляющеЛя в себе самом (сущностно определенное) упорядоченное строение актов. Душевное не осуществляет «само себя»; оно является рядом событий «во» времени, который мы в принципе.можем наблюдать именно из центра нашего духа и который мы можем опредметить во внутреннем восприятии и наблюдении. Чтобы быть личностью,, мы можем лишь самососредоточиться, но не можем объекти­вировать это бытие. И другие личности как личности не могут быть предметами. Достигнуть участия в них мы можем, лишь осуществляя вслед за ними и вместе с ними их свободные акты, «идентифицируя» себя, как мы обычно говорим, с волением, любовью и т. д. какой-нибудь лич­ности, и тем самым — с нею самой. И в актах упомянутого одного сверхъединичного духа (допустить его существо­вание мы должны на основании неразрывной сущностной связи идеи и акта, если мы вообще допускаем реали­зующийся в этом мире порядок идей независимо от че­ловеческого сознания и приписываем его самому перво-сущему как один из его атрибутов) мы можем участво­вать лишь благодаря соучастию. Прежняя философия идей, господствовавшая со времени Августина, допускала „ideae ante res"*, «предвидение» и план творения мира еще до действительного бытия мира. Но идеи существуют не до вещей, не в них и не после них, но вместе с ними и производятся лишь в акте постоянной реализации мира (creatio continua)**, в вечном духе. Поэтому и наше соучастие в этих актах, поскольку мы мыслим «идеи», не есть простое отыскание или открытие уже независимо от нас сущего и бывшего, но истинное со-порождение идей и сопровождающих вечную любовь ценностей из перво-истока самих вещей.