§ 1. РЕГИОН СНГ И РОССИЙСКАЯ ГЕОПОЛИТИКА - Философия политики - Папарин А.С. - Философия политики

Существует один объективный закон, который явно не учитывается сторонниками центробежных тенденций в пространстве СНГ. Это закон региональной общности, указывающий на то, что у наций, живущих в одной части мира, имеются объективные общие интересы, связанные с поддержанием добрососедских отношений, с экономической кооперацией, отношений с третьими странами, с решением глобальных проблем современности. Пространственная близость в условиях современного мира стоит перед дилеммой: либо соседи будут устанавливать отношения сотрудничества, либо их ожидает состояние конфронтации в условиях все более высокого давления со стороны экономических, национальных и глобальных проблем.

Поэтому если даже отвлечься от факта многовекового пребывания в едином государстве (что справедливо для подавляющего боль­шинства стран СНГ), географическая близость и единство регио­нальных проблем сами по себе уже являются фактором установления все более тесного сотрудничества и интеграции. Пространственная близость или единство в рамках региона — это факт, который имеет недвусмысленные функциональные измерения. Никакой политический субъект не может игнорировать пространственные особенности своего бытия. Территориальная близость обязывает сформировать долгосрочную стратегию сосуществования, которая никак не может свестись к взаимному игнорированию и изоляции. Ибо чем более острыми и сложными являются совместные региональные проблемы (а они имеют объективную тенденцию и к обострению и к услож­нению, так как нагрузки на окружающую природную, социо­культурную и духовную среду непрерывно возрастают), тем более вероятно, что изоляционизм и взаимное игнорирование будут воспри­ниматься не как нейтральные, а как враждебные и деструктивные позиции. Современная глобалистика доказала, что наиболее уязвимым и одновременно наиболее важным является региональный уровень совместных действий перед лицом глобальных проблем. Национально-государственный уровень легче организуется, но он явно недостаточен. Что касается универсального или глобального — общечеловеческого уровня, то путь к нему лежит именно через посредничество среднего, регионального уровня, который в организационно-управленческом смысле становится ключевым. И это касается решения не только глобальных проблем, но и проблем экономической кооперации или организации военно-политической безопасности. Не случайно мы наблюдаем сегодня во всех регионах мира тенденции к региональной интеграции.

Как свидетельствуют эксперты, на глобальном уровне мирового сообщества перевод управленческой информации из дескриптивного состояния в прескриптивное, пригодное для деятельностного уровня, весьма затруднен. Даже в таком вопросе, как коллективная безопасность, ООН опирается на системы региональной безопасности, что придает всей системе обеспечение безопасности более опера­циональный — употребимый в прикладном смысле характер. Вопросы сочетания универсальной системы безопасности на уровне ООН с региональными системами отражены в целом ряде пунктов Устава ООН.

Что касается других проблем, таких как экономическая, экологи­ческая, социальная, национальная политика, то здесь вне существования региональных систем всякие попытки национально-изоляцио­нистского или, напротив, односторонне-глобалистского решения с самого начала обречены на неудачу. Можно безошибочно прогно­зировать обострение этих проблем во всем пространстве СНГ, если своевременно не будут задействованы механизмы эффективной кооперации и интеграции соответствующих усилий всех обитателей данного пространства. При этом важно уточнить характер современ­ной интеграции. Для ее обеспечения вовсе недостаточно одних только межправительственных соглашений и межгосударственного сотрудни­чества. Настоящая интеграция начинается тогда, когда устанавли­ваются прямые горизонтальные связи на уровне гражданских обществ. Опасный парадокс современной ситуации в рамках СНГ связан с тем, что сегодня гражданские общества по инерции, продолжают функцио­нировать совместно в целом ряде отраслей жизнедеятельности, тогда как на государственном уровне нередко проводится политика сепаратизма и свертывания контактов. Таким образом, политические субъекты зачастую выступают в ретроградном качестве, подталкивая выход из интегрированного состояния в дезинтегрированное. Учиты­вая сохранившуюся этатистскую доминанту в общественно-политичес­кой жизни практически всех государств СНГ, можно опасаться, что сепаратистско-изоляционистский синдром может сверху, с государ­ственно-политического уровня, распространиться вниз, постепенно охватывая социальную, культурную, научную жизнь, повернув ее вспять, к традиционалистскому местничеству.

Какой нам видится российская политика в контексте этих тенденций? Здесь следует указать на главную дилемму: "атлантизм" или "евразийство".

Как известно, Запад не представляет собой изначально целостного образования. То, что сегодня зовется Западом, образовалось в резуль­тате синтеза достаточно разнородных начал. Политологи различают внутри Запада англо-американскую и континентально-европейскую части. Культурологи — протестантский Север и католический Юг. Многие наблюдаемые и фиксируемые статистикой тенденции кор­релируют с этими дихотомиями. В целом более высокий уровень экономического развития, меньшая роль государства в экономике и более высокая автономия гражданского общества, развитость само­деятельных начал во всех областях жизни сопутствует протестантской принадлежности. Католический Юг в целом более "этатистский", в нем выше роль государства, ритмика политической жизни более прерывна, характеризуется сочетанием острых кризисов и гражданской спячки; уровень жизни и уровень гражданской самодеятельности ниже. В то же время культура Юга более декоративная, карнавальная, в ней больше места художественному творчеству, импровизациям артистической элиты, народному фольклору. Не случайно артистическая богема всего мира всегда предпочитала Париж, Рим и Мадрид пуританской строгости Лондона. Сегодня именно протестантский Север доминирует и формирует образ Запада в целом. Достаточно сказать, что система объединенной Европы-12 в целом строится скорее по протестантскому самодеятельному образцу, чем по этатистскому католическому. К этому добавился такой фактор, как американский военно-политичес­кий протекторат, установленный в Западной Европе с 1945 года.

Но дело, разумеется, не в одних только экономических и военно-политических преимуществах. Протестантский Север незаметно стал референтной группой Запада (и не только его). Это означает, что в межкультурных коммуникациях имеет место более высокое куль­турное давление протестантского региона. Усиленное политическим влиянием американизма, оно приняло довольно агрессивную форму. Французские интеллектуалы (особенно националистически настроен­ные "правые") постоянно жалуются на засилье американского теле­видения, американской рекламы, американского авангарда, разлагаю­щих национальные традиции.

Речь идет о вызове культуры индивидуалистического гедонизма, враждебной некоторым коллективным ценностям, коллективной героике и аскезе. С засильем атлантизма в Западной Европе связана знаменитая "деидеологизация". Американцы использовали эту доктри­ну против чуждых им авторитарных режимов всего мира, в том числе и против франкистской Испании и салазаровской Португалии. Авто­ритарный режим, как известно, не может удержаться от требований жертвенности во имя коллективного величия, военной мощи, госу­дарственного доминирования во всех областях жизни. Повседневности неизменно противопоставляется "светлое будущее", индивидуальному благополучию — высшие интересы нации и государства. Если про­тестант мыслит категориями номинализма, полагая, что коллективный интерес есть не что иное как сумма индивидуальных интересов, каждый из которых должен быть уважаем, то политическая культура католического Юга, не говоря уже о других, незападных регионах, основана на вере в высшие коллективные и трансцендентные сущности, возвышающиеся над индивидуальным интересом и опытом. Характерно, однако, то, что в нормальных условиях, свободных от коллективного стресса, сопутствующего войнам и другим катастро­фам, индивидуалистическая идеология всегда побеждает, если она насильственно не подавляется массированным идеологическим давлением государства. Коллективные сущности требуют мобилизо­ванных состояний сознания, взбодренного идеологическими мифами и стрессовыми ситуациями (нередко намеренно с этой целью провоци­руемыми "вождями народа"). Напротив, ценности индивидуального блага целиком укладываются в нормальный ход повседневности.

В этом контексте деидеологизация может быть понята как инди­видуалистическая "ирония", направленная против коллективных веро­ваний. Во всех культурах, где имеется развитое гражданское общество, основанное на свободной индивидуальной самодеятельности, развита и эта ирония.

Сегодня с вызовом этой иронии столкнулась российская культура. Большевизм был антинационален, но он культивировал свои коллективные ценности, связанные с пролетарской аскезой и жерт­венностью во имя "всемирного торжества коммунизма". Всюду, где только можно, он преследовал индивидуализм и сопутствующее ему ироническое отношение к коллективной жертвенности и к символам коллективного величия. Его политическая, экономическая и социо-культурная лексика, по сути дела, не знала таких понятий, как индивидуальные блага и индивидуальный интерес. Труд был только "самоотверженным"; на производстве не угождали индивидуальному потребителю, а выполняли высокий государственный заказ, "великие планы коммунистического строительства". Экономическая лексика была на удивление милитаризованной: "битва за план", "битва за урожай", "борьба за качество" и т.п. Вероятно, такому режиму удалось бы выжить, если бы условия позволяли ему периодически подвергать народ шоку крупномасштабных коллективных авантюр и "великих походов". Но в ядерный век коллективные авантюры грозят само­убийством; рано или поздно, несмотря на дымовые завесы пропаганды и насаждаемые образы врага, повседневность стала торжествовать. Строй мог выдержать любую войну, но он не вынес повседневности, так как с самого начала не был для нее предназначен. Большевистский режим строился как структура великого похода в целях мировой революции. Отсюда и структура производства (почти 80% составляет тяжелая промышленность, в которой преобладает военно-промыш­ленный комплекс), и структура национального дохода (неслыханно высокая для накопления), и необычное понимание оборонной доста­точности (военный потенциал СССР, как официально утверждалось, должен быть равен суммарному потенциалу США, Западной Европы, Японии и Китая — т.е. практически всего остального мира).

Это состояние конфронтации со всем миром постоянно подкрепля­лось идеологическими мифами: об обострении классовой борьбы на международной арене, об обострении идеологической борьбы и т.п. Теперь возникает ряд вопросов. Строй погиб потому, что истощился (истощив до предела все общество) в этом перманентном противо­стоянии всему миру или, напротив, он не выдержал состояния внутренней демобилизации в условиях вынужденного в ядерный век "пацифизма" великих держав? Далее. Как относятся требующие перманентной жертвенности "коллективные сущности" этого строя к структуре русского национального сознания? Может ли оно существовать без таких сущностей? Что происходит с русским национальным сознанием при погружении его в повседневность (с высот "величайших коллективных целей" на грешную землю индивидуального интереса)? Иными словами, способно ли оно вынести иронию деидеологизации без разрушительной деморализации? Ответы на эти вопросы пока еще не совсем ясны. Опыт показал, как в ходе большевистского эксперимента происходила небывалая деградация элиты: хозяйственной, политической, научной, художественной. Русский народ в первую мировую войну не вынес потерь в 1 млн. человек — началась массовая деморализация армии. Это при том, что царская Россия вела войну с Германией как развитая страна с развитой — потери с обеих сторон были примерно равными. СССР с фашистской Германией вел войну уже как слаборазвитое государство с развитым (соотношение потерь 9:1). Но при этом он выиграл войну. Национальное сознание без массовой деморализации вынесло неслы­ханный голод 1933 года, неслыханные потери в войне, неслыханное напряжение гонки вооружений в условиях по-советски трактуемого паритета (вооружение СССР = вооружениям всего мира). Массовая деморализация начинает ощущаться только сегодня: нация не выносит интоксикации потребительско- перераспределительного, не продуктив­ного индивидуализма.

Капитализм, с которым она сегодня знакомится, представлен не героями индивидуалистической предприимчивости, не Фордами и Морганами, а продавцами мертвых душ — Чичиковыми. В.В. Розанов писал в свое время о значении Гоголя в реформах 1861 г.: "Реформы Александра II, в их самоуверенности и энергии, нельзя себе представить без предварительного Гоголя. После Гоголя стало не страшно ломать, стало не жалко ломать".

По большому счету реформа 1861 г. не состоялась, ибо не получила настоящей легитимации со стороны великой русской литературы — властительницы дум. Оказалось, что вопреки ожиданиям после 1861 г. ни городничих, ни Чичиковых не стало меньше. Ни нация, ни ее литература не получили настоящих положительных героев. Может быть, это сыграло в катастрофе 1917 г. не меньшую роль, чем все остальные факторы. Сегодня положение повторяется. Поворот от великих коллективных мифов к повседневности снова не дает поло­жительных героев и сопровождается деградацией как элитарного, так и массового сознания. Достаточно сравнить социокультурный статус наших новых предпринимателей со статусом мелкого и среднего бизнеса в протестантских культурах. В США такие бизнесмены — люди, сами "сделавшие себя", выступают как национальные герои, бросающие вызов государству и транснациональным корпорациям и подтверждающие жизненность гордого национального принципа гражданской самодеятельности и неподопечности. Совсем иные ассо­циации вызывает типичный отечественный бизнесмен: никто не видит в нем самоосуществления национального принципа, национальных задач и призвания. Слишком часто в нем видят сочетание худших, всегда осуждаемых человеческих грехов (мздоимства и прохиндейства, жадности и хамства) с компрадорской ролью в рамках большой политики.

Деидеологизация, опустошив прежние пантеоны, не ознаменовалась появлением новых "рыцарей повседневности", отождествляясь с кото­рыми нация самоутверждала бы себя в современном престижном ка­честве самодеятельного гражданского общества. Здесь, при рас­смотрении проблем геополитики, мы не будем подробно останавливаться на внутренних, в том числе внутренне -политических причинах этого. Подчеркнем только глобальный цивилизационный аспект. Россия, в качестве более отсталого и менее престижного общества, всегда будет испытывать на себе эффекты десоциализации и демо­рализации при полной открытости контактам с Запада. Культура-реципиент может сохранить и защитить свою идентичность во взаимоотношениях с культурой-донором только прибегнув к тактике избирательного социокультурного протекционизма.

Но кроме того, что Россия является более отсталым обществом, по сравнению с Западом, она и сегодня остается более передовым обществом в сравнении со своим "внутренним Востоком", в отношении к которому у нее существуют также свои традиционные исторические обязательства. Как страна, занимающая промежуточное положение между Востоком и Западом, Россия сегодня, в условиях краха прежних коллективных мифов, может осуществить свои стратегические цели только с помощью геополитического парадокса. В отношениях с Западом она должна придерживаться евразийской политики, всячески подчеркивая свою цивилизационную особенность и защищаясь с помощью особого рода социокультурных фильтров, прозрачных для информации, касающейся технологических средств (в широком смысле слова, включая и социальные технологии), но не прозрачных или полупрозрачных для информации, способной напрямую воздействовать на аксиологическую сферу, на систему норм и ценностей. Сегодня последняя система у нас меняется, под воздействием извне, значи­тельно быстрее, чем система операциональных средств и технологий. В результате мы имеем по-новому притязательное общество, взыс­кующее нереальных для него стандартов жизни, но по-старому бес­помощное в области средств, способных удовлетворять эти притя­зания.

Мы предлагаем читателю таблицу, наглядно демонстрирующую различные варианты контактов с культурой-донором, каким для нас выступает современный Запад.

На таблице 1 представлено 16 разновидностей межкультурных коммуникаций. Разновидность 1 указывает на замкнутое общество, внешние контакты которого целиком монополизированы государст­вом. Это — ситуация, близкая к той, которая была характерна для 70 лет тоталитарного режима в нашей стране. Разновидность 6 ука­зывает на вариант неконтролируемых государством контактов, когда данная культура (общество) коммуницирует с другой в духе принципа laissez faire. Разновидность 11 представляет для нашего общества наи­лучший, на наш взгляд, вариант контактов с Западом. Здесь госу­дарство лидирует в области контактов и задает приоритеты, а от­дельные группы гражданского общества вынуждены эти приоритеты уважать. Нам представляется, что к этому варианту приближается современный Китай; в недавнем прошлом этому пути следовали модернизирующиеся общества Тихоокеанского региона — Южная Корея, Тайвань.

Разновидность 6 является крайним и, по-видимому, при всех обстоя­тельствах неприемлемым случаем. Что касается разновидности 16, то она очень перспективна для контактирующих обществ, отличающихся примерно равным уровнем развития. К этой модели приближается ситуация в интегрированной Западной Европе. Эксперименты с вариантом 16 и даже с вариантом 6, которые явочным порядком осуществляются сегодня в нашем обществе, следует признать раз­рушительным для его морального состояния и для его целостности.

Совсем другую ситуацию мы имеем для России в ее отношениях с ближним Зарубежьем. Здесь чаще всего именно Россия выступает в роли культуры-донора. Следовательно, ей выгодна "атлантическая" политика открытого социокультурного пространства и деидеологизации. Во всех странах СНГ сложилась многочисленная русскоязычная диаспора, сосредоточенная в основном в городах и включающая наиболее мобильные социальные группы — молодежь, интеллиген­цию, студенчество. Они кровно заинтересованы в беспрепятственных контактах с Россией, в сохранении доставшейся от недавнего прошлого единой информационной, социокультурной, экономической инфра­структуры. Они отдают себе отчет в том, что политика сепаратизма и жесткого социокультурного протекционизма, которые ведут новоявленные авторитарные "вожди" и "отцы нации", вредит их гражданским и профессиональным интересам, грозит отбросить их общества к феодальным временам.

Именно в обращении к ним русская политика должна демон­стрировать самую широкую открытость, мобилизовать тонкую циви­лизационную "иронию" против мессианско- националистических и фундаменталистских мифов, сполна использовать концепцию неотчуж­даемых прав человека, обязывающую международное общественное мнение активно вмешиваться всюду, где они подвергаются угрозе. Здесь наиболее предпочтителен канал 16, позволяющий сохранять традицию свободных межнациональных контактов социальных групп и отдельных граждан и ориентирующий государственные органы в этом же направлении — поддержки и институциализации контактов, придания им более высокой практической эффективности.

В большинстве республик СНГ национальные языки, осуществляя важнейшую социокультурную функцию, связанную с сохранением и утверждением национальной идентичности, в то же время не совсем приспособлены для осуществления современных цивилизационных функций, связанных с ценностями развития, социальной мобильности и освоением передового мирового опыта. Здесь уникальная роль по-прежнему принадлежит русскому языку. Он связывает различные группы населения стран СНГ, и в первую очередь наиболее образованные, вовлеченные в деятельность передовых отраслей хозяйства, с мировой цивилизацией. Вопреки уверениям националисти­ческого фундаментализма, готового пожертвовать цивилизационными интересами молодого поколения во имя верности великим мифам прошлого, именно стратегия двуязычия и связанные с нею центро­стремительные, интеграционные тенденции отвечают объективным интересам республик СНГ.

Но, скажет читатель, не оказывается ли сама Россия в двусмыс­ленном положении? Как можно одновременно дистанцироваться от Запада, дозируя контакты с ним государственной политикой социокультурного протекционизма и одновременно осуществляя "атланти­ческую стратегию" единого открытого пространства в масштабах СНГ?

Мы действительно здесь имеем дело с парадоксом, но таким, кото­рый в прошлом успешно разрешался Россией и без творческого разре­шения которого сегодня она не в состоянии выжить как великая дер­жава. В принципе, в нашем культурном арсенале существует идея, спо­собная разрешить отмеченный выше парадокс. Я имею в виду идею "второго Рима". После 1945 г. "римскую" идею единого цивилизационного пространства на Западе активно осваивали американцы в борьбе с германской идеей абсолютного и автократического национального суверенитета. Не следует думать, что идея единого цивилизационного пространства автоматически вытекает из либерально-демократичес­кой идеологии. История последней насчитывает в Европе более двухсот лет, что не мешало ведению кровопролитных войн между европейскими, в том числе и демократическими государствами. Пона­добилось резкое ослабление Западной Европы и установление там с 1945 г. фактического военно-политического протектората США, что­бы европейские "непримиримые конфликты" стали наконец примиримыми, а тенденции образования единого цивилизационного про­странства (экономического, правового, информационного) стали нако­нец-таки доминировать. Следовательно, идея единого цивилизационного пространства по

своему происхождению — не демократическо-плюралистическая, а "римская" идея, истоки которой идут от созданной римской империей единой инфраструктуры, а затем — от христианского (католического) Рима, завещавшего Западу единую веру и единую судьбу.

В отрыве от демократии римская идея неминуемо вырождается в насильственный униформизм и глобализм. Но и демократия в отрыве от римского наследия, касающегося заветов цивилизационного единства, имеет тенденцию, как показывает опыт, вырождаться в автаркию, терять мировой кругозор и чувство долгосрочных перспектив, а порою приводить к нескончаемому противостоянию национальных суверенитетов. Удача послевоенной американской мис­сии в Западной Европе связана с тем, что США удалось объединить и гармонизировать демократическую и римскую идеи, что привело к поражению узколобого национализма, к образованию единого про­странства и интеграции Западной Европы.

Обратившись к евразийскому пространству мы видим, что там роль второго Рима после Византии всегда играла Россия. Специфика этого пространства в том, что в нем значительно менее укоренена демо­кратическая идея. Что касается феодально-племенных распрей и игры в национальные суверенитеты, готовые "до конца" воевать друг с другом, то это всегда меньше ощущалось в Евразии, чем в Западной Европе, потому что "второй Рим" — Россия — давно уже организовала это пространство в рамках единой огромной империи. Таким образом, на Востоке, в отличие от Запада, римская идея единого пространства была освоена намного раньше демократической идеи, которую только теперь предстоит по-настоящему освоить. Особая драматургия настоя­щего политического момента состоит в том, что молодая российская демократия не ведает еще перспектив единства римской и демокра­тической идей. Она воюет с имперским наследием и имперским единством, вместо того, чтобы этим наследием творчески овладеть, преобразуя его в духе настоящего демократического федерализма.

Надо сказать, что цивилизационные задачи и перспективы "двух Римов" современности — организаторов "единых" пространств в Атлантике и в Евразии, не только обладают сущностным сходством, но и взаимной зависимостью. Сегодня всем бросается в глаза контраст между стабильностью атлантического пространства и нестабиль­ностью, чреватой разрывом, евразийского. Однако на самом деле перспективы обоих пространств совпадают.

Геополитическое пространство можно уподобить солнечной системе, стабильность которой определяется разницей между массой звезды и массой сателлитов. Система стабильна, когда сателлиты обладают неизмеримо меньшей массой, чем удерживающая их воедино "звезда". Появление сателлита слишком крупной массы чревато опасностью центробежных импульсов. Не случайно в недавнем прошлом наибольшее беспокойство Москве доставляла Польша — слишком крупное государство, чтобы оставаться в роли всегда послушного сателлита.

Сегодня в обеих "солнечных системах", западной и восточной, имеются спутники "звезд", слишком крупные, чтобы не поддаваться соблазнам обособленности и выхода из-под влияния системного центра. В Атлантике это — Германия, в Евразии — Украина. Пребы­вание Германии в атлантическом пространстве — факт сравнительно новый, относящийся к послевоенной истории. До войны Германия определяла свою идентичность не в качестве западной, а в качестве центрально-европейской страны, противостоящей англо-американской "торгашеской цивилизации". Поражение в войне и последовавший раздел Германии ввел ее главную, западную часть в атлантическую орбиту. Однако вместе с объединением Германии и резким усилением ее геополитических возможностей атлантическое единство становится проблематичным. В той мере, в какой евразийское пространство оставалось целостным и контролируемым восточной "сверхдержавой", у Германии было мало шансов для обособления и противостояния англо-американскому гегемонизму. Но вместе с распадом СССР и уходом Восточной Европы из прежней сферы влияния такие шансы начинают появляться. Однако главный шанс связан с Украиной. Польша, Чехословакия, Болгария и Венгрия, пострадавшие от авторитаризма и сохранившие память о немецкой экспансии, больше ориентируются на США, на единое атлантическое пространство, чем на какие-либо сепаратные коалиции. Иное дело — Украина. У нее мало шансов непосредственно войти в атлантическое пространство — барьеры слишком велики. Реальная дилемма: остаться в союзе с Россией или попытаться найти на Западе мощного союзника и по­кровителя, свободного от "атлантического снобизма".

В этом смысле мы и говорим о взаимосвязи судеб евразийского и атлантического пространства: если целостность первого будет нару­шена выходом Украины, то это создаст почти непреодолимый соблазн для Германии заполучить статус гегемона, организовав само­стоятельное "центрально-европейское пространство", постепенно рас­ширяемое в сторону Востока, но одновременно предполагающее и все большее дистанцирование от атлантического Запада.

Множатся симптомы того, что мир вступает в фазу новой, гло­бальной нестабильности. И дело не только в том, что пространства обоих Римов все труднее контролируются. Дело и в том, что те глобальные социокультурные синтезы, которые были персо­нифицированы США на Западе и Россией на Востоке, уже не отвечают запросам времени. Ослабление "сверхдержав" — факт не только военно-стратегический, но в первую очередь социокультурный: про­странства дают трещину, потому что морально устарели многие из тех идей, которыми руководствовались организаторы этих пространств.

Мир вступает в эпоху дивергенции — сдерживаемые импульсы многообразия вырвались наружу. Это не означает окончательного банкротства стратегий интеграции — этим стратегиям в долгосрочной перспективе нет альтернативы. Но в перспективе ближайшей — на пару десятилетий вперед — мир ожидает трудная фаза геополитических перегруппировок. Поэтому перестроечная стратегия, начатая Горбачевым и унаследованная правящими "демократами", основана на неверном диагнозе мировой ситуации. Их ошибка поразительно напоминает ту, которую допустили в свое время большевики, развязав "социалистическую революцию" в России в надежде на мировой пролетарский переворот. Ошибка дорого стоила: пришлось строить экзотическое социалистическое общество в "одной отдельно взятой стране". Перестройку тоже начали в надежде на скорое установление "нового мирового порядка", тотальное разоружение и всемирные интеграционные процессы. Однако "новый мировой порядок" еще заставит себя ждать, а до тех пор придется восстанавливать и укреплять порушенную государственность.

Принципиальный изъян правящей партии "демократов" состоит в ее крайней беззаботности по части проблем государственного строитель­ства и государственной целостности России. В рамках правящего демократического лагеря сложились три "субкультуры", одинаково нигилистически относящиеся к русской государственной идее, но по-разному обосновывающие этот нигилизм. Одна "субкультура" отра­жает позиции марксистского монизма, пытающегося вывести решение всех проблем социального, культурного и государственного характера из одного начала. Имеется в виду в первую очередь традиция экономического "монизма": предполагается, что все острейшие проблемы государственного бытия России автоматически "снимутся" вслед за успешным решением экономических проблем. Станет Россия экономически процветающей— и сразу же все нынешние центро­бежные импульсы ее национальных окраин и регионов автоматически сменятся центростремительными. Здесь культуре, политике, нацио­нальным амбициям не придается никакого самостоятельного статуса: они признаются целиком прозрачными для экономического разума и подвластными экономической логике. Разновидностью такого "экономического монизма" являются упования на логику экономичес­кой взаимозависимости регионов, на механизмы кооперации, специализации и интеграции.

Вторая "субкультура", еще более напоминающая большевистскую (и несомненно связанная с нею генетически), представляет собой разновидность оптимистической эсхатологии, проявившейся в "новом мышлении". Подобно большевикам, считающим в период Брестского мира проблему территориальной целостности России третьестепенной, так как ожидаемая или мировая пролетарская революция авто­матически "снимет" все проблемы национально-государственного суве­ренитета и границ, значительная часть "демократов" считает вопрос о государственном суверенитете и целостности отзвуком "старого конфронтационного мышления", не видящего реалий нового мирового порядка, основанного на принципах добрососедства и сотрудничества и "единого цивилизационного пространства". Вообще, такого рода утопизм, связанный с ожиданием скорого скачка в светлое будущее и перечеркиванием векового исторического опыта как "пережитка" темного прошлого, в высшей мере свойствен высокомерию левого прогрессизма. Но то, что бывает упущено по вине исторических утопистов, историческим "реалистам" затем приходится наверстывать в течение долгих десятилетий...

Третья из демократических "субкультур" исповедует тот старый революционно-демократический принцип, что интересы демократии (прогресса) выше интересов России и в случае их расхождения последними можно и должно пожертвовать. Эта субкультура, пожалуй, в большей мере, чем другие, использует миф о неисправимо косном народе, стоящем на пути прогресса, о неизживаемой азиатчине, от которой необходимо освободиться любой ценой, в том числе ценой расчленения России и прекращения ее исторического существования. Этот демократический троцкизм (вспомним идею превращения России в костер для разжигания пожара мировой революции) указывает на наибольшую степень отщепенства от национальной почвы и культуры.

Вместо того, чтобы сопрягать в своем сознании одинаково важные ценности России и демократии, демократические радикалы предпочи­тают "бескомпромиссность" одностороннего решения. Не случайно демократическому экуменизму противопоставляется в качестве ретро­градной идея "самобытности".

Но проблема России может быть позитивно решена только в том случае, если мы на место спорного понятия самобытности поставим понятие самоценности. Самоценность России означает в методоло­гическом отношении, что ее историческую судьбу нельзя просто дедуцировать из неких "более общих" понятий, в том числе и таких, как "прогресс" и "демократия", а в аксиологическом отношении — что нет таких целей и ценностей, во имя которых можно пожертвовать Россией.

К сожалению, подход к российской государственности как к средству или как ставке в "большой игре" прогресса и демократии про­демонстрировали не только большевики, в свое время использовавшие губительный для государственных интересов России лозунг "долой войну". Совсем недавно аналогичный подход продемонстрировали и наши демократы, использовавшие не менее губительный лозунг "больше суверенитета" только для того, чтобы свалить "союзный центр". Россия снова стала средством для достижения "более важных" целей. В подобного рода стратегиях просматривается "парадоксаль­ный этос" российской политической элиты: она самоопределяется не в национальных, а во вне- и наднациональных рамках, в том числе путем прямого противопоставления прогрессистского "мы" национальному "они".

В терминах цивилизационной теории это можно описать как одностороннюю ориентацию интеллигенции на великую цивилизационную ("письменную") традицию, представляемую "священными" текстами (один из них — марксизм) и противопоставляемую "малой" (устной народной) традиции. Поистине блаженны те народы, у которых великая цивилизационная и малая народная традиции не

противопоставлены друг другу, а интеллигенция, по своему профес­сиональному призванию ориентирующаяся на "великие тексты", одновременно не теряет национальной идентичности!

В России же "почвенническая" часть интеллигенции, от культуро­логически мыслящих славянофилов до народников — приверженцев социального (крестьянского) вопроса, неизменно пасовала перед другой частью — приверженцами "священных общих текстов". В свое время народники уступили марксистам, сознательно и последовательно развенчивавшим национальную традицию и уклад с позиций "великого учения". В какой-то степени сегодня история повторяется. Теперь "западники" — пропагандисты очередного "великого текста", заим­ствованного со стороны, в доктринальном отношении выглядят сильнее наших неославянофилов, испытывающих тайный комплекс неполноценности из-за своей отлученности от "общепризнанного" (на деле — европоцентричного) цивилизационного "текста". Трем вышеназванным "демократическим" субкультурам левого и леволиберального происхождения сегодня противостоят три правых или "новых правых" субкультуры. Во-первых, речь идет об идее России как этноцентричного образования, как "государства русских". Не возникает сомнений, что перед нами — чисто "оборонческая", отступающая и жаждущая протекционизма субкультура, не верящая в выигрыш дорогих для себя ценностей в условиях свободной соревновательности, политической и социокультурной открытости. Во-вторых, следует назвать субкультуру имперскую — ностальгию по "сильной руке". Это субкультура реставраторская, выступающая в двух формах: "белой идеи" — возврата к дореволюционному образу "единой и неделимой" России, и "красной идеи"— возврата к СССР как государству "новой исторической общности"— единого совет­ского народа. Третьей разновидностью является "евразийская идея" России как особого типа незападной цивилизации, объединяющей в рамках единого принципа жизнестроения геополитическое пространство от Балтики до Тихого океана.

Надо прямо сказать, что третья из перечисленных субкультур консервативного типа выглядит наиболее перспективной. Она лишена того сентиментального этноцентризма, который издавна является источником слабости почвеннических идей, не умеющих устоять перед натиском доктринально строгих и рационализированных текстов цивилизационного типа. В потенции евразийская идея содержит две важнейших составляющих "великого цивилизационного текста". С одной стороны, в силу достаточной этнической отстраненности она в принципе способна выполнять интегративную функцию объеди­нения различных этносов и регионов в единое пространство специ­фического цивилизационного типа; с другой — она может нести мотивирующую ("мессинистскую") функцию, так как вместо мало приемлемой роли ученичества и послушничества у чужой (западной) цивилизации она предлагает народам СНГ более воодушевляющую перспективу создания своей неповторимой цивилизации, имеющей к тому же шанс, в качестве наследника предыдущих цивилизаций, учесть их слабости и тупики.

Как заметил А. Тойнби, "парадоксальным, но глубоко истинным и важнейшим принципом жизни является то, что для того, чтобы достигнуть какой-то определенной цели, следует стремиться не к самой этой цели, но к чему-то еще более возвышенному, находящемуся за пределами данной цели". Более чем где-либо этот принцип "работает" в России. Российский тип сознания отличается особым религиозно-манихейским радикализмом: русского человека трудно подвигнуть на дело во имя повседневности, душа его взыскует "великих идей" и целей и только в их контексте он готов признавать и оправдывать повсе­дневность. Не нужно впадать в правый или левый радикализм, но ради­калом целеполагания, обладающим историософской и религиозно-идеологической интуицией, российский реформатор обязан быть.

Евразийская версия российского неоконсерватизма отличается от славянофильской субкультуры еще одной продуктивной особеннос­тью. Его антропология и аксиология подкреплены своеобразной онто­логией и "космологией". Высший онтологический вопрос касается того, закончился ли в современном мире "космогонический" процесс образования новых цивилизационных моделей (то, что Ф. Фукуяма называет "концом истории") или вулкан истории продолжает дышать и способен к новым цивилизационным "выбросам".

Если справедлив первый вывод, то, следовательно, период "цвету­щего многообразия" (если прибегнуть к выражению К. Леонтьева) оставлен навсегда позади и отныне перед всеми народами возникает жесткая дилемма: присоединиться к западной модели или прозябать на варварской периферии цивилизации с перспективой скорого исчез­новения вообще. Если же космогонические процессы образования новых цивилизационных миров (моделей) продолжаются, то история остается открытой для творчества, для поисков новых, неизведанных путей развития. Это не перечеркивает вовсе вопроса об обще­человеческих универсалиях, в том числе о тех общезначимых обретениях, которыми мир обязан западной цивилизации. В то же время, как показывает опыт Японии и других резко вырвавшихся вперед стран тихоокеанского бассейна, творческое прочтение запад­ного опыта с позиций своей культуры и традиции предпочтительнее пассивного заимствования.

Одна из особенностей демократического мышления — неприязнь к космогоническому хаосу, к неконтролируемому, чреватому тоталь­ной нестабильностью процессу геополитических новообразований. Демократический тип сознания больше тяготеет к картине уже ставшего, стабилизировавшегося в основных цивилизационных пара­метрах мира, ибо в ее рамках выглядят более фундированными приоритеты индивидуального благополучия, гражданского мира и согласия.

Однако космогонические процессы в мире, в горниле которых рож­даются не только новые государства, но и новые цивилизационные типы, тем не менее продолжаются. Всего за 30—40 послевоенных лет в мире появилась, наряду с атлантической, новая цивилизационная модель — тихоокеанская. Нет никаких оснований с порога отрицать и возможность появления еще одной модели — евразийской. Разу­меется, присоединение к уже готовой и апробированной западной модели многим может показаться предпочтительнее и чреватым меньшим риском, связанным с искушениями новой самобытности и великодержавности. Но вряд ли у России есть другой выход. Слепое подражание и копирование само по себе не менее рискованно: оно грозит утерей собственных основ, оставляя проблематичной "натура­лизацию" страны в чужой цивилизационной системе.

Как заметил Тойнби, "недостаток мимесиса (подражания) в том, что он предлагает механический ответ, заимствованный из чужого опыта, то есть действие, выработанное посредством мимесиса, не предпола­гает собственной внутренней инициативы". Но народ, лишенный внутренней инициативы, быстро вырождается в люмпенов мировой цивилизации, ждущих готовых подачек со стороны. Некоторые симптомы такого вырождения мы уже наблюдаем. Как отдельному человеку, так и целому народу нельзя овладеть наследием, не произведя творческой его реинтерпретации, не подтвердив право на него подвигом собственного созидания. Основной вопрос современной реформы не в том, станет ли Россия "вторым Западом" или. его частью. Основной вопрос в том, обогатит ли она мировую цивилизацию самобытным историческим творчеством либо станет "неудачником истории", вечно ждущим подачек и примеряющим чужие обноски.

В целом задуманная у нас реформа оказалась чревата колоссальным эффектом бумеранга: вместо ожидаемого "среднего класса" она умножила ряды пролетариата в античном смысле этого слова, в смысле массового культурного, социально-экономического и государственного отщепенства. "Истинным признаком пролетария, — говорит А. Тойнби, — является не бедность и не низкое проис­хождение, а постоянное чувство неудовлетворенности, подогреваемое отсутствием законно унаследованного места в обществе и отторже­нием от своей общины".

Нынешняя разруха и люмпенизация населения — феномен не столько социально-экономический в собственном смысле, сколько культурный. В основе его лежит не только унаследованная от прошлого отсталость страны — модное ныне отождествление России с "третьим миром" мне представляется несостоятельным, — но и отторжение от собственной культуры, ее норм и традиций — цивилизационная дезориентация народа. Главное средство борьбы с этим — обретение своей цивилизационной идентичности: того внутреннего гармоничного универсума, в котором нормы-цели и нормы-рамки, притязания и возможности в основном совпадают. Но в процессе обретения своей цивилизационной идентичности России предстоит нелегкое объяснение с нынешними правящими демокра­тами. Сегодня история во многом повторяется. Некогда большивистская "новая Россия" не узнала себя в образе своего крестьянского большинства — хранителя национальной трудовой аскезы и традиции. Последовавшее уничтожение крестьянства практически закрыло перед страной перспективу фермерского пути — она и сегодня по-настоящему не просматривается. Так обнажился парадокс насиль­ственных модернизаций: выкорчевывание "отсталой" национальной культуры означало разрушение специфического цивилизационного этоса-аскезы, поддерживавшей общество в работоспособном состоя­нии. Сегодня парадокс повторяется. Новая демократическая Россия снова не узнала себя в большинстве своего народа, представленного на этот раз промышленными регионами.

С позиций "демократического лагеря" в этих регионах находят социальную базу "красно-коричневые", ностальгические "государст­венники", сторонники возрождения "империи". Если оценить культуру наших промышленных регионов с позиций цивилизационной дихотомии Запада — отношения между "цивилизацией труда" и "циви­лизацией досуга", то станет очевидным, что сегодня аскезу трудовой этики представляет индустриальная Россия. Что касается России пост­индустриальной — центров нового гуманитаризма и либерально-демократической или националистической политической культуры, то она, близкая правящим "демократам" по менталитету, дальше ушедшая по пути "вестернизации", одновременно представляет собой российский вариант "цивилизации досуга".

Дух трудовой аскезы и гражданской ответственности покидает эту культуру, что предопределяет ее одновременно утопический и за­висимый от Запада, от "гуманитарной помощи" характер. Эко­номическая критика советской индустриальной культуры бесспорно имеет веские основания: до 70% занятого в тяжелой промышленности населения до сих пор производило не товары, нужные потребителю, а оседающие на складах неликвиды. Это была "антиэкономика" в действии. Но нельзя на основании этого отрицать цивилизационный потенциал этой экономики и сформированную на ее основе социокультурную инфраструктуру: образование и квалификацию много­миллионного персонала, систему научно-исследовательских центров, наконец просто навыки современного труда и исполнительской дис­циплины. Разрушить эту инфраструктуру в ходе модернизации и при­ватизации "динозавров промышленной гигантомании" — значит закрыть перед Россией дорогу в постиндустриальное общество, ибо иных путей туда, помимо всего накопленного в недрах индустриальной культуры, нет и быть не может. Для некоторых небольших стран возможен прорыв в постиндустриальную цивилизацию через экономику и индустрию туризма, через экономику услуг и т.п. Но для такого гиганта, как Россия, "постмодернистскую уловку", связанную с коммерческой эксплуатацией доиндустриального пейзажа (приманки для иностранных туристов), ремесленничества и другой экзотики в стиле "ретро", вряд ли стоит принимать всерьез.

Серьезное цивилизационное решение для России стоит в разработке великого евразийского проекта: освоении специфической цивилиза­ционной модели, отличной как от старой, атлантической, так и от послевоенной, тихоокеанской (хотя в последнем случае сходства, на мой взгляд, должно быть больше). Обществу необходим духовный переворот таких масштабов, которые сопоставимы с Реформацией или Просвещением в Европе. Задачи этого переворота следующие.

1. Преодоление массовой деморализации, сводящей на нет любые начинания и почины реформаторов, подрывающей все общественные институты, от семьи до армии. Требуется "великий текст", мотивационные и нормообразующие потенции которого были бы достаточны для подъема народного духа и преодоления нравственной деградации.

2. Преобразование структуры потребностей. Наше общество ни­когда не достигнет стабилизации, если притязания людей будут сосредоточены в материальной сфере и ориентированы на эталоны западного типа. Ибо нет никакого сомнения, что в обозримом будущем Россия не сможет догнать наиболее развитые страны и потому наше потребительское сознание обречено оставаться "несчастным созна­нием" — смесью неудовлетворенности, зависти и комплекса неполно­ценности.

В таких условиях ничто, кажется, не способно вернуть обществу утраченное самоуважение и достоинство. Однако история знает и "нетривиальные решения", когда общественные ожидания и само­оценки резко переводятся в другой план, преодолевают прежний горизонт. Одно дело — нищета, совсем другое — аскеза, выступающая как добровольное самоограничение во имя тех или иных высших целей. Думается, один из главных "недочетов" нашей реформы заключается в неумении придать экономическим целям статус "национальной идеи", как это в свое время произошло в Японии, где экономический рывок всеми участниками рассматривался как реванш за поражение в войне, как новое средство восстановления националь­ного величия. Аскеза японского накопления поддерживалась идеоло­гией национального возрождения. У нас же экономическим преобразованиям хотят дать сугубо "номиналистическую" трактов­ку — как средству индивидуального процветания, что выглядит явно неубедительно на фоне массового разорения и обнищания.

3. Экуменическая функция в рамках СНГ: объединение националь­ных культур и этносов в "новую историческую общность" путем осознания наднациональных приоритетов евразийской целостности. В Западной Европе в целом уже удался этот опыт двойной

идентичности: итальянец, француз и немец, наряду с национальной идентичностью, помнят свою европейскую идентичность в рамках "атлантической солидарности" перед лицом Востока и Юга.

Появление новых суверенных государств на территории бывшего СССР лишает перспективы старые, привычные нам "патерналистские" формы евразийской интеграции. Но при этом открывается принци­пиальная возможность новых форм, характерных для демократических обществ: различные виды непосредственного диалога — кооперации и партнерских связей гражданских обществ, минуя посредничество государственных властных структур. Эта модель апробирована в про­цессах европейской интеграции. При этом следует также учитывать и новую роль "постэкономических", духовных факторов интеграции в условиях цивилизации, в целом становящейся постиндустриальной.

Наше политическое мышление сегодня, к сожалению, ориенти­ровано на дилемму: либо объединение народов в рамках единого государства, либо полная обособленность. Между тем, очевидно, требуется и по экономическим, и по военно-стратегическим сообра­жениям конфедеративное устройство на территории бывшего СССР. Но среди креплений "единого евразийского дома" существенную роль играет идеологическая скрепа. Важнейший вопрос сегодня: возможна ли "великая евразийская идея" и в какой форме она явится нам?

Надо прямо сказать, что сегодня отсутствие такой идеи де­формирует и дезориентирует общественное сознание народов стран бывшего Советского Союза. Крах социалистического "второго мира", который они представляли, привел к тому, что меньшая часть их (народы Прибалтики) стала отождествлять себя с "первым миром", с Западом, не имея на то достаточных оснований, а значительная часть — с "третьим миром", что также неверно, не соответствует их реальному потенциалу и статусу. Тьер-мондистская идентичность — отождествление с "третьим миром", служит плохим подспорьем реформаторству, ибо, вместо того, чтобы питать "энергию возвышения", усиливает инерцию падения, порождает заниженные самооценки, лепит образ париев и маргиналов мировой цивилизации, которым, якобы, "нечего терять". Эта угроза превращения населения СНГ во "внешний пролетариат" (Тойнби) по отношению к Западу чревата дестабилизацией всего мирового порядка, ибо идентификация с варварами сама по себе является фактором варварства, усиливает энтропийные, саморазрушительные тенденции.

В этом плане для нас представляют интерес изыскания "новых правых" в Европе, которые в борьбе с технократическим варвар­ством — забвением духовных источников европейской цивилизации, стараются актуализировать эллинистические мотивы европейской культуры.

Перед нами стоит гигантская задача: реконструкция образа "второго мира", отличающегося как от "первого", так и от "третьего" и являющегося цивилизованным партнером Запада, но со своей спецификой. Коммунистический имидж "второго мира" оказался лживым или утопичным, но это вовсе не означает несостоятельности "евразийской идентичности" как таковой. Вопрос в том, на каком пути она будет обретена. Прежде она утверждалась в форме "гегемонии" одной из культур (русской), выступающей одновременно и в роли лидера и в роли посредника в общении. Сегодня несомненно, что более эффективным средством интеграции является равноправный — "эку­менический" диалог культур. Вероятно, он будет развертываться в двух формах: светской и религиозной. Роль светских форм создания общей цивилизационно- коммуникативной инфраструктуры (единое информационное пространство, в том числе в области mass media, стандарты образования, кооперация в научных исследованиях и т.п.) сегодня неоспорима. Но нельзя, учитывая симптомы "нового религиоз­ного ренессанса", игнорировать и возможности диалога церквей, в частности православной и мусульманской.

У них есть общие религиозные корни — обе принадлежат к аврамейскому типу, восходящему к ветхозаветному монотеизму. Не менее содержательна и их совместная приобщенность к эллинизму. Как пишет А. Тойнби, "начиная с IX века н.э. труды эллинских философов и ученых становятся частью признанного и даже обязательного аппарата исламской культуры". Нынешний "мусульманский ренес­санс" быстро выродится в прямой и опасный обскурантизм, если не будет сопровождаться интеллектуальным возрождением — через обращение к восточному аристотелизму и другим культурологическим синтезам исламо-эллинистического толка.

Но то же самое относится к современному "православному ренес­сансу". Протоиерей Георгий Флоровский настойчиво предостерегал от этнографически-народнической интерпретации православия, что грозит сектантским извращением духа универсальной религии. "Это самый опасный вид обскурантизма, в него часто впадают кающиеся интеллигенты. Православие в таком истолковании часто обращается почти что в назидательный фольклор... Русская богословская мысль должна еще пройти самую строгую школу христианского элли­низма..."

Подобно тому, как многие бывшие коммунистические "интернацио­налисты" мгновенно обращаются в крайних националистов, вчераш­ние наши атеисты имеют склонность обращаться в фанатиков "чисто русского", этнографического православия. Эти инверсии сектантского коммунистического сознания крайне опасны для нашего духовного здоровья и не менее пагубны в цивилизационном плане — в свете задач "евразийского строительства".

Не случайно наше современное восприятие дореволюционной России в чем-то соответствует восприятию кающихся варваров, запоздало присягающих наследию разрушенной ими цивилизации. В истории советской России несомненно присутствует этот момент гибнущей от варваров и воскресающей через них в новом качестве и в новых масштабах цивилизации. Достаточно вспомнить советскую массовую культуру, массовое среднее образование, массовую науку и даже "массовую" философию в лице "диамата" и "истмата". Все это, несомненно, включало момент чудовищной профанации былых дости­жений русской элитной культуры, но, наверное, не большей, чем был в свое время эллинизм по отношению к "элитным" достижениям классической античности.

Мои "евразийские" упования связаны исключительно с этим: новая крупномасштабная целостность на месте бывшего СССР может утвер­диться лишь в той мере, в какой последний действительно представлял и наследовал долгосрочную цивилизационную программу, заложенную в генетическом коде тысячелетней русской культуры. Здесь предстоит рассеять одно недоразумение, возникшее в политической культуре нашего переходного периода. На евразийское теоретическое наследие (я имею в виду историософию эмигрантского русского евразийства 20-х годов) сегодня претендуют множество сторонников "самобытни-чества", от неокоммунистов до российских "новых правых" из газеты "Завтра". Вместо трудного синтеза гетерогенных, западно-восточных начал российской культуры они предпочитают легкость "монис­тического решения" — в духе односторонне восточного прочтения русской судьбы. Вместо того, чтобы творчески преодолеть российский раскол, эти необольшевистские радикалы ориентируются на то, чтобы просто "устранить" другую сторону — западничество, принудив ее к безоговорочной капитуляции. Современно звучат слова Н.А. Бердяева, сказанные по поводу старых евразийцев: "их евразийская культура будет одной из замкнутых восточных, азиатских культур... Они партикуляристы, противники русской всечеловечности и всемирности, противники духа Достоевского..."

Евразийская идея — идея специфической цивилизационной общ­ности, интегрирующей импульсы Запада и Востока, Севера и Юга и по-своему преломляющей, творчески интерпретирующей их — слишком ценная часть нашего наследия, чтобы отдавать его на откуп левым и правым "ультра". Разработка этой идеи совместными усилиями научного сообщества гуманитариев — философов, историков, полито­логов, культурологов, лингвистов несомненно будет способствовать становлению культуры постсоветского "эллинизма" — расширенной после исторической катастрофы зоны духовного и цивилизационно-практического влияния старой русской культуры, ставшей ферментом нового цивилизационного процесса в масштабах Евразии.

Теперь нам следует оценить ряд актуальных геополитических проблем на уровне единства макро- и микрополитики. Здесь мы имеем дело с проявлениями так называемого "внутреннего колониализма" в форме ведомственного гегемонизма. Ведомства, подотчетные только центру, не только опустошили богатства регионов в результате хищнического ("бесплатного" в силу "единой социалистической собствен­ности") использования ресурсов, но и разрывали территориальную социальную целостность, превращая ее в мозаику пространств, при­своенных и аккумулированных различными отраслями хозяйства.

Развитию отраслевого способа организации человеческой жизнедея­тельности в ущерб территориальному положил начало капитализм. Расширение капиталистического товарного производства, формиро­вание единого национального (а затем и мирового) рынка привело к тому, что условия существования индивидов перестали быть тер­риториально наличными, существующими "здесь и теперь". Возникает необходимость в новых способах ориентации, обращенных уже не к своей среде, а к несравненно более широкой системе жизне­обеспечения. Сначала это обращение вовне было спорадическим, так как основные потребности продолжали удовлетворяться в рамках натурального хозяйства. Но постепенно, по мере перехода от еди­ничной ко всеобщей форме стоимости, к универсальному разделению труда, ориентация вовне получает преобладающее значение; одно­временно резко возрастает избирательность индивидов по отношению к условиям жизни.

Концентрация и централизация производства ведут к определенным культурным последствиям: по мере их развития усиливается неэкви­валентный обмен информацией между городом и деревней, между центром и провинцией. Люди все больше ориентируются не на свою среду, а на крупнейшие производственные и культурные центры, снабжающие всех одинаковой продукцией. По мере ослабления территориальной детерминации образа жизни усиливаются процессы социально-культурного обезличивания. Но отраслевой принцип связан не только с процессами развития рыночного хозяйства, концентрацией и централизацией производства. В нем находит отражение растущее давление государства на общество, отчуждение разнообразных самодеятельных форм активности в пользу управления "сверху"; в особенности это относится к формированию человека как члена общества. Отрасли материального производства в той мере, в какой они остаются не национализированными, представляют собой особую форму гражданской самодеятельности, хотя уже неадекватно выра­женную: территориально и культурно обезличенную. Но многие отрасли социальной и культурной жизни с самого начала подверглись огосударствлению, стали национализированными. Совершенно особую роль стала играть единая государственная система образования. Это обеспечило новые, невиданные возможности человеческой комму­никации: люди впервые стали общаться на одном языке по поводу одних и тех же проблем, в рамках единой семантики, безотносительно к тому, где они живут и каковы особенности местной среды. Обеспечивает ли это появление "универсальных индивидов"? Нет, "всеобщий" человек не стал универсальным. Напротив, при прежнем образе жизни, привязывающем людей к определенной территории, их связи и отношения, направленность их интересов, культурная ориентация носили гораздо более разносторонний характер. Теперь же стал формироваться "отраслевой" человек, специализирующийся в узкой области, ориентированной на строго определенный тип информации. Национализация системы образования привела к национализации молодежи: отрыву ее от местных традиций и ценностей, пере­ориентации на промышленные и культурные центры. Вместе с раз­витием отраслевого принципа начал развиваться процесс концентрации общественных ресурсов — социально-демографических (молодежь), экономических, научно-технических и культурных — в крупных город­ских центрах, что привело к демографическому, экономическому и социокультурному "обнищанию" провинций и регионов, депопуляции деревни и т.п. Национальные ресурсы, сосредоточенные в центре, становятся более управляемыми, мобильными, появляется возмож­ность использования их в заранее заданных целях в рамках единых государственных программ "модернизации".

Но одновременно возникает опасность отчуждения ресурсов у нации и неслыханного в прежние эпохи расточительства центра, становя­щегося бесконтрольным распорядителем всех богатств. При этом нередко подрываются естественно- исторические механизмы воспроиз­водства и развития социальной жизни на местах. Провинции и регионы теряют способность к самоорганизации, их перспективы теперь целиком зависят от политики центра и принятых там приоритетов. Этому способствуют и особые формы социально-культурной диф­ференциации.

Так, три социально-демографические группы: молодежь, взрослое население и пенсионеры приобретают различную культурную интенциональность: молодежь практически целиком ориентируется на центры, то есть местной среде не принадлежит. Это продуктивно с точки зрения социологии новаций: возрастает мобильность молодежи и ее готовность осваивать новую территориальную, профессиональ­ную, научно-техническую и культурную среду, что является первостепенно важным в условиях "нестабильного способа произ­водства", в эпоху НТР. Но это создает и ощутимые дисгармонии в воспитании молодежи, в общем процессе ее социализации, Способность к новациям развивается в ущерб способности к культурной преемственности поколений, способность к усвоению "отраслевых" знаний — в ущерб усвоению долговременных социаль­но-культурных норм и ценностей, способность ориентироваться в производственно-технической среде — в ущерб интенсивной вживаемости в сложившиеся социально-культурные ниши, в ущерб культурной интеграции.

Взрослое — самодеятельное население, как это ни парадоксально, также не является в достаточной степени интегрированным. Де факто, безотносительно к системе ценностей отраслевой принцип доминирует как конституирующее начало в рамках образа жизни в целом. Львиная доля времени и сил взрослого населения посвящается производству — той самой системе, которая автономна по отношению к местной среде и любым территориальным инстанциям. Досуг в современных условиях также является отраслевой, а не территориальной системой. Информация, нормы и правила, которые определяют досуг, не идут от местной среды. Средства массовой коммуникации и индустрия развлечений нивелируют досуг жителей самых разных регионов, придавая ему единое измерение. И менее всего этика современного досуга требует интеграции в местную среду. Напротив, конституирующим принципом досуга является разрыв с повседнев­ностью, активное эксгрупповое общение, то есть центростреми­тельные импульсы в широком смысле слова. Престижные модели досуга привносятся в провинциальную среду извне, идут из крупнейших городских центров.

Итак, и в труде, и на досуге житель территории не выступает устроителем своей среды; и профессиональная и досуговая этика предполагают особую мобильность личности, ее устремленность к отраслевой, высокоспециализированной информации внетерриториального происхождения.

В рамках современного образа жизни, пожалуй, только категория быта является наиболее территориальной. Но и это связано в основном с его научно-технической недоразвитостью, "архаичностью". Внутри самодеятельного населения в целом весьма значимы социально-культурные дифференциации мужчин и женщин. Поскольку бытовая активность — преимущественно удел женщин, то и связь женщин с территорией является более интенсивной. Наверное поэтому у женщин ниже производственно- профессиональная и территориаль­ная мобильность, но выше показатели, характеризующие социально-культурную укорененность и общую адаптированность.

Что касается представителей "третьего возраста" — пенсионеров, то это — жители территории по преимуществу, в рамках их системы жизнестроения территориальному принципу принадлежит особое место. Наверное поэтому активность пенсионеров как жителей по ряду показателей выше, чем у других социально-демографических групп. Они больше читают местную прессу, активнее посещают местные выставки, больше других озабочены экономическим, культурным и нравственным качеством местной среды (об этом, в частности, свидетельствует анализ писем и предложений, направлен­ных в вышестоящие инстанции).

Поэтому при определении потенциальных участников активной тер­риториальной жизни, местной социально-культурной, политической и гражданской самодеятельности вышеотмеченные различия категорий населения непременно должны учитываться. Женщины, молодежь и пенсионеры в оценках качества жизни значительно большую роль отводят территориальным факторам, чем взрослое мужское население. Не случайно в решении проблем закрепления молодежи и женщин в определенных регионах и на селе, в обеспечении их общей социальной удовлетворенности такую большую роль играет правильное социальное планирование и активная культурная политика. Очевидно, в ближайшие годы следует ожидать появления новых территориальных (внепрофессиональных) форм организации различных групп населения (и в первую очередь, женщин, молодежи, пенсионеров), прямо сориентированных на проблемы качества жизни и обеспечение взаимной социальной поддержки.

Разрыв территориального и отраслевого принципов, явная недораз­витость первого связаны не только с общими тенденциями развития современной промышленной цивилизации. У нас в стране этот разрыв усугубила излишняя централизация управления, концепция планирова­ния, сложившаяся в начале 30-х годов. Регионы рассматривались толь­ко как источник ресурсов, а не как самостоятельная среда, имеющая цели в себе самой. Сложилось потребительское отношение отраслей к региону при явном дефиците ответственности за сохранность ресурсов региона, их воспроизводство и развитие. При формировании планов экономического и социального развития регионов местные органы — Советы — играли последнюю роль. Это привело к целому ряду опасных деформаций.

1. Запросы отраслей, как правило, превышают возможности реги­она, что ведет к расхищению ресурсов региона и деградации местной среды.

2. Поскольку территориальные органы в условиях крайне суженной сферы их ответственности не в состоянии координировать деятель­ность отраслей и быть генераторами активных межотраслевых связей, то промышленная среда региона постепенно превращается в неупоря­доченный конгломерат.

Это отсутствие системной целостности в окружающей предметной и производственной среде имеет далеко идущие социально-культурные последствия. Образ "малой Родины" утрачивает собственно эстети­ческую притягательность; возможности эмоциональной соотнесен­ности, интенсивного и аутентичного "вживания" в среду резко падают.

3. В условиях отраслевого гегемонизма темпы роста производствен­ной среды начинают значительно (иногда в десятки раз) опережать темпы развития социальной и культурной инфраструктуры. Воспроиз­водство и обеспечение человеческого фактора при этом не может не страдать. Сам образ жизни деформируется, так как внепроизводственная активность жителей в свободное от работы время не получает достаточной материальной базы. В этих условиях производственная (трудовая) доминанта как характеристика образа жизни выступает в качестве показателя не определенной системы ценностей (как это ут­верждала официальная пропаганда "развитого социализма"), а соци­ально-культурной недоразвитости, несоответствия технико-производ­ственного и социально-культурного развития.

4. В самом использовании ресурсов региона, мобилизации его потен­циала образуются неизбежные бреши. В частности, многие факторы, относящиеся к социально-культурному потенциалу региона, вообще не могут быть задействованы в рамках отраслевого принципа. Они как бы выпадают в межотраслевое пространство, отсюда — видимость общекультурного перепроизводства (при фактической культурной недоразвитости), избытка общей образованности (при фактическом его отставании) и т.п.

Все то, что отраслями не может быть затребовано и использовано "здесь и теперь", нередко воспринимается как излишнее, избыточное. Видимость избыточности тотчас же исчезла бы, если бы регион мог выступать сферой активного приложения сил, активным социальным заказчиком. Но поскольку этого нет, отношение к общей культуре как к чему-то избыточному, нефункциональному практически утверждает­ся в жизни, что не может не отразиться на статусе общей культуры, ее роли, не может не вызывать атрофию культурных связей и ослабление норм.

5. Следствием ведомственного гегемонизма является также униформизм, последовательное уменьшение социально-культурного много­образия. И подобно тому, как снижение видового многообразия в природной среде свидетельствует об экологическом неблагополучии, падение социально-культурного многообразия отражается на общем качестве жизни и социальном тонусе народа.

И здесь явно поляризуются два образа: образ "ведомственного ра­ботника", чувствующего большую причастность к отрасли, чем к реги­ону, с одной стороны, и образ жителя, идентифицирующего себя в первую очередь с "малой Родиной", с региональной культурой и тради­цией (не обязательно выраженной этнически). Во всех регионах страны усиливается местная реакция на "мигрантов", обязанных своим присутствием ведомственному гегемонизму и диктату центра. "Житель" выступает как носитель региональной целостности, пося­гательство на которую затрагивает его жизненные интересы. Напротив, ведомственная социальная инженерия характеризуется сознательной агрессивностью по отношению к местной культурной традиции и намеренной снисходительностью к маргиналам, люмпенам, пограничным личностям и культурным диссидентам. Вместе они создают разряженную, внутренне пустую среду — идеальное сырье для обработки по заранее заданным технократическим рецептам.

Вот почему, например, социолог А. Турен, описывающий коллизии промышленной модернизации во Франции, отмечал: "История и география, примыкание к определенной традиции и территории ста­новится образом мышления, мироощущением тех, кто сопротивляется идущим извне модернизациям".

Возможен ли возврат к территориальному принципу жизнестроения? В чистом виде, как это характерно для докапиталистических формаций, естественно, невозможен. Жесткая привязка людей к территории, тотальная интеграция в местную социальную среду, пассивное наследование норм- все это несовместимо с долговременными тенденциями развития современной цивилизации. Но преобразовать сложившиеся отношения между отраслями и территориями,

 преодолеть территориальный нигилизм (и его частные эко­логические и культурные проявления) совершенно необходимо. Осно­вой такого преобразования должно стать установление новых, хозрас­четных отношений между отраслями и территориями. Начавшаяся в стране реформа направлена не только на усиление хозяйственной самостоятельности предприятий. Хозяйственная самостоятельность территорий — не менее, а, скорее всего, более важная сторона рефор­мы, ибо затрагивает более общие условия жизнедеятельности людей, относящихся уже не только к экономическим, но и к глобальным проб­лемам современности. Соотношение отраслевых и территориальных решений можно проиллюстрировать с помощью следующей таблицы.

Таблица дает 16 различных моделей принятия решений. Модель 1 — отраслевые органы, руководствующиеся исключительно технико-производственной информацией при принятии решений — является техницистской. Модель 11: сначала отраслевые органы на основе "своей" технико-производственной информации создают основу решений, а затем к ним подстраиваются территориальные органы с их социально-культурными заботами, является технократической. Она наиболее соответствует установившемуся у нас отраслевому геге­монизму и принципу "остаточного" распределения средств на социаль­ные и культурные нужды. Обеспечение эффективной территориаль­ной политики возможно только при условии утверждения модели 16: сначала территориальные органы задают определенные параметры социально-культурного развития региона, а затем уже отраслевые органы решают, как им вписаться в эти параметры. Только при таком соотношении может быть преодолена технократическая практика и обеспечены социальные приоритеты нашего развития.

Ясно, что модель 16 предполагает не только установление хозрас­четных отношений между отраслями и территорией и переход к опла­чиваемому использованию ресурсов региона. Она требует резкого расширения прав территорий, новых отношений между регионами и цен­тром. Ясно также, что модель 16 означает резкое усиление террито­риального плюрализма в сфере образа жизни. Если каждый регион с учетом запросов своего населения и особенностей своей среды, тра­диций, ресурсных возможностей формирует на основе партнерских от­ношений с центром и отраслями комплексный план социального раз­вития, то это не может не усилить разнообразие территориальных мо­делей образа жизни. Усиление разнообразия образа жизни населения задано объективной эволюцией потребностей и изменениями струк­туры потребления. В условиях преобладания материальных потреб­ностей (когда, например, более половины всех доходов населения тра­тится на питание, менее трети — на приобретение промышленных то­варов и совсем ничтожная доля — на услуги) устанавливается жесткая структура потребностей, на которую практически невозможно влиять методами воспитания (или манипуляции). Если такая структура пот­ребления, архаичная в социально-историческом смысле, сочетается с современным способом удовлетворения потребностей, на основе обме­на, а не натурального хозяйства, то она резко усиливает роль отрасле­вых начал в формировании образа жизни. Ибо производство сельско­хозяйственной и промышленной продукции осуществляется на основе отраслевой специализации и концентрации. Прогрессивные сдвиги в структуре потребностей, связанные с активизацией высших, "вторич­ных" запросов, с одной стороны, резким увеличением потребления услуг, с другой стороны, снова усливают роль территориальных детер­минант образа жизни. Большинство видов услуг таковы, что их нельзя производить в одном месте, а потреблять в другом: они по природе своей относятся к местному производству. Таким образом, третичная экономика — это экономика территориальная, характеризующаяся резким усилением доли местного производства (производства услуг) в удовлетворении общих потребностей населения. Так изменение струк­туры потребностей, вызванное повышением уровня жизни, образова­ния и культуры населения, становится экономической основой усиле­ния территориальных ориентаций, интенсификации территориальных связей. Это — возврат на- новой основе к территориальным детерми­нантам, некогда характерным для "первичной" экономики, основанной на натуральном хозяйстве.

Аналогичным образом действуют сдвиги в структуре духовного пот­ребления. Появление средств массовой информации, в частности кине­матографа и телевидения, сопровождалось ослаблением территори­альных детерминант культуры и культурных связей с местной средой. Параллельно насаждалась униформистская модель: миллионы людей воспитывались в одних и тех же образцах и имиджах, тиражируемых в массовом масштабе. Однако новейшая эволюция массовых коммуникаций отмечена контртенденцией. На Западе появление многоканаль­ного кабельного телевидения усилило процессы культурной стратифи­кации: каждый канал превращается в коммуникационное средство спе­цифической "субкультуры": профессиональной, территориальной, эт­нической и т.п. Аналогичную эволюцию претерпевают и традицион­ные средства массовой коммуникации: передачи, рассчитанные на всех, теряют популярность, более продуктивными выступают формы актив­ного диалога mass media с заинтересованной аудиторией. Меняются тип информационного потребления и сам статус информации: наибо­лее интересной становится та, которая приглашает аудиторию к учас­тию в решениях, говорит о ее проблемах. Анализ телеинформации в развитых странах мира свидетельствует о резком изменении соотно­шения между "всеобщей" и "местной" информацией в пользу послед­ней. У нас в стране процесс демократизации, предполагающий значи­тельную активизацию инициативы на местах, не может не сопровож­даться резким возрастанием роли местной печати, местного телеви­дения и т.п.

Ясно, что это требует новых принципов организации и управления культурой: отраслевые приоритеты должны смениться "популистски­ми": зависимость от своих подписчиков, абонентов должна преобла­дать над всеми остальными формами предписаний.

Сопоставление 2-х различных доминант в формировании образа жи­зни — отраслевой и территориальной — позволяет наглядно предста­вить противоречия современного образа жизни и некоторые пути их решения.

Весьма длительное время у нас пропагандировался "трудовой образ жизни". Проблема и сейчас является актуальной, если учесть распро­страненность нетрудовых доходов и тревожные тенденции повсемест­ного ослабления профессиональной этики. Однако нельзя смешивать производственную доминанту образа жизни в ее нормативном, с одной стороны, и в ее эмпирическом, с другой стороны, значениях.

Трудовой образ жизни как нормативная модель предполагает иден­тификацию личности, в первую очередь, с ее трудовой ролью, высокий уровень профессиональной мотивации, наконец, благотворное влияние трудовой активности на другие, внепрофессиональные роли индивида — гражданские, культурные и т.п. В реальности же "трудовой образ жизни" зачастую приобретает другие характеристики. Он означает, что среда обитания человека строится как приложение к производст­венной среде и целиком ей подчинена; что львиную долю времени и энергии людей отнимают производственные роли, так что остальные роли — семейные, культурные и т.п. — неизбежно страдают и вытес­няются на периферию общественного и личного внимания; что в созна­нии людей актуализированы только отраслевые нормы поведения, что нередко оборачивается низким качеством внепрофессионального пове­дения и общения. Таким образом "трудовой образ жизни", взятый в его реальном воплощении, оказывается рудиментарным образованием, доставшимся от эпохи индустриализации, когда среда обитания формировалась вокруг предприятий ("рудники", рабочие поселения барачного типа и т.п.).

В современных условиях статус и функции поселений решающим образом изменились. Среда обитания должна проектироваться и разви­ваться по собственным законам, согласно нормам социального, а не материльного производства. Скорость производства и потребления соци­ально-культурной информации в такой среде заведомо опережает тем­пы приращения производственно-технической информации, а нормы поведения никак не могут сводиться к сугубо профессиональным нормам.

Для полноценного развития социальной среды и социального произ­водства именно территориальные связи оказываются важнейшими. В первую очередь, это относится к территориальным факторам концент­рации производства различного рода услуг и инфраструктуры. Период тотального дефицита породил практику натурального отраслевого хо­зяйства в этой области: богатые предприятия строили свои службы быта, услуг, создавали "закрытые" распределители в виде заводских магазинов и т.п. Эта отраслевая кустарщина не только порождала неравномерность социального развития региона (то, что получал пер­сонал богатых предприятий, было недоступно остальным), но и в целом способствовало распылению ресурсов и инфраструктурной недоразвитости. Только единый территориальный орган, сосредо­точивающий в своих руках все средства социального развития региона, поселения, способен создать единую и развитую инфраструктуру. Такая инфраструктура будет не техноцентричной, как это неизбежно в отраслевом варианте, а социо - и культуроцентричной.

Возникшая сегодня угроза развала страны не в последнюю очередь связана с проблемами "внутреннего колониализма", олицетворяемого ведомственным гегемонизмом. В свое время республики Прибалтики предлагали бывшему союзному центру заключить союзный договор, включающий, в частности, хозрасчетные отношения между централь­ными ведомствами и регионами. Центр предпочел сохранить тради­ционную гегемонию — и потерял все.

И сегодня, к сожалению, сохраняется практика централизованных отчислений регионов в государственную казну, ничего общего не име­ющая с пропорциональным вкладом каждого региона в экономику. Так, в 1992 г. разница между получением средств от Федерации и вып­латой федеральных налогов для Чечни и Ингушетии составила плюс 865 млн. рублей, для Татарстана — плюс 37 млрд. рублей, а, например, для Нижегородской области — минус 67 млрд. рублей. Таким образом, Федеральный центр продолжает осуществлять административно-кома­ндную практику перераспределения ресурсов, приводящую к расколу регионов федерации на два блока: тех, кто безвозмездно снабжает ре­сурсами, и тех, кто безвозмездно их получает. Эта политика чревата развалом Федерации. Необходим решительный поворот внутренней геополитики в духе территориального принципа и регионального хозрасчета.