§ 2. ТРУД И ХРОНОПОЛИТИКА - Философия политики - Папарин А.С.

Всю историю капитализма Маркс интерпретировал как историю порабощения живого труда мертвым — накопленным в виде средств производства, принадлежащих капиталу. Но одновременно он видел цивилизаторское значение капитализма в осуществлении в невиданных до того масштабах экономии живого труда за счет применения машин. Марксизм отличается необыкновенной чуткостью к проблемам хронополитики; по сути дела марксистский историзм — теоретически выраженное обетование будущего коммунистического рая на земле — есть не что иное как экзальтированная хронополитика. Эта хронополитическая доминанта затем была унаследована большевиками и выразилась в их концепции опережающего развития при социализме, лозунге "догнать и перегнать Запад", наконец, в последней печально знаменитой программе "ускорения". Внутренняя связанность марксистской хронополитики с законом экономии времени выражается в социалистической теории освобождения труда.

В теории присутствует двусмысленность, связанная с двояким толкованием свободы: "свобода от" и "свобода для". В первом случае предполагалось освобождение труда от подчинения капиталу, точнее, от всех внешних оков — переход к самоорганизующемуся труду. Во втором случае имелся в виду переход от труда как внешней необходимости к труду как самораскрытию "человеческих сущностных сил", как способу свободной личностной самореализации. Первые же большевистские опыты с введением самоорганизующегося труда привели к такому развалу трудовой и технологической дисциплины, что вскоре Ленину пришлось выступить с теоретическим обоснованием социализма как общества "единой фабрики", подчиненного жесткой дисциплине и иерархически организованного командования. "Очередные задачи Советской власти" Ленина знаменуют собой полный разрыв коммунизма с синдикализмом, с мечтой о рабочем самоуправлении. В опыте "социалистической индустриализации" была воспроизведена в небывало жестких формах дихотомическая организация труда, при которой одни командуют, другие — неукоснительно исполняют. Так было покончено с утопией самоорганизующегося труда.

Обратимся теперь к концепции свободной самореализации личности в труде. Может ли труд для всех превратиться из внешней необходимости в средство самореализации? Мы здесь говорим не о демагогическом лозунге "каждый труд почетен", даже не о социальном статусе различных видов труда, а об их отношении к самой сущности человека. Если человек — homo faber по своему сущностному определению (как "животное, изготовляющее орудия"), то можно предположить, что всякое изготовление орудий способно, при известных социальных и психологических условиях, стать самоценным, приносящим удовлетворение делом. Здесь нам хотелось бы поделиться двумя сомнениями. Во-первых, нам представляются убедительными изыскания психоаналитической теории относительно противоречия между принципом удовольствия и принципом реальности. Человек по природе двойственное существо: одной стороной он принадлежит реальности — сущему, другой он противостоит ей, отдаваясь воображению, мечте, мифу. Стыковка внутреннего и внешнего миров, сущего и должного, реальности и мечты является не таким простым делом, как это представляла плоскостная "теория отражения". Человеку во все времена и в любом возрасте приходится осуществлять два подвига: подвиг аскезы — самоограничения и самоподчинения жестким требованиям реальности, и прометеев подвиг "борения с реальностью" во имя должного, во имя идеала. Диалектика этих двух устремлений и составляет жизненную драму человека. Конец этой драмы в дремотном рае "до конца осуществляемой мечты" знаменовал бы собой и конец человека как мыслящего и деятельного существа.

Второе сомнение связано с социальным статусом человека как "общественного животного". Человек познает себя, формирует свои способности и потребности в общении с другими людьми. Как показала современная теория потребностей, в их формировании огромная роль принадлежит механизмам социальной имитации — межиндивидного и межгруппового сравнения и заимствования. Поэтому, даже оставляя в стороне первый из названных аспектов, приходишь к выводу, что проблема социальной удовлетворенности трудом могла бы быть решена лишь в том случае, если бы могло исчезнуть разделение труда и все люди переходили к освоению новых, более творческих видов деятельности одновременно. Помните, как у Маркса: "В коммунистическом обществе, где никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике..."'. Словом, будущее общество представляется царством дилетантов, каждый из которых без всякого напряжения занимается любым делом и ежедневно меняет занятия. Ясно, что такое представление является неслыханным профанированием действительной сложности и бесконечного многообразия профессиональных ролей, которые порождает современная цивилизация. В поздние годы жизни Маркс значительно пересмотрел свои воззрения на будущее общество, связав свободу работника не с простотой беспрепятственно чередующихся занятий, а, напротив, с их возрастающей сложностью. Закон экономии времени ведет к последовательной замене непосредственного живого труда машиной. Непосредственный труд количественно сокращается, а качественно "он превращается в некоторый, хотя и необходимый, но второстепенный момент по отношению к всеобщему научному труду, по отношению к технологическому применению естествознания...". Здесь мы видим, как незаметно меняются местами понятия производительного и непроизводительного труда. Советская догматика, небезосновательно ссылаясь на Маркса, долгие годы считала производительным только труд непосредственно в сфере материального производства. Якобы только здесь создаются реальные стоимости и приращивается национальный доход. Труд вне материального производства — это всего лишь перераспределение стоимостей, созданных в материальном производстве — накладные расходы общества, которые по возможности следует всеми силами сокращать. Однако в свете изысканий, отраженных в долго не переводимых на русский язык и не издаваемых у нас до 1971 года "Экономических рукописей 1858—59 гг.", обнаруживается, что как раз научный труд, создающий новые технологии, является наиболее производительным. Возникает различение между творческим трудом, связанным с новациями, и тиражирующим трудом рабочего, воспроизводящим в массовом масштабе привнесенные в производство извне (со стороны науки) новинки. То отвращение рабочих к своему труду, которому Маркс некогда давал сугубо социологическое объяснение, связанное с подневольным характером этого труда, подчиненного капиталу, получает возможность новой, антропологической трактовки: человек, в качестве творческого существа, не выносит монотонии труда, рассчитанного на простое тиражирование — полученные готовые результаты. И если это так, то никакие социально-политические перевороты не могут разрешить проблемы промышленного труда, так как в принципе не в состоянии превратить все виды массового труда в непосредственно творческие, а расширенное воспроизводство уже известного повсюду заменить творчеством нового, небывалого. Возникает серьезнейшая антиномия современной культуры: творческий труд элиты (научной, художественной, политической и т.п.), освобождая немногих и доступный немногим, соблазняет всех. Под влиянием возрастающего социального престижа творческого труда в нашу эпоху происходит небывало быстрое морально-психологическое обесценение массовых видов труда, от которых отворачиваются все наиболее способные и деятельные, превращая их тем самым либо в удел нерасторопных, "не продвинутых" неудачников, либо в удел пожилых людей предпенсионного возраста, по -старинке еще продолжающих тянуть эту лямку. Все это не может не ускорять деградацию массовых видов деятельности и не увеличивать пропасть между творческим дерзанием немногих и профессиональным прозябанием остальных. Это — проблема всей современной цивилизации, впервые столкнувшей лицом к лицу элиту и массу и заразившую массы элитарными, неосуществимыми на массовом уровне притязаниями.

Общества на социалистическом Востоке и на капиталистическом Западе по-разному прореагировали на эту проблему.

На Востоке ответом на нее стали два сконструированных идеологией мифа: миф о "гегемоне" и миф о том, что "советскому человеку все дороги открыты". Парадоксальное положение "социалистической интеллигенции" состояло в том, что режим не мог вовсе обойтись без ее профессиональных услуг и одновременно никогда не удостаивал ее полной идеологической легитимации. Со времен краха красной партизанщины на производстве и в других видах деятельности приходило постепенное осознание значимости высококвалифицированного труда в сфере производства, управления, науки и культуры. Но параллельно с этим продолжал жить бессмертный миф о кухарках, управляющих государством. Льстя фактически бесправному, доведенному до нищеты (по сравнению с западными стандартами жизни) "гегемону" и унижая в его глазах с помощью периодических идеологических компаний по наведению идеологической чистоты интеллигенцию, режим пытался балансировать между органической неприязнью к интеллигенции и страхом перед массами, сознанием которых активно манипулировали с помощью этой самой интеллигенции. Это не могло не отразиться на социальном самочувствии профессиональных элит и в конечном счете — на их отношении к режиму. Дело не ограничивалось влиянием одной только идеологической догматики. Неприязнь к интеллигенции была и проявлением неприязни ко всему высокосложному, к рафинированным продуктам современной цивилизации, становящейся все менее понятной примитивному социалистическому сознанию и все менее укладывающейся в концепцию планового хозяйства.

В самом деле, вся эта концепция была связана с упрощенческими мифами "великого учения". Миф тотального планирования тождествен мифу о будущем "распределении по потребностям" в одном существенном пункте: оба они базировались на натуралистической интерпретации "разумных" человеческих потребностей как имеющих свой "естественный предел". Скажем, человек не может съесть более одного килограмма хлеба в день, не может сносить за год более двух пар обуви и т.п. Следовательно, достаточно помножить количество "душ населения" на четко очерченный круг "разумных потребностей" и мы получим полную картину экономики, которую можно целиком регулировать сверху. "Общественные эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как производится, с помощью каких орудий труда". Истолкованное буквально это положение Маркса стало основой для формирования концепции плановой экономики. Если номенклатура изделий не меняется, если техника изнашивается только физически, но не стареет морально, если предметы потребления изнашиваются, но не выходят из моды, то мир экономики становится полностью предсказуемым и регулируемым. Борьба с "искусственными потребностями" была связана, таким образом, не только с идеологизированным пролетарским аскетизмом, враждебным "буржуазной распущенности", но и с концепцией простого мира, прозрачного для планирующего бюрократического разума. Социалистическая бюрократия всячески сдерживала процессы усложнения, новации и специализации, приспосабливая социальную действительность к своим управленческим возможностям, и тем самым работала как редукционистский механизм, сводящий сложное к простому и профанирующий все виды деятельности. Фактическим ее идеалом являлся древнеазиатский стабильный способ производства, знающий одно только количественное расширение производства, но не ведающий качественных технологических, организационно-управленческих и социокультурных сдвигов.

Вполне вероятно, что этот древнеазиатский идеал и был бы навязан обществу всесильной бюрократией, если бы не постоянный вызов со стороны динамичного Запада. Угроза отставания от Запада, в особенности в наиболее высокочтимой сфере — военной, порождала роковую двусмысленность в положении и функциях тоталитарного режима, которому хотелось бы все смешать, упростить и "навсегда стабилизировать" и одновременно приходилось содержать и развивать новационный потенциал, стремясь, однако, жестко его контролировать. Реакцией на этого "евнуха бюрократии", стремящегося укротить все порывы, и стало усиливающееся западничество советской интеллигенции. Возникла своеобразная корелляция: чем больше творческой свободы и творческого воображения требовал тот или иной вид деятельности, тем в большем подозрении находился он у властей предержащих и тем более еретическими становились настроения носителей этого вида деятельности. Задолго до того, как Запад совратил своим "потребительским обществом" рядовую массу, он совратил своей творческой свободой представителей высокосложных профессий, в том числе и тех, которые были связаны с идеологическим обслуживанием режима.

Закон экономии времени, взятый в его политэкономическом смысле — как сокращение непосредственного живого труда в пользу "машинного времени", работал против режима. Ибо творческая деятельность, связанная с действием этого закона, с технологическим применением науки, была враждебной его бюрократической сути. Со своей стороны режим вступал в противоречие с требованиями этого закона, ибо, с одной стороны, всюду насаждал адекватную своей природе монотонность — деятельность простого тиражирования уже известного и апробированного, с подозрением относясь ко всему новому, а с другой стороны, старался повсюду привязать творческие виды деятельности к своим корыстным задачам, либо к надуманным "починам", вроде "бригад коммунистического труда" или поворота северных рек. Но, утрачивая духовное влияние на интеллигенцию (которая теперь служила не "на совесть, а только на страх"), он одновременно терял опору в массах. Массовое сознание в XX веке стало двойственным: с одной стороны, оно питается непосредственным окружением и соответствующим социально-практическим опытом, с другой — межкультурными взаимодействиями, растущими влияниями референтных групп и насаждаемых ими эталонов и ценностей. Наряду с ценностями материального благополучия, которые должна была бы обеспечивать та или иная массовая профессия при нормальном соотношении труда и вознаграждения, на представителей этих профессий возрастающее влияние стали оказывать ценности творчества. И чем сильнее был разрыв между в целом довольно высоким уровнем образования рабочей силы и возможностью реализации полученных знаний в повседневной профессиональной деятельности, тем более внутренне расколотой, "промежуточной" личностью становился "типичный советский человек". Со стороны духовного производства он получил импульсы, не находящие удовлетворения в повседневности: он превращался в Гамлета советской действительности, "преждевременно сформировавшегося", теоретически знающего гораздо больше того, что мог практически делать.

Наряду с разрывом внутри общеобразовательной подготовки — между уровнем теоретической рефлексии о неполитических вопросах и уровнем разрешенного в вопросах общественных, сложился мучительный разрыв между этой подготовкой в целом и возможностями специализации, которые в массе своей оставались столь низкими, что обрекали Гамлетов системы образования на постоянный разлад с действительностью.

Большинство подданных режима жило в двух разных временах: динамичном времени духовного производства, которое через систему массового образования революционизировало массовые потребности и притязания, и статичной системе "советского образа жизни", не дающего утоления этим притязаниям. Все это означало, что режим не обрел эффективной хронополитики, способной переводить динамику социокультурного времени в динамику рабочего времени.

1. Хронополитика досуга: западный опыт. Западная цивилизация по-своему среагировала на противоречие между демократией в социально-политической сфере и жесткой авторитарностью промышленного труда, между революцией массовых притязаний и сохраняющейся элитарностью творческих профессий. Все, пожалуй, началось с основателя "научной организации труда" Ф. Тейлора, который заявил, обращаясь к рабочим: "Не трудитесь думать — есть люди, которым за это платят". Он порекомендовал рабочим реагировать на возрастающую монотонность массового конвейерного труда, используя прием "психологического отсутствия". Вместо того, чтобы "сопереживать" производственному процессу, становящемуся все более машинообразным, лучше мысленно отключиться от него и работать бездумно. Наблюдения социологов подтвердили эффективность этого приема: оказалось, что к конвейеру приспосабливаются только те, кто его использует; те, кто испытывает настоятельную потребность вкладывать личностный смысл в исполняемую деятельность, соприсутствовать, не выдерживают абсурдности этого труда. Как отмечает специалист в этой области Ж. Фридман, для конвейерного труда характерно "отделение комплекса более или менее автоматических действий, требующих чисто рефлекторной активности, от комплекса мысленных образов и идей, которые витают независимо от первых". Конвейер создает, таким образом, особую модель "неангажированного субъекта", который потому и выдерживает моральную и интеллектуальную нищету поточного труда, что научился "отключать" значительную часть своего сознания. Этот парадокс конвейерной адаптации — реагировать на напряжение не мобилизацией, а "отключением", вскоре был положен в основу массового проекта так называемой "цивилизации досуга". Вместо невыполнимой задачи освобождения труда, идеологией промышленной эры (от Форда до основателей социологии труда) была поставлена задача освобождения личности от труда. Монистическому принцип жизнестроения, ориентированному на труд как центр всей жизнедеятельности, противопоставляется дуалистический, связанный с последовательным пространственно-временным разграничением труда и досуга. В рамках хронополитики досуга — борьбы с массовой профессиональной и социальной неудовлетворенностью — вводится понятие "контрдетерминации досуга" — осмысление его как альтернативной по отношению к промышленному труду и шире — по отношению к индустриальной цивилизации в целом — реальности.

Но такой поворот знакомит нас с новым принципом культурного жизнестроения: в эпоху кризиса культура строится не по принципу отражения объективно-материальной необходимости, а по принципу реактивного контрдействия. Культура теперь понимается как система символов, обозначающих логику "раскованной субъективности" в противовес логике развития объективной предметности. Вместо того чтобы всеми силами противостоять психологии массового пролетарского гетто, безразличного к институтам и ценностям буржуазного общества. Запад попытался создать из нее модель общего социо-культурного поведения, но ограниченного исключительно рамками досуга. Социокультурная система досуга прямо провоцирует и легитимирует то, что категорически запрещено базовой системой труда и других социальных повинностей личности. Индустриальный труд представляет собой рационализированную деятельность, где свободные импровизации запрещены, обыденный опыт обесценен, а эмоциональная жизнь подвергается жесткой репрессии. Досуг, напротив, весь основан на самопроизвольности, на реабилитации импульсивных сторон человеческой психики, на культе "спонтанного". Индустриальный труд — это сфера серьезности, досуг — "это особая зона игры, самопроизвольности, раскованного воображения".

Досуг, чтобы конституироваться в своей специфичности, предполагает "феноменологическую редукцию" обыденного бытия: когда в мире для субъекта остаются только те значения, которые он воспринимает лично и непосредственно, минуя всякую искажающую социальность, ролевую и функциональную детерминацию. "Желание устранить все социальные предписания... лежит в основе всякого досуга, который представляет собой апелляцию к игре случая в противовес жесткому детерминизму профессиональной жизни".

Мало того, досуг порождает свой тип социума, альтернативный базовому. Как альтернатива авторитарной коллективности производственных и политических институтов формируются своеобразные "контргруппы" досуга. И если идентификация личности с профессиональными группами в сфере массовых профессий неуклонно ослабевает, то идентификация с группами досуга, напротив, усиливается.

Ясно, что при этом запрещается всякая соотнесенность досуга с трудом, всякая идеология его социальной утилизации.

В 60-х годах социология досуга ограничивалась противопоставлением его труду в качестве самоценного феномена. Но уже в 70-х годах господствующее направление социологии досуга придает ему значение тотального контркультурного феномена. Само понятие досуга как времени, свободного не только от профессиональных забот, но и от всех непреложных социальных обязанностей вообще, превращает его в социологическую конкретизацию феномена контркультуры. Логика досуга ведет не только к постепенному сокращению времени, уделяемого профессиональным, семейным и гражданским обязанностям, но и последовательному морально-психологическому отстранению от них. Досуг знаменуется резким ослаблением институционального давления на личность. Сутью мутации, связанной с "цивилизацией досуга", является изменение соотношения "между предписанными обязанностями и свободным выбором, между гражданским долгом и правами личности, между требованиями коллективного блага и ценностями индивидуального блага". То противопоставление культуры и технической цивилизации, которое утверждали известные критики последней — от консервативных романтиков прошлого века до представителей Франкфуртской школы, в социологии досуга было спроектировано на реальность современного общества. Культура досуга реабилитирует и утверждает то, что репрессирует "цивилизация труда": анимистическую, аффективную ментальность. Введенное в социологию культуры Э. Мореном понятие "человека воображающего" (противоположного рационалистскому типу личности), по мнению Дюмазедье, удивительным образом вписывается в контркультуру досуга. Вытесненные индустриальной цивилизацией способы мировосприятия — антропоморфизм, анимизм и магия возвращаются, с помощью "индустрии мечты" — кино и телевидения на досуге в качестве полноправных и престижных проявлений современной культуры.

Это — особая игровая и инфантильная субкультура порождает альтернативный мировоззренческий универсум, столь близкий мировосприятию хиппи и "новых левых". Но досуг не только благоприятствует реабилитации "репрессированных" форм чувствования и миросозерцания. Принципы его конституирования, о которых говорит Дюмазедье: свобода не только от профессиональных, но и от семейно-бытовых обязанностей, а также ослабление институционального давления на личность благоприятствуют активному формированию молодежной и женской субкультуры, элементы которых были интегрированы молодежным и феминистским движением. Этика досуга, связанная с дистанцированием личности по отношению к семейно-бытовым ролям и обязанностям дала новый импульс женской эмансипации, отличный от тех, которые были связаны с требованиями равенства женщины в профессиональной жизни и еще укладывались в рамки "патриархальной" этики труда. Теперь же речь пошла не об интеграции женщин в мир маскулизированной производственной культуры, а о "возрастающей автономии культурной сферы общества по отношению к сферам экономики и политики". Культурная сфера выступает как альтернативный способ самоутверждения личности, ничего общего не имеющей с такими критериями, как социальная (профессиональная) эффективность, семейная лояльность или гражданский долг. Во имя ценностей досуга против традиционных семейных ролей (Дюмазедье говорит проще — против семьи) бунтуют три прежде подавляемые социальные группы: женщины, молодежь и пенсионеры. Их внепрофессиональное время наиболее активно эксплуатировалось институтом семьи. И эволюцию современного досуга нельзя отрывать от эмансипаторского движения этих трех социально-демографических групп. "Априори анахроническая идеология семьи... мешает оценить во всем его значении освободительное движение женщин и бунт молодежи против авторитаризма семьи и идущих от нее тоталитарных общественных тенденций."

Прежде говорилось об уходе молодежи и женщин из семьи в сферу производства, теперь нужно говорить об уходе их из семьи в досуг.

Не менее существенным для контркультуры досуга является ослабление политических идентификаций личности. Наряду с уходом из семьи досуг провоцирует и "уход от партий". "Во Франции число активистов всех партий, в том числе и коммунистической, сократилось с 1948 по 1971 г. примерно наполовину (500000 против 1 млн.)". Политически значимым социо -группам досуг противопоставляет отчужденные по отношению к институтам "психо-группы" — временные спонтанные сообщества неформального типа, аккумулирующие особую антропоцентричную информацию, относящуюся к самоутверждению индивидуальности и реабилитации чувственности.

Как видим, западная хронополитика пошла совсем иным путем, столкнувшись с массовой профессиональной неудовлетворенностью как порождением жестко специализированной и иерархически организованной промышленной системы индустриальной эры. Вместо утопии светлого будущего, уходящей за пределы сегодняшнего дня, она предложила утопию досуга, создающую контрсистему гедонизма и действующую уже сегодня — в конце рабочего дня, рабочей недели или годичного трудового цикла. Вместо принципа социальной утилизации досуга (досуг как восстановление сил для труда, как средство "всестороннего развития личности", коммунистического воспитания и т.п.) был выдвинут принцип индивидуалистического присвоения досуга личностью, рассматривающей его исключительно как средство социально неконтролируемой самореализации. Свобода творчества, ушедшая из массовых профессий, была компенсирована досугом как временем социокультурного творчества — раскованных личностных импровизаций. Ясно, что здесь западная цивилизация пошла на риск асоциального досуга, на риск того, что индивиды, совращенные досугом, не захотят возвращаться в лоно социальных институтов и к бремени повседневных обязанностей. Этот риск социальной детренированности и демобилизации личности на досуге несомненно существовал и существует. Но он — того же порядка, что и риск свободного научного творчества в области, например, фундаментальных наук, которые общество ассигнует во всевозрастающих масштабах и куда оно вовлекает наиболее способную молодежь, хотя предсказать конкретное практическое воплощение этого творчества никто заранее не берется. Китайская цивилизация, будучи по-своему весьма рафинированной в интеллектуальном отношении, не пошла на этот риск, пожелав иметь жестко контролируемые таланты; в результате она лишилась возможности совершить тот переворот, который произошел на Западе в результате свободно развивающейся науки, жестко не контролируемой ни государством, ни церковью. Думается, что хронополитика в области досуга являет собой не менее масштабный социальный эксперимент Запада, чем научная политика времени, непосредственно предшествующего промышленному перевороту.

Соединение нового гуманитарного знания с раскованным индивидуализмом досуга способно, в другой, еще не предсказуемой форме, дать не менее впечатляющие результаты, чем те, какие в свое время дало соединение нового, технического, естественнонаучного знания с раскованной предпринимательской инициативой.

Однако по мере возрастания социальной значимости досуга как особого, ничем не заменимого "пространства личности" обостряется и политическая борьба за перераспределение свободного времени между различными слоями и категориями населения, чему сопутствует и общее столкновение старых приоритетов, связанных с непреложными видами деятельности, и новых, связанных с досугом. В частности, общество сталкивается с альтернативами, связанными с претензиями на досуг различных демографических групп. Для индустриальной эры была характерна фактическая монополия мужчины на досуг: все бытовые заботы ложились в основном на плечи женщин. Так, советская социологическая статистика отмечала, что досуга у мужчин почти в три раза больше, чем у женщин". Сегодня женщины активно отстаивают свое право на досуг. Современная техническая революция быта, как и экспансия сферы бытовых услуг не объяснимы вне этого давления женщин в сфере хронополитики. При этом следует отметить, что хотя количественно женский досуг все еще отстает от мужского, в качественном отношении он значительно его превосходит. При равных доходах женщины значительно активнее, чем мужчины, посещают театры, музеи, филармонию, библиотеки. Новая гуманитарная сфера, открытая досугом — сфера автономного самопроизводства человека, свободного от давления чисто утилитарных соображений, сегодня выглядит весьма феминизированной. Вторая альтернатива досуговой политики — возрастная. Молодежь, зрелый возраст и пенсионеры в развитых странах мира ведут активную борьбу за досуг. В самом деле: общество может, сохраняя один и тот же совокупный бюджет рабочего времени, повысить возраст вступления в профессиональную жизнь для молодежи или, напротив, снизить его для уходящих на покой пенсионеров. А может изменить досуг тех и других, заставив больше трудиться население в экономически активном возрасте. Если досуг — время "производства человека" (в противовес рабочему времени, ориентированному на производство вещей), то хронополитику досуга надо строить с учетом того, какие группы населения будут более эффективны в этом специфическом производстве. Ясно, например, что досуг взрослого самодеятельного населения больше относится к простому воспроизводству — восстановлению сил после труда. Но уже здесь существенное различие мужского и женского досуга: сегодня женский досуг, как уже отмечалось, более качествен и при этом менее эгоцентричен, чем мужской. Женщины большую часть своего свободного времени склонны отдавать семье, детям, использовать для самосовершенствования. (Речь не идет об обычных семейно-бытовых заботах — они часть необходимого социального времени, но не досуга; мы имеем в виду такие виды семейного участия, которые носят характер чистого самовыражения, самоценности.) Общество может перераспределить свободное время мужчин и женщин с учетом большей продуктивности женского досуга. По этому пути пошли во многих развитых странах мира (в США, например, средняя продолжительность женской рабочей недели — 26 часов, тогда как мужской — 36).

Специалистам еще предстоит уточнить социальное назначение досуга "первого" и "третьего" возраста — молодежи и пенсионеров. Ясно, что в отличие от второго возраста, здесь речь идет не столько о восстановлении сил после труда (учебы), сколько о каких-то других социальных и личностных функциях.

Молодежный досуг может быть рассмотрен как специфическая форма социального накопления — инвестиции в человеческий капитал будущего. Однако мы видим, что молодежь сопротивляется прямым попыткам общества утилизовать ее досуг в тех формах, которые необходимы сегодняшнему обществу. Может быть, нонконформизм молодежного досуга есть один из способов прерывания инерции развития личности и попытка сформировать новые парадигмы поведения, которые сегодня, как правило, встречаются с недоверием, но завтра, может быть, станут насущными? В то же время следует обратить внимание на общую неготовность большинства современных обществ (нашего, в первую очередь) к массовому досугу.

Возникло острое противоречие между ростом свободного времени и возможностями его качественного социокультурного насыщения. Унаследованный от прошлого "остаточный принцип" финансирования "соцкультбыта" приводит к тому, что при формировании новых территориально-промышленных комплексов объекты производственного назначения вводятся в строй намного быстрее, чем формируются службы и предприятия социокультурного назначения. Техническая среда формируется быстрее социокультурной среды, что не может не приводить к ухудшению качества жизни вообще и качества досуга в особенности. Античная цивилизация, в свое время столкнувшаяся с проблемой массового досуга (ведь все свободные граждане в материальном производстве фактически не были задействованы), решила его по-своему блестяще. Античный театр, в отличие от нынешнего, вечернего, был дневным; число мест в театре равнялось числу жителей полиса. А репертуар? Драмы Эсхила, Софокла, Еврипида, комедия Аристофана... Да, право гражданина на досуг в то время было обеспечено неплохо.

Сегодня политики по инерции уделяют преимущественное внимание проблемам труда; но досуг не только имеет тенденцию сравняться с рабочим временем в количественном отношении, но и опередить его по своей социальной значимости. Еще раз напомним: досуг есть время производства человека. Общество должно быть заинтересовано в высоком качестве этого времени. Из этого вытекают новые функции политики: проблемы хронополитики, касающиеся, в частности, досуга, должны занять подобающее место в программах различных партий, в социальной политике государства. Досуг, отданный на откуп социальным стихиям (и стихиям, скрытым в душе человека — существа страстного, часто необузданного), способен взорвать все общественные институты. Это не означает, что необходимо жестко контролировать досуг идеологическими и административно-политическими средствами — этот опыт "развитого социализма" мы уже проходили. Это значит, что в системе политических институтов, в политическом процессе, досуговые интересы различных слоев населения должны быть представлены не менее полно, чем их экономические и профессионально- производственные интересы. В политике действует правило: всякий незащищенный интерес игнорируется, всякая лишенная представительства функция деградирует и атрофируется. Сегодняшняя политическая атрофия досуга — опасная социальная немощь, многое объясняющая нам в том, что касается ухудшения "моральной статистики", качества человеческого общения, социального самочувствия в целом.

Ныне действующую "формулу" территориально -производственного строительства: (основное производство > вспомогательные технические службы > жилищное строительство > культурное строительство) следует заменить на противоположную, означающую обратную последовательность. Но, как показывает опыт, одного только теоретического осознания правильности и насущности такого поворота недостаточно. Действующая формула отражала в свое время не только состояние общественного сознания, но и определенное соотношение общественно-политических сил.

Основное производство (в особенности тяжелая промышленность) развивалось быстрее всего, ибо таковы были приоритеты власти, представленные перед лицом местного населения ведомственным гегемонизмом. Город, его население, среда обитания воспринималась властью всего лишь как ресурс для развития промышленности. Такова была доминанта технократической политики. Вспомогательные производства воспринимались уже не как цель, а всего лишь как средство, на котором можно сэкономить. Отсюда — чудовищная деградация производственной инфраструктуры.

Однобокое развитие основного производства при недоразвитости вспомогательных приводит к тому, что результаты, полученные в первом, нередко растрачиваются впустую. Нет условий хранения — продукция портится, нет хороших дорог — теряется время, что обесценивает самые "ударные" темпы в основном производстве. Что касается жилищного и культурного строительства, то здесь речь идет уже не об интересах власти, представленных могущественными центральными ведомствами, а об интересах местного населения, политически, как правило, незащищенных. Поэтому средства на жилищное строительство отпускались мизерные, но и они осваивались с большим опозданием. Что касается культурного строительства, то здесь мы имеем дело с наименее защищенным социальным интересом, до сих пор не представленным какой-либо мощной группой давления. И именно поэтому, несмотря на все разговоры о значении культуры, о специфических интересах молодежи, у которой больше досуга и которая поэтому острее ощущает социокультурную нищету общества и больше от нее страдает, социокультурная сфера продолжает оставаться пасынком нашей цивилизации. Ответ заранее готов: нет свободных средств. Но политолог должен знать, что свободные средства — категория не чисто экономическая, но и политическая: для того, чтобы средства для развития той или иной социальной функции появились, должна быть изменена система приоритетов (что влечет за собой и перераспределение средств), а для этого, в свою очередь, необходимо, чтобы данная функция была политически представлена и политически защищена определенной группой давления.

По мере возрастания социальной роли досуга, политической активации молодежи, для которой он — не нечто маргинальное, а необходимое средство социализации и самореализации, следует ожидать активизации хронополитики. Вся сложившаяся система партийно-политического представительства пока что не адаптирована к этому новому статусу homo ludens; ей предстоит существенная перестройка с учетом потребностей и приоритетов досуга. Особое значение сегодня приобретает тема "Досуг и национальный культурный интерес".

Сегодня ни одна нация не может жить в социокультурной изоляции. И если ее досуг растет быстрее ее способности насытить его продуктами собственного духовного производства, то это неминуемо влечет за собой "денационализацию досуга". Группы населения, имеющие больше досуга или более ориентированные на социокультурные приоритеты, обратят свой взор вовне. Именно к этому привело сегодня культурное скопидомство планирующего "технократического разума". Пока типичный "советский человек" в массе своей был представлен homo faber — "человеком на производстве", "тлетворное влияние" динамичных культур Запада ощущалось едва заметно. Но с развитием урбанизации и сопутствующим ей досугом (он представляет собой преимущественно городской феномен) положение резко изменилось. Не следует забывать, что homo ludens — это человек, не только пользующийся обилием свободного времени, но и отличающийся "расшатанностью" своих социокультурных стереотипов, что объясняется и ослаблением институционального давления на личность в свободное время и мозаичным характером получаемой информации, внутренне не согласованной, идущей 'из разнообразных источников. Появление такого социального типа знаменует собой переворот в глобальной социокультурной ситуации. Информационная всеядность homo ludens делает проблематичной его лояльность в отношении местных норм и традиций. Между странами (регионами) с развитым духовным производством и индустрией досуга и странами, которым нечего предложить своему homo ludens, возникает своего рода перепад давления. Социокультурная информация из зон высокого давления неудержимо устремляется в зоны низкого давления, в зоны специфического информационного вакуума. Можно тратить на оборону половину национального дохода страны, держать в состоянии боевой готовности множество "силовых ведомств", но если в стране имеется многочисленная образованная молодежь, пользующаяся досугом, который нечем заполнить, национальная оборона будет прорвана с тыла. Ибо сегодня в системе такой обороны возрастающее значение имеет информационный потенциал. Обычно, когда говорят о нем, имеют в виду информацию, предназначаемую для производственно-прикладного использования (в том числе в военно-промышленном комплексе). Но сегодня надо иметь в виду и такую информацию, которая заполняет свободное время людей и формирует настрой нации, установки ее молодого поколения. Если на этом фронте имеется "прорыв", то потенциал нации в межнациональном соперничестве не следует переоценивать. А это, в свою очередь, зависит от статуса национальных элит, занятых в системе духовного производства. Если они пользуются достаточной творческой свободой и приобщены к богатой культурной традиции, то они будут производить подлинные идеи — те, что принимаются всерьез и воодушевляют людей. Если же режим желает иметь послушную интеллигенцию, работающую лишь в угоду властям, социокультурное поле общества заполняется избыточной информацией (элита говорит банальности) либо дезинформацией (элита лжет нации). Рано или поздно авгурова улыбка продавшихся интеллектуалов будет разгадана нацией — тогда и наступает общенациональный социокультурный кризис. Население раскалывается в соответствии со своим статусом в системе современного духовного производства. Группы, давно уже активно вовлеченные в него по профилю своих занятий или благодаря возможностям своего досуга, разуверившись в возможностях своей интеллектуальной элиты, обращаются к зарубежным источникам информации; зарубежные интеллектуальные элиты обретают ореол настоящих пророков, которых "нет в своем отечестве".

Группы, информационно пассивные, ведущие так называемый трудовой образ жизни — недопотребляющие социокультурную информацию общего типа, — стремительно уходят в различного рода "локусы", прячась от разочаровавшего их "большого мира" в частную, семейную, местную жизнь. И тот и другой тип поведения одинаково опасны для национальной целостности. Информационно активные группы — производители и потребители системы духовного производства, благодаря усилиям которых и образуется единое национальное духовное пространство, устремляясь к инородным источникам информации, тем самым мигрируют из национального духовного пространства в инонациональное. Группы, замыкающиеся в гетто, тоже тем самым подрывают единство национального духа, ибо это единство — не бесплатный и вечный дар природы, а плод неустанной заботы, непрерывного коллективного духовного творчества. В современных условиях единство нации может поддерживаться только напряженными усилиями национального духа, моменты которого — творческая элита и внемлющая ей с доверием масса не должны распадаться.

Если элиты превращаются во внутренних эмигрантов (этому часто способствует и реальная "утечка умов"), а массы замыкаются в локусы, разучаясь говорить на языке общих ценностей и устремлений, то нация постепенно превращается в "диаспору", хотя и продолжающую еще говорить на национальном языке, но уже вкладывающую в одни и те же слова разные смыслы. Можно возразить в этой связи, что нация даже в эпоху центробежных тенденций может жить прежним великим наследием. Поставленные при социализме в патологические условия элиты изолгались и утратили национальное доверие, но у народа есть свое нетленное наследие в лице Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского... Здесь мы сталкиваемся с сложными теоретическими проблемами духовного производства. Его система включает две подсистемы: производство уникальных, морально не стареющих ценностей, с одной стороны, и продукцию духовной индустрии, подверженную моральному старению и нуждающуюся в периодической замене.

Проблема осложняется тем, что новые поколения к классическому ("нетленному") культурному наследию не могут приобщиться помимо современной духовной индустрии. Необходимы особые заклинания современной культуры для того, чтобы великие мертвецы заговорили для нового поколения. Иными словами, необходимы специфические герменевтические усилия, специфическое посредничество, имеющие целью интерпретировать наследие с учетом современных запросов. И если нация теряет элиту, способную это сделать (или, что тоже самое, теряет доверие к ней), то и сокровеннейшие пласты ее великого культурного наследия могут быть прибраны к рукам "чужими элитами" путем своевольной его интерпретации. Словом, у нации все можно отнять, если механизмы социокультурной защиты не срабатывают.

2. Хронополитика "третьего времени". Многими исследователями было отмечено, что дихотомия "труд—досуг" несет в себе небезопасные тенденции разрыва былой целостности социальной жизни и даже противостояния двух субкультур: односторонне утилитарной и сухой субкультуры рабочего времени и не менее односторонней в своей гедонистической раскованности субкультуры свободного времени. Жизнь в традиционных обществах в некоторых отношениях носила более гармоничный характер. Труд крестьянина, ремесленника не был отчуждением личности в машиноподобное состояние; он сохранял естественную ритмику и аромат контактов с природным и социальным окружением, он включал такие "промежуточно-карнавальные формы", как коллективный сенокос, поездки в ночное, ему, наконец, сопутствовало постоянное семейное общение, так как труд и быт не были разъединены. Такая целостность несомненно более способствовала нравственному здоровью и психическому равновесию, чем нынешний разрыв двух времен жизни. Настораживают и такие корреляции: люди, фанатично преданные своему делу, как правило имеют либо совсем мало досуга, либо профанируют его: им не хватает энергии для приобщения к высокому досугу. Наоборот, "злостное" дилетантство в профессиональной сфере нередко компенсируется достаточно престижным и по-своему изысканным досугом. Была когда-то песенка: "он и тосты произносит лучше всех, и костюмы даже носит лучше всех... Но ленив он и бездарен на работе на любой..." Высокое дилетантство досуга было терпимо и оправдано в аристократических обществах, но может ли современное демократическое общество позволить себе разделение на аристократию досуга и фабрично-заводской плебс?

Возникают и другие, не менее серьезные вопросы. Насколько пластичен современный человек, даже в его западной ипостаси, чтобы безболезненно балансировать между двумя столь резкими крайностями, как аскеза и узкая специализация труда, с одной стороны, гедонизм и "всеядность" досуга, с другой стороны? И, может быть, самое главное: в рамках дихотомии "труд—досуг" угрожает исчезнуть та промежуточная активность, которая связана с территориальной активностью человека — его деловым участием в местных делах, касающихся повседневного социального окружения. В самом деле, труд подчинен отраслевому принципу: скажем, работники металлургического комбината профессионально никак не связаны с местной средой, не являются строителями своего города, поселка, квартала. Но и на досуге эти люди столь же мало привязаны к своему окружению: индустрия досуга, как и индустрия труда, изымает личность из повседневного окружения и отдает его в распоряжение фабрики мнения (центральных средств массовой информации) и фабрики развлечений. Между тем демократия по самому своему определению означает активное и недилетантское участие в делах полиса, в процессах принятия решений, касающихся повседневного социального окружения. Периодические выборы, в ходе которых граждане решают, кто будет управлять ими на этот раз, даже при адекватном и неискаженном волеизъявлении, отнюдь не достаточны для того, чтобы осуществить призвание гражданина.

"Демократия участия", в отличие от формальной представительской демократии, требует "третьего времени". В последнее время его стали активно изучать на Западе, где стала формироваться социология "третьего времени". Ее представители критически относятся к концепции "цивилизации досуга", считая ее конформистско - аполитической, санкционирующей и практику манипулируемого труда, неисторически трактуя ее как нечто неизбежное, так и моральную деградацию досуга. Модернистскому пафосу досуга, уповающему на культурную революцию, на очередной "новый мир", противостоит, как подчеркивают, в частности, Д. Ленар, Р. Сю и др., усиливающаяся массовая ностальгия по утраченной целостности социального опыта. Пролетарий, одинаково безразличный как к труду, так и к своему бытовому и социокультурному окружению, уступает место человеку ангажированному, которому не безразлично качество среды, в которой живет он и его близкие. Именно поэтому он не может целиком передоверить соответствующие заботы безликому профессионализму заезжих экспертов. Возрождается своеобразная — индивидуальная и групповая (общинная) самодеятельность, в рамках которой человек действует со вкусом и с удовольствием, приберегая для этого личную смекалку и изобретательность.

Доктринеры "цивилизации досуга", напротив, исходили из возрастающей неангажированности современной личности, для которой досуг был средством забвения не только своих профессиональных, но и бытовых, семейных, гражданских ролей и забот. Однако их ожидания не подтвердились. В частности; не оправдался тезис Ж. Дюмазедье о "контрдетерминации досуга по отношению к семейно-бытовым ролям".

Последние социологические опросы свидетельствуют, что семья осталась центром внерабочего времени: большинство не хочет покидать семейный очаг в воскресные дни и не усматривает в досуге желанной возможности сократить семейные и соседские контакты. «Исследования показывают... что в случае, если бы рабочее время сократилось до 30 часов в неделю, 53% французов (из которых 61% составляет возрастную категорию 25—34 года) желало бы посвятить

высвободившееся в результате этого свободное время своей семейной

жизни».

Несостоятельность общества, жестко членившего жизнь на рабочее время и досуг, проявилась в его неспособности адаптироваться к кризисам. Парадокс промышленной цивилизации заключается в поляризации сверхзанятых, с одной стороны, и безработных, с другой стороны. Характерно, что, несмотря на рост безработицы, рабочее время занятых не сокращается, а интенсивность труда продолжает возрастать. Примечательно, что легче выносит тяготы кризиса — и экономические и психологические — население тех стран, где сохранился архаичный сектор, рудименты натурального хозяйства и кустарных производств (например, юга Италии).

Р. Сю отвергает оптимизм тех, кто ожидает нового витка спирали роста или предлагает рецепты "бескризисного индустриализма". Современный кризис промышленного труда и связанных с ним идеологий либерализма и марксизма носит необратимый характер. Научно-техническая революция, сопровождающаяся все более эффективными технологиями и повсеместным распространением механизации и автоматизации, ведет, с одной стороны, к дальнейшему обесценению труда и деградации его содержания, а с другой стороны, к росту безработицы, к ухудшению качества существования, разрушению окружающей среды.

Решение проблем цивилизации — не на пути поисков моделей "более современного роста", а в направлении того, что можно назвать моделью подлинного существования. Автор исходит из того, что искомая категория "третьего социального времени" близка доиндустриальному бытию по своему социальному и психологическому содержанию. Лучше всего отражает ее сущность понятие самодеятельного времени. Вытекающие из него полярности выглядят так:

а) В отличие от организуемого сверху труда и манипулируемого досуга оно представляет собой автономную, наделенную личным смыслом деятельность, свободную от вмешательства "мэтров".

б) В отличие от труда и досуга, навязывающих индивиду ситуацию обмена, рыночных отношений, оно вводит его в сферу непосредственно межличностных отношений. “Потребительский досуг располагается под знаком "Иметь" и в этом качестве противоположен самодеятельному времени, ориентирующему на категорию "Быть". Здесь — момент решающего выбора для современной личности”.

в) Трудом и досугом заведует наука как инструмент современной рационализации и оптимизации деятельности. Но она чужда самодеятельному времени, которое сродни искусству. Только не современному — массовому и коммерческому, а искусству в его экзистенциальном значении. "Сартр отмечал, что не существует более трудного опыта, чем опыт нашей собственной свободы. Самодеятельное время дает нам повод осознать эту истину".

г) Труд и досуг стали инструментальными формами, эффективность которых оценивается количественно, а цели задаются извне.

Самодеятельное время носит самоценный и качественный характер, ему противопоказано все то, что выходит за рамки личного смысла и лично осознаваемого интереса. Словом, в отличие от типов деятельности, обладающих таким измерением, как эффективность, самодеятельное время оценивается иной мерой — аутентичностью.

д) Труд и досуг связаны с производством и потреблением тиражируемой, массовой продукции — от автомобиля до модного танца; самодеятельное время соотносит личность с индивидуально самобытной, неповторимой предметностью.

е) Труд и досуг выступают как формы "частичного" и специализированного существования. Самодеятельное время носит синтетический характер, успешно интегрируя все то ценное, что могут сохранять современные труд или досуг порознь. “Участие в воспитании и обучении детей, организации самодеятельных групп и активных местных сообществ, благоустройстве своего квартала или города, в озеленении улиц, в совершенствовании программ местного радио и телевидения, в развитии коммунального огородничества и садоводства, — вот перечень форм использования самодеятельного времени. Причем, здесь отсутствует свойственная непреложным или "заорганизованным" формам активности финалистская психология. Когда деятельность по-настоящему ангажирует нас, мы не смотрим на часы и не подсчитываем будущий эффект — мы отдаем себя до конца”.

И здесь — еще одно свидетельство исцеляющей роли самодеятельного времени. Кризис промышленного труда не в последнюю очередь проявляется в том, что в его рамках используется лишь ничтожная часть знаний, получаемых в системе образования и общей культуры. "Таким образом, сталкиваются две противоположных тенденции: с одной стороны, все большая дисквалификация и упрощение труда, с другой — бурное развитие среднего и высшего образования, продукты которого практически не применимы на рабочем месте".

Накопление знаний и общей культуры в рамках современного промышленного профессионализма выглядит как абсурдная избыточность. Именно так должна была бы его оценить детерминистская промышленная социология. Очевидно, обнаружить смысл этого накопления способна другая — недетерминистская (телеологическая) социология, которая ищет назначение человека самого по себе, независимо от задаваемых ему обществом эмпирических ролей. В свете самодеятельного времени этот смысл открывается. Только развитие — количественное и качественное — самодеятельного времени позволит повысить адаптивную способность цивилизации, ее устойчивость к кризисам и способность к саморегуляции. Сократилась бы занятость и в нынешней, весьма мало производительной сфере услуг. Многие их разновидности можно было бы организовать в сфере самодеятельного времени, в рамках коммунальных проектов.

Многие предприятия функционировали бы в симбиозе с коммунами, как это уже сейчас нередко практикуется в Дании. Ослаблен был бы и налоговый пресс за счет значительного удешевления социального страхования и перестройки социальной инфраструктуры на базе самодеятельного времени.

В отличие от чисто досуговой "пригородной цивилизации" в США, коммунальная цивилизация не будет страдать пространственно-временной разорванностью и противостоянием различных социальных ролей современного человека. Ибо здесь речь идет не о периодической — в конце недели — миграции из промышленной цивилизации, а о ревизии ее принципов.

Это повлияло бы и на отношения гражданского общества и государства. В самом деле, социальное алиби современной гипертрофированной государственности — в организации социального страхования, национализации и субсидировании многих видов общественных услуг. Однако в сфере услуг самодеятельность общества в лице коммун и кооперативов будет несравненно более эффективной, чем тяжеловесная опека со стороны государства.

Социологические исследования подтверждают массовую установку на такую самодеятельность. Так, в Великобритании более 40% опрошенных засвидетельствовали свою готовность посвящать часть своего времени коммунальной самодеятельности в самых различных сферах. В обществе, таким образом, созрел потенциал для решительного оздоровления социальной среды путем освобождения от опеки государства и от профанирования со стороны тяготящихся своими обязанностями профессионалов.

Центр взаимной социальной помощи — организации, координирующей коммунальную самодеятельность в Англии, достиг поразительных успехов в осуществлении самых различных проектов, создав тем самым многообещающий прецедент организации внерыночных форм производственной и услуговой деятельности. Его манифест гласит: "Мы хотим воодушевить и поддержать эксперименты, относящиеся к самодеятельной кооперации граждан, для того, чтобы преодолеть чувство беспомощности и отчуждения перед лицом современного государства. Мы убеждены, что существуют многочисленные сферы, где лучше положиться на самих себя, ближайших сограждан-единомышленников и соседей, чем рассчитывать на далекие и перегруженные государственные службы". Во Франции аналогичные замыслы связаны с Альма-Гар, рабочим кварталом г. Рубе, жители которого практикуют безденежные формы обмена взаимными услугами и различные совместные мероприятия на общественных и самодеятельных началах. Разумеется, это требует изменений в образе жизни. В частности — более гибкой организации труда с правом свободной манипуляции часами работы в рамках заданного бюджета рабочего времени. Эта гибкость — важнейший резерв современных обществ в борьбе с одолевающими их трудностями.

Право работать неполную рабочую неделю, на неполную ставку хранило бы многие из жестких дилемм современной жизни. Исчезла бы противопоставленность 3-х возрастных групп и 3-х периодов человеческой жизни: молодости — времени учебы, зрелости — времени труда и старости — времени ухода на пенсию. Право на неполную занятость позволило бы многим категориям молодежи легко сочетать работу с учебой, пенсионерам — отдых с работой, женщинам- профессиональные и бытовые обязанности. В значительной мере тратило бы смысл нынешнее противопоставление самодеятельного населения и несамодеятельного, производительных и непроизводительных секторов экономики. Снизилось бы давление на высоко- производительные секторы со стороны малопроизводительных, и вместе с этим — и размеры нынешнего социального иждивенчества. Жесткие дилеммы: работай или учись, занимайся воспитанием детей, уходи на пенсию, оформляй инвалидность (становясь иждивенцем семьи или общества) — исчезли бы, уступив место более гибким способам распределения различных форм общественного времени. В целом повысился бы уровень использования социальной энергии нации, снизилась бы острота конфликта многих социальных ролей. Это отразилось бы и на отношении к труду, ибо более гибко организуемая и свободно выбираемая активность порождает меньше психологических барьеров.

Противопоставленность различных измерений современного человека уступила бы место более гармоничному их сочетанию.

Путь развития самодеятельного времени кладет конец не только деленной разорванности современного человека, но и пространственной. Индустриальная цивилизация лишила его местных корней, превратив в анонимного, безразличного близлежащему окружению, группового индивида. Он обречен на вечное социально- территориальное бродяжничество, что во всех отношениях снижает его дальность и ответственность. Этой практике навязываемых перманентных миграций противостоит новейшая тенденция коммунальной самодеятельности, привязывающая человека к месту, извращаются ему тепло контактов, чувство причастности.

Здесь проявляются симптомы более общего поворота, связанного с культурой постмодернизма. Модернистская доминанта в культуре, связанная с переходом от традиционного, доиндустриального общества, к индустриальному, ознаменовалась пафосом разрыва индивида с прежними связями, с близлежащим социальным окружением. Разрыв труда и быта, уход из домашнего хозяйства на фабрику сопровождались формированием особой психологии, противопоставляющей современный мир высокоорганизованной и мобильной технической среды — продукта промышленной и социальной революции — естественному миру общины, родства и соседства, который третируется как пережиток.

Апологетика новизны и искусственности привели в конечном счете к столь высокой нестабильности и непредсказуемости человеческого существования в "горизонте бесконечного прогресса", что возникла угроза тотальной дестабилизации, утраты человеком своего социального и духовного равновесия. Удалившийся от требований повседневности прогресс сегодня зачастую является нам не столько в чарующих образах универсального комфорта и порядка, сколько в пугающем облике экономической и ядерной катастроф, моральной деградации, всеобщей отчужденности. В этих условиях и возникли постмодернистский и неоконсервативный поворот в культуре и политике. Как пишет германский теоретик неоконсерватизма Кальтенбруннер, "так как абсолютно все — в том числе и революционеры всех стран и лагерей, подвержены термоядерной и экологической угрозе, то планомерная, рациональная и систематическая защита от этих опасностей в эсхатологических условиях научно-технической цивилизации становится конкретно-всеобщей задачей просвещенного консерватизма: спасти род человеческий. Перед трагической нивелировкой в тени возможного коллективного самоубийства все люди — консерваторы, если, конечно, они не желают быть самоубийцами".

Наряду с политическим неоконсерватизмом возник особый социокультурный неоконсерватизм, связанный со стилем "ретро" — реабилитацией старых обычаев и традиций, культом естественного в противоположность искусственному, старинного — в противоположность новому, мудрости сбережения — в противовес запальчивому стремлению все изменить и поменять местами. Постмодернистская хронополитика, проявившаяся в стратегиях "третьего времени", ориентирована на создание стабильной социальной среды. Если раннеиндустриальное общество, значительная часть которого составляло пролетарское гетто, оторванное от национальной культуры и жаждущее перемен любой ценой, исповедовало идеологию модернизма, то зрелое индустриальное общество, находящееся в стадии перехода к постиндустриальному и представленное большинством среднего класса, которому есть что терять, исповедует идеологию цивилизованной стабильности и преемственности. Третье время, в отличие от первого (производственного) и второго (досугового), более всего связывает человека с повседневным окружением, с окружающей территорией — пространством "малой родины". Не случайно так много внимания территориальному принципу жизнестроения уделяет регионалистика. Подробнее о ней — в следующей главе.

§ 2. ТРУД И ХРОНОПОЛИТИКА - Философия политики - Папарин А.С. - Философия политики