Глава 1. ТРИУМФ РАЗУМА - Порядок из хаоса - И. Пригожин - Сочинения и рассказы

1. Новый Моисей

Кромешной тьмой был мир окутан,

И в тайны естества наш взор не проникал,

Но Бог сказал: "Да будет Ньютон!"

И свет над миром воссиял.

Поуп А. Проект эпитафии на могиле Ньютона, скончавшегося в 1727 г . - Здесь и далее, если не указан другой переводчик, стихотворный перевод Ю. Данилова.

Нет ничего странного в том, что эпитафия Поупа вы-держана в столь возвышенном стиле. В глазах Англии XVIII в. Ньютон был "новым Моисеем", которому бог явил свои законы, начертанные на скрижалях. Поэты, архитекторы и скульпторы предлагали проекты величе-ственных монументов, вся английская нация торжест-венно отмечала небывалое событие: человек впервые от-крыл язык, на котором говорит (и которому подчиняет-ся) природа.

Не в силах устоять пред разумом Ньютона,

Природа с радостью открыла все ему,

Пред математикой склонив свою главу

И силу опыта признав, как власть закона[1].

Этика и политика черпали в теории Ньютона материал, которым "подкрепляли" свои аргументы. Напри-мер, автор приведенного выше четверостишия Дезагулье усматривал в ньютоновской картине мироздания обра-зец политического устройства общества. Конституцион-ную монархию он считал наилучшей из возможных форм правления, поскольку власть короля, как и власть Солн-ца, умеряется законам

Как взгляд владыки ловят царедворцы,

Кружат так шесть миров вкруг Солнца.

Ему подвластно их движенье,

Изогнут путь их силой притяженья.

Власть Солнца смягчена законами Природы:

Мирами правит, не лишая их свободы [2]

Хотя сам Ньютон никогда не вторгался в область морали и этики, он не сомневался в универсальном ха-рактере законов, изложенных в его "Математических началах натуральной философии". "Природа весьма со-гласна и подобна в себе самой"[Ньютон И. Оптика, или Трактат об отражениях, преломле-ниях, изгибаниях и цветах света. Пер. с третьего англ. издания 1721 г. и с примечаниями С. И. Вавилова. Изд. 2-е, просмотренное Г. С. Ландсбергом. М., 1954, с. 285. - Прим. перев.], - утверждал Ньютон в Вопросе 31 своей "Оптики". Это весьма сильно эллип-тическое утверждение претендует на многое. Горение, ферментация, тепло, силы сцепления, магнетизм... Не су-ществует ни одного природного явления, которое не было вызвано силами притяжения и отталкивания, т. е. теми же действующими силами, что и движение небесных светил и свободно падающих тел.

Став еще при жизни почти национальным героем, Ньютон примерно столетие спустя при могучей под-держке авторитета Лапласа превратился в символ науч-ной революции в Европе. Астрономы взирали на небо, где безраздельно царила математика. Ньютоновская си-стема успешно преодолела все препятствия на своем пу-ти. Более того, она проложила путь математическому методу, позволившему учесть все наблюдаемые отклоне-ния в движениях планет и даже использовать их для вывода о существовании еще неизвестной планеты. Предсказание планеты Нептун явилось своего рода ос-вящением предсказательной силы, присущей ньютонов-ской картине мироздания.

К концу XIX в. имя Ньютона стало нарицательным для обозначения всего образцового. Вместе с тем появи-лись разноречивые интерпретации ньютоновского мето-да. Одни усматривали в нем своего рода эталон количе-ственного экспериментирования, результаты которого допускают описание на языке математики. Для них хи-мия обрела своего Ньютона в лице Лавуазье, положив-шего начало систематическому применению весов в хи-мии. Это был решающий шаг в становлении количест-венной химии, избравшей закон сохранения массы своей нитью Ариадны. По мнению других стратегия Ньютона состояла в вычленении некоторого центрального твердо установленного и надлежаще сформулированного фак-та и в последующем использовании его как основы де-дуктивных построений относительно данного круга явлений. С этой точки зрения гений Ньютона заключался в ньютоновском прагматизме. Ньютон не пытался объяс-нить гравитацию - существование всемирного тяготения было принято Ньютоном как неоспоримый факт. Анало-гичным образом любая другая дисциплина должна строиться таким образом, чтобы за ее исходную точку был принят некоторый центральный необъяснимый факт. Ободренные авторитетом Ньютона медики сочли возможным обновить виталистскую концепцию и гово-рить о "жизненной силе" sui generis, использование которой придало бы описанию жизненных явлений столь желанную последовательность и систематичность. Этой же цели призвано служить сродство - особая, сугубо химическая сила, якобы проявляющаяся при взаимодей-ствии молекул.

Некоторые "истинные ньютонианцы", стремясь воспрепятствовать неудержимому росту числа различных "сил", призванных объяснить то или иное явление при-роды, провозгласили было вновь универсальность все-мирного тяготения, или гравитации, как единого объяс-нения всех явлений, но было слишком поздно. Ныне термин "ньютонианский" (или "ньютоновский") приме-ним ко всему, что имеет отношение к системе законов, равновесию и, более того, ко всем ситуациям, в которых естественный порядок, с одной стороны, и моральный, социальный и политический, с другой, допускают описа-ние с помощью единой всеобъемлющей гармонии. Ро-мантические философы даже обнаруживали в ньютонов-ской Вселенной волшебный мир, одухотворенный силами природы. Более "ортодоксальные" физики усматривали в ньютоновской картине мироздания механический мир, подчиняющийся математическим законам. Для позити-вистов ньютоновская модель символизировала успех процедуры, рецепта, подлежащего отождествлению с са-мим определением пауки3.

Все остальное - не более чем изящная словесность (причем зачастую словесность ньютоновская): гармо-ния, безраздельно царящая в мире звезд, избирательное сродство и столь же избирательная враждебность, по-рождающие видимость "общественной жизни" химиче-ских соединений, представали как явления, распростра-няющиеся и на человеческое общество. Неудивительно поэтому, что тот период казался золотым веком класси-ческой науки.

Ньютоновская наука и поныне занимает особое место. Некоторые из введенных ею основных понятий полу-чили полное признание и сохранились до наших дней, выдержав все мутации, которые претерпело естествозна-ние со времен Ньютона. Не подлежит сомнению, однако, что золотой век классической науки миновал, а вместе с ним исчезла и уверенность в том, что ньютоновская рациональность, несмотря на значительно расходящиеся между собой интерпретации, может быть приемлемой основой для нашего диалога с природой.

Центральная тема первой части нашей книги - триумф ньютонианства, непрестанное расширение сферы научных исследований на все новые и новые области, позволившее распространить ньютоновское мышление до нашего времени. Мы расскажем также о тех сомнениях и ожесточенных баталиях, которые породил этот триумф. Ныне мы начинаем более отчетливо видеть пределы нью-тоновской рациональности. Возникает новая, более по-следовательная концепция науки и природы. Эта новая концепция прокладывает путь новому объединению зна-ния и культуры.

2. Дегуманизованный мир

...От единого зренья нас, Боже,

Спаси, и от сна Ньютонова тоже!

Блейк В. Из письма Баттсу. <Грозный Лос). - В кн.: Блейк В. Стихи. Перев. В. Потаповой. М., 1978, с. 225. - Прим. пере

Вряд ли найдется лучшая иллюстрация нестабильности положения, занимаемого наукой в общей системе культуры, чем вводная статья, опубликованная в тру-дах семинара ЮНЕСКО по проблемам отношений нау-ки и культуры:

"Более чем за одно столетие сектор научной деятельности разросся в окружающем его культурном простран-стве настолько, что угрожает в недалеком будущем вы-теснить всю культуру. Одни склонны считать подобную опасность иллюзорной и объясняют наметившуюся тен-денцию высокими темпами развития науки, уповая на то, что силовые линии культуры рано или поздно окажут свое действие и вновь поставят науку на службу челове-ку. Другие полагают, что триумф, одержанный наукой за последние десятилетия, дает ей право занимать господствующее положение в современной культуре. Более того, культура, по их мнению, заслуживает дальнейшего развития лишь постольку, поскольку она может быть передана посредством научного аппарата. Третьим, уст-рашенным мрачной перспективой превращения отдель-ного человека и всего общества в целом в послушных марионеток науки, видится призрак грядущей катастро-фы культуры"[4].

В приведенном нами отрывке наука представлена как раковая опухоль на теле культуры: дальнейший рост науки угрожает разрушить культурную жизнь общества. Вопрос стоит весьма остро: можем ли мы взять конт-роль над наукой в свои руки и направлять ее развитие в нужное русло или нам уготована судьба рабов науки? Всего лишь за каких-нибудь полтора века наука пре-терпела головокружительное падение, превратившись из источника вдохновения западноевропейской культуры в смертельную угрозу для нее. Наука не только представ-ляет опасность для материального существования чело-века, но и в более тонком плане угрожает разрушить традиции и опыт, глубоко укоренившиеся в нашей куль-турной жизни. Столь тяжкое обвинение выдвигается не только против технологических последствий того или иного научного достижения, но и против самого "духа науки".

Но независимо от того, относятся ли выдвинутые обвинения к глобальному скептицизму, источаемому науч-ной культурой, или к частным следствиям из научных теорий, в наше время утверждение о том, что наука рас-шатывает саму основу нашего мира, звучит довольно часто. То, что на протяжении поколений было источни-ком радости и наслаждения, вянет от прикосновения науки. Все, к чему прикасается наука, дегуманизуется.

Как ни странно, идея о том, что научный прогресс выступает в роли рокового разрушителя волшебных чар, нашла горячую поддержку не только среди критиков науки, но и среди тех, кто защищает и даже прославля-ет ее. Например, историк Гиллиспи в своей книге "Острие объективности" выражает сочувствие тем, кто критикует науку и не оставляет попыток притупить "ре-жущую кромку объективности":

"Попытки возродить субъективный подход к природе не могут не волновать. Его бренными останками, равно как и благими намерениями, устлан весь путь, пройден-ный научной, и лишь кое-где в таких глухих уголках, как лысенковщина или антропософия, он сохранился в первозданном виде. В такого рода пережитках запечат-лены непрестанные попытки избежать последствий наи-более характерной для западного человека и успешной кампании, обреченной, насколько можно судить, на пол-ную и окончательную победу. Вряд ли найдется тончай-ший нюанс в настроении от глубокого отчаяния до ге-роического воодушевления, который не возбуждала бы, как любая вера перед лицом неминуемого, романтиче-ская натурфилософия. В своем наиболее отталкивающем проявлении такие настроения порождают сентименталь-ное или вульгарное неприятие разума. В наиболее воз-вышенном проявлении они являются движущей пружи-ной натуралистической и морализующей науки Дидро, персонификации природы Гёте, поэзии Вордсворта и фи-лософии Альфреда Норта Уайтхеда или любого другого мыслителя, который хотел бы найти в науке место для нашей качественной и эстетической оценки природы. Это наука тех, кто, будь их воля, превратил бы в ботанику великолепие цветения и в метеорологию красоту зака-тов"5.

Итак, наука приводит к трагическому метафизическому выбору. Человек вынужден отдать предпочтение одной из альтернатив и либо поддаться сулящему вновь обрести потерянную было уверенность, но иррациональ-ному искушению видеть в природе гарантию человече-ских ценностей, либо усматривать в ней знак, указываю-щий на существование фундаментальной взаимосвязи явлений и верность рациональности, изолирующей его в безмолвном мире.

К лейтмотиву мира, переставшего вызывать благоговейное поклонение, примешивается отзвук другого лейтмотива-господства над окружающим миром. Ми-ром, перед которым не испытываешь благоговения, уп-равлять гораздо легче. Любая наука, исходящая из представления о мире, действующем по единому теорети-ческому плану и низводящем неисчерпаемое богатство и разнообразие явлений природы к унылому однообра-зию приложений общих законов, тем самым становится инструментом доминирования, а человек, чуждый окру-жающему его миру, выступает как хозяин этого мира.

В последние десятилетия развенчание окружающего нас мира принимало различные формы. Систематиче-ское изучение многообразных проявлений антинауки вы-ходит за рамки нашей книги. О реакции западной мыс-ли на удивительный триумф ньютоновской рационально-сти мы расскажем более подробно в гл. 3, а пока лишь заметим, что в настоящее время наблюдается сдвиг во всеобщем отношении к природе, основанный на широ-ко распространенном, но, по нашему мнению, ошибоч-ном убеждении в существовании непреодолимого антаго-низма между наукой и "натурализмом". Формы, кото-рые приняла в последние годы критика науки, мы про-демонстрируем (по крайней мере частично) на трех при-мерах: критики Хайдеггера, чья философия весьма при-влекательна для современного мышления, Артура Кёст-лера и выдающегося историка науки Александра Койре.

Мартин Хайдеггер направляет острие своей критики в само сердце научного исследования, основной побуди-тельный мотив которого Хайдеггер усматривает в дости-жении перманентной цели - покорении природы. В соот-ветствии с этим Хайдеггер утверждает, что научная ра-циональность является итоговым выражением того, что неявно присутствовало в науке с античных времен, а именно: воли к покорению, проявляющейся в любом ра-циональном обсуждении или предприятии, элементе на-силия, скрытом во всем позитивном, и коммуникабель-ном знании. Особое значение Хайдеггер придает тому, что он называет технологическим и научным "остовом" (Gestell)6, служащим общей основой функционирования человека и окружающего мира.

Хайдеггер не приводит подробного анализа какого-нибудь конкретного технологического (или научного) продукта или процесса. Хайдеггер подвергает критике самую сущность технологии - сторону, с которой нас интересует вещь. Любая теория является, с его точки зрения, составной частью реализации генерального пла-на, образуемого западной историей. То, что мы называ-ем научной "теорией", представляет, по Хайдеггеру, не более чем способ вопрошания вещей, с тем чтобы под-чинить их себе. Ученый, как и технолог,-всего лишь игрушка в руках воли к власти, замаскированной под жажду знания: первое же приближение ученого к объек-там исследования означает, что те подвергаются систе-матическому насилию.

"Было бы неверно называть современную физику экспериментальной потому, что при вопрошании приро-ды она использует экспериментальные устройства. Пра-вильнее противоположное утверждение, и вот почему: физика, уже как чистая теория, требует, чтобы природа проявила себя в предсказуемых силах; она ставит свои эксперименты с единственной целью задать природе вопрос: следует ли та, и если следует, то каким именно образом, схеме, предначертанной наукой"7.

Хайдеггера нисколько не волнует, например, что загрязнение промышленными отходами погубило в Рейне все живое. Хайдеггера интересует лишь, что река Рейн поставлена на службу человеку.

"На Рейне воздвигнута плотина гидроэлектростанции. Она повышает напор вод великой реки, чтобы тот мог вращать колеса турбины... Гидроэлектростанция не "пристроена" к Рейну, как старинный деревянный мост, веками соединяющий один берег с другим. Наоборот, река встроена в электростанцию. Рейн есть то, чем он теперь является в качестве реки, а именно поставщиком гидравлического напора, благодаря существованию электростанции"8.

Старинный мост через Рейн представляет в глазах Хайдеггера ценность не как свидетельство таланта, под-крепленного опытом возводивших его мастеров, кропот-ливых и тщательных наблюдений, а лишь потому, что мост "не использует" реку.

Критика Хайдеггера, воспринимающая как угрозу самый идеал позитивного коммуникабельного знания, эхом вторит уже знакомым мотивам движения против науки, о которых мы упоминали во введении. Но идея нерас-торжимой связи между наукой и стремлением домини-ровать проходит сквозь некоторые, казалось бы, весьма различные оценки современной ситуации. Например, в работе под весьма красноречивым названием "Наступле-ние золотого века"9 Гюнтер Стент утверждает, что нау-ка в наше время достигла пределов своих возможностей. Мы вплотную приблизились к точке, где отдача иссяка-ет, вопросы, задаваемые нами различным объектам с целью подчинить их своей власти, все более усложня-ются и утрачивают всякий интерес. Выход на этот ру-беж означает конец прогресса, но вместе с тем предос-тавляет человечеству удобный случай для того, чтобы прекратить безумные усилия, закончить вековую схватку с природой и принять мир, статичный и комфортабель-ный. Мы намереваемся показать, что относительная разобщенность научного познания некоторого объекта и возможность овладения им, отнюдь не свидетельствуя об исчерпании науки, указывают на поистине неисчерпае-мое множество новых перспектив и проблем. Научное понимание окружающего нас мира только начинается. Существует еще одно представление о науке, которое в принципе, по нашему мнению, может нанести ей зна-чительный ущерб, - преклонение перед таинственной наукой, способной с помощью хитроумных рассуждений, недоступных простым смертным, привести к выводам, которые, словно по мановению волшебной палочки, об-наружат несостоятельность общепринятой трактовки та-ких фундаментальных понятий, как время, пространство, причинность, разум или материя. Такого рода "таинст-венная наука", способная потрясти своими выводами основу любой традиционной концепции, в какой-то мере поощрялась "откровениями" теории относительности и квантовой механики. Не подлежит сомнению, что неко-торые из наиболее впечатляющих достижений физики в относительно недавнем прошлом, такие, как предложен-ная Эйнштейном интерпретация гравитации как кривиз-ны пространства или античастицы Дирака, поколебали, казалось бы, окончательно сложившиеся концепции. Та-ким образом, налицо весьма тонкое равновесие между готовностью вообразить науку всесильной, способной на любые свершения, и своего рода земным реализмом. В настоящее время это равновесие заметно смещается в сторону возрождения мистицизма в среде предста-вителей печати и даже в самой науке, особенно сре-ди специалистов по космологии10. Процитируем Кёст-лера:

"Нам приходилось слышать целый хор Нобелевских лауреатов по физике, утверждавших, что материя мерт-ва, причинность мертва, детерминизм мертв. Если это действительно так, устроим усопшим похороны под рек-вием электронной музыки. Настало время извлечь урок из постмеханистической науки XX в. и выбраться из смирительной рубашки, надетой на наши философские взгляды материализмом XIX в. Парадоксально, но если бы наши философские взгляды находились на уровне со-временной науки вместо того, чтобы отставать от нее на столетие, то мы давно освободились бы от этой смирительной рубашки... Но, коль скоро допущенная нами ошибка осознана, мы могли бы острее ощущать те яв-ления вокруг нас, которые ранее были вынуждены игно-рировать из-за одностороннего пристрастия к физиче-ской науке, могли бы более чутко реагировать на росток, пробивающийся сквозь обломки рухнувшего здания при-чинности, с большим вниманием относиться к стечению событий, включить паранормальные явления в нашу концепцию нормальности и отдавать себе ясный отчет в том, что мы живем в "стране слепых"11.

Мы не хотим априори осуждать или отвергать любые взгляды. Даже в заведомо фантастических утверж-дениях из числа тех, которые нам приходится слышать, может оказаться зерно истины. Тем не менее мы счита-ем, что прыжки в иррациональное были бы слишком простым выходом из конкретной сложности окружаю-щего нас мира. Мы отнюдь не тешим себя надеждой на то, что из "страны слепых" нам удастся выбраться быстро, поскольку концептуальная слепота - далеко не главная причина, по которой остаются нерешенными проблемы и противоречия нашего общества.

Не соглашаясь с той или иной критикой или искажениями науки, мы отнюдь не отвергаем всякую крити-ку науки вообще. В качестве примера сошлемся на по-зицию Александра Койре, внесшего немалый вклад в понимание развития современной науки. Анализируя значение и следствия ньютоновского синтеза, Койре пи-шет следующее:

"Но есть и нечто такое, за что ответственность может быть возложена на Ньютона или, точнее, не на од-ного Ньютона, а на всю современную науку, - раскол нашего мира на два чуждых мира. Я уже упоминал о том, что современная наука разрушила барьеры, отде-лявшие небо от Земли, объединила и унифицировала Вселенную. Все это так. Но я упоминал и о том, что, оп-рокидывая барьеры, наука подменяла наш мир качества и чувственного восприятия, мир, в котором мы живем, любим и умираем, другим миром - миром количества, воплощенной геометрии, миром, в котором, хотя он и вмещает в себя все, нет места для человека. Так мир науки - реальный мир - стал отчужденным и пол-ностью оторванным от мира жизни. Наука не в состоя-нии не только объяснить этот мир, но даже оправдать-ся, назвав его "субъективным".

Нельзя не признать, однако, что практика ежедневно (и чем дальше, тем чаще) приводит оба мира в со-прикосновение. Что же касается теории, то их разделя-ет бездонная пропасть.

Существование двух миров означает существование двух истин. Не исключено, однако, и другое толкова-ние - истины вообще не существует.

Трагедия современного разума, "разгадавшего загадку Вселенной", состоит в том, что одну загадку он заме-нил другой - загадкой самого себя12.

В выводах Койре звучит та же нота, которая отчетливо слышна у Паскаля и Моно, - трагическое ощуще-ние отчужденности. Критика Койре ставит под сомнение не научное мышление, а классическую науку, в основе которой заложена ньютоновская перспектива. Перед нами не стоит прежняя дилемма трагического выбора между наукой, обрекающей человека на изоляцию в окружающем его мире, лишенном волшебного очарова-ния, и антинаучными иррациональными протестами. Критика Койре нацелена не на пределы рациональности "смирительной рубашки", а лишь на неспособность клас-сической науки справиться с некоторыми фундаменталь-ными аспектами окружающего нас мира.

Наша позиция в этой книге сводится к утверждению: наука, о которой говорит Койре, не является более на-шей наукой, и отнюдь не потому, что нас ныне занимают новые, недоступные воображению объекты, более близ-кие к магии, чем к логике, а потому, что мы как ученые начинаем нащупывать свой путь к сложным процессам, формирующим наиболее знакомый нам мир - мир при-роды, в котором развиваются живые существа и их со-общества. Мы начинаем выходить за пределы того мира, который Койре называет "миром количества", и всту-паем в "мир качества", а значит, и в мир становящего-ся, возникающего. Описанию перехода из одного мира в другой посвящены части I и II нашей книги. Мы счи-таем, что именно такой переход придает особую значи-мость и очарование переживаемому нами моменту ис-тории науки. Не будет, по-видимому, преувеличением сказать, что наш период допустимо сравнивать с эпо-хой греческих атомистов или Возрождения, когда за-рождался новый взгляд на природу. Но вернемся сна-чала к ньютоновской науке, бесспорно ставшей одним из величайших достижений в истории человечества.

3. Ньютоновский синтез

Что кроется за энтузиазмом современников Ньютона, их убеждением в том, что тайна мироздания, истина о природе наконец открыта? В ньютоновском синтезе сходятся несколько направлений человеческой мысли, ис-токи которых восходят, по-видимому, к самому началу цивилизации. Прежде всего это представление о науке как о способе воздействия на окружающий мир. Ньюто-новская наука - наука активная. Одним из ее источни-ков стали знания, накопленные средневековыми ремес-ленниками, строителями машин. Она дает средства для систематического воздействия на мир, для предсказания и изменения хода протекающих в природе процессов, со-зидания устройств и механизмов, способных обуздать и использовать на благо человека силы и материальные ресурсы природы.

В этом смысле современная наука может считаться прямым продолжением тех усилий, которые человек с незапамятных времен затрачивал на то, чтобы организо-вать для своих целей окружающий мир. О ранних эта-пах этой деятельности мы располагаем весьма скудными сведениями. Тем не менее, оглядываясь назад, мы мо-жем достаточно достоверно оценить уровень знаний и навыков, необходимых для того, чтобы совершить нео-литическую революцию, позволившую человеку посте-пенно начать организацию природной и социальной сре-ды с помощью новой техники, предназначенной для экс-плуатации природы и устройства общества. Неолитиче-ская "техника", например виды домашних животных и культурных растений, выведенные с помощью отбора и гибридизации, гончарное производство, ткачество, ме-таллургия, широко используется и поныне. На протяже-нии длительного периода наша социальная организация была основана на той же технике письма, геометрии, арифметики, которая понадобилась для того, чтобы ор-ганизовать иерархически дифференцированные и наде-ленные структурой социальные группы неолитических городов-государств. Таким образом, мы не можем не признать непрерывность связи между неолитической тех-никой и наукой и промышленной революцией13.

Современная наука значительно расширила круг древних изысканий, неуклонно повышая их интенсив-ность и непрестанно наращивая их темп. Однако этим далеко не исчерпывается значение науки в том смысле, какой был придан ей в ньютоновском синтезе.

Помимо многообразной техники, используемой в данном обществе, мы встречаем ряд верований и мифов, в которых предпринимаются попытки понять, какое место занимает человек в мире. Подобно мифам и космогони-ческим гипотезам, научная деятельность направлена прежде всего на то, чтобы понять природу мира, его структуру и место, занимаемое в нем человеком.

С нашей точки зрения, совершенно несущественно, что первые умозрительные построения досократиков были во многом заимствованы из мифа Гесиода о со-творении мира - начальном отделении неба от Земли, страсти, разжигаемой Эротом, рождении первого поко-ления богов и образовании дифференцированных косми-ческих сил, разладах и распрях, серии кровавых рас-прав и актов мести и, наконец, установлении стабиль-ности при мудром правлении богини правосудия Дике. Для нас важно другое: на протяжении нескольких по-колений досократики собирали, обсуждали и подвергали критическому разбору часть тех понятий, которые мы пытаемся ныне организовать в надежде понять отноше-ния между явившимся, ставшим и становящимся, т. е. понять, как рождается порядок из первоначально недиффенцированной (по предположению) среды.

Почему однородное состояние теряет устойчивость? Почему потеря устойчивости приводит к спонтанной дифференциации? Почему вообще существуют вещи? Являются ли они хрупкими и бренными следствиями не-справедливости, нарушения статического равновесия между противоборствующими силами природы? Может быть, силы природы создают вещи и обусловливают их автономное существование - вечно соперничающие си-лы любви и ненависти, стоящие за рождением, ростом, увяданием и рассыпанием в прах? Является ли измене-ние не более чем иллюзией или, наоборот, проявлением неутихающей борьбы между противоположностями, об-разующими изменяющуюся вещь? Сводится ли качест-венное изменение к движению в вакууме атомов, отли-чающихся только по форме, или же атомы сами состоят из множества качественно различных "зародышей", каждый из которых отличен от другого? Носит ли гар-мония мира математический характер? Являются ли чис-ла ключом к природе?

Открытые пифагорейцами соотношения между высотой тона звучащей струны и ее длиной и поныне входят в наши теории. Математические схемы составили пер-вый в истории Европы свод абстрактных рассуждений, которые могут быть сообщены любому мыслящему че-ловеку и воспроизведены им. Грекам впервые удалось облечь дедуктивное знание в форму, придающую ему (разумеется, в определенных пределах) незыблемость, неподверженность колебаниям в зависимости от убеж-дений, надежд и пристрастий.

Наиболее важный аспект, общий для греческой мысли и современной науки, разительно контрастирующий с религиозно-мистической формой познания, заключает-ся в придании особой значимости критическому анализу и проверке14.

О досократовской философии, получившей развитие в ионических полисах и колониях Magna Graecia (Ве-ликой Греции), известно мало. Нам остается лишь строить более или менее правдоподобные предположе-ния о том, какие отношения могли складываться меж-ду теоретическими построениями и космогоническими гипотезами и процветавшими в ионических полисах ре-меслами и технологиями. Традиция утверждает, что в результате враждебной религиозной и социальной реак-ции философы были обвинены в атеизме и либо осуж-дены на изгнание, либо приговорены к смертной казни. Их ранний "призыв к порядку" может служить своего рода символом, олицетворяющим важность социальных факторов для зарождения и особенно развития концеп-туальных инноваций. Чтобы понять, на чем зиждется успех современной науки, нам необходимо также объяс-нить, почему ее основатели, как правило, подвергались формально отнюдь не беззаконным репрессиям, а их теоретический подход подавлялся в пользу той формы знания, которая больше соответствовала общественным чаяниям и убеждениям.

Насколько можно судить, со времен Платона и Аристотеля надлежащие ограничения были установлены и мысль оказалась направленной в русло социально при-емлемого. В частности, было проведено различие между теоретическим мышлением и технологической деятель-ностью. Такие используемые нами и ныне слова, как "машина", "механический", "инженер", имеют сходное значение. Они относятся не к рациональному знанию, а к умению и целесообразности. Идея состояла не в том, чтобы изучать происходящие в природе процессы с целью их более эффективного использования, а в том, чтобы обхитрить природу, обмануть ее с помощью раз-личных "машинных махинаций", т. е. включить в работу чудеса и эффекты, чуждые "естественному порядку" вещей. Области практических действий и рационального понимания природы были, таким образом, жестко раз-граничены. Архимеда почитали как инженера. Счита-лось, что его математические работы по изучению усло-вий равновесия машин неприменимы к миру природы (по крайней мере в рамках традиционной физики). В отличие от сказанного ньютоновский синтез выражает последовательный союз между практической деятельно-стью и теоретическим познанием.

Нельзя не отметить и третий важный элемент, нашедший свое отражение в ньютоновской революции. Каждый из нас, вероятно, прочувствовал разительный контраст между ничем не нарушаемым покоем мира звезд и планет и эфемерным, вечно бурлящим земным миром. Как подчеркнул Мирча Элиаде, во многих древ-них цивилизациях пространство, где протекает жизнь простых смертных, обособлено от обители богов, мир разделен на обычное пространство, где все подвержено игре случая, имеет свой век и обречено в конечном сче-те на гибель, и священное пространство, где все испол-нено высшего смысла, чуждо всякой случайности и веч-но. Именно по таким признакам Аристотель противопо-ставил миру небесных светил мир подлунный. Эта про-тивоположность имела решающее значение для оценки Аристотелем возможности количественного описания природы. Если движение небесных тел, рассуждал Ари-стотель, неизменно и по своей природе божественно, т. е. остается вечно тождественным самому себе, то оно должно допускать описание с помощью математических идеализаций. Математическая точность и строгость не пристали подлунному миру. Неточности природных про-цессов подходит лишь приближенное описание.

Последователю Аристотеля интереснее знать, почему протекает процесс, чем уметь описывать, как тот проте-кает, или, скорее, для него один аспект неотделим от другого. Одним из главных источников аристотелевского мышления явилось наблюдение эмбрионального разви-тия - высокоорганизованного процесса, в котором взаимосвязанные, хотя и внешне независимые события про-исходят, как бы подчиняясь единому глобальному пла-ну. Подобно развивающемуся зародышу, вся аристоте-левская природа построена на конечных причинах. Цель всякого изменения, если оно сообразно природе вещей, состоит в том, чтобы реализовать в каждом организме идеал его рациональной сущности. В этой сущности, ко-торая в применении к живому есть в одно и то же время его окончательная, формальная и действующая причи-на, - ключ к пониманию природы. В указанном смысле "рождение современной науки" - столкновение между последователями Аристотеля и Галилея - есть столкно-вение между двумя формами рациональности15.

Галилей считал вопрос "почему", столь любезный сердцу любого последователя Аристотеля, весьма опас-ным при обращении к природе, по крайней мере для уче-ного. С другой стороны, сторонники аристотелевской науки считали взгляды Галилея крайним выражением иррационального фанатизма.

Итак, появление ньютоновской системы ознаменовало триумф новой универсальности: оно позволило уни-фицировать то, что до Ньютона казалось разрозненным и бессвязным.

4. Экспериментальный диалог

Мы уже упоминали об одном из наиболее существенных элементов современной науки: тесном союзе теории и практики, слиянии стремления структуриро-вать мир и желании понять его.

Для того чтобы осуществить намерение познать мир вопреки убеждению эмпириков, отнюдь недостаточно с должным почтением относиться к наблюдаемым фак-там: в некоторых вопросах, даже в описании механи-ческого движения, аристотелевскую физику было бы легче привести в соответствие с эмпирическими факта-ми. Открытый современной наукой экспериментальный диалог с природой подразумевает активное вмешатель-ство, а не пассивное наблюдение. Перед учеными ста-вится задача научиться управлять физической реаль-ностью, вынуждать ее действовать в рамках "сцена-рия" как можно ближе к теоретическому описанию.

Исследуемое явление должно быть предварительно препарировано и изолировано, с тем чтобы оно могло служить приближением к некоторой идеальной ситуа-ции, возможно физически недостижимой, но согласую-щейся с принятой концептуальной схемой.

Рассмотрим описание системы блоков, ставшей классическим примером механической системы со времен Архимеда, чьи рассуждения были распространены пред-ставителями современной науки на принцип действия всех простых машин. Обращает на себя внимание од-но интересное обстоятельство: современное объяснение полностью исключает (как не имеющее отношения к делу) именно то, что намеревалась объяснить аристо-телевская физика. Если воспользоваться типичным при-мером, то речь шла об объяснении того, что камень "сопротивляется" усилиям лошади, тянущей его за ве-ревку, и что сопротивление камня может быть "прео-долено" тяговым усилием, передаваемым от лошади че-рез систему блоков. В отличие от аристотелевской фи-зики Галилей учит, что природу никогда и ни в чем нельзя "преодолеть", она ничего не делает "даром" и ее невозможно "обмануть". Нелепо думать, что с по-мощью какого-то замысловатого приспособления или хитроумной уловки нам удастся заставить природу про-изводить дополнительную работу16. Поскольку работа, которую способна производить лошадь, остается одной и той же как с блоками, так и без блоков, эффект от работы также один и тот же. Это замечание становит-ся исходным пунктом механического объяснения, отно-сящегося, как нетрудно видеть, к миру не реальному, а идеальному. В этом мире "новый" эффект - то, что лошади все же удается сдвинуть камень, - имеет вто-ростепенное значение, и сопротивление камня описыва-ется лишь качественно в терминах трения и нагрева-ния. Точному описанию поддается идеальная ситуация, в которой соотношение эквивалентности связывает при-чину - производимую лошадью работу - и следст-вие - перемещение камня. В этом идеальном мире лошадь может сдвинуть камень и без блоков. Единст-венное назначение системы блоков состоит в том, что-бы изменить способ передачи тягового усилия от лоша-ди к камню. Вместо того, чтобы перемещать камень на расстояние L, равное расстоянию, проходимому ло-шадью, тянущей камень на веревке, лошади достаточно переместить камень на расстояние L/n, где п зави-сит от числа блоков. Подобно всем простым машинам, блоки являются пассивным устройством, способным пе-редавать движение, но не производить его.

Мы видим, что экспериментальный диалог соответствует в высшей степени специфической процедуре. Природа, как на судебном заседании, подвергается с помощью экспериментирования перекрестному допросу именем априорных принципов. Ответы природы записы-ваются с величайшей точностью, но их правильность оценивается в терминах той самой идеализации, кото-рой физик руководствуется при постановке экспери-мента. Все остальное считается не информацией, праздной болтовней, вторичными эффектами, которыми можно пренебречь. Может случиться и так, что приро-да отвергнет рассматриваемую теоретическую гипотезу. Тем не менее и отвергнутая гипотеза продолжает ис-пользоваться как эталон для измерения следствий и значимости ответа на поставленный вопрос, каким бы ответ ни был. Именно на эту императивную манеру постановки вопросов природе ссылается Хайдеггер в своей аргументации против научной рационально-сти.

Для нас экспериментальный метод является поистине искусством, т. е. мы считаем, что в основе его лежат особые навыки и умение, а не общие правила. Будучи искусством, экспериментальный метод никогда не га-рантирует успех, всегда оставаясь на милости триви-альности или неверного суждения. Ни один методоло-гический принцип не может исключить, например, рис-ка зайти в тупик в ходе научного исследования. Экс-периментальный метод есть искусство постановки ин-тересного вопроса и перебора всех следствий, вытекаю-щих из лежащей в основе его теоретической схемы, всех ответов, которые могла бы дать природа на вы-бранном экспериментатором теоретическом языке. Из конкретной сложности и многообразия явлений приро-ды необходимо выбрать одно-единственное явление, в котором с наибольшей вероятностью ясно и однозначно должны быть воплощены следствия из рассматривае-мой теории. Это явление затем надлежит абстрагиро-вать от окружающей среды и "инсценировать" для того, чтобы теорию можно было подвергнуть воспроиз-водимой проверке, результаты и методы которой допускали бы передачу любому заинтересованному лицу.

Хотя такого рода экспериментальная процедура с самого начала вызывала (и продолжает вызывать) серьезные нарекания, отвергалась эмпириками и под-вергалась острой критике со стороны представителей других течений философской и естественнонаучной мыс-ли, не без основания сравнивавшими ее с пыткой при-роды, с допросом на дыбе, она пережила все модифи-кации теоретического содержания научных описаний и в конечном счете определила новый метод исследова-ния, введенный современной наукой.

Экспериментальная процедура может становиться и орудием чисто теоретического анализа. Эта ее разно-видность известна под названием "мысленного экспе-римента": физик мысленно представляет себе экспери-ментальные ситуации, целиком подчиняющиеся теорети-ческим принципам, и тем самым получает возможность осознать, к каким следствиям приводят выбран-ные им в данной ситуации теоретические принципы. Мысленные эксперименты сыграли решающую роль в работах Галилея. Ныне они находятся в самом центре исследования последствий концептуальных переворотов в современной физике, произведенных теорией относи-тельности и квантовой механикой. Один из наиболее знаменитых мысленных экспериментов был предложен Эйнштейном (так называемый "поезд Эйнштейна"). Представим себе наблюдателя, едущего в поезде и из-меряющего скорость света, испускаемого фонарями на обочине дороги, т. е. движущегося со скоростью с в системе отсчета, относительно которой поезд движется со скоростью v. По классической теореме сложения скоростей наблюдатель, едущий в поезде, должен был бы приписать свету, распространяющемуся в направ-лении движения поезда, скорость с-v. Однако класси-ческие рассуждения содержат явную нелепость, вы-явить которую и должен предложенный Эйнштейном мысленный эксперимент. В теории относительности ско-рость света выступает как универсальная постоянная природы. В любой инерциальной системе отсчета ско-рость света всегда одна и та же. С тех пор и поныне "поезд Эйнштейна" безостановочно движется, помогая исследовать физические следствия глубоких перемен в основах науки, вызванных специальной теорией относи-тельности.

Экспериментальный метод занимает центральное место в диалоге с природой, начатом современной нау-кой. Представление о природе, вопрошаемой в такой манере, разумеется, сильно упрощено, а порой и иска-жено. Однако это отнюдь не лишает экспериментальный метод способности опровергать подавляющее большин-ство выдвигаемых нами гипотез. Эйнштейн говорил, что природа отвечает "нет" на большинство задаваемых ей вопросов и лишь изредка от нее можно услышать бо-лее обнадеживающее "может быть". Ученый не может действовать так, как ему заблагорассудится, и заста-вить природу говорить лишь то, что ему хочется услы-шать. Строя радужные надежды и ожидания, он не мо-жет рассчитывать (по крайней мере если говорить о глобальной тенденции) на "поддержку" со стороны при-роды. В действительности ученый подвергает себя тем большему риску и ведет тем более опасную игру, чем более искусную тактику он выбирает, стремясь отре-зать природе все пути к отступлению, припереть ее к стенке17. Каков бы ни был ответ природы - "да" или "нет", - он будет выражен на том же теоретическом языке, на котором был задан вопрос. Однако язык этот не остается неизменным, он претерпевает сложный процесс исторического развития, учитывающий прош-лые ответы природы и отношения с другими теорети-ческими языками. Кроме того, в каждый исторический период научные интересы меняются и возникают новые вопросы. Все это приводит к сложной взаимосвязи между специфическими правилами научной игры (в частности, экспериментальным методом ведения диало-га с природой, налагающим наиболее жесткие ограни-чения на игру) и культурной сетью, к которой, иногда неосознанно, принадлежит ученый.

Мы считаем экспериментальный диалог неотъемлемым достижением человеческой культуры. Он дает га-рантию того, что при исследовании человеком природы последняя выступает как нечто независимо существую-щее. Экспериментальный метод служит основой комму-никабельной и воспроизводимой природы научных ре-зультатов. Сколь бы отрывочно ни говорила природа в отведенных ей экспериментом рамках, высказавшись однажды, она не берет своих слов назад: природа ни-когда не лжет.

5. Миф у истоков науки

Основатели современной науки прозорливо усматривали в диалоге между человеком и природой важный шаг к рациональному постижению природы. Но претен-довали они на гораздо большее. Галилей и те, кто при-шел после него, разделяли убеждение в том, что наука способна открывать глобальные истины о природе. По их мнению, природа не только записана на математи-ческом языке, поддающемся расшифровке с помощью надлежаще поставленных экспериментов, но и сам язык природы единствен. Отсюда уже недалеко до вывода об однородности мира и, следовательно, доступности постижения глобальных истин с помощью локального экспериментирования. Простейшие явления, изучаемые наукой, при таких взглядах становятся ключом к по-ниманию природы в целом. Сложность природы была провозглашена кажущейся, а разнообразие природы - укладывающимся в универсальные истины, воплощен-ные для Галилея в математических законах движе-ния.

Убеждение основателей современной науки оказалось необычайно живучим и сохранилось на века. В блестящем цикле лекций, прочитанных Ричардом Фейнманом несколько лет назад по приглашению ком-пании Би-би-си, он сравнивал природу с "огромной шахматной доской, на которой играют в шахматы или шашки"18. Сложность природы Фейнман так же, как и его предшественники, провозгласил лишь кажущейся: каждый ход подчиняется простым правилам. Не исклю-чено, что современной науке в ее повседневной практи-ке такое убеждение необходимо, ибо без него она не могла бы открывать глобальные истины. Оно придает весьма большое значение экспериментальному методу и в какой-то мере вдохновляет его. Вполне возможно, что революционная концепция мира, столь же всеобъ-емлющая, как и "биологическая" концепция аристо-телевского мира, была необходима для избавления от ига традиции, для придания поборникам эксперимен-тирования силы убеждения и аргументации, позволив-шим им отстоять свои взгляды перед лицом ранее сложившихся форм рациональности. Возможно, метафи-зическое убеждение было необходимо для претворения знаний ремесленника и строителя машин в новый метод рационального исследования природы. Нам остается лишь строить более или менее правдоподобные предпо-ложения относительно того, какое значение имеют следствия из существования такого рода "метафизичес-кого" убеждения для объяснения исторической после-довательности принятия первых достижений современ-ной науки и их включения в социальный контекст. Мы не будем вдаваться в этот весьма спорный вопрос и ограничимся лишь несколькими замечаниями самого общего характера с единственной целью - привлечь внимание к проблеме науки, прогресс которой был вос-принят одними как триумф разума, а другими как ра-зочарование, как горькое открытие роботоподобной ту-пости природы.

Трудно отрицать фундаментальное значение социально-экономических факторов (в частности, уровня развития ремесел в монастырях, ставших хранителями знаний, оставшихся от разрушенного мира, а впослед-ствии - в шумных торговых городах) для рождения экспериментальной науки - систематизированной час-ти знаний, накопленных ремесленниками.

Более того, как показывает сравнительный анализ (типа проведенного Нидэмом19), в конце средних ве-ков социальные структуры имели решающее значение. Общество перестало с презрением относиться к клас-су ремесленников и потенциальных новаторов в техни-ке, как это было в Древней Греции. Более того, интел-лектуалы, как и ремесленники, в большинстве своем обрели независимость от властей. Это были свободные предприниматели, ремесленники-новаторы, искавшие покровителей, стремившиеся к новшествам и старав-шиеся использовать все предоставляющиеся техничес-кими нововведениями возможности, сколь бы опасными те ни были для социального порядка. С другой сторо-ны, как отмечает Нидэм, в Китае люди науки были официальными лицами, обязанными соблюдать все правила бюрократии. Китайские ученые составляли не-отъемлемую часть государственной машины, основное предназначение которой состояло в поддержании зако-на и порядка. Компас, печатный станок, порох - все эти изобретения, немало способствовавшие подрыву ко-ренных основ средневекового общества и наступлению в Европе новой эры, были открыты намного раньше в Китае, но оказали на общество гораздо более слабое дестабилизирующее действие. В отличие от консерва-тивного китайского общества предприимчивое европейс-кое меркантильное общество оказалось благоприят-ной средой для стимулирования и поддержания дина-мического и инновационного роста современной науки на ранних стадиях ее развития.

Однако по крайней мере один вопрос по-прежнему остается без ответа. Мы знаем, что строители машин использовали математические понятия - передаточные отношения шестерен, перемещения различных рабочих частей и геометрию их относительных положений. Но почему математизация не ограничилась машинами? Как возникло понятие естественного движения в образе рационализованной машины? Тот же вопрос можно за-дать и применительно к часам - одному из триумфов средневекового ремесленного искусства, который вско-ре стал задавать ритм жизни в более крупных средне-вековых городах. Почему часы почти сразу после свое-го появления стали символом мирового порядка? Воз-можно, что в последнем вопросе содержится и некото-рая доля ответа. Часы - механизм, управляемый ра-циональностью, которая лежит вне его, планом, которо-му слепо следуют внутренние детали. Мировые часы - метафора, наводящая на мысль о боге-часовщике, ра-циональном вседержителе, управляющем природой, по-слушно выполняющей его указания наподобие робота. По-видимому, на начальном этапе развития современ-ной науки между теологической дискурсивной практи-кой и теоретической и экспериментальной деятельно-стью установился своего рода "резонанс", несомненно усиливший и упрочивший претенциозное мнение о том, будто ученые находятся на пути к раскрытию тайны "грандиозной машины Вселенной".

Термином резонанс мы обозначили в данном случае необычайно сложную проблему. Нам отнюдь не хотелось (да мы и не в состоянии) утверждать, будто религиозная дискурсивная практика каким-то образом предопределила рождение теоретической науки или ми-ровоззрения, которое начало развиваться вместе с экспе-риментальной деятельностью. Используя термин ре-зонанс, т. е. взаимное усиление двух направлений мыс-ли, мы сознательно выбрали выражение, симметричное относительно каждого из них: резонанс отнюдь не пред-полагает, что первенство и роль пускового механизма выпали на долю теологической дискурсивной практики или "научного мифа".

Следует заметить, что для некоторых философов вопрос о христианском происхождении западной науки является не только вопросом устойчивости концепции природы как автомата, но и вопросом о некоторой су-щественной связи между экспериментальной наукой как таковой и западной цивилизацией в ее древнееврейской и древнегреческой компонентах. Для Альфреда Норта Уайтхеда эта связь проходит на уровне инстинктивно-го убеждения. Такое убеждение было необходимо для того, чтобы вдохновить "научную веру" одного из ос-нователей современной науки.

"Я имею в виду неколебимую веру в то, что любое подробно изученное явление может быть совершенно определенным образом - путем специализации общих принципов - соотнесено с предшествующими ему явле-ниями. Без такой веры чудовищные усилия ученых бы-ли бы безнадежными. Именно такое инстинктивное убеждение, неотступно предваряющее воображение, яв-ляется движущей силой научного исследования, убеж-дение в том, что существует некая тайна и что эта тайна может быть раскрыта. Каким же образом такое убеждение столь глубоко укоренилось в сознании евро-пейца?

Если указанное направление европейской мысли мы сравним с позицией, занимаемой в этом вопросе другими цивилизациями, когда они автономны, то вы-яснится, что источник у него может быть лишь один. Интересующее нас направление берет начало из суще-ствовавшей в средние века непререкаемой веры в ра-циональность бога, сочетающего личную энергию Иеговы с рациональностью греческого философа. Ни одна деталь не ускользнула от его бдительного ока, каждой мелочи он нашел место в общем порядке. Исследова-ние природы могло лишь еще сильнее укрепить веру в рациональность. Напомню, что речь идет не о продуман-ных убеждениях нескольких индивидов, а о том глубо-ком отпечатке, который оставила на мышлении евро-пейца неколебимая вера, существовавшая на протяже-нии веков. Под этим я понимаю инстинктивное направление мысли, а не только словесный символ веры"20.

Мы не будем вдаваться в более глубокий анализ затронутой нами проблемы. Было бы неуместно "доказывать", что современная наука могла зародиться толь-ко в христианской Европе. Не возникает необходимос-ти и в выяснении вопроса о том, могли ли основатели современной науки почерпнуть некий стимул из теоло-гических аргументов. Для нас сейчас несущественно, были ли искренни или лицемерны те, с чьей помощью современная наука совершила свои первые шаги. Важ-но другое: не подлежит сомнению, что теологические аргументы (в различное для разных стран время) сде-лали умозрительные построения более социально при-емлемыми и заслуживающими доверия. Ссылки на ре-лигиозные аргументы часто встречались в английских научных трудах даже в XIX в. Интересно, что для на-блюдающегося ныне оживления интереса к мистициз-му характерно прямо противоположное направление аргументации: в наши дни своим авторитетом наука придает вес мистическим утверждениям.

Вопрос, с которым мы здесь сталкиваемся, приводит к множеству проблем, в которых теологические и естественнонаучные вопросы неразделимо связаны с "внешней" историей науки, т. е. с описанием отноше-ния между формой и содержанием научного знания, с одной стороны, и целей, на службу которым поставлена наука в своем социальном, экономическом и институ-циональном контекстах, - с другой. Как мы уже гово-рили, нас интересует сейчас лишь узкий вопрос: весь-ма специфические характер и следствия научной дис-курсивной практики, усиливающиеся при резонансе с теологической дискурсивной практикой.

Нидэм [21] рассказывает об иронии, с которой просвещенные китайцы XVIII в. встретили сообщения иезуитов о триумфах европейской науки того времени. Идея о том, что природа подчиняется простым позна-ваемым законам, была воспринята в Китае как непре-взойденный пример антропоцентрической глупости. Ни-дэм считает, что эта "глупость" имеет глубокие куль-турные корни. Чтобы проиллюстрировать глубокие раз-личия между западными и восточными концепциями, Нидэм ссылается на практиковавшиеся в средневеко-вой Европе суды над животными. В некоторых случаях такие природные аномалии, как, например, петух, яко-бы несший яйца, расценивались как нарушение зако-нов природы, которые приравнивались божественным законам, и петух торжественно приговаривался к смертной казни через сожжение на костре. Нидэм поясняет, что в Китае тот же петух при прочих равных исчез бы без лишнего шума. С точки зрения китайцев, он не ви-новен в совершении какого бы то ни было преступле-ния, а просто его аномальное поведение нарушало гар-монию природы и общества. Губернатор провинции и даже сам император оказались бы в весьма щекотли-вом положении, если бы "необычное" поведение пету-ха получило широкую огласку. Комментируя свой при-мер, Нидэм замечает, что, согласно господствовавшей в Китае философской концепции, космос пребывает в спонтанной гармонии и регулярность явлений не нуж-дается во внешнем источнике. Наоборот, гармония в природе, обществе и на небесах является результатом равновесия между этими процессами. Стабильные и взаимозависимые, они резонируют, как бы образуя не-доступные слуху гармонические созвучия. Если бы ка-кой-то закон и существовал, то это был бы закон, не-достижимый ни для бога, ни для человека. Такой за-кон выражался бы на языке, разгадать который чело-век не в силах, но не был бы законом, предустановлен-ным создателем, постигаемым в нашем собственном образе.

В заключение Нидэм ставит следующий вопрос: "Разумеется, в современных научных представлени-ях не сохранилось и намека на былые представления о властно повелевающих и требующих беспрекословно-го повиновения "Законах" природы. Ныне под закона-ми природы принято понимать статистические законо-мерности, справедливые в определенные моменты вре-мени и в определенных местах. По меткому выражению Карла Пирсона (в знаменитой главе его труда [Имеется в виду основное философское произведение К. Пир-сона "Грамматика науки" ("Grammar science", 1892; русск. перев. СПБ, 1911).- Прим. перев.]), за-коны природы мы понимаем как описания, а не пред-писания. Точная степень субъективности в формули-ровках научных законов была предметом жарких дис-куссий на протяжении всего периода от Маха до Эддингтона, но мы воздержимся от дальнейших коммен-тариев по этому поводу. Проблема состоит в том, что-бы выяснить, возможно ли постичь статистические за-кономерности и сформулировать их математически, если пойти по пути, отличному от реально пройденного западной наукой. Было ли состояние ума, при котором петух, несущий яйца, мог быть казнен по приговору суда, необходимым элементом культуры, способной впоследствии породить Кеплера?"22

Следует подчеркнуть, что научная дискурсивная практика не является простой транспозицией традици-онных религиозных взглядов в новую тональность. Яс-но, что мир, описываемый классической физикой, отли-чен от мира Книги Бытия, в котором бог создал свет, небо, земную твердь и все живое, мир, в котором не-престанно действует божественное провидение, при-шпоривая человека и вынуждая его к участию в таких деяниях, где ставкой служит спасение его души. Мир классической физики - мир атемпоральный, лишенный времени. Такой мир, если он сотворен, должен быть сотворен "одним махом". Нечто подобное происходит, например, когда инженер, собирая робота и включая его, в дальнейшем предоставит ему возможность функ-ционировать самостоятельно. В этом смысле развитие физики действительно происходило в противопоставле-нии и религии, и традиционной философии. И тем не менее, как мы знаем, христианский бог был призван, чтобы создать основу умопостигаемости мира. В этом случае действительно можно говорить о своего рода "конвергенции" интересов теологов, считавших, что мир должен познать всемогущество бога, полностью подчи-нившись ему, и физиков, занятых поисками мира ма-тематизируемых процессов.

Так или иначе, мир Аристотеля, разрушенный современной наукой, был неприемлем и для теологов, и для физиков. Этот упорядоченный, гармонический и ра-циональный мир был слишком независим, его обитате-ли - слишком могущественными и активными, их под-чиненность абсолютному суверену - слишком подозри-тельной и ограниченной для того, чтобы удовлетворить многих теологов23. С другой стороны, этот мир был также слишком сложен и качественно дифференциро-ван для того, чтобы быть математизированным.

"Механическая" природа современной науки, сотворенная и управляемая по единому, полностью домини-рующему над ней, по неизвестному ей плану, прослав-ляет своего создателя и тем самым великолепно удов-летворяет запросам как теологов, так и физиков. Хотя

Лейбниц предпринял попытку доказать, что математизация совместима с миром, способным на активное и качественно дифференцированное поведение, ученые и теологи объединили свои усилия для описания приро-ды как механизма, лишенного разума, пассивного, принципиально чуждого свободе и направленности че-ловеческого разума. "Унылая штука без звука, без запаха, без цвета. Одна только материя, спешащая без конца и без смысла"24, - как заметил Уайтхед. Именно эта христианская природа, лишенная какого бы то ни было свойства, которое позволило бы человеку отож-дествить себя с древней гармонией естественного ста-новления, оставляющая человека наедине с богом, кон-вергирует с природой, допускающей описание на одном языке, а не на тысяче математических голосов, слы-шавшихся Лейбницу.

Теология может оказаться полезной для уяснения странной позиции, занятой человеком, трудолюбиво де-шифрующим законы, которым подчиняется мир. Чело-век (и это необходимо подчеркнуть особо) не является частью природы, которую он объективно описывает. Человек правит природой, оставаясь вне ее. Для Галилея человеческая душа, сотворенная по образу божье-му, способна постигать рациональные истины, заложен-ные в самой основе плана творения, и, следовательно, постепенно приближаться к знанию мира, которым сам бог владеет интуитивно, во всей полноте и мгновен-но25.

В отличие от древних атомистов, подвергавшихся преследованиям по обвинению в атеизме, и в отличие от Лейбница, которого иногда подозревали в отрицании милосердия божия или свободы воли, современным ученым удалось выработать определение своего пред-приятия, приемлемое с точки зрения культуры. Чело-веческий разум, которым наделено подчиняющееся законам природы тело, с помощью экспериментальных установок получает доступ к той самой сокровенной точке, откуда бог наблюдает за миром, к божествен-ному плану, осязаемым выражением которого являет-ся наш мир. Однако сам разум остается вне своих соб-ственных достижений. Все, что составляет живую ткань природы, например ее запахи и краски, ученый может описать лишь как некие вторичные, производные качества, не образующие составную часть природы, и проецируемые на нее нашим разумом. Принижение природы происходит параллельно с возвеличением все-го, что ускользает от нее, - бога и человека.

6. Пределы классической науки

Мы попытались описать уникальную историческую ситуацию, когда научная практика и метафизические убеждения были тесно связаны. Галилей и его после-дователи подняли те же проблемы, что и средневеко-вые строители, но отошли от эмпирического знания последних, утверждая с божьей помощью простоту ми-ра и универсальность языка, постулируемого и дешиф-руемого с помощью экспериментального метода. Та-ким образом, основной миф, на котором зиждется со-временная наука, можно рассматривать как результат сложившегося в конце средних веков особого комплек-са условий резонанса и взаимного усиления экономи-ческих, политических, социальных, религиозных, фило-софских и технических факторов. Быстрый распад это-го комплекса оставил классическую науку на мели, в изоляции от трансформировавшейся культуры.

Классическая наука была порождена культурой, пронизанной идеей союза между человеком, находя-щимся на полпути между божественным порядком и естественным порядком, и богом, рациональным и по-нятным законодателем, суверенным архитектором, ко-торого мы постигаем в нашем собственном образе. Она пережила момент культурного консонанса, позволяв-шего философам и теологам заниматься проблемами естествознания, а ученым расшифровывать замыслы творца и высказывать мнения о божественной мудрос-ти и могуществе, проявленных при сотворении мира. При поддержке религии и философии ученые пришли к убеждению о самодостаточности своей деятельности, о том, что она исчерпывает все возможности рацио-нального подхода к явлениям природы. Связь между естественнонаучным описанием и натурфилософией в этом смысле не нуждались в обосновании. Можно счи-тать вполне самооевидным, что естествознание и фи-лософия конвергируют и что естествознание открывает принципы аутентичной натурфилософии. Но, как ни странно, самодостаточности, которой успели вкусить ученые, суждено было пережить и уход средневекового бога, и прекращение срока действия гарантии, некогда предоставленной естествознанию теологией. То, что первоначально казалось весьма рискованным предприя-тием, превратилось в торжествующую науку XVIII в.26, открывшую законы движения небесных и земных тел, включенную Д'Аламбером и Эйлером в полную и не-противоречивую систему, в науку, историю которой Лагранж определил как логическое достижение, стре-мящееся к совершенству. В честь нее создавали акаде-мии такие абсолютные монархи, как Людовик XIV, Фридрих II и Екатерина Великая27. Именно эта наука сделала Ньютона национальным героем. Иначе говоря, это была наука, познавшая успех, уверенная, что ей удалось доказать бессилие природы перед проницатель-ностью человеческого разума. "Je n'ai pas besoin de cette hypothese" [* "Мне не понадобилась такая гипотеза" (франц.).-Прим. пе-рев.] - гласил ответ Лапласа на вопрос На-полеона, нашлось ли богу место в предложенной Лап-ласом системе мира.

Дуалистским импликациям современной науки, равно как и ее притязаниям, также было суждено выжить. В науке Лапласа, во многих отношениях все еще оста-вавшейся в рамках классической концепции науки в нашем понимании, описание объективно в той мере, в какой из него исключен наблюдатель, а само описание произведено из точки, лежащей de jure вне мира, т. е. с божественной точки зрения, с самого начала доступ-ной человеческой душе, сотворенной по образу бога. Таким образом, классическая наука по-прежнему пре-тендует на открытие единственной истины о мире, одно-го языка, который даст нам ключ ко всей природе (мы, живущие ныне, сказали бы фундаментального уровня описания, из которого может быть выведено все суще-ствующее в этом мире).

Позвольте процитировать по этому весьма существенному пункту высказывание Эйнштейна, сумевшего дать точный перевод в современных терминах того, что мы называли основным мифом, на котором зиждется современная наука:

"Какое место занимает картина мира физиков-теоретиков среди всех возможных таких картин? Благодаря использованию языка математики эта картина удовлет-воряет высоким требованиям в отношении строгости и точности выражения взаимозависимостей. Но зато фи-зик вынужден сильно ограничивать свой предмет, до-вольствуясь изображением наиболее простых, доступ-ных нашему опыту явлений, тогда как все сложные яв-ления не могут быть воссозданы человеческим умом с той точностью и последовательностью, которые необхо-димы физику-теоретику. Высшая аккуратность, ясность и уверенность - за счет полноты. Но какую прелесть может иметь охват такого небольшого среза природы, если наиболее тонкое и сложное малодушно оставляет-ся в стороне? Заслуживает ли результат столь скром-ного занятия гордого названия "картины мира"?

Я думаю - да, ибо общие положения, лежащие в основе мысленных построений теоретической физики, претендуют быть действительными для всех происхо-дящих в природе событий. Путем чисто логической де-дукции из них можно было бы вывести картину, т. е. теорию всех явлений природы, включая жизнь, если этот процесс дедукции не выходил бы далеко за пре-делы творческой возможности человеческого мышле-ния. Следовательно, отказ от полноты физической кар-тины мира не является принципиальным"28.

Одно время некоторые утверждали, будто тяготение в том виде, в каком оно выражено в законе все-мирного тяготения, делает оправданным переход к при-роде как к чему-то внутренне одушевленному и при надлежащем обобщении способно объяснить возникно-вение все более специфических форм взаимодействий, в том числе даже взаимодействии в человеческом об-ществе. Но эти иллюзии вскоре рухнули не без влия-ния требований той политической, экономической и ин-ституциональной обстановки, в которой происходило развитие науки. Не будем вдаваться в обсуждение это-го аспекта проблемы, хотя и не отрицаем его важнос-ти. Необходимо лишь подчеркнуть, что невозможность установить непротиворечивость классических взглядов и доказать то, что некогда было убеждением, стала пе-чальной истиной. Единственной интерпретацией, спо-собной конкурировать с классической интерпретацией науки, с тех пор стал позитивистский отказ от самого намерения понять мир. Например, Эрнст Мах, влиятельный философ и физик, идеи которого оказали силь-ное влияние на молодого Эйнштейна, видел задачу нау-ки в том, чтобы организовать данные опыта как можно в более экономном порядке. У науки, по Маху, нет дру-гой осмысленной цели, кроме наиболее простого и наибо-лее экономичного абстрактного представления фактов:

"Именно в этом и кроется разгадка тайны, которая лишает науку загадочного ореола и показывает, в чем состоит ее реальная сила. Если говорить о конкретных результатах, то наука не дает нам ничего нового, к че-му бы мы не могли прийти, затратив достаточно много времени, без всяких методов... Подобно тому как один человек, опирающийся только на плоды своего труда, никогда но сможет сколотить состояние, в то время как скопление результатов труда многих людей в руках од-ного человека есть основа богатства и власти, точно так же любое знание, заслуживающее того, чтобы так называться, не может быть наполнено разумом одного человека, ограниченного продолжительностью человече-ской жизни и наделенного лишь конечными силами, если он не прибегнет к самой жесткой экономии мысли и тщательному собиранию экономно упорядоченного опыта тысяч сотрудников"29.

Итак, наука полезна потому, что приводит к экономии мышления. Возможно, что в таком утверждении есть определенная доля истины, но разве экономией мышления исчерпывается все содержание науки? Как далеко все это от взглядов Ньютона, Лейбница и дру-гих основателен западной науки, притязавших на соз-дание рациональной основы физического мира! Наука, по Маху, дает нам некоторые полезные правила дейст-вия, но не более.

Мы возвращаемся к исходной точке - к идее о том, что именно классическая наука, которую на протяже-нии определенного периода времени было принято счи-тать символом культурного единства, а не наука как таковая, стала причиной описанного нами культурного кризиса. Ученые оказались в плену лабиринтов блуж-даний между оглушающим грохотом "научного мифа" и безмолвием "научной серьезности", между провозгла-шением абсолютной и глобальной природы научной ис-тины и отступлением к концепции научной теории как прагматического рецепта эффективного вмешательства в природные процессы.

Как уже было сказано, мы разделяем ту точку зрения, согласно которой классическая наука достигла ныне своих пределов. Одним из аспектов трансформа-ции взглядов на науку явилось открытие ограничен-ности классических понятий, из которых следовала воз-можность познания мира как такового. Всемогущие существа, подобные демонам Лапласа и Максвелла или богу Эйнштейна, играя важную роль в научных рас-суждениях, воплощают в себе как раз те типы экстра-поляции физической мысли, которые они сами призна-ют возможными. Когда же в физику в качестве объек-та положительного знания входят случайность, слож-ность и необратимость, мы отходим от прежнего весьма наивного допущения о существовании прямой связи между нашим описанием мира и самим миром. Объек-тивность в теоретической физике обретает более тонкое значение.

Такое развитие событий было вызвано неожиданными дополнительными открытиями, доказавшими су-ществование универсальных постоянных, например ско-рости света, ограничивающих возможности нашего воз-действия на природу. (Неожиданную ситуацию, воз-никшую в связи с открытием универсальных постоян-ных, мы обсудим в гл. 7.) В результате физикам пришлось изыскивать новые математические средства, что привело к дальнейшему усложнению соотнесения между восприятием и интерпретацией. Как бы мы ни интерпретировали реальность, ей всегда соответствует некая активная мысленная конструкция. Описания, предоставляемые наукой, не могут быть более отделе-ны от нашей исследовательской деятельности и, таким образом, не могут быть приписаны некоему всеведу-щему существу.

В канун появления ньютоновского синтеза Джон Донн так оплакивал аристотелевский космос, разрушен-ный Коперником:

Новые философы все ставят под сомнение,

Стихия грозная - огонь - изъят из обращения.

Утратил разум человек - что не было, что было,

Не Солнце кружит круг Земли, Земля -вокруг светила.

Все люди честно признают: пошел весь мир наш прахом,

Когда сломали мудрецы его единым махом.

Повсюду новое ища (сомненье - свет в окошке),

Весь мир разрушили они до камешка, до крошки [30].

Из руин нашей современной культуры, по-видимому, как и во времена Донна [* Донн Дж. (1572-1631) -английский поэт, творивший в ду-хе эпохи Возрождения. - Прим. Перев.], можно сложить новую согла-сованную культуру. Классическая наука, мифическая наука простого пассивного мира, ныне - достояние прошлого. Смертельный удар был нанесен ей не крити-кой со стороны философов и не смиренным отказом эм-пириков от попыток понять мир, а внутренним разви-тием самой науки.