Законодательный разум как историческая память - Философия и постмодернистская социология - Бауман З. - Философия и социология

В недавно вышедшем сборнике эссе Мартына Джея есть трактовка распространенной постхайдеггеровской интеллектуальной озабоченности. В качестве формулы, выражающей соционаучную (и, в более широком смысле, философскую) стратегию, он предложил "сочетание герменевтики подозрения с памятью смысла", где первая часть выражает принятие множественность истин в безнадежно множественном постмодернистском мире, а вторая — сохранение интеллектуалами, превращенными силой обстоятельств в интерпретаторов, их традиционной законодательной роли. Он настаивает на необходимости сохранения иерархии культурных ценностей к художественного вкуса и предлагает осовремененную версию старого шлейермахеровского принципа авторитета интерпретаций критика и историка культуры для художника и вообще рядового члена культурного сообщества.

С постепенным осознанием модерном своих трудностей (того единственного обиталища, в котором он может жить, оставаясь самим собой) очевидными становятся безысходное одиночество и несводимый суверенитет мыслящего субъекта, приспособления же "коллективной безопасности" интеллектуальной работы оказываются в полном беспорядке. С открытием того, что "дискурс конституирует базис, на основе которого предстоит решать, что должно считаться в рассматриваемом предмете фактом, и определять, какой модус понимания лучше всего подходит для понимания фактов, таким образом конституируемых", или того что "каждый социальный исследователь... вынужден иметь дело со своей собственной герменевтической спиралью... или того, что единственное, чем определяется момент, когда социальный исследователь должен прекратить поиск понимания, — это его или ее собственный здравый смысл...", вопросы, которые ставит Джей, звучат со все большим беспокойством. По всем стандартам, унаследованным от времен господства законодательного разума, здравый смысл, сильная воля и мужество, необходимые для того, чтобы определить, что правомерно считать "реальными фактами", не могут являться адекватным основанием для поддержания социальной позиции социальной мысли.

Таким образом, век постмодерна,  непредзаданности fur sich или осознающей самое себя случайности, представляется думающему индивиду одновременно и веком сообщества: страсти к сообществу, поиск сообщества, изобретения сообщества, фантазирования сообщества. "Кошмар нашего современника, — пишет Маннинг Нэш, —это отсутствие корней, государства, к которому принадлежишь, одиночества, отчуждения, потерянности в мире организованных других". Иначе говоря, отказ в предоставлении субъекту идентичности теми, кто, будучи другим (т.е. отличным от нас самих), на расстоянии всегда кажется на зависть "хорошо устроенным", "интегрированным", "организованным" и уверенным в своей идентичности,                                               

Настоящая причина специфически интеллектуальной версии универсальной (хотя в основном без взаимности) любви к сообществу называется очень редко. Чаще ее выдают неосознанно, как это недавно сделала Шанталь Муф.

"... всегда можно различить между оправданным и неоправданным, законным и незаконным, но сделать это можно лишь изнутри данной традиции... На самом деле, не существует позиции внешней по отношению ко всякой традиции, позиции, с которой можно делать универсальные суждения."

Это утверждение направлено, по замыслу автора, против ложных претензий безличного, сверхчеловеческого объективизма, руководящего модернистской тенденцией к подавлению непредзаданности — еще один залп по неблагодарным, но в общем приятным, стычкам с "позитивистской наукой". На самом же деле, мессэдж Муф состоит в том, что, даже если абсолютная истина отдает богу душу, а универсальность уже мертва и похоронена, по крайней мере некоторые могут еще иметь то, что обещали их ушедшие благодетели, заклейменные ныне как обманщики: радость быть "правым", хотя теперь уже не навсегда и не всюду одновременно.

"Традиция" (в других текстах это может быть "сообщество" или "форма жизни") — вот ответ Ричарда Бернштейна па то, что Рорти говорит о непредзаданности. Многие находят позицию Рорти слишком радикальной, чтобы вызвать широкий

энтузиазм, и требующей слишком большого героизма, чтобы рассчитывать на массового последователя. Ладно, как бы говорит Бернштейн, невозможно установить правила, распространяющиеся за пределы данного сообщества смыслов или традиции, но это ведь не значит, что игра с правилами игры окончена? Ведь рефери и их решения, исключающие апелляцию со стороны игроков, все еще на месте и в работе, пусть в пределах несколько меньшей "площади схватки", несколько более узкой сферы юрисдикции? "Различение между оправданным и неоправданным", различение "всегда возможное" — это то, для чего Муф постулирует "традицию". Потребность "объективного интереса к. нашему вниманию", обоснования права в отделении нас, рациональных людей, от тех, кем можно пренебречь как иррациональными, приводит Бернштейна к тем же выводам. Мучения непредзаданного индивида, ищущего подтверждений его личной истине, находят себе поддержку и утешение в тревоге интеллектуала, ищущего восстановления своих законодательных прав и своей  лидерской роли.                                                          

Для описания такого мира, как наш — мира, где навязчивый поиск сообщества бьет в глаза — Мишель Мафсоли предложил недавно понятие "неотрайбализм". Как мы знаем из этнографических отчетов и древних источников, племя — это плотно структурированное образование с контролируемым членством. За обменом через его границы (весьма ограниченным) следили геронтократические, наследственные, военные или демократические органы, неизменно обладающие правом включения и исключения. Быть внутри или снаружи редко было делом индивидуального выбора. "Неотрайбы", племена современного мира, образуются, по идее, наоборот, через  множество индивидуальных актов самоопределения. Возникающие время от времени органы, призванные сплачивать тех, кто готов к этому, обладают лишь ограниченной исполнительной властью и слабо контролируют прием и исключение членов. Чаще всего "племена" эти не держат в голове своих подданных, и само подданство плохо  обозначено и эфемерно. Оно разваливается так же быстро, как формируется. От "членства" довольно легко отказаться, и оно не связано с долговременными обязательствами. Оно не предполагает ни специальной процедуры приема, ни строгих правил, и сообщество может быть распущено без какого-либо разрешения или предупреждения. "'Неотрайбы" существуют исключительно в силу индивидуальных -решений продолжать носить символы племенной принадлежности. Стоит индивидам передумать или утратить свой первоначальный энтузиазм и решимость, и такое сообщество исчезает. Существует оно лишь в меру своей привлекательности и не может жить дольше последней.

Иначе говоря, "неотрайбы" — это средства (и ментальный осадок) индивидуального самоопределения. Они генерируются усилиями по собственному конструированию. Неизбежная незавершенность и фрустрации, связанные с этими талиями, ведут к расформированию "неотрайбов" и их смене. И кажется, они очень хорошо подходят к кантовскому понятию эстетического сообщества.

Для Канта эстетическое сообщество есть и обречено навсегда оставаться лишь идеей — обещанием, надеждой, надеждой на невозможное единогласие. Надежда на единогласие порождает эстетическое сообщество, неисполнение этой надежды поддерживает его борьбу за существование и, значит, само существование. Оно, можно сказать, обязано своим существованием ложному обещанию. Но индивидуальный выбор невозможен без такого обещания.

"Кант употреблял слово "обещание", чтобы указать на неосуществимость такой республики вкуса (или Соединенных Вкусов?). Единогласие в том, что касается понимания красоты не имеет шансов осуществиться. Но каждое конкретное вкусовое утверждение несет в себе обещание универсализации как конститутивного свойства его уникальности. Сообщество, необходимое для подкрепления валидности такого суждения, должно всегда быть в процессе становления и разрушения. Тот консенсус, который предполагается подобным процессом, если здесь вообще возможен какой-либо консенсус, ни в коем случае не строится на аргументах. Это консенсус, намекающий и ускользающий, живущий неким спиральным образом, сочетающим жизнь и смерть, рождение и умирание, всегда оставляющий открытым вопрос своего существования. Этот консенсус —определенно лишь "дуновение" сообщества".

Самое большее, на что можно рассчитывать в постмодернистских условиях, — это такие эфемерные сообщества. Они никогда не будут уютными и нерефлексивными домами единодушия, о которых говорил Тениус. Сообщества Тениуса разваливаются, как только осознают себя сообществами, как только мы говорим: "Как хорошо быть в сообществе". С этого момента сообщество перестает быть местом, гарантирующим спокойствие — оно становится местом тяжкой работы, оно становится чем угодно, но только не естественным и уютным местом. Мы утешаемся и укрепляемся, призывая на помощь магическую формулу "традиции", мы стараемся забыть, что традиция жива «постоянным возобновлением хранимого, тем, что осознается как наследие, что ее  ретроспективная целостность есть всего лишь функция прочности сегодняшнего сообщества-дуновения.

Зная о непредзаданности, которая переливается ныне из идеи красоты в саму идею бытия, его истинности и разумности, мы не можем прекратить поиск консенсуса: в конце концов согласие не предетерминировано и не гарантировано авансом, оно зиждется всего лишь на наших аргументах. Наше мужество — это мужество отчаяния.  Двигаясь от поражения к поражению, мы должны удвоить усилия — у нас нет иного выхода. Кантовская антиномия суждений вкуса показывает, что дискуссия столь же неизбежна, сколь и бесплодна. Это то, что Хабермас и его критики упускают из виду: Хабермас — когда предлагает модель неискаженных коммуникаций как перспективу консенсуса по поводу истины, а его критики — когда пытаются показать неадекватность такой модели, обвиняя ее в недостаточно твердом основании для консенсуса, тем самым предполагая, что можно и нужно найти какие-то другие, более твердые основания.

При таких обстоятельствах основной парадокс яростного поиска общих оснований для консенсуса состоит в том, что этот поиск приобретает еще большую . фрагментацию, еще большую гетерогенность. Поиск сообщества оборачивается ; главным препятствием его формирования. Единственный консенсус, имеющий шансы на успех, это — принятие гетерогенности отклонений.

Интеллектуалу трудно примириться с такой перспективой. Поэтому попытки, подобные той, что была предпринята Джеем, будут повторяться вновь и вновь. Едва ли они вообще когда-либо прекратятся, поскольку каждая попытка провести четкие границы очередного общего консенсуса (если она не подкрепляется институциональным насилием) оказывается еще одним ингредиентом того плюрализма, который она хочет упразднить или, по крайней мере, ограничить. Стандарты истины, будучи поставлены на коммунальное основание и примирившись с таким основанием, вместо поиска сверхкоммунального, родового или даже "аподиктического", плохо служат претензиям власти на экспансию. И любые остатки стратегии законодательного разума оказываются контрапродуктивны — работают против его целей.