|
|
Мани-Кёрл Р. Цель психоанализаХотя я пытался написать эту короткую статью таким образом, чтобы она была понятна без специальных ссылок на какую-либо из моих предыдущих работ, фактически, она является дополнением к моей статье «Когнитивное развитие» (1968). Цель анализа может быть определена по-разному. Одно из определений, например, говорит, что цель психоанализа – помочь пациенту понять и таким образом преодолеть эмоциональные препятствия на пути к обнаружению того, что он изначально уже знает. Моей целью в этой статье было конкретизировать данное утверждение. Из упоминания врожденного знания должно быть ясно, что больше всего меня занимает именно когнитивный аспект инстинкта (инстинктивное знание), и что, поскольку я посвящаю этому статью, я считаю эту тему до сих пор занимающей недостаточно места в рамках психоаналитической теории. Но в этом месте меня останавливает внутренний голос, который появляется у людей, прошедших анализ, и который стремится продолжать анализ спустя долгое время после того, как он закончен, а те, кто его проводил – умерли. «Ты заявляешь, – будто бы говорит он, – о креативности, в которой ты отказал нам: ребенок, которого мы неправильно зачали или породили (misconceived or misbegot) теперь будет правильно зачат или рожден тобой. Помни, что во внутреннем мире партеногенетическая креативность является мегаломаническим бредом. Все, что ты можешь, (и несомненно, этого достаточно) – это позволить своим внутренним родителям соединиться, и они смогут зачать и произвести ребенка». Я верю, что это исключительно верно. Фрейд под влиянием своей электростатической модели психики с ее катексисом и контр-катексисом может быть в недостаточной степени делал акцент на когнитивном элементе инстинкта, о котором так мало было известно в то время. Но идея о врожденном знании, всегда скрыто присутствовавшая в идеалистической философии и в последнее время изучаемая этологами, принадлежит не мне. Все, что мне нужно сделать, это позволить теориям, взятым из различных областей, оплодотворить друг друга. В моей предыдущей статье (Money-Kyrle, 1968) я попробовал начать с того, что позволил одной из идей Биона (о том, что врожденные преконцепции, сопрягаются с реализацией, чтобы сформировать концепты) скреститься с теорией Шлика (о том, что познание заключается в распознании некоего предмета как элемента класса), а также с теорией Платона об идеях (о том, что конкретный объект распознается как несовершенная копия идеального или общего объекта, обретающегося на небесах). Так что, если под небесами понимать наше собственное филогенетическое наследие, мне кажется, Платон был здесь очень кстати. Трудность, конечно, состоит в том, что мы не можем представить себе общий объект, но только его конкретный образец или имя класса. Однако мы не испытываем трудностей в распознавании нового элемента. Следовательно, наше «филогенетическое наследие» содержит классификационные понятия, которые мы не можем представить, хотя способны распознать их элементы. Это когнитивная составляющая врожденного отклика, которая предшествует аффективной и волевой. Вероятно, в результате изменчивости и отбора в человеке было заложено громадное количество потенциальной информации, которая всплывает на поверхность, в основном, в течение первых нескольких недель или месяцев постнатальной жизни (не считая того, что развивается ранее). Опыт, путем сопряжения врожденных преконцепций с реализациями в целях формирования концептов, одновременно закрепляет и ограняет ее в нашем предсознательном и сознательном мышлении. Моей основной задачей остается дать возможность этим понятиям оплодотворить необъятное тело психоаналитического опыта. Опять-таки, это задача распознавания, хотя и гораздо более трудная, но не потому, что так сложно распознать, что именно является существенным, а потому что невозможно быть уверенным, что ты распознал все, что является существенным для этих целей. Более того, все мышление взрослого человека, все поздние акты распознавания затруднены теми же препятствиями, что создавали преграды самым ранним из них, и у всех нас были с этим некоторые трудности. Из этих самых первых актов распознавания, без всякой уверенности в том, что я отобрал все самое важное, я выберу три: распознание груди в качестве в высшей степени хорошего объекта, распознание родительского полового сношения в качестве в высшей степени креативного акта, а также распознание неотвратимости времени и в конечном счете смерти. Третий представляется актом несколько иного порядка, нежели другие два, и я не уверен, в каком смысле его следует считать внутренне предетерминированным. Конечно, страх смерти является параноидальным и происходит в результате распознания смертоносно конкурирующей отщепленной части самости, которая угрожает самости (персекуторная тревога) или ее любимым объектам (депрессивная тревога). Но когда сущность, в которую помещается эта часть самости, действительно так опасна, как кажется, искажения не происходит, и можно предположить, что этот механизм разворачивается, чтобы снабдить нас рациональным страхом. Но бояться смерти – не то же самое, что распознать ее неотвратимость. Это факт, к которому нас подталкивает, во многом вопреки нашей воле, повторяющийся опыт: ни одно хорошее (или плохое) переживание никогда не может длиться вечно – факт, который, наверное, никогда не принимается нами до конца. Это возвращает меня к первому из трех актов распознавания, выбранных мной, ввиду того, что вероятно основным препятствием на пути распознания груди в качестве исключительно хорошего объекта является факт, что этим объектом невозможно наслаждаться вечно. Если, как я предполагаю, существует врожденная преконцепция такого объекта, и если нет материнской заботы, которая позволяла бы ребенку выжить (т. е. забота является настолько плохой, что не обеспечивает ни в какой мере реализацию преконцепции), концепт хорошей груди в любом случае должен хотя бы начать формироваться. Но грудь как таковая сначала периодически, а потом перманентно утрачивается. Если развитие оказывается благоприятным, мысль, «нет-вещи» ('no-thing'), говоря языком Биона (Bion, 1962), или воспоминание об утраченной груди как знаки или «имена» концепта, который начал формироваться, выживают и крайне болезненно оплакиваются – этот процесс завершается тем, что Мелани Кляйн назвала интернализацией первого хорошего объекта. До какой степени интернализация первого хорошего объекта совпадает с установлением концепта или является наиболее примитивной и конкретной формой этого процесса, сложно сказать, но во всяком случае способность горевать или тосковать о потере и способность вспоминать утраченный объект неразрывно связаны. Без памяти не может быть скорби, а без скорби не может быть памяти. А если развитие неблагоприятно, вероятно, происходит следующее: не возникает концепта и не формируется способность горевать. Ребенок, у которого этот концепт – внутренняя хорошая грудь – утрачен, не может иметь воспоминания или ожидания, а также не может распознать ее, даже если ему снова положить ее в рот. Так, например, пациент видит сон, будто дружелюбный человек помогает ему подняться на платформу, чтобы встретить очень важную даму, герцогиню или королеву. Но у дамы нет лица, ее голова представляет собой какую-то мясистую шишку, которая кажется ему исключительно непривлекательной. Однако совершенно очевидно, что это сосок, который он видел, но не мог вспомнить. Конечно, чаще пациент находится где-то между этими двумя крайними точками. Что-то от концепта первого хорошего объекта, какое-то воспоминание и некое ожидание существуют глубоко в бессознательном, но в сильно поврежденном состоянии, и я бы предположил, что пациент, чей сон я только что привел в качестве примера, принадлежал именно к такому типу. Это, я думаю, в самом деле общий случай, который объясняет, почему самые ранние воспоминания никогда не сохраняются в сознании, а также, возможно, то, почему никому не присуща полностью сохранная способность думать. Во всяком случае, как аналитикам, нам всем хорошо знакомо, как пациенты склонны забывать нас и нашу работу в течение отпуска, выходных, а иногда, кажется, едва ли надеются увидеть нас когда-нибудь снова от одной сессии к другой. В частности, после отпуска, кажется, должны происходить две вещи, которые возможно не связаны между собой так тесно, как представляется. С одной стороны, исчезло не только воспоминание о нас как о хорошем объекте, но мы превратились в плохой объект. И хотя нас обвиняют во многих реальных и воображаемых грехах, главным, видимо, является то, что нас не было на месте, когда мы были нужны. С другой стороны, мы больше не являемся тем, что пациент действительно ищет, и это, я думаю, не только потому что мы стали плохими, но потому что пациент нашел кажущуюся удовлетворяющей подложную замену (spurious substitute). Обнаружение такой замены происходит, я думаю, следующим образом. Ребенок, которого заставили ждать слишком долго относительно его собственной способности к ожиданию, и чье воспоминание и ожидание хорошей груди потихоньку разрушается, начинает ощущать притягательность еще более раннего воспоминания, которое, кажется, никогда полностью не изглаживается – воспоминания о внутриутробном состоянии. Как указывал Мельтцер (Meltzer, 1966), довольно часто это связано с открытием и исследованием его собственного зада, который одновременно имеет сходство по форме с грудью и будто бы предоставляет проход в такое место, откуда он, судя по его смутным воспоминаниям, пришел. В результате возникает наиболее запутанное (confused) и сложное состояние, при котором, фактически, ребенку доступна замена груди, и он пребывает в проективной идентификации с ней внутри нее. Мы можем также предположить, что, погружаясь в это состоянии, он также находится под влиянием другой врожденной преконцепции, которая возможно только начинает развиваться, а именно преконцепции сношения. Но если он «распознает» свою собственную фантазию о полном погружении внутрь своей матери как образец сношения, распознание в действительности ошибочного представления (misconception) вероятно будет использовано в целях противодействия истинному представлению о креативном отношении его родителей друг к другу, которое начинает формироваться. В сущности, я говорю о том, что, чем надежнее первый хороший объект ребенка укоренился в нем, а также, чем более сохранно его бессознательное и даже до некоторой степени сознательное воспоминание о первых хороших отношениях, тем легче ему будет концептуализировать сношение собственных родителей как исключительно креативный акт, и не только потому, что воспоминание о первом хорошем объекте смягчает его ревность, но также и потому, что у него будет гораздо меньше стимулов построить ошибочную концепцию сношения в качестве побочного продукта фантазий, относящихся к проективной идентификации. Там, где развитие было благоприятным, и концепт первого хорошего объекта прочно установился вместе со способностью помнить о нем с любовью, возникает гораздо меньше трудностей в том, чтобы суметь распознать родительские отношения как образец врожденной преконцепции коитуса, понимаемого как в высшей степени креативный акт, особенно когда этот процесс усиливается воспоминаниями о хороших взаимоотношениях между соском и ртом. Конечно, это открытие или распознание пробуждает ревность и ведет в гущу конфликтов Эдипова комплекса. Но будет легче их преодолеть, и после нового периода скорби по поводу брака между ребенком и родителем, который никогда не сможет состояться, будет легче интернализовать и установить хороший концепт родительского сношения в качестве основы для последующего брака, который может иметь место в действительности. Но там, где развитие было неблагоприятным, ошибочная концепция сношения как побочный продукт фантазий тотальной проективной идентификации остается узловой точкой развития любой формы перверсии и душевного расстройства. Самый распространенный случай – на самом деле, наверное, универсальный – включает в себя смесь из двух противоположностей: одна часть личности развивается нормально или разумно, в то время как другие части останавливаются в развитии или развиваются по пути перверсии или душевного расстройства. Перверсии настолько многообразны и, наверное, до сих пор не до конца понятны, что я сделаю попытку рассмотреть лишь ту, которая поставила в тупик Фрейда в его статье «Ребенка бьют» (Freud, 1919). Мне кажется, что перверсии такого рода могут быть верно, но неполно объяснены любым из большого количества утверждений, которые все вместе раскрывают многочисленные ступени их развития. Утверждение «садистический отец совершает сношение с ребенком» позволяет нам немного продвинуться, но маловероятно, что сильно поможет в том, чтобы убрать перверсию. Утверждение «хороший отец выбивает дьявола из ребенка» также может быть уместно и ведет нас немного дальше, так как подразумевает, что ребенок страдает от фантазии о том, что у него в животе находится дьявольский пенис. Но это расходится с утверждением «плохая часть ребенка в отце убивает детей внутри матери, с которой ребенок находится в проективной идентификации». Кроме того, существуют другие высказывания, которые могут завести нас еще глубже: «оральные садистические импульсы ребенка находятся в том, кто бьет, тогда как сам ребенок или, скорее, его зад находится в идентификации с грудью». Если это в самом деле является паттерном, возможно возникнет некая идея о том, что избиение будет продолжаться вечно (в ином мире, как в «The Rodiad»1)), так что концепт морали, который, я думаю, изначально сложен, отвергается как таковой. Более того, перверсия в целом начинается с ошибочного распознания собственного зада ребенка в качестве подложной замены груди, которая была забыта. Резюмирую в нескольких пунктах то, что я пытался сказать:
В конце этой короткой статьи я снова спрашиваю себя, есть ли в ней что-то, чтобы оправдать те достаточно претенциозные первые абзацы, в которых я будто бы пообещал нечто новое, что, подразумевается, было бы полезным в аналитической практике. Лично с моей точки зрения, все, чего я могу добиться, и, возможно, все, что вообще можно надеяться получить, это некое перекрестное оплодотворение, о котором я говорил, и в котором, цитируя другой пример, идея Биона о врожденных преконцепциях соединяется с идеей Мельтцера об анальной мастурбации и проективной идентификации для рождения идеи «подложной замены» реального объекта, которого больше нет в памяти. Но насколько эта идея и другие подобные ей являются ценными для теории или практики психоанализа? Наверное, я могу говорить о некотором теоретическом преимуществе, так как они помогают перекинуть мост через пропасть между психоанализом и этологией. Но чтобы оправдать эту статью перед Обществом, я должен был бы показать, что они полезны для практикующего аналитика, и здесь я только могу сказать, что, думаю, они были полезны мне самому и могли бы быть полезны другим, размышляющим сходным образом. Что до основных различий между этой статьей и моей предыдущей статьей о когнитивном развитии, то следует сказать, что здесь я гораздо сильнее подчеркнул страх смерти как основополагающий фактор в утрате воспоминания о первом хорошем объекте и связал его напрямую с обнаружением «подложной замены», которую я прежде обозначал как «Дезориентации». БЛАГОДАРНОСТЬЯ признателен д-ру Х. Сигал, которая прочитала рукопись и внесла свои предложения, которые я с благодарностью включил. ЛИТЕРАТУРА
ПРИМЕЧАНИЯ:1) Поэма Дж. Колмана начала 19-го века, восхваляющая добродетели мальчиков, которых бьют. - Примечание переводчика
Категория: Психоанализ, Психология Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|