V. Символы матери и возрождения

     В плаче по умирающему богу сливаются убивающая матерь-смерть и жизнетворящая родительница-мать; чтобы внешним знаком закрепить их союз, Мария целует крест и примиряется с ним. Наивная египетская древность еще сохранила связь противоположных тенденций в материнском образе Изиды. Эта imago конечно ничто иное как символ libido сына по отношению к матери; она показывает конфликт между любовью и кровосмесительным противлением. Преступное кровосмесительное намерение сына проявляется в форме коварного преступления, проецированного в imago матери. Отдаление сына от матери означает разрыв человека с родовым, животным сознанием, с недочетом в индивидуальном сознании — недочетом столь характерным для инфантильно-архаического мышления. Только благодаря беспощадности “кровосмесительного запрета” мог возникнуть сознавший себя самого индивидуум, до тех пор составлявший одно целое со своим племенем; и лишь так стала возможной идея индивидуальной и окончательной смерти. Итак, через грех Адама смерть вошла в мир. (Ясно, что это нужно понимать не буквально, а в порядке противоположности.) Самооборона матери от кровосмесительной связи принимается сыном как злодеяние, предающее его страху смерти. (С примитивной свежестью и страстностью перед нами этот конфликт восстает в эпосе Гильгамеша, где кровосмесительное желание также проецировано на мать.) Невротик, который не в силах отстать от матери, имеет на то веские причины: страх смерти приковывает его к ней. Кажется, нет достаточно сильного понятия, достаточно мощного слова, чтобы выразить значение этого конфликта. Слагались целые религиозные системы для того только, чтобы облечь в слова его силу. И не может быть, чтобы источником столь упорной, тысячелетиями длящейся борьбы за надлежащее выражение являлась только фактическая данность, ограниченная узко-вульгарным понятием инцеста; нет, очевидно нужно понимать закон, первоначально выражавшийся и окончательно выраженным “запретом кровосмешения”, как принуждение к доместикации религиозные же системы считать установлениями, прежде всего принимающими в свое лоно все влечения животной природы, не служащие непосредственно культурным целям, организующими их и постепенно приспособляющими их к сублимированному применению.

     Последующие видения мисс Миллер не требуют подробного разбора. Следующее видение представляет собой “пурпурный морской залив”. Морская символика непосредственно примыкает ко всему предыдущему. Эти названия ясно указывают на то, какие искомые представления заложены в основе их. Они делают понятным выбор слов, которым пользуется Гете в том месте, где Фауст хотел бы лететь за солнцем на крыльях страстной тоски, чтобы “пить его вечное сияние при свете вечного дня!”

      “Ущелья диких гор с высокими хребтами

      Стеснить бы не могли стремления души;

      Предстали бы моря, заснувшие в тиши,

      Пред изумленными очами.”

     Фауст, как и всякий герой, направляет свое страстное томление на тайну возрождения и бессмертия; поэтому. путь его ведет к морю и опускается в глубины чудовищной бездны смерти; но страх и тиски ее являются вместе с тем путем, ведущим к новому дню.

      “Готов я в дальний путь! Вот океан кристальный

      Блестит у ног моих поверхностью зеркальной

      И светит новый день в безвестной стороне!

      Вот колесница в пламени сиянья

      Ко мне слетела! Предо мной эфир

      И новый путь в пространствах мирозданья.

      Туда готов лететь я — в новый мир.

      О наслажденье жизнью неземною!

      И смертные врата, которых избегает

      Со страхом смертный, смело сам открой

      И докажи, пожертвовав собой,

      Что человек богам не уступает.

      Пусть перед тем порогом роковым

      Фантазия в испуге замирает;

      Пусть целый ад с огнем своим

      Вокруг него сверкает и зияет —

      Мужайся, измени удел унылый свой,

      Сойди в ничтожество отважною стопой!”

     Следующее видение мисс Миллер — крутой утес, кажется нам как бы подтверждением вышесказанного. (Ср. gouffre.) Заключением всего ряда отдельных видений

     является, как сообщает автор, беспорядочное сочетание звуков, что-то вроде ва-ма, ва-ма. Это совершенно

     варварский и примитивный звук. Так как автор нам ничего не сообщает о субъективных источниках этих звуков, то нам остается одно лишь предположение:

     в связи с целым можно, пожалуй, принять этот звук за легкое искажение общеизвестного детского призыва “ма-ма”. (Ср. с последующим.)

     Наступает перерыв видений — после чего деятельность бессознательного возобновляется с прежней силой.

      ПРИМЕЧАНИЯ

     ¹ Фрейд: Die Traumdeulung.

     ² Сведениями об Индре и Урваре, о Домальди и Раме я обязан господину д-ру Абэггу в Цюрихе.