|
|
Уильям Видер "Обращенный* Эдип: Отец, Франкенштейн, и Шелли"Они были Дедовы, и Отец отдал их мне со словами: "Квентин, я дарю тебе гробницу всех надежд и желаний... Я дарю их тебе не с тем, чтоб ты поминал время, но дабы ты мог временами позабыть о нем на краткий миг и не испустил бы дух, силясь покорить его". — Квентин Компсон, из произведения Уильяма Фолкнера Шум и Фурор Сыну никогда, в полном смысле этого слова, не стать отцом. Ему отпущена некоторая мера вскользь приложенных усилий. Сын может по достойным уважения стараниям произвести нечто такое, что сочтут, номинально, детьми. Но он останется сыном. В полном смысле этого слова. — Дональд Бартельм, из произведения Отец-Мертвец Определению роли отца в жизни Мэри Шелли способствовала, но равно это же определение и затрудняла, современная критика. Феминистическая доктрина, признающая значимость матери, не допустила никакой переоценки фигуры отца. Исходя из кляйнианских аргументов, приведенных Нэнси Чодороу и Дороти Диннерстайн, относительно того как упущение Фрейдом из виду доэдиповых лет привело его к серьезной недооценке материнской роли в развитии ребенка, такие литературные критики как Сандра Гилберт и Сьюзан Губар, Мэри Джакобус, Мэри Пуви, Марк А. Рубенстайн и Джанет М. Тодд убедительно доказали значимость Мэри Вуллстонкрофт для Мэри Шелли1. Феминистские прочтения, однако, заходят чересчур далеко в этом отношении. Фигура матери может сделаться столь необъятной, что отец окажется отброшен в тень. Работа Пуви представляется наилучшей из известных мне обобщающих оценок новеллистической карьеры Мэри Шелли, однако я не могу согласиться с тем, что “в молодости самой Мэри Шелли, как и в Фалкнере (и, в несколько ином ключе, во Франкенштейне) родственная связь дочери, лишенной матери, с отцом несет бремя потребностей, изначально и в идеальном случае удовлетворяемых матерью; в некотором смысле, родство со всяким отцом есть лишь суррогат отсутствующей, и потому воображаемой, связи с матерью.”2 В действительности, Мэри Шелли настаивала на примате отцовской опеки над дочерьми, посвятила множество трудов чувственному отношению к отцу и событиям вокруг него, тайно призналась в страстной любви к Годвину и столь потрясающе выразила свою привязанность в Матильде, что тот не допустил опубликования повести. Другой подход к Мэри Шелли, а именно метод психоаналитической критики Франкенштейна, в рассмотрении отдает предпочтение отцу, так как Эдипова модель предполагает конфликт поколений. Преимущественная роль, однако же, вновь принадлежит матери. Первостепенным объектом привязанности Франкенштейна полагается его мать Каролина, а первостепенной задачей его научных изысканий — открытие источника жизни, который сумел бы ее воскресить. Несмотря на несомненно ценные своей проницательностью комментарии Дж. М. Хилла, Гордона Д. Хирша, Мортона Каплана и Роберта Клосса, М. А. Рубенстайна, У. К. Кнёпфльмахера и других, эдипова модель тенденциозно скрывает нижележащие ярусы души, на которых Мэри Шелли движима по ту сторону материнской любви3. Во Фрейдовом "обращенном" Эдипе можно усмотреть более подходящую к данному случаю парадигму, так как тут сын желает убить мать, с тем чтобы обрести отца4. В предмет моей работы о Мэри Шелли и отце включен и ее муж, так как одержимость Перси Шелли патриархальной идеей, с его “Бог, и Владыка, и Закон” [Маскарад Анархии, 37], нашла сильнейший отклик в творчестве и в жизни Мэри*. Идеализация отца, выведенная Перси в Возмущении Ислама и Принце Атаназе, указала пути разрешения семейных противоречий, которые Мэри приняла и раскрыла в своих последующих произведениях. Взаимосвязь же Перси и Франкенштейна несколько более запутана. Поняв, что одержимость мужа отцом и само-сотворением поспешествует упадку их брака, Мэри олицетворяет эту одержимость (среди прочих неотвязных мыслей, включая и свои) в Викторе Франкенштейне — отчасти затем чтобы в искусстве найти выход гневу, который иначе мог бы повредить их браку, а отчасти чтобы показать Перси, пока еще не слишком поздно, обманчивость его стези. Слишком поздно. Перси отвечает на Франкенштейна в Прометее Освобожденном и Ченчи вторичным утверждением сыновности, которое остается почти совершенно не узнанным в среде исследователей. Фигура отца принимает столь угрожающие размеры и у Мэри, и у Перси Шелли, что никакой критический метод не в силах оказывается вполне ее рассмотреть. В случае идеалистического — и потому самого традиционного — подхода, к Шелли благополучно применяют критическую методологию, которая совмещает в себе традиционные дисциплины биографического метода и текстуального анализа. Применяя данный подход к поздним произведениям Мэри и к Возмущению Ислама Перси, я собираюсь не только подтвердить особую значимость отца для Шелли, но также и установить идеал, во имя которого создавались ниспровергающие и наиболее значимые из их произведений. Помимо всего прочего, многофакторное искусство в свете представлений об обращенном Эдипе поможет ответить на важные вопросы о Франкенштейне, Прометее Освобожденном и Ченчи и, я надеюсь, позволит осмыслить более полно проблемную роль отца и в Романтический период, и для последующих поколений, детьми которых мы являемся. 1. Идеал В биографическом переплетении, столь же поразительном, сколь и вовлеченные в него люди, запутанный конфликт Перси с отцом освещен инцестуозным влечением Мэри к последнему. Восхищению, которое Мэри испытывает к Мэри Вуллстонкрофт, хотя оно и не подлежит сомнению, не сравниться по глубине с тем, что Мэри именует “своей чрезвычайной и романтической привязанностью к Отцу.”5 Мэри, как и ее Матильда, “осталась верна памяти своих родителей; мать ей никогда не зреть, ибо она мертва: но мысль о [своем] несчастном, заблудшем отце сделалась фантазмом ее воображения”. Примат отца находит подтверждение в словах умного дворецкого Матильды: “Вы похожи на нее [на вашу мать], хотя в вас больше от моего господина.”6 Почитая Мэри Вуллстонкрофт как теоретика педагогики, Мэри Шелли все же настаивает на преимуществах отцовского учительства: “Присутствует особая черта в обучении дочери, воспитанной одним только отцом, каковая черта с ранних лет способствует развитию множества тех умственных способностей, что скрадываются, а подчас и искореняются, при одном лишь женском поучении”7. В поздних своих романах Мэри продолжает настаивать на силе отцовской любви к дочерям. В Перкине Уорбеке фигурирует героический моряк Де Фаро, который “не сумел превозмочь себя и покинуть свою милую, беззащитную девочку”; Фалкнер свидетельствует о том, что “ни один отец никогда не почитал дитя с таким жаром”, и свидетельствует об этом через отношение именованного в заглавии персонажа к его Элизабет.8 Мэри не оправляется от холодности Годвина. В свои сорок один она пишет: “Мой Отец, по летам и домашним обстоятельствам, не мог 'me faire valoir.'”9 Даже и в зрелые годы, Мэри в силах совладать с этим ужасным признанием, лишь отстранившись от действительности французским выражением (в то время как английского было бы достаточно), курсивом (каким она не всегда выделяет фразы на других языках), кавычками (в которых нет нужды), и усмиряя агрессию переходом на заглавные буквы в "Мой Отец" (к чему она никоим образом не прибегает постоянно). У Перси также слагается отцовское верховенство. Его глубинные чувства — те чувства, что находят негативное выражение в Маскараде Анархии гневом на “БОГА, И ВЛАДЫКУ, И ЗАКОН”10 и на своего отца, Сэра Тимоти — выражаются Перси позитивно в поиске подателей предписаний, поиске длиною в жизнь. После доктора Джеймса Линда, учившего наукам, оккультной традиции и особности, таким подателем становится Томас Джефферсон Хогг. “Я [Перси] принял вас как должно подающего наказ нам, бедным, униженно пресмыкающимся созданиям.”11 Затем Перси встречает Годвина. Огромный авторитет пожилого человека проистекает отчасти из одобрения им того, во что необходимо верить молодому философу, — что разум в силах совладать со страстью и ответственен за совершенство. Но кроме того, Годвин отвечает и нуждам бунтующего сына. Джин Оувертон Фуллер представляет факты в обратном порядке, говоря, что “по прочтении [Исследования о политической справедливости], он [Шелли] стал расценивать обстоятельства своего рождения как нечто постыдное, нечто такое, что возможно искупить, лишь предав свой ум и положение делу вознесения менее одаренных судьбой.”12 Бунтарство Перси предшествует ознакомлению с Исследованием, и гнев его направлен на отца до нахождения первому политических оснований. Так, Годвин способствует скорее не зарождению восстания, но его узаконению. Он умаляет вину и в то же время поощряет преступление13. Годвин позволяет сыну обрести себя в качестве нового отца, притом попустительствуя ему в получении непсихологического, и отсюда по большей части безвинного, разумного основания для остракизма прежнего отца. Мэри столь безошибочно различает природу чувств Перси потому, что она разделяет с ним не только одержимость фигурой отца саму по себе: дочь и сын здесь желают одного человека, Вильяма Годвина. *** И Перси, и Мэри проецируют свою жажду отца на полотнище искусства. Рассмотрение на нем того, как воплощается идеал данного желания, поможет нам понять и отчего подобное удовлетворение оказывается невозможным в браке Шелли, и, затем, как неудовлетворенность желания фигурирует во Франкенштейне. Подходящим отправным моментом представляется эпизод из Возмущения Ислама Перси, где Лаон видит труп Цитны, свисающий с дерева: Стан девы, формы чьи уж хлад облёк, Категория: Библиотека » Постъюнгианство Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|