А. Сосланд. ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ СТРУКТУРА... (1/2)

Другой аспект экспансии мы можем обозначить как доктринальный. Общим местом стало известное утверждение, что, например, психоанализ превратился из специального лечебного метода в мировоззренческую систему. В сущности, более адекватным термином будет доктринальное расширение, ибо речь идет не столько о захвате чужих идеологических пространств, сколько о тенденции внутреннего роста или инкорпорирования метафизических дискурсов в психотерапевтические. Таким образом, дискурсы, изначально обслуживавшие клинико-терапевтические потребности, легко разрастаются до размеров, позволяющих им обрабатывать несравненно более крупные идеологические пространства и т. д. В общем-то, в основном на примере развития классического психоанализа мы этот вариант школьной динамики и видим достаточно отчетливо, ибо авторы всех позднейших методов приобрели таким образом возможность начать не с лечебного метода как такового, а с развитой мета-психологической доктрины, и в этом одна из многочисленных исторических заслуг психоанализа.

Здраво рассудив, что все равно после 3. Фрейда, так и так, неизбежно придется обзаводиться школьной "философией", авторы иных направлений решили, видимо, не терять понапрасну времени на преодоление пути из медицины в метапсихологию. Создатели экзистенциальной психотерапии, например, даже и не пытались скрыть влияние "внетерапевтического" философского дискурса на их метапсихологию и практику, а прямо взяли и построили у себя все на основе заимствований из этого дискурса. Тут можно также поделиться наблюдением, что даже те терапевты, что ограничиваются исключительно техническими процедурами, стремятся в что бы то ни стало спроектировать для своих методов некие глобальные контексты. Так, приходится слышать от тех, кто занимается гипнозом, о некоем особом значении гипноза, который, мол, конечно, не является только лишь тривиальной лечебной процедурой, но есть нечто такое, что свойственно человеческой коммуникации вообще. По их словам, гипноз, дескать, есть некое универсальное состояние, основа на пути к социальной гармонии, творческой самореализации личности и т. п. (есть серьезное подозрение, что существуют и тексты в таком духе).

Возвращаясь к аспекту доктринального роста, скажем, что, конечно, такая возможность не заказана никому. Более того, доктринальное расширение может происходить параллельно патографической и клинической экспансии, и тогда, видимо, они имеют взаимообогащающий характер. Отличие здесь в том, что клиническая и патографическая экспансии имеют прикладной характер, в то время как доктринальная – фундаментальный, расширяющий пространственный объем учения не за счет завоевания новых пространств, а за счет углубления и обогащения собственной концептуальной структуры.

Разумеется, никому из психотерапевтов не хочется быть просто "лекарем". В этом смысле психотерапия имеет преимущество перед всеми другими терапевтическими практиками. Всякому ясно, какие прибыли можно извлечь из школьной метапсихологии. Хорошо располагать собственным идеологическим пространством, местом, где ты осуществляешь свое идеологическое влияние. Есть куда пригласить как пациентов, так и возможных единомышленников. "Грандиозное Я" психотерапевта (о котором пишет, например, М. Якоби, 1996) получает в результате всех этих расширений необозримое поле для выпаса. Да и потом, если дискурс, трактующий проблемы этиологии и патогенеза невротических страданий, доктринально расширяется, то это означает, что мы делаем заявку на идеологическое влияние в совершенно иных размерах. При таком раскладе без его, психотерапевта, консультирования уже не обойтись далеко за пределами терапевтического кабинета. Таким образом, терапевтическая, она же школьная, идеология в интересах терапевта охотно и почти неизбежно выходит за собственные профессиональные границы.

Помимо всего вышеописанного самым внешне заметным феноменом эволюции психотерапевтического направления является институционально-организационная экспансия. Любое психотерапевтическое учение, подобно религиозной секте, деятельно стремится расширить свое влияние в мире, рекрутируя все новых и новых последователей, создавая все больше и больше исследовательских и обучающих центров по всему миру, расширяя свой информационный поток через периодические издания, монографии, средства массовой информации. В конце концов мы получаем из первоначально ограниченного терапевтического метода, вокруг которого образовалась группа единомышленников, крупную транснациональную институциональную империю. Желания психотерапевтов, как, впрочем, и всех других, стремятся к выходу за все мыслимые пределы и, поэтому ясно, что каждое новое изобретение может стать поводом для распространения его повсеместно.

Итак, каждая школа поглощает и переваривает на своем пути груды болезней и проблем, двигаясь в направлении проблемно-клинической экспансии. Она вовлекает в свой оборот произведения искусства, феномены общественно-политической жизни, биографические повествования – посредством патографической экспансии. Она пропускает через себя кучи пациентов, последователей, создавая при этом развитые и многообразные профессиональные структуры, действуя в направлении институционально-организационном. В этом смысле любая психотерапевтическая школа являет собой пример машины желания (см.: Ж. –Делез и Ф. Гваттари, 1990, с. 9-26). Как пишут Делез и Гваттари, "желание может мыслиться как производство и как приобретение" (там же, с. 18). Именно сочетание производственной и приобретательской практик придает школе такой характер.

Другое важное дело эпохи расцвета – формирование и распространение нарратива "легенды"; той или иной школы. Этот нарратив конструируется всегда вокруг личности создателя метода, являясь определенным соблазном для всего последующего психотерапевтического сообщества. Легенда оказывает решающее влияние на создание образа метода, и именно этот образ в итоге определяет привлекательность метода. Школьный "апокриф" начинается с повествования о раннем героическом периоде борьбы. "Зажигание" в моторе школьной машины желания включается агрессией против предыдущей терапевтической системы, натурально, препятствовавшей будущему отцу-основателю в утверждении нового метода, исключительно эффективного по сравнению с предшествующими. Неизбежной частью такого нарратива является повествование о чудесных исцелениях, демонстрирующих, понятно, историческую необходимость совершенного открытия, равно как и победоносная борьба с консервативным окружением. Повествование разворачивается в направлении от чудесных исцелений к процессу широкой экспансии по всем описанным направлениям.

Получается, в сущности, так, что исторически миф о психотерапевте сложился как нарратив о преодолении рамок практической психотерапии. Все описанные виды экспансии создают основу для совершенно особой идентичности психотерапевта. выделяющей его среди представителей других терапевтических практик. Он, как уже сказано, вовсе не просто лекарь, как хирург, физиотерапевт или даже клинический психиатр. Он, совершив доктринальное расширение, становится практическим философом. Затем, совершив патографическое, – искусствоведом. Расширяясь институционально, он ведет себя как миссионер-конкистадор. Все виды экспансии в конце концов направлены на беспредельное расширение самоидентификационного поля психотерапевта.

Институционально-организационная экспансия может рассматриваться и под количественным углом зрения. Иначе говоря, осуществляется подсчет того, как велико число последователей того или иного направления в абсолютном, например, исчислении и как велико оно же по отношению к последователям других школ. Далее – географическая, так сказать, ситуация: в каких странах психотерапевты охвачены эпидемией данного метода. Понятно, что географические и – назовем их так – популяционные показатели могут не совпадать. Нетрудно представить себе ситуацию, когда заражению подвержено много стран, но не так уж и много индивидов и, наоборот, стран немного, но охват носит поголовный характер. Для уточнения всех этих подсчетов и калькуляций неплохо было бы ввести какой-нибудь что ли популяционно-географический индекс: делить количество людей на число стран. Интересно было бы также разобраться с возможными количественно-динамическими показателями институционально-организационной экспансии, которые продемонстрировали бы нам, сколько терапевтов какой метод бросает и к какому приходит. Что бы кто ни говорил, институционально-организационная экспансия зримо и наглядно свидетельствует о достоинствах метода, независимо от его эффективности, каковую продемонстрировать зримо и наглядно не в пример труднее. Никакой другой из описываемых здесь видов экспансии школы не может дать материал для весьма привлекательных арифметических экзерсисов, Судя по всему, многое для методологии исчисления институционально-организационной экспансии можно почерпнуть из эпидемиологических исследовательских практик. Влияние контролируется не в последнюю очередь посредством цифр.

Само собой разумеется, однако, что распространенность методики вовсе не обязательно отражает ее реальные достоинства. Что касается популяционного, так сказать, преуспеяния, то оно зависит не только от достоинств метода, но и от коммивояжерско-миссионерско-конкистадорско-рекламной активности ее представителей, и это крайне важное обстоятельство никогда не надо недооценивать.

Следующий этап в существовании психотерапевтической школы, неизбежно следующий за расцветно-экспансионистской эпохой, мы можем обозначить как инфляцию. Его, понятное дело, легче всего проследить там, где экспансия носила наиболее активный и динамичный характер. Этот этап упадка характеризуется осознанием моральной устарелости некоего направления и сопровождается утерей к нему интереса, отходом от него последователей и т.д. Относительную утрату интереса к психоанализу можно пронаблюдать по многочисленным публикациям (R. Liebert, 1979; Е. Fromm, 1970). То же самое произошли, в сущности, с классическим гипнозом. В период первой половины XX века наблюдается отчетливое снижение интереса к нему по сравнению с эпохой расцвета в конце XIX века – так называемого "золотого века" гипноза. Что касается других направлений, то, как уже было сказано выше, они и существуют-то не такое уж и длительное время, чтобы проследить на их примерах все этапы взлетов и падений. Однако даже если в определенный период какая-нибудь школа переживает период расширения своего институционального пространства, надо понимать, что этот процесс обратим.

Именно отсутствие четких критериев, которые давали бы возможность предпочесть один метод, другому делает историю психотерапии историей гуманитарной науки. Сдвиги в истории психотерапии аналогичны изменениям в истории литературы, смене ведущих литературных стилей. Моды на методы сменяют друг друга подобно тому, как в свое время классицизм в русской литературе был вытеснен сентиментализмом и далее – романтизмом или эпоха символизма сменилась акмеизмом, модернизм – постмодернизмом. Смена типов и стилей актуальных философских и иных культурных дискурсов оказывает отчетливое влияние на сдвиги в психотерапевтическом мышлении. Так что, на самом деле, вести речь можно только о моральном старении метода.

Моральное утомление связано также с выходом школьных методов за пределы профессионального обихода. Идеи психотерапевтической школы, обретая определенный резонанс за пределами профессионального сообщества, могут вследствие этого оказывать скорее общественно-профилактическое воздействие. Приходя к психотерапевту, пациент может многое знать как о своих "неврозах" и "комплексах", так и методах борьбы с ними. Борьба с "дилетантским" психоанализом (Laienanalyse) стала проблемой еще для Фрейда. Усилия создателей метода и их последователей по распространению их детища в итоге могут обернуться против них самих. Школьная машина желания, распространяясь вширь, пожирает саму себя.

В отдельных случаях влияние психотерапевтической школы настолько велико, что может оказывать серьезное воздействие на изменение сознания общества в целом, на отдельные черты культуры вообще. Дискурсы, порожденные в обстановке врачебного кабинета, порой превращаются в лозунги общественных движений или становятся основой повсеместно распространенных практик. Эти движения, в свою очередь, инициируют определенные сдвиги в общественном сознании. Происходящие сдвиги, хотя бы отчасти, снимают с повестки дня те обстоятельства, которые в свое время сформировали вызов, ответом на который и было создание того или иного метода. В частности, психоанализ, как известно, был одной из основных инициирующе-движущих сил так называемой сексуальной революции. Ее победа, ее углубление и распространение в значительной степени ослабили систему запретов в сфере официальных практик ограничения "пользования удовольствиями". Предполагается, что этот сдвиг, конечно же, не мог не сказаться на состоянии психического здоровья обществ, которые так или иначе испытали на себе благотворные последствия этой революции.

Другой пример: идеология гуманистической психологии, в значительной степени отвечавшая на вызов "дегуманизации" индустриального общества. Получив широкое распространение, в частности, на волне группового движения, она оказала существенное влияние на стиль жизни в развитых индустриальных странах. Породивший ее вызов был тем самым по меньшей мере смягчен.

Здесь важно оговориться, что процесс инфляции в большинстве случаев не ведет к полному исчезновению крупного психотерапевтического направления или, во всяком случае, этого пока не происходило до сих пор. Отсутствие таких наблюдений связано с относительной непродолжительностью наблюдаемого периода. Последствия инфляции проявляются лишь уменьшением влияния в профессиональном сообществе, ослаблением рыночных позиций, но не полным исчезновением.

Весьма важный аспект инфляции имеет отношение к влиянию личности создателя метода, отца-основателя школы. Образ метода, его привлекательность находятся в прямой связи со школьной мифологией, которая конструируется вокруг биографии сочинителя этого метода, Вполне естественно, что с его отходом от дел или уходом из жизни, влияние метода неизбежно ослабевает (подробнее об этом – в сл. главе). Заметим, в сущности, что нет ничего нового в соображениях о том, что то в ходе исторического процесса один какой-то феномен сходит с исторической сцены и теснится, а то и просто заменяется другим. Проблема, на наш взгляд, заключается в том, что школьные психотерапевты чаще всего не желают принимать во внимание этот фактор "моральной усталости" своего метода, относясь к нему как к внеисторически существующей и неизменно актуальной, не подверженной никакому износу, универсально действенной практике.

Кроме того, помимо "когда", вне всяких сомнений, очень важен вопрос "где". Невозможно представить себе, что одна и та же психотерапия будет одинаково востребована в странах с различными культурами и историческим опытом.

Вслед за А. Тойнби (А. Тойнби, 1991) следует обратить внимание на еще одну историческую модель, а именно уход – возврат. Какой бы сильной инфляции ни подвергалось то или иное учение, все равно всегда есть надежда на то, что оно не совсем уйдет прочь с исторической сцены, но, пробыв некоторое время в тени, в состоянии относительного забвения, вернется и даже расцветет опять. Возврат может произойти без существенной коррекции когда-то провозглашенных принципов или сопровождаться определенными видоизменениями по сравнению с тем, что было когда-то в эпоху первоначального расцвета и заката. Гипноз, отодвинутый в сторону глубинно-психологическими направлениями в первой половине нашего века, возвращается потом вновь, преимущественно, однако, модифицированный, в первую очередь М. Эриксоном и его школой. Начавший было терять влияние психоанализ получает новый толчок и обретает второе дыхание стараниями Ж. Лакана и его последователей, Здесь, как и выше, речь идет не о строгой закономерности, а только о возможности, которую не следует, на наш взгляд, забывать.

Существует ли в исследуемой нами области какой-нибудь прогресс? Оценочное суждение в условиях ожесточенного состязания является важнейшим делом. Все полемики в психотерапии носят аксиологический характер, иными словами, упираются в неизменные "бинарные оппозиции", а именно "хорошее-дурное" или "лучше-хуже". Однако полемический этос неизменно гаснет, наталкиваясь на одно и то же постоянно упоминаемое нами обстоятельство: непреодолимые трудности в оценке эффективности психотерапии драматически осложняют такую оценку.

Итак, новые методы, идущие на смену старым, улучшают ли они существенно состояние дела в целом? Предвосхищая наши затруднения, О. Мандельштам в своем исследовании "О природе слова" высказался по интересующему нас вопросу с исчерпывающей ясностью:

"Теория прогресса в литературе – самый грубый, самый отвратительный вид школьного невежества. Литературные формы сменяются, одни формы уступают место другим. Но каждая смена, каждое приобретение сопровождается утратой, потерей. Никакого "лучше", никакого прогресса в литературе быть не может, хотя бы потому, что нет никакой литературной машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать.

Даже к манере и форме отдельных писателей неприменима эта бессмысленная теория улучшения – здесь каждое приобретение также сопровождается утратой и потерей. Где у Толстого, усвоившего в "Анне Карениной" психологическую мощь и конструктивность флоберовского романа, звериное чутье и физиологическая интуиция "Войны и мира"? Где у автора "Войны и мира" прозрачность формы, "кларизм" "Детства и отрочества"? Автор "Бориса Годунова", если бы и хотел, не мог повторить лицейских стихов, совершенно так же, как теперь никто не напишет державинской оды. А кому что больше нравится – другое дело. Подобно тому, как существуют две геометрии – Эвклида и Лобачевского, возможны две истории литературы, написанные в двух ключах: одна, говорящая только о приобретениях, другая – только об утратах, и обе будут говорить об одном и том же" (О. Мандельштам, 1987, с. 57).

Мы полагаем, что в этом тексте на место заглавий литературных произведений можно было бы смело поставить названия известных методов, причем ход нашего рассуждения был бы тот же самый. Мы усмотрели бы относительные завоевания и потери в той или иной терапии, но выделять абсолютные преимущества – дело крайне ненадежное. Крайне сложно было бы определить, чем клиент-центрированная терапия "лучше" психодрамы, чем когнитивная превосходит трансперсональную (разумеется, у их последователей найдутся доводы в пользу своих теорий и практик).

Несмотря на определенную тривиальность, оценочное суждение обнаруживает свое присутствие и свою востребованность в любом психотерапевтическом тексте. Без сомнений, стремление к получению и раздаче оценок является целью любого школьного теоретического построения и технического предписания. Школьные интересы всегда подскажут доводы "за" и "против", однако беспристрастному наблюдателю всегда очевидны и потери при переходе к новым парадигмам. Автору этих правдивых строк тоже есть что сказать в похвалу тем методам, которыми он пользуется, и в укор тем. что вызывают у него возражения. Но, честное слово, как хорошо, что в конце концов пришлось взяться за текст, требующий от тебя добросовестной беспристрастности, открывающий глаза на достоинства и недостатки терапий вне зависимости от их принадлежности.

Тем не менее сравнительный анализ в психотерапии необходим и выработка критериев для оценки методов – проблема важная и обойти ее в принципе невозможно ни при каких обстоятельствах. Что здесь, однако, по нашему мнению надо иметь в виду?

Во-первых, будучи исключительно стеснены в сравнительной оценке эффективности терапевтической техники, мы еще меньше можем судить о том, действительно ли соответствует реальному положению вещей теоретический дискурс. "Разница меж именем и вещью" в психотерапии очень существенна. Несмотря на это. ситуация в психотерапевтическом сообществе, определяемая сосуществованием множества различных направлений, делает проблему оценки достоинств метода неизбежной и насущной. Весь драматизм положения, однако, в том, что мы не в состоянии оценивать именно по тем факторам, которые делают терапию терапией.

Повторимся, надежная оценка эффективности метода в психотерапии крайне осложнена целым рядом труднопреодолимых факторов. Различные методы ставят перед собой разные задачи, так что критерии терапевтического успеха могут быть самыми разными. Терапия длится разное время. Диагностическая неразбериха делает трудным понимание исходных задач и сравнение аналогичных ситуаций. Мы не можем проверить эффективность техники двойным слепым методом, как это происходит, например, при оценке действия психотропного препарата, и, следовательно, воздействие личности терапевта трудно отделить от воздействия метода (обо всем этом более обстоятельно см.: В.Н. Цапкин, 1992). Известное исследование К. Граве (К. Grawe, 1994), во-первых, касается весьма ограниченной группы методов, во-вторых, оценивает действенность методов ретроспективно, по материалам других авторов, в-третьих, также весьма далеко от того, чтобы дать основание для определенного и окончательного суждения.

Не будет большим преувеличением сказать, что оценка психотерапевтического метода в большой степени не связана с его прямым назначением – быть эффективным. Общепринятое мнение, что все психотерапии "лучше, чем ничего", вряд ли может быть подвержено серьезной ревизии в ближайшем обозримом будущем. Экспертиза здесь, скорее всего, неизбежно будет носить определенного рода эстетический характер. Мы оцениваем психологическую теорию приблизительно с тех же позиций, что и произведение искусства, роман или спектакль. Важными критериями такой оценки могут быть банальные эстетические суждения вроде "верности природе и правде", "глубины изображения характера", а с другой стороны, достоинства стиля, формы, так называемых выразительных средств.

Что касается школьной техники, то здесь важную роль играют такие факторы, как эстетическая привлекательность, а также сподручность, интенсивность, экономичность. Кроме того, на наш взгляд, очень важно то, что мы обозначаем как гедонистические факторы (об этом подробнее ниже). Короче, в сравнительной оценке разных подходов фактор эстетической экспертизы, на наш взгляд, имеет решающее значение, Формулировка основных положений и принципов психотерапевтической эстетики есть важнейшая задача, стоящая перед исследователями. Многие психотерапии, что важно, носят весьма выигрышный демонстративно-спектаклевый характер. Внешне привлекательный артистический жест важен для создания образа метода, и это обстоятельство является несомненным, особенно на фоне полной неясности с оценкой результативности.

Школьные "машины желания" рвут на части профессиональное пространство. Оценочное суждение – главное оружие в этом процессе, и, вполне естественно, оно постоянно востребовано. Состязание школ имеет, без сомнений, двоякий характер: естественного отбора и рыночной конкуренции.

В случае психотерапии мы имеем дело с уникальной практикой, когда терапевтическая дисциплина должна легитимироваться посредством гуманитарных критериев. С точки зрения обыденного врачебно-медицинского сознания, это вещи немыслимые, но тем не менее реальные, совершенно невозможные, но вполне очевидные, недопустимые, но несомненные.

Если говорить о других важных, на наш взгляд, тенденциях в развитии психотерапии, то одной из определяющих можно считать постоянное движение в сторону либерализации как техники терапии, так и системы взаимоотношений пациент/терапевт. Нам показалось уместным пометить эту тенденцию термином laisser-faire (фр. буквально: давать делать). В традиционной экономической теории, как известно, этот термин употребляется для обозначения невмешательски-поощрительного отношения государства к инициативе свободного предпринимательства. Предпринимателю именно "дают делать" свое дело. Разумеется, здесь речь идет о закономерностях, свойственных культуре вообще и находящих сходное отражение как в экономико-политической сфере, так и в медицинской психологии.

В психотерапии принцип laisser-faire противостоит дидактически-директивному стилю в отношениях терапевта и пациента, столь распространенному в допсихоаналитическую эпоху. Такой стиль преобладал в гипнотических техниках эпохи "золотого века гипноза" в конце XIX века, в рациональной психотерапии Ж. Дежерина или, например, в протрептике Э. Кречмера. Эти терапии были ориентированы на представление о больном как о пассивном по преимуществу существе, чье участие в терапевтическом процессе сводилось к восприятию текста, исходящего от терапевта, и по возможности полному подчинению предписаниям этого текста, Пациент был не более чем объектом применения знаний и навыков, и чем более безусловным было его следование терапевтической воле, тем лучшим показателем терапевтического процесса это могло считаться. Идеалом пациента в такой терапии мог считаться так называемый медиум, то есть человек, полностью отказывавшийся от собственной воли в процессе терапии и безусловно выполнявший внушенные в гипнотическом состоянии поручения. Врач, формировавший от начала и до конца терапевтическую ситуацию, выступал в роли безусловного авторитета, носителя одновременно абсолютного рационального знания и иррациональной мистической силы.

Рационально-терапевтическая установка предполагала, что болезнь больного есть результат его заблуждений, каковые могут быть искоренены в результате разъяснительно-корректирующей деятельности врача. Во всех директивных методах текст терапевтического процесса формировался почти исключительно врачебным дискурсом. Больной или молчал (закрытые при гипнозе глаза усугубляли эту молчаливую подчиненность), или соглашался.

Нетрудно предположить, что вся директивная тенденция в психотерапии являлась в той или иной степени отражением директивно-дидактических общекультурных закономерностей, формировавших "духовную ситуацию эпохи" (К. Ясперс) в Европе времен царствования королевы Виктории (конечно же, и других эпох тоже). То же самое можно было наблюдать в традиционных воспитательных практиках, основанных на подчинении авторитету педагога: также можно было бы привести множество параллелей из религиозно-практического опыта. Понятно, что примерами такого рода взаимоотношений наполнен житейский (в частности, семейный) опыт каждого. Как в общественной сфере, так и в психотерапии директивно-дидактическая традиция идет рука об руку с иерархическими межличностными отношениями, и совершенно ясно, что авторитарный учитель или священник являются как бы прототипами авторитарного психотерапевта – гипнотизера или рационалиста.

Либерализация психотерапии шла по следующим направлениям:

1. Стимуляция собственной активности пациента, то есть увеличение удельного объема дискурса пациента в общем объеме текста, порождаемого в процессе терапии (сюда относится, естественно, и двигательная активность, понимаемая как часть этого текста). Терапевт не задает целиком, а только направляет речь и действия пациента, которые в той или иной степени носят спонтанный самостоятельный характер, при обсуждении же их максимально стремится к равному с пациентом "праву голоса" в оценке происходящего, а то и вовсе этой оценки избегает В любом случае терапевт предпочитает активность пациента свой собственной.

   В сущности, эти изменения начались с психоанализа, когда первой же после предварительного интервью инструкцией больному предлагалось говорить все, что ему приходит в голову "Молчаливый" психоаналитик сменил "многословного" гипнотизера, отдав пациенту существенную часть терапевтического пространства. Эти метаморфозы в раннем психоанализе по сравнению с дофрейдистскими терапиями носили столь радикальный характер, что были даже труднопереносимы для некоторых терапевтов. Протест против всего этого выразился, в частности, у уже упоминавшегося Ш. Ференци с его так называемым активным анализом, где аналитику не возбранялось все же развить некоторую собственную деятельность (глядеть в глаза, активно побуждать пациента высказываться, не возбранялся даже, вопреки строжайшему запрету Фрейда, физический контакт) без боязни нарушить спонтанность проявлений бессознательного пациента (S. Ferenszi, 1921).

   Однако фрейдовская либерализация не идет ни в какое сравнение по своей радикальности с позднейшей, связанной с развитием групповой и клиент-центрированной терапиями, где самостоятельность и активность пациента ставились во главу угла и стимулировались еще более заметно. Иллюзия равенства между терапевтом и пациентом, свобода высказывать свои эмоции, критику в адрес терапевта и т.д. знаменовали собой дальнейшее продвижение все в том же направлении – laisser-faire.

2. Изменение роли терапевта. Эта тенденция тесно примыкает к предыдущей. Понятно, что если активность пациента претерпевает такие изменения, то терапевт тоже не может себя вести как раньше: директивно-дидактически, занимая по отношению к пациенту авторитарно-менторскую, суггестивно-просветительскую позицию. Терапевт в новой ситуации стремится, наоборот, как можно меньше демонстрировать свою профессиональнее компетентность, которая дает ему всяческое превосходство над пациентом. Он теперь не только "специалист"; он скорее то, что Л. Бинсвангер обозначил как "партнер по бытию" (Daseinspartner).

   Развитие в этом направлении изменило также набор требований к терапевта а именно – от былого сочетания профессиональной осведомленности с авторитетной внушительностью центр тяжести переместился в область собственных психологических проблем терапевта. Впервые возможность их существования была признана психоаналитической школой. Необходимость проходить учебный анализ, само по себе признание наличия собственных "комплексов" у терапевта радикально изменили его самосознание. Он перестал быть абсолютно уверенным в себе источником интеллектуаллного и волевого превосходства, все более становясь как бы "просвещенным" пациентом, которому помогла данная терапия, чем он, собственно, и хочет поделиться со своим товарищем по несчастью, не вкусившим пока еще прелестей замечательного метода.

   Трудно не заметить глубокую внутреннюю связь между требованиями обязательного пациентского опыта и попустительски-нестеснителъного отношения к клиентам послепсихоаналитических школ. Здесь надо, понятное дело, оговориться, что речь идет не о необязательности профессиональных знаний как таковых. Подразумевается только изменение восприятия образа терапевта пациентом и его роли в процессе лечения. Другая важная оговорка – "равенство" терапевта и клиента носит скорее внешний, условный характер. Это обстоятельство, однако, ни в малейшей степени не противоречит общей обозначенной здесь тенденции – в сущности, в психотерапии условно очень многое, но об этом подробнее ниже,

   В сущности тенденция laisser-faire призвана смягчить взаимоотношения "господина и раба" (Г.В.Ф. Гегель), складывавшиеся в психотерапии на первых этапах ее существования, в классическом гипнозе и пр. Первые "авторитарные" школы очень явно обнаруживали манипулятивные желания психотерапевтов, и всю дальнейшую историю психотерапии можно рассматривать с точки зрения стремления терапевтов как-то скрыть эти свои желания.

3. Изменение отношения к симптоматике. Это важнейшее направление либерализации описано Л. Рибель (L. Ribel, 1984), предложившей для понимания этих изменений метафорическую оппозицию аллопатический/гомеопатический (В.Н. Цапкин, 1992). При аллопатическом подходе мы стремимся избавить пациента от страдания путем прицельного действия, направленного на уничтожение симптома (проблемы). В гипнозе, например, мы внушаем, что "неприятные явления" или же вредные привычки проходят, и то же самое в аутотренинге пациент внушает себе сам. Рациональный терапевт ломает "неверные" умозаключения, которые лежат в основе проблемы. В любом случае здесь патологическое явление есть несомненное зло, с которым никак нельзя вступить в полноценный диалог или же научиться у него чему-то полезному, это однозначное зло. подлежащее уничтожению.

   При гомеопатическом подходе мы, наоборот, избегаем прямой агрессии против симптома, но вступаем с ним в диалог, попустительствуем ему в какой-то мере, порой даже парадоксально усиливаем. Вместе с этим мы пытаемся проникнуть в его смысл, оправдывая в известной степени его наличие или даже обосновывая его полезность как проявления защитных или компенсаторных механизмов организма и личности в целом. Примеров такого подхода в современной психотерапии великое множество. Парадоксальная интенция В. Франкла и терапевтическое сумасшествие К. Витакера (С. Whitaker. 1975), метод иммерсии и предписание симптома – все это примеры психотерапевтической гомеопатии (более подробно см.: В.Н. Цапкин, ibid.).

4. Процесс либерализации отражается не только на отношениях терапевт – пациент, прием – симптом, но и на внутрипсихотерапевтических взаимоотношениях. Без сомнения, к либеральным процессам можно отнести тенденцию по размыванию жестких границ психотерапевтических школ, откат от односторонне-догматических позиций в отстаивании принципов своего направления, развитие эклектически-интегративных подходов (см.: Н. Omer and P. London, 1988; J.C. Norcross, 1986).

Итак, тенденция laisser-faire, безусловно, является доминирующей в пространстве психотерапевтических идеологий. Они заменили собой стратегии авторитарно-рационального давления, существовавшего в классическом гипнозе и рациональной психотерапии. Либеральный стиль почти всех позднейших психотерапий обусловлен необходимостью стратегии соблазнения пациента. Предоставляя ему больший простор и большую часть порождаемого в процессе работы дискурса, освобождая от запретов и зажимов, психотерапевт, безусловно, привлекает намного больше клиентов и адептов, чем не делая этого. Эти очевидные и немаловажные обстоятельства должны быть всякий раз учтены при сочинении новых методов.

* * *