А. В. Петровский, М. Г. Ярошевский. ОСНОВЫ ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

Отношение психики (души) к организму, к своему телесному субстрату с древних времен являлось объектом обсуждения при объяснении природы человека. Притом на уровне не только теоретических представлений, но и практики, прежде всего – медицинской. Главным фактором жизни, как телесной, так и психической, было признано кровообращение. Это учение разрабатывалось в Вавилоне, Египте, Китае, Индии.

Понятие о пневме

Очень древним является также понятие о пневме – особом, подобном разогретому воздуху тончайшем веществе, проносящемся по кровеносным сосудам, но отличном от крови и выполняющем функции носителя психических актов.

Вспомним, что понятие о пневме играло огромную роль в воззрениях людей не только древнего мира, но и средневекового общества, На нем зиждились философские системы. Оно широко использовалось как древневосточными религиями, так и христианским богословием. Сугубо гипотетический характер понятия о пневме, его непроверяемость эмпирическими средствами создавали предпосылки для фантастических взглядов и суеверий. Вместе с тем нельзя забывать и о том, что в античном обществе научный опыт коснулся (притом весьма поверхностно) лишь морфологического субстрата нервно-психических явлений. Понятие о пневме удовлетворяло в течение многих веков потребность естественнонаучной мысли в том, чтобы уяснить природу материального носителя душевных процессов. В медицинских кругах пневма мыслилась как факт, а не как теория.

Представление о пневме у древних было чем-то напоминающим современные представления о паре в локомотиве: законами ее расширения и сжатия объяснялась жизнь как механическая система работы. При этом, однако, необходима существенная оговорка: пневма мыслилась как носитель души в различных ее разновидностях, как органических (если пользоваться современным термином), так и психических. Поэтому термин "механизм" применительно к древнему способу объяснения нельзя употреблять без оговорки, без учета того, что истинно механическое объяснение стало возможно лишь в эпоху, когда развитие производства обусловило принципиально новое, строго механическое понимание причинности, до которого мысль древних подняться не смогла.

Тем не менее понятие о пневме, для которого "моделью" служило движение теплого воздуха, вносило "физическую" струю (в соответствии с особенностями античной физики) – в отличие от "организменного" подхода, более телеологического, чем физический (над которым, однако, также довлел телеологизм). Мнение о том, что психическое есть пневма, поддерживалось безотносительно к философским соображениям о функциях, выполняемых ею в мироздании. Как только были открыты нервы (это произошло в эллинистический период), их немедленно начали считать каналами для пневмы. Представления о пневме стали прообразом будущего нервного процесса.

Учение о темпераментах

В медицинских кругах зародилось также учение о темпераментах. Различными пропорциями в смеси основных жидкостей объяснялись индивидуально-психологические различия между людьми. Область индивидуальных различий изучалась в связи с потребностями медицины, в схемах которой большую роль играло определение зависимости заболеваний от строения тела,

Люди разделялись, исходя из идеи о преобладании одной из жидкостей в общей их смеси, на несколько типов. Китайские медики выделяли три главных типа, греческие – четыре.

По дошедшим до нас сведениям, первым из греческих философов, развивших учение о четырех темпераментах, был Эмпедокл (предложивший схему построения мира из четырех элементов, или "корней"). Равномерностью смеси четырех элементов или преобладанием в ней одних элементов над другими, величиной, связью и подвижностью этих элементов он объяснял уровень умственных способностей и характерологические особенности личности. Так, считалось, что люди, элементы которых слишком малы и слишком тесно примыкают друг к другу, обладают порывистостью и берутся за многое, но вследствие быстроты движений крови делают мало. Сообразительность или тупость сходным образом ставились в зависимость от смешения и движения основных частиц.

Эмпедокл был непосредственно связан с одной из греческих медицинских школ. Формулы, касающиеся всего космоса, врачам приходилось переводить на свой язык, чтобы использовать их соответственно тому, что говорило эмпирическое наблюдение.

Школа Гиппократа (ок. 460-377 гг. до н.э.), известная нам по так называемому "Гиппократову сборнику", рассматривала жизнь как изменяющийся процесс. Среди ее объяснительных принципов мы встречаем воздух в роли силы, которая поддерживает неразрывную связь организма с миром, приносит извне разум, а в мозгу выполняет психические функции. Но единое материальное начало в качестве основы органической жизни отвергалось. Если бы человек был единое, то он никогда не болел бы. А если даже и будет болеть, то необходимо, чтобы и исцеляющее средство было единым.

Учение о единой стихии, лежащей н основе многообразия вещей, заменялось учением о четырех жидкостях (кровь, слизь, желчь желтая и желчь черная).

С именем Гиппократа соединяют учение о четырех темпераментах, которое, однако, в "Гиппократовом сборнике" не изложено. Лишь в книге "О священной болезни" различаются в зависимости от "порчи" мозга желчные люди и флегматики. И все же традиция относить понятие о темпераменте к Гиппократу имеет основания, ибо сам принцип объяснения соответствовал Гиппократову учению.

То, что школа Гиппократа сделала объектом естественнонаучного анализа проблему индивидуальных различий, было обусловлено не чисто медицинскими, но более глубокими причинами, от которых сами медицинские интересы являлись производными.

Поворот греческой мысли ко всему, что касается человека, отразил глубокие изменения в общественной жизни греков периода расцвета рабовладельческой демократии, когда повысилась ценность человеческой личности, ее жизни и свободы (конечно, речь идет о свободных гражданах полисов). На проблеме индивидуальности сосредоточивается и врачебное мышление, выработавшее новые нормы и принципы подхода к больному.

Реальная активизация личности побуждала исследовать характер ее связей с природным и социальным мирами. Соотношение этих двух миров становится одним из главных теоретических "сюжетов" эпохи. Он встречается и у Гиппократа. Приводя в качестве примера образ жизни некоторых азиатских народов в книге "О воздухах, водах и местностях", он доказывал, что обычай может изменить природу организма. Это были первые попытки обсудить вопрос о соотношении социального и биологического в человеке.

Мозг или сердце – орган души?

Гуморальная направленность мышления древнегреческих медиков вовсе не означала, что они игнорировали строение органов, специально предназначенных для выполнения психических функций. Издавна как на Востоке, так и в Греции конкурировали между собой две теории – "сердцецентрическая" и "мозгоцентрическая".

Мысль о том, что мозг есть орган души, принадлежит древнегреческому врачу Алкмеону из Кротоны (VI век до н.э.), который пришел к этому выводу в результате наблюдений и хирургических операций. В частности, он установил, что из мозговых полушарий "идут к глазным впадинам две узкие дорожки". Полагая, что ощущение возникает благодаря особому строению периферических чувствующих аппаратов, Алкмеон вместе с тем утверждал, что имеется прямая связь между органами чувств и мозгом.

Таким образом, учение о психике как продукте мозга зародилось благодаря тому, что была открыта зависимость ощущений от строения мозга, а это в свою очередь стало возможным благодаря накоплению эмпирических фактов. Но ощущения, по Алкмеону, – исходный пункт всей познавательной работы. "Мозг доставляет (нам) ощущение слуха, зрения и обоняния, из последних же возникают память и представление (мнение), а из памяти и представления, достигших непоколебимой прочности, рождается знание, являющееся таковым в силу этой (прочности)".¹⁷¹

Тем самым и другие психические процессы, возникающие из ощущений, связывались с мозгом, хотя знание об этих процессах в отличие от знания об ощущениях не могло опереться на анатомо-физиологический опыт.

Вслед за Алкмеоном Гиппократ также трактовал мозг как орган психики, полагая, что он является большой железой.

Из медицины эти представления перешли в философию. Нужно, однако, иметь в виду, что, как в те времена, так и впоследствии, решение вопроса о телесной локализации психики непосредственно зависело не только от анатомических знаний, но и от философско-психологических представлений. Платон, разделивший душу на три части, соответственно искал для каждой из них свой орган. Идеальноумственную часть (разум) он помещал в голове (руководствуясь соображением о том, что она ближе всего к небесам, где пребывает царство идей), "гневливую" (мужество) – в груди, а чувственную (вожделение) – в брюшной полости.

Открытие Алкмеоном мозга как органа психики в течение нескольких столетий рассматривалось только как гипотеза. Аристотель, который сам прошел превосходную медицинскую школу в Северной Греции, возвращается к "сердцецентрической" схеме. Мозг, по его мнению, не орган психики, а аппарат, охлаждающий, регулирующий жар крови. Будучи фантастическими со стороны физиологической, представления Аристотеля вместе с тем вносили совершенно новый момент в трактовку центрального органа психической деятельности.

"Общее чувствилище"

Аристотелю принадлежит понятие об "общем чувствилище", воспринятое последующей физиологией и медициной и всерьез обсуждавшееся вплоть до XIX века. Согласно Аристотелю, для актуализации чувственных образов вещей (а с этого начинается, как он полагал, сенсомоторная деятельность организма) необходимо, чтобы тело обладало двумя специальными устройствами: органами чувств и центральным органом. Благодаря деятельности центра познаются общие качества, которые косвенно воспринимаются нами при каждом ощущении, таковы движение, покой, фигура, величина, число, единство. Важнейшей операцией центра является, далее, различение ощущений: "Невозможно различить посредством отдельных чувств, что сладкое есть нечто отличное от белого, но и то и другое должно быть ясным чему-нибудь единому" (Аристотель). Какова же природа этого центра, где лежат жизненные корни "общего чувствилища"? Они уходят, по Аристотелю, в область прямых связей организма со свойствами среды (сухим и влажным), ибо центральный орган является одновременно и органом осязания. Тело представляет собой среду, приросшую к осязающему органу, через нее возникают ощущения по всем их разнообразии.

Аристотелевская гипотеза об "общем чувствилище" направляла в дальнейшем работу физиологов, искавших в центральной нервной системе отделы, в которых оно могло бы быть локализовано.

Механизм ассоциаций

С Аристотелем связана также первая попытка определить физиологический механизм ассоциаций. Он полагал, что душа обладает способностью посредством центрального ощущающего органа – "общего чувствилища" – восстанавливать в органах чувств в уменьшенном виде следы прежних движений, а стало быть, и прежних впечатлений в том порядке, в каком они производились внешними объектами.

Запечатление образа предмета он объяснял тем, что движение, возникшее в органе, не исчезает сразу же, но сохраняется (застаивается). Иногда ему противодействует другое движение, способное устранить сохранившийся след. Движения могут быть сходными, противоположными и следующими одно за другим, что и служит основанием для разграничения видов ассоциаций: по сходству, контрасту и временной последовательности. При большой прозорливости этих догадок они носили совершенно умозрительный характер и поэтому, конечно, не смогли продвинуть позитивное знание о физиологическом субстрате психического.

Существенных успехов в опытном изучении этого субстрата добились два врача, работавшие в Александрии в III веке до н.э., – Герофил и Эразистрат, которым принадлежит ряд крупных анатомических открытий, и прежде всего открытие нервов. До них нервы не отличали от связок и сухожилий. Александрийские врачи производили вскрытие человеческих тел (что в дальнейшем категорически запрещалось). Это позволило им детально описать устройство мозга и других органов.

В вопросе об органе "животной души" оба александрийца разошлись с Аристотелем и вернулись к Алкмеону. Но у Алкмеона еще не было дифференцированного подхода, тогда как александрийцы считали, что "животная душа" локализуется в определенных частях мозга. Герофил главное значение придал мозговым желудочкам. И это мнение удерживалось много веков. Эразистрат же обратил внимание на кору, связав богатства извилин мозговых полушарий человека с его умственным превосходством над другими животными. Эразистрату принадлежит также открытие различия между чувствительными и двигательными нервами. Это различие, вскоре забытое, было вновь открыто в XIX веке.

Успехи врачей-александрийцев были обусловлены сопоставлением анатомических данных о строении нервной системы с экспериментальным изучением зависимости функций от раздражений и разрезов различных частей мозга.

Филопон (VI век н.э.) сообщает об опытах, в которых путем раздражения оболочек мозга вызывались двигательные параличи и потеря чувствительности. Имеются сведения, что опыты ставились и над живыми людьми (приговоренными к казни преступниками).

Использовав опыт александрийских врачей и последующей медицины, древнеримский врач Гален (II век н.э.) синтезировал достижения античной философии, биологии и медицины в детально разработанную систему.

Органами души он признал мозг, сердце и печень. Каждому из органов приписывалась одна из "психических" функций соответственно разделению частей души, предложенному Платоном: печень – носитель вожделений, сердце – гнева и мужества, мозг – разума. В мозгу главная роль отводилась желудочкам, в особенности заднему. Здесь, по Галену, производится и хранится высший сорт пневмы, соответствующий разуму, который является существенным признаком человека, подобно тому, как локомоция (имеющая свою "душу", или пневму) типична для животных, а рост (опять-таки предполагающий особую пневму) – для растений.

Нервная система представляет ветвистый ствол, каждая из ветвей которого живет самостоятельной жизнью. Нервы построены из того же вещества, что и мозг. Они служат ощущению и движению. Гален различал: а) чувствительные, "мягкие" нервы, идущие к органам ощущений, и б) связанные с мышцами, "твердые" нервы, посредством которых выполняются произвольные движения.

Кроме автоматизмов сердца, сосудов и других внутренних систем, все остальные движения Гален считал произвольными. Мышца приводится в движение нервом посредством проносящейся по нему психической (душевной) пневмы. Зависимость любого мышечного движения, связанного с моторным нервом, от участия психического фактора души казалась безусловной не только Галену, но и всем поколениям после него, пока не был открыт механизм рефлекса.

Развитие психофизиологических представлений в античном мире приостановилось на уровне, запечатленном системой представлений Галена. От этого уровня, с использованием достижений арабоязычной культуры, научному знанию об организме предстояло продолжить свое дальнейшее развитие лишь через полтора тысячелетия.

Значение проблем, открытых в период античности

Завершая обзор представлений древних о материальном субстрате деятельности души (то есть представлений, внутренне связанных с психофизиологической проблемой), обратим внимание на следующее обстоятельство. Если иметь в виду только фактические позитивные знания в этой области, то есть эмпирические открытия, вошедшие в общий комплекс современных научных истин, то они крайне скудны и касаются исключительно анатомии организма.

Физиологические объяснения опирались на фиктивные понятия, каковым, например, являлось понятие о пневме – вещественном носителе жизненных и психических явлений. Но при всей его фантастичности этот термин отражал реальную потребность мысли в том, чтобы постичь динамику совершающихся в материальном субстрате изменений. От пневмы ведет свое происхождение учение о "животных духах" как потоках проносящихся по телу с огромной быстротой частиц, подобных потокам разогретого воздуха. В Новое время эти частицы были подведены под законы механики и до конца XVIII века выполняли в умах естествоиспытателей и врачей ту функцию, которую взяло на себя в дальнейшем понятие о нервном процессе. И то, что для взгляда, чурающегося исторического подхода, может показаться мифологическим конструктом, являлось результатом напряженной работы естественнонаучной мысли и непременной предпосылкой ее дальнейших успехов.

Психологические поиски древних шли впереди анатомо-физиологических находок. Более того, сами физиологические схемы порождались запросами психологической мысли, исходившей из общего принципа зависимости души от организма. Учение о локализации души в различных частях организма возникло после того, как в составе самой души были вычленены различные "части".

Чтобы физиологически объяснить психологию, нужно сперва иметь психологию. И это остается верным применительно не только к древней эпохе, когда и физиологии-то, по существу, не было, но и ко всем последующим фазам научного прогресса.

Аристотель не пришел бы к своим умозрительным (фантастическим) рассуждениям о "пневматическом" механизме ассоциаций, если бы сначала не выделил сами ассоциации как особые формы запоминания и воспроизведения. Это же относится и к аристотелевскому понятию об "общем чувствилище" как главном психическом "центре".

В течение многих веков анатомы и физиологи подыскивали для этого центра место в организме исходя из психологических соображений о том, что деятельность отдельных органов чувств сама по себе недостаточна для познания общих качеств вещей, для сопоставления ощущений различных модальностей и т.д.

Учение о физиологической основе темпераментов опять-таки отправлялось от психологической типологии, связанной с интересами медицинской практики. Ведь все построения относительно элементов ("соков"), образующих тип, были насквозь умозрительными, ибо являлись не обобщением фактов, а производной учения о четырех "корнях" всего существующего (в греческой философии).

Тонкий психологический анализ привел Демокрита к различению четырех вкусовых качеств – сладкого, соленого, кислого и горького. Через две с лишним тысячи лет экспериментальная психология в поисках основных чувственных элементов пришла к такому же выводу. Но Демокрит не ограничился феноменологией ощущений. Он искал их материальный субстрат в различии структуры атомов (сладкий вкус он считал порождением относительно больших круглых атомов, соленый – атомов с острыми углами и т.д.). Описание различий в атомах было совершенно спекулятивным, тогда как описание различных вкусовых ощущений соответствовало реальности.

Вправе ли мы, однако, прийти к выводу о том, что испытание временем выдержали лишь те мнения, которые касались психологических фактов (ощущений, ассоциаций), тогда как выработанные древними греками физиологические представления не имеют никакого значения для современного научного мышления?

Такой вывод нетрудно сделать, если рассматривать указанные физиологические представления сами по себе, безотносительно к категориальной функции, которую они выполняли в общем движении научных идей. Если же учесть эту функцию, то окажется, что принципиальные подходы древних не так уж далеки от современных проблем, дискуссий и поисков. Установка древних на выяснение физиологической (органической) основы психики в принципе являлась правильной. Наивно выглядят их ответы. Но вопросы, поставленные ими, сохраняют свою актуальность. И, кто знает, быть может, наши ответы покажутся в не столь отдаленном времени еще более наивными тем, кто выработает новые решения, отвечая на все те же вопросы, которые впервые осмыслил и над которыми столетиями бился древнегреческий ум.

Проблема отношений психических процессов к нейрогуморальным остается по-прежнему одной из самых острых.

Учение о локализации психических функций, несмотря на успехи нейрофизиологии, нейрогистологии, нейропсихологии и других дисциплин, вооруженных электронными микроскопами, телеметрическими и биохимическими методами, электронно-вычислительными машинами и другой новейшей экспериментальной аппаратурой, содержит в настоящее время еще больше белых пятен, чем в античные времена.

Конечно, представления о физиологическом механизме ассоциаций существенно преобразовались по сравнению с аристотелевским движением потоков пневмы. Но и сегодня о динамике нервных (или нейрогуморальных) процессов в мозгу при актах запоминания и воспроизведения по ассоциации (не говоря о более сложной – смысловой памяти) известно очень мало. Проблема же, поставленная Аристотелем, находится в центре интересов многих самых современных лабораторий, изучающих нейрофизиологию и биохимию памяти.

Демокритовский подход к ощущениям состоял не только в "атомизации" сенсорной сферы. Поисками исходных ингредиентов "материи" или "ткани" сознания занялась в XIX веке структуралистская психология Вундта-Титченера, которая оказалась в тупике именно потому, что представляла ощущения не по-демокритовски, не как эффекты физических воздействий на воспринимающий орган, а по Беркли и Юму – как первичные феномены сознания. От этой чисто психологической линии отличалось психофизиологическое направление, искавшее не элементы сознания в их мнимой первозданности, а нервные элементы, от функционирования которых зависит возникновение ощущений. На этом втором пути были экспериментально установлены многие факты. Выяснилось, например, что не вся поверхность языка одинаково чувствительна к веществам, вызывающим разграниченные Демокритом вкусовые качества, что некоторые ощущения, считавшиеся вкусовыми, в действительности следует отнести за счет обоняния.

Демокрит искал ответ на вопрос, который до него ни перед кем не возникал и который и сегодня – в век тончайших физико-химических и кибернетических методов – остается столь же актуальным, как и тогда, когда основным орудием натуралиста было наблюдение.

Вопрос этот звучит так: каковы отношения между качеством ощущений и структурными особенностями вызывающего их внешнего материального источника? Вряд ли кто-либо отважится утверждать, что психология располагает сегодня конкретно-научным решением этого вопроса, тем более применительно к таким ощущениям, как вкусовые. Однако сформулирован он был в общем виде именно так, как и сегодня его понимает научная психология, – в отличие от тех доктрин, для которых (начиная от "физиологического идеализма" Иоганна Мюллера) у ощущаемых качеств не существует иного объективного коррелята, кроме структуры самого органа чувств.

Что касается еще одного важнейшего приобретения древней психологии – учения о темпераментах, то порожденные им понятия "холерик", "флегматик", "меланхолик" и "сангвиник" продолжают жить и в современном языке, что, конечно, было бы невозможно, если бы они не подкреплялись реально наблюдаемыми различиями человеческих типов.

В период античности зародилась идея о том, что несколько исходных телесных признаков образуют – при различных сочетаниях основные типы (или комплексы) индивидуальных различий между людьми. Эта идея остается руководящей для современных концепций в области дифференциальной психологии. Можно подставлять различные значения под термин "исходные признаки" и использовать для их диагностики любые экспериментальные и математические методики, но общий смысл этих операций будет состоять в следовании той же категориальной схеме, которую выработали Гиппократ и другие древние медики. Напомним, что И.П.Павлов соотносил свое учение о типах высшей нервной деятельности с учением Гиппократа.

Древнюю теорию темпераментов отличала еще одна особенность. Как мы помним, за основные элементы организма принимались жидкости ("соки"). Этой точке зрения созвучна устанавливаемая современной наукой зависимость темперамента от желез внутренней секреции, от "химизма" тела (а не только от его устройства или свойств нервной системы).

Категориальный подход ориентирует на то, чтобы отчленить инвариантное в научной деятельности от тех теоретических построений, в которых оно выступает в конкретную эпоху, в неповторимых исторически преходящих обстоятельствах. Мы имели возможность убедиться, что, хотя основные категории научно-психологического мышления в античный период еще не сложились, именно тогда были открыты проблемы, остающиеся центральными для современной психологии.

Механицизм и новое объяснение отношений души и тела

Научная революция XVII века, как мы уже знаем, утвердила принципиально новое объяснение живого тела. Оно было освобождено от влияния души как организующего его деятельность принципа и стало мыслиться как своего рода машина, работающая по общим законам механики.

Что касается психики, то она выступала в двух вариантах: либо как тождественная сознанию (то есть знанию субъекта о своих мыслях, волевых актах и т.д.), либо как представленная в неосознаваемых формах. Попытки объяснить ее отношение к "машине тела" породили три воззрения на психофизиологическую проблему, к которым в различных вариантах склонялись мыслители последующих веков. Мы уже упоминали об этих вариантах – порождениях эпохи торжества механистического воззрения на природу. Это психофизиологическое взаимодействие (Декарт), психофизиологический параллелизм (Лейбниц) и психофизиологическое тождество (Гоббс).

Начнем с анализа воззрений Декарта. Как уже отмечалось, ему принадлежало открытие рефлекторной природы поведения. Перед глазами Декарта был опыт объяснения работы сердца в категориях механики. Это привело к открытию Гарвеем кровообращения как деятельности, которая совершается автоматически, а не регулируется душой.

По идейно-научной значимости, однако, психофизиологическая теория Декарта не только не уступала учению Гарвея, но и в известном отношении еще в большей степени укрепляла принцип детерминизма. Труды Гарвея утверждали этот принцип применительно к одной из внутриорганических функциональных систем, тогда как Декарт распространил его на взаимоотношение живых существ с внешним миром, на процесс поведения, открыв тем самым эру внедрения новой методологии в самую сложную сферу жизнедеятельности. Отсутствие сколько-нибудь достоверных данных о природе нервного процесса вынудило Декарта представить его по образцу процесса кровообращения, знание о котором приобрело надежные опорные точки в опытном исследовании. Декарт полагал, что по движению сердца и крови как по первому и самому общему, что наблюдают в животных, можно легко судить и обо всем остальном.

Нервный импульс мыслился как нечто родственное – по составу и способу действия – процессу перемещения крови по сосудам: предполагалось, что наиболее легкие и подвижные частицы крови, отфильтровываясь от остальных, поднимаются согласно общим правилам механики к мозгу. Потоки этих частиц Декарт обозначил старинным термином "животные духи", вложив в него содержание, вполне соответствовавшее механической трактовке функций организма. "То, что называю "духами", есть не что иное, как тела, не имеющие никакого другого свойства, кроме того, что они очень малы и движутся очень быстро".¹⁷²

Хотя термин "рефлекс" у Декарта отсутствует, основные контуры этого понятия намечены достаточно отчетливо. Считая деятельность животных, в противоположность человеческой, машинообразной, отмечал И.П.Павлов, Декарт установил понятие рефлекса как основного акта нервной системы.

Рефлекс означает отражение. Под ним у Декарта разумелось отражение "животных духов" от мозга к мышцам по типу отражения светового луча.

В этой связи напомним, что понимание нервного процесса как родственного тепловым и световым явлениям имеет древнюю и разветвленную генеалогию (сравните представления о пневме). Пока физические законы тепла и света, проверяемые опытом и имеющие математическое выражение, оставались неизвестными, учение об органическом субстрате психических проявлений находилось в зависимости от учений о душе как целесообразно действующей силе. Картина начала изменяться с успехами физики, прежде всего оптики. Достижения Ибн аль-Хайсама и Р. Бэкона уже в период средневековья подготавливали вывод о том, что сфера ощущений (имеются в виду зрительные ощущения) находится в зависимости не только от потенций души, но и от физических законов движения и преломления световых лучей.

Понятие о способностях души шло от еще полной наивного телеологизма биологии, понятие же о движении света – от нарождавшейся неаристотелевской физики, где взамен телеологии (с ее представлением о стремлении к цели) вырабатывались каузальные способы объяснения. Но чтобы законы оптики приобрели истинно детерминистскую интерпретацию, потребовалась новая механика.

В ее категориях движение огненно-светового вещества внутри организма ("животных духов", ведущих свою родословную от пневмы) смогло быть представлено как строго механическое. Правда, уже подход с позиций оптики лишал смысла обращение к душе как объяснительному началу. Ведь отражение материальных частиц – носителей психики – от мозга так же не нуждается для своей реализации в душе, как не нуждается в этом отражаемый от поверхности световой луч. Но механика позволила привязать отражение к конструкции, стать на почву реального взаимодействия компонентов телесной машины.

Понятия о рефлексе – результат внедрения в психофизиологию моделей, сложившихся под влиянием принципов оптики и механики. Распространение физических категорий на активность организма позволило понять ее детерминистически, вывести из-под причинного воздействия души как особой сущности.

Согласно Декартовой схеме внешние предметы действуют на периферические окончания нервных "нитей", расположенных внутри нервных "трубок". Нервные "нити", натягиваясь, открывают клапаны отверстий, ведущих из мозга в нервы, по каналам которых "животные духи" устремляются в соответствующие мышцы, и те в результате "надуваются". Тем самым утверждалось, что первая причина двигательного акта лежит вне его: то, что происходит "на выходе" этого акта, детерминировано материальными изменениями на входе .

Декартовская трактовка мышечной активности была непосредственно связана с общими коренными сдвигами во всем строе категорий новой физики. Прежнее понятие о силе несло на себе печать непосредственно переживаемого мышечного напряжения, отражающегося в самосознании субъекта как нечто первичное, далее неразложимое. Это впитавшее элементы субъективизма понятие применялось к объяснению физических процессов во внешнем мире. Теперь же работа мышцы определялась исходя из закономерностей механики, открытых на внешних материальных объектах.

Движение "животных духов" заполняло в концепции Декарта недостающее звено между внешними толчками и изменениями в поведении органических тел. Благодаря включению этого звена не оставалось пробелов в цепи причин и следствий, образующих механизм природы. Доказывалось, что общее количество движения в мире сохраняется неизменным и жизнедеятельность органов не может нарушить этот закон.

Основой многообразных картин поведения Декарт считал "диспозицию органов". Он понимал под этим не только анатомически фиксированную нервно-мышечную конструкцию, но и ее изменение. Последнее происходит, по Декарту, в силу того, что поры мозга, меняя под действием центростремительных нервных "нитей" свою конфигурацию, не возвращаются (из-за недостаточной эластичности) в прежнее положение, а делаются более растяжимыми и, сохраняя следы прежде испытанных воздействий, придают току "животных духов" новое направление.

Автомат не способен изменять свое поведение, свою конструкцию под влиянием внешних стимулов. Декарт же строил проекты "машины", рефлексы которой перестраиваются благодаря опыту. Эти проекты являлись чисто умозрительными, но они важны как выражение общих тенденций научной мысли XVII века. Идея машинообразности поведения уже тогда приобрела важный эвристический смысл. Она расценивалась как ключ к научному объяснению не только тех действий, которые производятся автоматически благодаря самой конструкции "нервной машины", но и действий вариативных, изменчивых, приобретаемых в опыте.

Древнее разделение движений на непроизвольные и произвольные приобрело после Декарта новый смысл. Большая часть мышечных актов, считавшихся прежде произвольными и объяснявшихся участием целесообразно действующей души, перемещается теперь в группу психических (чисто механических), рефлекторных; произвольные же движения отделяются от них по критерию воздействия на телесное поведение осознаваемого (стало быть, представленного в самосознании, в рефлексии субъекта) волевого стремления (ведения, хотения) и тем самым признаются только за человеком.

Вся нервно-мышечная физиология последующих веков находилась под определяющим воздействием Декартовой схемы. В течение длительного исторического периода представление о машинообразном характере всех органических отправлений, включая и те, посредством которых мышцы живых существ реагируют на внешние влияния, служило компасом для исследования строения и функций нервной системы. После Декарта стало очевидно, что объяснять нервную деятельность силами души равносильно обращению к этим силам для объяснения работы какого-либо автомата, например часов. И сегодня можно присоединиться к словам известного английского физиолога Фостера, который писал, что если мы будем читать между его (Декарта) строчек, если мы на место субтильных флюидов поставим молекулярные изменения, которые мы называем нервным импульсом, если мы на место трубок с их клапанным устройством поставим современную систему нейронов, связь которых детерминирует прохождение и эффект нервных импульсов, Декартово объяснение окажется не совсем отличным от того, которое мы даем сегодня.

Но нервная система производит не только двигательные акты. И, представляя ее по образцу автомата, Декарт имел в виду не только детерминистическое истолкование мышечных реакций, до того считавшихся произвольными. Он стремился поставить в возможно более прочную причинную зависимость от телесного механизма то, что относилось к области душевных явлений, найти для этих явлений материальные эквиваленты, первичные по отношению к феноменам сознания.

В системе Декарта как таковой не расчленены объяснения, относящиеся к мышечной сфере, с одной стороны, к определенному кругу явлений психической сферы – с другой. Но с целью адекватной исторической оценки такое разграничение необходимо провести, учитывая последующую эволюцию понятия о рефлексе, в ходе которой в определенный исторический период оно стало считаться чисто физиологическим, относящимся только к переходу нервного импульса – через центры – с афферентного пути на эфферентный.

Между тем у Декарта понятие о рефлексе с самого начала строилось как психофизиологическое. Предполагалось, что между "входными" и "выходными" путями действуют те механизмы, которые осознаются душой в виде ощущений, представлений и чувств. Ощущения и представления не являются у Декарта рефлексами, но возникают и существуют только как определенные телесные состояния машинообразно реагирующего на внешние толчки организма.

Вопрос о том, какова миссия Декарта в истории научных представлений о психике и ее нейромеханизмах, служил предметом непрекращающихся дискуссий до тех пор, как Гексли в 1874 году указал, что ряд положений, составляющих основу и сущность современной физиологии нервной системы, был полностью выражен и проиллюстрирован в трудах Декарта.

В список этих положений Гексли включил следующие: органом ощущений, эмоций и мыслей является мозг; мышечная реакция порождается процессами в примыкающем к мышце нерве; ощущение обусловлено изменениями в нерве, связывающем орган чувства с мозгом; движения в сенсорных нервах отражаются на моторных, и это возможно без участия воли (рефлекторный акт); вызванные посредством сенсорного нерва движения создают в веществе мозга готовность вновь производить такое же движение.

После выступления Гексли приоритет Декарта в разработке кардинальных психофизиологических проблем становится общепризнанным.

Принцип "животного автоматизма" оказывается для естествоиспытателей путеводной нитью. Вместе с тем указанный принцип из-за недостатка конкретно-научных знаний был выражен атакой морфофизиологической схеме, которая содержала немало умозрительного, а то и просто фантастического. Девизом нового естествознания было опытное изучение реальных причин явлений. Вполне понятно поэтому, что и Декартова схема принималась постольку, поскольку она служила руководством к экспериментальному исследованию нервномышечных функций. В ходе этого исследования обнаружился произвольный характер некоторых допущений. В результате отдельные детали конструкции отпали, но остов ее, выдержав опытную проверку, сохранился и укрепился.

К произвольным элементам, в частности, относилась гипотеза о "животных духах". Нельзя было доказать, опираясь на наблюдение и эксперимент, существование в организме особого вещества, которое объединяло бы деятельность нервной и мышечной систем, а также служило физиологическим носителем ощущений, восприятий и других психических актов. И все же гипотеза о "животных духах" упорно держалась в естествознании до конца XVIII века в различных вариантах и под различными именами, удовлетворяя до поры до времени потребность в понятии, которое указывало бы на материальный характер нервного процесса.

Напротив, мнение Декарта о шишковидной железе как центре, с помощью которого сознание непосредственно воздействует на тело, не встретив сочувствия, было отвергнуто и заменено другими, более близкими к опыту представлениями о районах центральной нервной системы, в границах которых осуществляется психическая деятельность.

Понятие о раздражимости

Особое значение для последующего развития физиологии имела экспериментальная проверка поначалу кажущегося второстепенным утверждения Декарта о том, что объем мышцы при ее сокращении увеличивается. Опытное доказательство ошибочности этого взгляда принципиально трансформировало понимание природы нервно-мышечной реакции, что, в свою очередь, повлекло за собой далеко идущие изменения категориального строя биологического мышления. Опроверг мнение Декарта об увеличении объема мышцы английский врач и натуралист Глиссон (1597-1677). Притом опроверг экспериментально. Тем самым ставилась под сомнение вся концепция о "животных духах", трактовавшая сокращение мышцы как приток некоторого количества вещества.

Способность мышцы производить в ответ на стимуляцию "внутреннее жизненное движение" Глиссон обозначил термином "раздражимость". В отличие от Декарта, который разработал понятие о рефлексе, но еще не ввел соответствующего термина, Глиссон не только сформулировал понятие о раздражимости, но и обозначил его новым термином.

Глиссоном была высказана в первом приближении чрезвычайно плодотворная гипотеза о специфическом характере детерминации жизненных явлений. Вслед за сторонниками Декартовой линии он исходил из причинной обусловленности деятельности органа внешними раздражениями. Но если механицисты не придавали значения своеобразию этой деятельности по отношению к материальным условиям, ее вызывающим, то Глиссон выдвинул на первый план в детерминации процесса жизни те новые свойства, которые возникают на уровне органической природы.

Считая мышечное волокно обладающим способностью раздражаться, Глиссон полагал, что эта способность, данная живой ткани имманентно и потенциально, актуализируется только в результате раздражения, то есть под действием внешних физических факторов.

Глиссона воодушевлял в его обширных экспериментальных работах философский замысел, отличный от замысла Декарта и его продолжателей, а именно – чуждая механистическому естествознанию идея развития, возникновения новых качеств в жизни природы. Глиссон упрекал натуралистов в том, что они не проследили, как природа развивается от неорганической к растительной и животной. Его собственное открытие раздражимости подтверждало возможность естественнонаучного объяснения фактов органической жизни, несводимых к механическому перемещению частиц.

Уровень развития естествознания в XVII веке еще не позволил открыть вслед за раздражимостью другие свойства органической материи и продолжить начатое Глиссоном заполнение пропасти между двумя намеченными Декартом полюсами: механизмом природы и самосознающей мыслью.

Учение о нервных вибрациях и бессознательная психика

Новая веха в учении о психике как продукте работы "нервной машины" связана с попыткой Гартли представить эту машину в качестве действующей на принципах, открытых Ньютоном. Здесь перед нами еще один прецедент воздействия физических идей на объяснение динамики психических процессов.

Такое воздействие мыслилось опосредованным физиологическим устройством организма. Почерпнув в физике гипотезу о вибрациях, Гартли изобрел модель, которая объясняла поведение в целом, в его причинных связях с внешней средой. Это позволило включить психику в единый ряд, который охватывал общий цикл жизнедеятельности организма – от восприятия вибраций во внешней среде через вибрации мозгового вещества к вибрациям мышц.

Перед нами весь спектр коренных и для современной науки вопросов о нейродинамике психической деятельности. Они сформулированы на языке XVIII века. Но от этого не стали менее значимыми. При отсутствии каких бы то ни было позитивных знаний о природе нервных процессов Гартли сумел выдвинуть ряд физико-физиологических гипотез, родственных по своему смыслу современным исканиям. Ведь все гартлианское учение о вибрациях ставит целью определить нейродинамические, а не чисто морфологические эквиваленты психических процессов, выявить функциональные, телесные факторы, ответственные за различия в модальностях, силе, качестве сенсорных процессов и их преобразованных копий – идей.

Равно ошибочными были бы два предположения: а) считать, что система Гартли – это прямой перенос в психологию одной из естественнонаучных гипотез с целью выведения психологических закономерностей из физических; б) считать, что гипотеза вибраций заимствована из физики с целью проиллюстрировать закономерность, установленную и помимо нее, придать этой закономерности видимость строго естественнонаучного обоснования.

Гартли действительно находился под влиянием ньютоновского строя идей. Он подчеркивал, что ставит целью применить к изучению сознания метод, которому следовал Ньютон, – метод дедукции принципов из явлений. Гартли действительно опирался на соображения, высказанные Ньютоном в связи с критикой традиционной концепции "животных духов". Но решал Гартли задачи, выдвинутые логикой развития категориального строя психологии, а не оптики или механики. Важнейшей среди этих задач являлось преобразование взгляда на психическое как тождественное совокупности осознаваемых субъектом феноменов, то есть декарто-локковской концепции сознания.

Сточки зрения этой концепции все, что совершается за пределами сознания, относится к области физиологии. Напомним, что Лейбниц первым выступил против этого воззрения, противопоставив ему учение о бессознательной душе. Гартли называет имя Лейбница вслед за именем Декарта как автора, образ мыслей которого ему близок. Но Лейбниц, разрабатывая понятие о бессознательном, выводил его из природы души, тогда как для Гартли такое решение было неприемлемо. Он искал материалистическое объяснение процессов, которые не представлены в сознании, но вместе с тем детерминируют его работу. Лейбниц называл эти процессы малыми перцепциями, образующими тот айсберг, незначительная вершина которого открывается уму при наблюдении за собственной деятельностью. Гартли назвал эти процессы чувствованиями. Они складываются, по Гартли, в объективной системе отношений, то есть независимо от рефлексии, и сама деятельность рефлексии, с его точки зрения, является их производной.

Либо душа, либо нервная система – третьего не дано. Схема Гартли была не "настоящей", а воображаемой физиологией мозга. Но в условиях XVIII века она объясняла объективную динамику психических процессов, не обращаясь вслед за Лейбницем к душе как объяснительному понятию.

Все нервные вибрации Гартли разделял на два вида: большие и малые. Последние возникают в белом веществе головного мозга как миниатюрные копии (или следы) больших вибраций в черепно-мозговых и спинномозговых нервах. Учение о малых вибрациях объясняло возникновение идей в отличие от ощущений, а тем самым от всего "внутреннего мира", единственным строительным материалом которого, согласно Гартли, служат идеи. Поскольку же первичными считались большие вибрации в нервной системе, возникающие под воздействием на нее "пульсаций" внешнего эфира, "внутренний мир" идей выступал как миниатюрная копия реального взаимодействия организма с миром внешним.

Однажды возникнув, малые вибрации сохраняются и накапливаются, образуя "орган", который опосредствует последующие реакции на новые внешние влияния. Благодаря этому организм в отличие от других физических объектов становится обучающейся системой, имеющей собственную историю.

Основа обучаемости – память – способна запечатлевать и воспроизводить следы прежних воздействий. Она для Гартли – общее фундаментальное свойство нервной организации, а не один из психических познавательных процессов (каковой оказалась память в некоторых современных классификациях).

В схеме Гартли запечатлелась назревшая объективная потребность (продиктованная логикой развития научного познания) преодолеть дуализм Декарта, разъявший материальную субстанцию организма и спиритуальную субстанцию души. Успехи естественнонаучного исследования телесного субстрата жизни (начиная от открытия Глиссоном раздражимости) говорили о присущих живому телу свойствах, несводимых ни к разряду автоматических движений (подобных работе сердечной мышцы), ни к сознанию и воле.

Постепенно в структуре научного мышления возникли три разряда явлений: а) физические, б) психические, но лишенные признаков сознательности и произвольности и в) чисто сознательные и произвольные.

Первым отобразило эти изменения учение Лейбница о "малых перцепциях" как форме неосознаваемой психики. Гартли (по собственному признанию) следовал за Лейбницем с тем существенным отличием, что объяснял неосознанные и непроизвольные реакции работой нервной системы, а не активностью духовных монад.

Объясняя вслед за Декартом поведение целостного организма, реакции которого, будучи вызваны колебаниями внешнего эфира, переходят в вибрации чувствительных нервов и посредством вибраций больших полушарий завершаются вибрациями мышц, Гартли стал автором второй, после Декарта, схемы рефлекса. В отличие же от Декарта Гартли охватил своей схемой поведение в целом, не оставляя за ее пределами сознание и волю. Они также рисовались имеющими свой особый нервно-мышечный эквивалент.

И декартовская, и гартлианская схемы носили умозрительный характер. Конечно, они не были игрой ума, лишенной опоры в научном опыте. Но это был создававший новый строй мышления опыт физики Декарта и Ньютона. Успехи же эмпирического изучения живых субстратов вносили существенные коррективы. Об этом уже говорилось в связи с открытием раздражимости.

Ряд других открытий, которыми славен XVIII век, углублял естественнонаучное объяснение жизненных функций, которые во все прежние века относились за счет действий неземного, восходящего к Всевышнему, бестелесного агента-души. Открывались естественнонаучными методами особые свойства нервной ткани.

Самый крупный физиолог XVIII века – Галлер – вводит такие понятия, как мышечная сила, нервная сила, "темные (неосознанные) восприятия". Они указывали на свойства организма, столь же доступные объективному изучению, как и другие атрибуты материи. Правда, за пределы сенсомоторного уровня, к высшим проявлениям работы организма богобоязненный швейцарец Галлер выйти не отважился.

Это стало делом французских философов. Первым выступил Ламетри, ставший на путь самоотверженной борьбы с верой в бессубстратное сознание.

Разделение рефлекса и принципа материальной обусловленности поведения

Ламетри считал себя преемником Декарта, полагая, будто разграничение последним двух субстанций представляло всего лишь "стилистическую хитрость", придуманную для обмана теологов. Вдохновленная идеями Декарта-физика работа по изучению органических основ поведения не прошла для философского материализма даром.

Распространив (и своем посвященном Галлеру трактате "Человек – машина", само название которого звучало как боевой лозунг) принцип машинообразности на человеческое поведение, Ламетри свел картезианское "мышление" к телесной субстанции, понятой не столько по-декартовски, сколько по-галлеровски.

Галлер в объяснении свойств организма не решился идти далее признания за материальным телом способности ощущать и реагировать. Мышление и волю он по-прежнему относил к бессмертной душе. Но французские материалисты, исходя из сенсуалистических посылок ("Нет ничего в мышлении, чего бы не было в чувствах", – учил Локк), отстаивали иной взгляд. Они доказывали, что нет таких умственных процессов, которые живое тело не могло бы произвести в силу своей материальной организации.

Этот вывод, для современной психологии аксиоматический, в XVIII веке означал бесстрашное разрушение тысячелетних догм, полемика вокруг которых приобрела в накаленной атмосфере предреволюционной Франции политический характер.

И хотя естественнонаучный опыт еще не проник за пределы раздражимости и чувствительности организма, идеи французских материалистов побуждали к строго причинному объяснению всех психических функций безостаточно.

Естествознание XVI II века еще не могло решить эту задачу. Но она была поставлена. Здесь, однако, назревала коллизия, У Декарта поведение телесной машины характеризовалось как сплошь рефлекторное (за исключением тех человеческих действий, иррегулярность которых ставилась в зависимость от непротяженной субстанции сознания). Полностью подчинялось рефлекторному принципу и вибрационное устройство Гартли.

У Ламетри, Кабаниса и других последователей Декарта-физика сознание трактовалось как свойство материальной организации. По Ламетри, человек – это машина, которая чувствует, думает, сознает, а не только перемещается в пространстве. Но является ли детерминация ее психически регулируемого поведения по своему типу рефлекторной?

В решении этого вопроса наметилась тенденция, однозначно выраженная Кабанисом: считать рефлекторными только те действия, в которых сознание не участвует. Кабанис различал три уровня активности организма: рефлекторный, полусознательный, сознательный (волевой). На высшем уровне включается головной мозг, рефлекторные же акты – продукт нижележащих отделов нервной системы. Тем самым разделялись два понятия: о материальной обусловленности поведения и об его рефлекторной природе, то есть понятия, которые для Декарта совпадали.

Принципу рефлекса – неотвратимого перехода внешнего воздействия в мышечное движение – считался теперь подчиненным только элементарный предсознательный уровень поведения. В представлении о поуровневой организации нервной деятельности отразились как неврологический опыт, так и новые эволюционные идеи, изменявшие направленность биологического мышления. Организм трактовался как система органов, представляющих в индивиде весь эволюционный ряд. Преемственность между органами нервной системы выражена, согласно Кабанису, в том, что низшие центры при отпадении высших способны реагировать самостоятельно. Такой самостоятельной бессознательной реакцией нервных центров и является рефлекс.

Возвращение к рефлексу как акту целостного поведения

С переориентацией на биологию трактовка рефлекса претерпевала категориальные изменения. В наиболее определенной форме их отразило учение чешского врача, анатома и психофизиолога И.Прохазки (1749-1820). Если у Декарта и Гартли модель рефлекса строилась на принципах физики, то у Прохазки она получила биологическое основание.

Прохазке принадлежит третья – после Декарта и Гартли – попытка представить работу целостного организма как основанную на рефлекторном принципе. К новому синтезу Прохазка пришел не сразу. Ему приходилось преодолевать аналитические установки школы Галлера, которая, выдвинув понятия о мышечной силе, нервной силе, темных восприятиях, расчленила мышечные, нервные и психические явления, но не смогла выработать объединяющую их концепцию. Потребность же в синтезе неотвратимо назревала.

Понятие о нервной силе выражает у Прохазки единый принцип объяснения всех явлений, производимых нервной системой, – как Мышечных, так и психических. Нервная сила, подобно ньютоновской силе тяготения, носит всеобщий характер. Она "энергетическое" начало, заменившее представление о "животных духах", "флюидах", "анимальных и витальных частицах", вибрациях и других гипотетических процессах. Нервная сила лежит и в основе поведения организма. Однако, указывая на энергетику этого поведения, она не может объяснить его механизм. Для решения этой задачи Прохазка обращается к понятию о рефлексе, которое им преобразуется,

Самое важное заключалось не в новом представлении о локализации, а в положении о том, что все нервно-психические функции подчинены общей закономерности. Обе части "сенсоциума" – психическая и телесная – действуют по закону самосохранения, обеспечивают переход внешнего впечатления в целесообразное движение.

Рефлекс, по Прохазке, вызывается не любым внешним раздражителем, но только таким, который превращается в чувствование. Чувствование же повсеместно, независимо от того, становится оно актом сознания или нет, имеет одно и то же общее значение "компаса жизни".

Идея неразрывной связи организма с внешней природой выводилась первоначально из принципов механистического мировоззрения. Так, Декарт исходил из принципа сохранения количества движения. Этот закон не мог бы претендовать на универсальность, если бы живое тело творило из себя силы. Оно, согласно Декарту, и не творит их, но безостаточно зависит в своем поведении от внешних тел.

Прохазка также исходил из идеи тотальной зависимости организма от природы, его неразрывной связи с ней. Однако в качестве основания этой связи и зависимости у него выступает не закон сохранения количества движения, а закон самосохранения живого тела, который выполняется только при условии осуществления избирательных реакций на воздействия внешней среды. Такого рода реакции в свою очередь предполагают способность различать свойства внешнего мира и оценивать их по отношению к потребностям организма. Эта способность и есть психическое.

Тем самым учение о рефлекторной природе поведения было обогащено рядом новых идей: понятиями о биологическом назначении этой структуры (биология, а не механика), о пригодности ее для анализа всех уровней психической деятельности (монизм, а не дуализм), о детерминирующем влиянии чувствования (утверждение активного участия психики в регуляции поведения, а не эпифеноменализм).

Важным нововведением Прохазки являлась его трактовка чувствования как "компаса жизни". Во всех случаях, когда предпринимались попытки вывести психические процессы из деятельности рефлекторного устройства (Декарт выводил из этой деятельности страсти – эмоции, ощущения, представления, а Гартли – также абстрактное мышление и волю), психическое соотносилось с возможностями этого устройства самого по себе, но не с особенностями внешней среды, в которой оно действует. В результате психическое оказывалось только следствием телесного автоматизма, но никогда – причиной.

Свой главный труд Прохазка назвал "Физиология, или Учение о человеке". Но этот труд не сводился к тому, что в дальнейшем стали называть физиологией человека. Перед нами антропологическое учение, в содержании которого представлен естественнонаучный анализ психической деятельности, базирующийся на рефлекторном принципе.

Признание за этой деятельностью причинного значения с точки зрения естественнонаучного опыта (а не свидетельств самосознания) говорило о новых тенденциях, которые привели через полвека к превращению психологии в самостоятельную науку, имеющую собственную категориальную "сетку", отличную от физиологической.

"Анатомическое начало"

Фигура Прохазки возвышается на рубеже XVIII и XIX веков. Его синтетическая концепция охватывала жизнедеятельность целостного организма. Однако естественнонаучная опора этой теоретической концепции была узка. Конкретных методик исследования рефлекторных актов еще не существовало. Реальный прогресс наметился в направлении экспериментального изучения анатомической структуры этих актов. В физиологии нервной системы воцарилось "анатомическое начало". Детерминирующей становится аналитическая установка, только на этот раз связанная с поисками не различных сил, а различных структур. Любопытно, что Прохазка, будучи сам выдающимся анатомом, считал, что анатомия бессильна раскрыть механизм рефлекса.

Между тем именно анатомическое изучение нервной системы создало предпосылки для дальнейшего развития и укрепления рефлекторной концепции. Одним из пионеров такого изучения был английский невролог Чарльз Белл (1774-1842). В 1811 году он опубликовал частным образом и распространил в кругу своих друзей трактат, формулировавший идею о новой анатомии мозга.

Новая анатомия мозга строилась на гипотезе о том, что раздельности нервных элементов соответствует раздельность функций. Белл открыл различие функций задних и передних корешков спинномозговых нервов. Только при раздражении передних наблюдалось мышечное сокращение. Это открытие превратило понятие о рефлексе в естественнонаучный факт. Догадку о различной функции корешков задолго до Белла высказывали многие. Белл экспериментально установил это различие. Пройдет некоторое время, и в учебниках физиологии появится "рефлекторная дуга".

Так как Белл описал свое открытие в трактате, предназначенном для узкого круга лиц, оно некоторое время оставалось малоизвестным и стало общенаучным достоянием лишь после того, как независимо от Белла к аналогичным выводам пришел французский физиолог Ф.Мажанди. Закономерный переход нервного импульса по афферентным нервам через спинной мозг на эфферентные нервы получил имя закона Белла-Мажанди. Его сравнивают по значению для физиологии с открытием кровообращения Гарвеем. Постепенно складывается представление о локализации рефлекторных путей, на основе которого созревает классическое учение о рефлексе как принципе работы спинномозговых центров – в отличие от высших отделов головного мозга.

Наиболее последовательно это учение было развито английским врачом М.Холлом и немецким физиологом И.Мюллером и 30-40-х годах XIX века.

Холл выразил дуалистическое представление о нервной деятельности в четкой анатомической схеме. Организм рассекался на части, одна из которых считалась работающей только под воздействием внешней стимуляции и детерминированной в своей работе закономерным сцеплением звеньев нервного механизма, другая ставилась в зависимость от спонтанных психических сил. Одна локализовалась в спинном мозге, другая – в головном.

Люди с естественнонаучным складом ума восторженно приняли понятие о рефлексе именно потому, что оно позволяло отказаться от далее неразложимого психического принципа (души, чувства, сознания, воли) как источника двигательной активности организма. Теперь же оказывалось, что, изгнав этот принцип из сферы элементарных рефлексов спинного мозга, авторы новой физиологической схемы переместили его в головной мозг. В результате организм рассекался на две половины, управляемые различными законами.

Между тем мысль о том, что по законам рефлекса работают центры не только спинного, но и головного мозга, все прочнее входила в научное сознание. В 1844 году последователь Прохазки английский врач Лейкок сделал в Британском обществе сообщение о необходимости распространить принцип рефлекса вслед за спинным мозгом на деятельность головного. Нервные узлы внутри черепа, указывал он, реакции на внешние впечатления должны управляться законами, тождественными тем, которые управляют действиями спинного мозга и тех узлов, которые у низших животных аналогичны им.

Однако знание о том, каков механизм работы высших нервных центров при переходе чувственных впечатлений в движения мышц, не имело под собой никаких экспериментальных оснований. Оно могло только гипотетически постулироваться (тогда как подобный переход на уровне спинного мозга опирался на проверенную опытом модель рефлекторной дуги). Если объяснение рефлекса связью нервов вовсе не нуждалось в обращении к психике (сознанию, душе), то иначе обстояло дело с изучением органов чувств. Это направление исследований также определялось "анатомическим началом". Продукты работы органов чувств – ощущения – трактовались как эффект возбуждения нервной ткани, которая тем самым оказывалась их последней детерминантой.

Именно таковыми рисовались эти продукты физиологам, лидером которых стал И. Мюллер, предложивший теорию специфической энергии органов чувств.

Внешний стимул пробуждает скрытую в нервном волокне энергию. В силу этого возникает феномен, который осознается как ощущение. Под влиянием "анатомического начала" эта теория оставляла без внимания два важнейших аспекта работы органов чувств: их связь с органами движений и их зависимость от свойств внешнего объекта. Важность обоих этих аспектов отмечали, критикуя Мюллера, другие физиологи (Белл, Пуркинье, Вебер, Штейнбух).

Но в состав научного знания эти аспекты прочно вошли лишь позже, когда на основе эксперимента Гельмгольц перешел к объяснению построения пространственного образа среды зрительной системой (включающей как сенсорные, так и глазодвигательные компоненты). Традиционные воззрения на телесный субстрат психических явлений радикально изменялись. Однако сколько-нибудь надежного знания о главном органе психики – головном мозге – все еще приобрести не удалось.

Один из выдающихся физиологов эпохи Карл Людвиг считал, что экспериментально изучать головной мозг равносильно тому, как пытаться раскрыть механизм часов, стреляя в них из ружья. Заняться такой "стрельбой" отважился, как мы уже отмечали, искавший ответ на вопросы, касающиеся сознания и воли, русский ученый И.М.Сеченов. Работая в Париже, в лаборатории Клода Бернара, он, проверяя в эксперименте свою гипотезу о способности центров головного мозга задерживать движения мышц, открыл так называемое центральное торможение.

Переход к нейродинамике

Благодаря открытиям И.М.Сеченопа наметился переход от психоморфологического понимания отношений между мозгом и психикой (согласно которому существуют корреляции между одним из участков мозга и одной из психических функций) к картине динамики нервных процессов: возбуждения и торможения.

Изучение нейродинамики коренным образом изменило представления о физиологической подоплеке психических процессов. Однако оно не могло преодолеть господствовавший веками дуалистический образ мысли, которому не было другой альтернативы, кроме редукционизма (сведения психических процессов к физиологическим), неизбежно влекшего к эпифеноменализму (для которого психическое не более чем праздный эффект активности нервной ткани).

Как дуализм, так и редукционизм могли быть преодолены лишь при условии преобразования не только системы представлении о нейросубстрате психики, но и о самой психике как деятельности, которая опосредована этим субстратом (и превращается без него в витающую над организмом бестелесную сущность). Важнейшим достижением русской научной мысли стал переход к новой стратегии объяснения психофизиологических корреляций. Смысл перехода определил отказ от установки на локализацию "нематериального" сознания в материальном веществе мозга и перевод анализа психофизиологической проблемы в принципиально новый план, а именно в план исследования поведения целостного организма в природной и социальной "применительно к человеку" среде. Пионером такой переориентации и стал Сеченов.

Сигнальная функция

Дело Сеченова продолжил И.П.Павлов. В его пробах опоры на физиологическое учение о нейросубстрате с целью естественнонаучного и строго объективного объяснения психики имелось несколько направлений. Отметим по крайней мере четыре: а) обращение к нейродинамике процессов возбуждения и торможения: б) трактовка временной связи, которая образуется в головном мозге при выработке условного рефлекса как субстрата ассоциации, – понятие, которое являлось основой самого мощного направления в психологии, успешно развивавшегося, как мы знаем, и до приобретения ею статуса самостоятельной науки: в) обращение к связи коры больших полушарий с подкорковыми структурами при анализе сложнейших мотиваций, где невозможно отделить соматическое от психического; г) учение о сигнальных системах.

Во всех случаях Павлов искал способы приблизить научную мысль к решению сверхзадачи, в которой ему виделась высшая цель грандиозной программы выработки условных рефлексов у собаки. Эту цель он в своей программной речи, озаглавленной "Экспериментальная психология и психопатология на животных", сформулировал следующим образом: "Полученные объективные данные, руководясь подобием или тождеством внешних проявлений, наука перенесет рано или поздно и на наш субъективный мири тем сразу и ярко осветит нашу столь таинственную природу, уяснить механизм и жизненный смысл того, что занимает человека более всего, – его сознание, муки его сознания".¹⁷³

Павловское учение революционизировало нейронауку. Однако в трактовку природы сознания оно первоначально никаких инноваций не вносило.

Сознание понималось им тогда как "субъективный мир", как непосредственная данность, иначе говоря, по-декартовски. Поэтому, решительно критикуя дуализм, разъявший сознание и мозг, он позитивного, конкретно-научного объяснения их нераздельности долгое время предложить не мог. Между тем предпосылки такого объяснения содержало обращение Павлова (вслед за Сеченовым) к сигналу как детерминанте поведения.

Сигнальная функция присуща как нервному, так и психическим уровням организации поведения, являясь, тем самым, основанием надежного "брака" физиологии с психологией, о котором страстно мечтал И.П.Павлов.

Уникальность сигнала в том, что он интегрирует физическое (будучи внешним раздражителем, выступающим в особой, превращенной форме), биологическое (являясь сигналом для нервной системы организма) и психическое (выполняя присущую психике функцию различения условий действия и управления им). Именно в этом плане понятие о сигнальных системах, введенное Павловым, открывало новые подходы к психофизиологической проблеме.

Так, уже первая сигнальная система "двулика". В физиологическом плане "действительность сигнализируется почти исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно переходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма".¹⁷⁴

В психологическом же плане – "это то, что мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды".¹⁷⁵ При переходе к человеку формируется вторая сигнальная система в виде речевых сигналов (слов). С ней психофизиологическая активность организма приобретает три "лика". Источником вторых сигналов служит не физическая среда, а знаковая система языка, заданная человеческому организму объективно, социальной средой его бытия.

Вместе с тем в самом этом организме вторая сигнальная система оборачивается, говоря павловскими словами, работой все той же нервной ткани. Наконец, речевые знаки вводят в материю больших полушарий свою "душу" в виде неотчленимых от них значений – сгустков народной мысли. Таково было последнее слово Павлова.

Но им вовсе не исчерпываются те принципиальные инновации, которые безотносительно к тому, как это самим Павловым осознавалось, радикально меняли потенциальный вектор поисков продуктивных решений древнейшей проблемы, касающейся связи души и тела.

С одной стороны, зависимость сознания и воли от мозга, с другой – воздействия психических состояний (посредством мозга) на организм веками служили важнейшей темой философско-психологических раздумий и объяснений. Очевидно, что подпочву этих раздумий создала соотнесенность двух понятийных схем: схемы мозга как материального объекта и представлений о бестелесном сознании (о котором думалось на совершенно другом языке). Прогресс в научном познании нейросубстрата неизмеримо превосходил по своим темпам и масштабам научное знание о психических функциях этого субстрата.

Уже первые шаги в открытии роли коры головного мозга как носителя психических функций вызвали широкий резонанс, притом за пределами узкого круга анатомов. Огромную популярность приобрела френология (ее изобретателем стал Ф.А.Галль). Предполагалось, что в различных участках головного мозга локализованы раздельные психические способности (даже такие, как совесть, сострадание и др.). Дело дошло до того, что, знакомясь, люди ощупывали друг у друга "шишки" черепа, надеясь тем самым получить своего рода психологический портрет собеседника. (Кстати, говорят, что этим одно время увлекался Маркс.) Если применительно к анатомии работы Галля стали важным событием (прежде считалось, что психика проистекает из мозговых желудочков), то применительно к психике человека Галль и его последователи придерживались весьма наивных, житейских представлений о сложнейших личностных и социальных феноменах, ища для них локальные "зоны" на карте мозга.

Через несколько десятилетий бурное развитие морфологии мозга, а также патологии позволило описать тонкое клеточное строение различных участков коры. Опять же соблазнительным представилось замкнуть на этих участках психическую функцию (для каждого из них свою). Но если прежде речь шла о таких сложнейших феноменах, как, например, сострадание или совесть, то теперь заговорили о более конкретных "центрах письма" (Экснер), "идеации" (Шарко) и др. Во всем этом направлении схема психики по-прежнему соотносилась с данными морфологии.

Дальнейший путь разработки этого психоморфологического направления пошел в сторону изучения роли ствола мозга – ретикулярной формации (Магун, Джаспер, Моруцци) и уровня отдельных первичных клеток (нейронов) и их синаптических связей (Лорентеде, Экклз и др.). Причем если прежде главный интерес был сосредоточен на изучении зависимости психики от ее телесных механизмов, то теперь становятся популярными поиски "пунктов", где дух влияет на тело (Экклз и др.).

Какими бы блестящими благодаря использованию современной техники ни были достижения, касающиеся устройства и функций нервных центров, нейронов, синапсов, в объяснении проблемы отношений между духовным и телесным существенного выхода на новый исследовательский уровень не просматривалось. Попытки такого выхода с учетом новых веяний в понимании состава и структуры психологического познания предпринимались в России под влиянием представлений Выготского. Его ближайший сподвижник А.Р.Лурия, занявшись нейропсихологией, отстаивал созвучные идеям Павлова и Ухтомского представления о сложных формах динамической локализации функций, о том, что материальным субстратом психической деятельности человека служат социально заданные, знаково опосредованные функциональные органы центральной нервной системы.¹⁷⁶

Речь шла о том, что под мозговым субстратом психики следует понимать не "точки" или "зоны", а динамические структуры или рабочие констелляции различных зон. "Накладывать" же на этот субстрат (в детали его анализа, выявленные школой А.Р.Лурия при изучении патологических изменений в работе головного мозга, мы не вдаемся) и размещать по его – этого субстрата – системам связей следует, согласно данной версии, высшие психические функции (термин Выготского).

Следуя за Выготским, школа Лурия изменила многие традиционные воззрения на высшие и элементарные формы психической деятельности, на их развитие на различных возрастных этапах, но по сути своей она не вышла за пределы освященного традицией воззрения на соотношение между двумя рядами жизненных явлений: физиологических и психических – и, тем самым, на рассматриваемую здесь психофизиологическую проблему.

Проблема, которую мы обсуждаем, изначально и неизменно мыслилась, условно говоря, диадически. Иначе говоря, любые подступы к ней предваряла казавшаяся незыблемой пера и принципиальную раздельность двух "миров": внешнего (объективного, телесного) и внутреннего (субъективного, духовного, психического). Каждый из них постигался в собственной категориальной сетке.

Различие сеток и создавало проблему отношений между этими мирами. Немало мыслительной энергии ученых было вложено и различные попытки справиться с ней. Неудачи на этом пути дали некоторым философам повод отнести саму задачу объяснения взаимозависимости мозга и психики к разряду псевдопроблем. Тем не менее конкретно-научное изучение каждого из членов "диады" успешно продолжалось.

Существенно обогатилась за десятилетия после Павлова картина строения и работы головного мозга.¹⁷⁷ Многие выводы самого Павлова, которые он считал чуть ли не аподиктическими, справедливо пришлось вычеркнуть из списка его достижений. Некогда, отправляясь в новый поиск, он подчеркивал незыблемость созданной задолго до него концепции рефлекторной дуги как "единственно научной в этой области".¹⁷⁸ И тут же добавлял, что "этому представлению уже пора из первобытной формы перейти в другую, несколько более сложную вариацию понятий и представлений".¹⁷⁹

Эта более сложная форма (условный рефлекс), как нам известно, вызвала мощный категориальный взрыв, хотя фактический материал павловской школы устарел. Но новые категории (сигнала, подкрепления потребности, торможения и др.) стали основополагающими для науки о поведении. Тем самым в научный оборот вводилась новая когнитивная структура, отличная от двух других: а) от "картины" нейросубстрата психики, б) от того, как вписывается в эту "картину" сама психика. Эта особая структура выступила в качестве нередуцируемой ни к физиологии, ни к психологии, но внутренне связанной с обоими научными предметами.

Таким образом, вырисовывалась необычная перспектива осмысления психофизиологической проблемы. Взамен диады на арене истории познания появлялась триада: организм – поведение – психика. Специально следует подчеркнуть, что первым звеном выступал именно организм как целостное образование и единой системе его неразлучных взаимосвязей со средой, а не сам по себе головной мозг как орган восприятия, переработки и передачи информации. На это в данном контексте следует обратить особое внимание, поскольку во множестве проб решения психофизиологической проблемы с позиции рефлекторной теории (да и не только с этой позиции) отношение психики к мозгу трактовалось таким образом, чтобы придать психике (сознанию) роль центрального звена между "входом" (воздействие раздражителя) и "выходом" (ответная мышечная реакция) телесного механизма. Отсюда и регулярно применяемый оборот: "рефлекторная деятельность мозга", тогда как в действительности сила и пафос рефлекторной схемы в том, что утверждается акт поведения, в котором представлена в нераздельности целостная система "организм – среда".

Любая попытка видеть психическое в образе центрального компонента рефлекторной дуги ведет к его отрыву от непосредственной включенности в контакт со средой, как со стороны "входа", так и со стороны "выхода". Но тогда оно – это психическое – неизбежно оказывается замкнутым в черепной коробке. И любая попытка объяснить его отношение к телесному субстрату оборачивается хорошо известными из истории мысли доктринами дуализма, редукционизма, взаимодействия, параллелизма и проч.

Переход от "диадической" схемы к "триадической" предполагает не прямое включение психологической системы в нейрофизиологическую, а опосредованное поведением. Уже отмечалось, что поведение постигаемо как особая реальность (онтологически) благодаря созданному руками физиологов, но имеющему собственную структуру категориальному аппарату. Наряду с языком физиологов и языком психологов сложился язык, термины которого передают информацию о том слое жизнедеятельности, который получил благодаря И.П.Павлову имя "поведение". Это открыло путь к тому, чтобы "переводить" психологические понятия (образ, мотив, действие и др.) не на язык физиологов (нейродинамика, функциональная система и др.), а на язык поведения (сигнал, потребность, условный рефлекс и др.).¹⁸⁰ И только благодаря этому "поведенческому" языку, служащему посредником между процессами в сознании и в нейросубстрате, забрезжила перспектива решения одной из коренных, быть может, и самой загадочной проблемы нашей науки – психофизиологической.

Система "организм – среда" является истинным субстратом психики. Формула "рефлекторная деятельность мозга" изначально ведет в ложном направлении, она побуждает, например, в различных павловских схемах корковой нейродинамики, давно занесенных в архив (например, об аналитико-синтетической деятельности коры), "лицезреть" материальный коррелят умственных операций (например, анализа и синтеза).

Психосфера – это преобразованная биосфера, а не идентичная ей сущность. На уровне человека она приобретает признаки ноосферы как оболочки планеты, неидентичной по составу и строю оболочкам мозга, с которыми имеет дело нейрофизиология.