Иоанн Креста. ДОРОГА НА ГОРУ КАРМЕЛЬ | ОГЛАВЛЕHИЕ Глава 14 Обосновывает потребность в тех трёх

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Глава 14

Обосновывает потребность
в тех трёх знаках и указывает на их неотменимость
для продвижения души вперёд.

Что до первого из названных знаков, то необходимо видеть, что человек духовный, чтобы мочь вступить на путь духа, т.е. созерцания, должен оставить путь представлений и размышлений дискурсивных тогда, когда не находит в них более удовольствия и не может уже размышлять. Тому две причины, которые собственно заключаются в одном.
Первая та, что душа уже каким-то образом исчерпала вся кое добро духовное, которое могла найти в вещах Божиих путём раз мышления и рассуждения. Проявлением этого является невозможность размышления и рассуждения, как прежде, и не нахождение в них нового вкуса и удовольствия, какие находились тогда, когда душа не дошла ещё до радования духом. Ибо обычно, всякий раз, когда душа принимает некое новое духовное благо, – принимает его, смакуя, по крайней мере, духовно, в том средстве, которое наделило её этим благом и принесло ей пользу. Ибо было бы своего рода чудом, если бы благо духовное приносило ей пользу, а она, получая, не находила бы в его истоке помощи и вкуса. Ибо говорят философы: quod sapit nutrit; что вкусно, то питает и усиливает. Потому всказует Иов: Numquid... poterit comedi insulsum, quod non est sale conditum? – "Едят ли безвкусное без соли?" (Иов. 6, 6). Вот причина невозможности рассуждения и размышления: недостача вкуса, ощущаемого здесь духом, и недостача питания.
Вторым знаком является то, что душа в сём периоде имеет уже духа размышления в его сущности и обыкновенном модусе. Так как целью размышления о вещах Божиих является нажитие определённой степени познания и любви Божиих. Каждоразовое же приобретение их через размышление становится для души уверенным действием. И как множество актов, отнесённых к какому-либо предмету, сотворяет в душе чёткость, так множество актов этих любовных узнаваний, какие душа приобрела в определённых случаях, входят в употребление так непрерывно, что становятся в ней определённостью, или качеством. Во многих душах Бог совершает это под час без посредничества тех актов (и по меньшей мере до исполнения их числа) разом проводя их в созерцание.
Подчас то, что душа перед тем обретала с трудом в частных актах познания, теперь уже (как мы сказали) через употребление становится в ней определённостью и субстанцией единого общего любовного познания, – а не как перед тем, разделённого и частичного. Отсюда, едва только соберётся приняться за молитву, и уже, как имеющий воду рядом, пьёт в сладости, без изнурения, не будучи обязана добывать её из глубоких колодцев старых размышлений, обликов и форм. Так как вместо этого, душа, как только становится пред Богом, входит в акт познания тёмного, любовного, спокойного и утишенного, в котором пьёт мудрость, любовь и сладость.
Поэтому, если душа, находящаяся в этом отдохновении, понуждается снова к труду размышлений над частичными познаниями, ощущает она тогда великое изнурение и неохоту. Случается с нею тогда то же, что со младенцем, у которого, когда сосёт уже молоко из полной груди, отбирают её и заставляют снова её искать, да к тому же добывать из неё молоко собственным проворством; или то, что с человеком, которому по обирании скорлупы, когда он уже смакует ядро, приказывают перестать есть и снова обдирать скорлупу, уже раз ободранную. Тогда он ни скорлупы не находит, ни плода которого держит в руках не может есть. Становится он подобен тому, кто схваченную добычу оставляет ради той, которой ещё не до был.
Многие начинающие входить в это состояние так поступают. Так как полагают, что всё дело заключается в размышлении и рассуждении по поводу частностей с помощью форм и образов, являющихся некоей шелухой духа, и поскольку не находят их (т.е. форм и образов) в том любовном и субстанциальном покое, в коем жаждет оставаться их душа, и в котором нет никакого ясного понятия, полагают, что заблудились и теряют время, и поэтому начинают искать шелуху, то есть обдумывания своих представлений, и, само собой, не находят её, потому что давно уж отброшена. И тогда они, ни сущностью дела не радуются, ни мыслительности не восстанавливают. Тревожатся же о себе, думая, что движутся вспять и теряют себя. И теряют себя на самом деле, хотя не так, как судят о том. Ибо теряются для собственных чувств и начальных интуиций, а это означает умножение в духе, который им себя уделяет: Чем меньше же разумеют, идучи за ним, тем глубже входят в ночь духа, обсуждаемой в сей книге, и через которую должны пройти, чтобы понад всяким ведением соединиться с Богом.
Что касается второго знака, то немногое имеем для заметки. Ибо ведь ясно, что в сём периоде душа определённо не может находить удовольствия в иных представлениях, которые суть мирские, так как и в более ей отвечающих, то есть Божиих, не находит уже вкуса, и это – из-за вышеупомянутых причин. В сём сосредоточении, как уже обозначено выше, представления приходят в движение и изменяются, как это им присуще. Делается же это вопреки склонности и воли души, которая мертвится этим, так как представления нарушают сладость её покоя и блаженства.
Третий знак потребен и необходим для того, чтобы можно было оставить размышленье. Объявляется он через познание Бога, или общее любовное внимание, направленное на Него. Не думаю* что нужно здесь говорить о нём, поскольку уже ранее о нём вспоминали, и темы этой ещё коснёмся, когда будем говорить об этом тёмном и общем познании. Будет то на должном месте после обсуждения всяческих частных понятий разума.
Теперь же дадим только одно обоснование, при помощи которого ясно уразумеем, как необходимо для души это проникновение, или общее и любовное познание Бога в тот момент, когда должна сойти с пути размышления. Без этого познания и присутствия Божьего душа перестала бы трудиться и не приобрела бы ничего. Ибо оставляя размышление, в котором судит с помощью органов чувств, но, не имея ещё созерцания, или того общего познания, в котором суть деятельны её духовные способности: память, ум и воля, уже объединённые в сём познании, завершённом и принятым чрез них, – была бы лишена всякого обучения в том, что касается Бога. Ибо душа не может действовать, ни получать плодов деятельности иначе, как только путём этих двух видов органов: чувственных и духовных. С помощью органов чувств может рассуждать, искать и доходить до знания предметов; с помощью же духовных способностей может радоваться знанию, получаемому через них, когда они уже не действуют.
Между первыми и вторыми органами души получается такая разница в действии, какая существует между самим действием и радованием о законченном деле; между принятием и усвоением того, что получено; между изнурением в дороге и отдыхом у цели пути; между приготовлением пира и потреблением уже приготовленного, и наслаждением безо всякого усилия. Если бы душа не была занята в размышлении действием органов чувств или принятием того, что получает в органах духа, и что становится созерцанием и познанием, о котором мы говорим, не была бы занята ничем; была бы порожней в обоих родах своих способностей. Ибо на каком основании можно бы сказать, что занята? Поэтому последний вывод заключается в необходимости обретения сего знания, прежде чем будет оставлена дорога размышления.
Приходится, однако же, заметить здесь, что общее познание, о котором говорим, часто так тонко и деликатно, особенно когда оно чисто и просто, так совершенно, скорее духовное и внутреннее, что душа, несмотря на то, что оно является её уделом, не постигает его и не чувствует.
Чаще всего это случается тогда, когда это познание в ней яснее, чище, проще и совершеннее, а также и тогда, когда проникает душу чистую и более отдалённую от других понятий и знаний частных, которыми могла бы занять ум или чувства. Душа в тот час не чувствует этого, и происходит сие от недостатка предметов, в каковых разум и чувства имели возможность и привычку упражняться, как не обладает она уже и своей прежней чувственностью.
И это является причиной, по которой это познание, по мере того, как становится чище, совершеннее и проще для ума, начинает быть менее ощутимым, и представляется ему скорее тёмным. Напротив, чем менее чисто и просто для ума, тем более ясным и разумным кажется ему, потому что одета, разукрашена, или заключена в некую понятную для разума форму. Ибо на таких образах разум или чувства могут задерживаться.
Сказанное можно яснее уразуметь через сравнение. Если смотрим на луч солнца, падающий через окно, замечаем, что чем больше в нём пыли и праха, тем более он выразителен, виден и отчётлив для взора. А ведь как раз тогда он менее ясен, прозрачен и совершенен, так как полон праха и пыли. А чем он чище и свободнее от грязи, тем менее отчётливым становится он для глаза; и когда является наичистейшим, становится наименее видимым. Стало быть, если бы луч стал совершенно чистым и свободным ото всех пылинок и частичек, хотя бы и наименьших, тотчас стал бы полностью недостижимым для очей. Ибо в нём не хватало бы того, что видимо, т.е. предметов, подлежащих органу зрения. Око не нашло бы опоры, потому что свет не является собственным предметом взора, но только посредником, с помощью которого око схватывает видимое. И когда не хватает предметов видимых, от которых отражается луч или свет, невозможно его увидеть. Когда бы, стало быть, луч вошёл бы в одно окно и вышел через другое, не наткнувшись ни на какую материальную вещь, нельзя было бы его увидеть. А ведь именно тог да луч сам по себе был бы более чистым и ясным, нежели тогда, когда, будучи полным материальных предметов, представляется более ясным.
Ту же самую вещь имеем мы со светом духовным в разуме, который является взором души. Общее познание и свет надприродный, о котором говорим, проницают его так просто и ясно, и так они свободны ото всех форм, являющихся для разума собственными предметами, что он их не схватывает и не замечает. И даже (чем это познание чище) вызывает в разуме темноту. Ибо отдаляет его от привычного блеска, форм и представлений, и тогда он чувствует и постигает тьму.
Когда же божественный свет не проникает душу так сильно, тогда не ощущает она ни темноты, ни света не видит, и не понимает ничего из того, что видела из вещей естественных или сверхъестественных. Душа остаётся тогда как бы погребённой в великом забвении, так как не знает, где находится, и что и когда в ней происходит. И неоднократно многие часы минуют в том забвении, а душе, когда воротится к себе, время то представляется одной минутой, или вовсе ничем.
Забвение сие имеет свои причины в чистоте и простоте этого постижения. Ибо познание это, чистое и ясное, овладевая душой, делает её также чистой и ясной, относительно тех всяческих представлений и чувственных форм, а также образов памяти, через которые душа действовала во времени, и так приводит её в забвение и как бы вне времени.
Отсюда молитва такой души, несмотря на то, что длится долго, кажется неслыханно короткой. Ибо душа соединена в чистом познании, независимом от времени. Об этой краткой молитве говорится, что проникает небеса (Сир. 35, 21). Кратка же она потому, что свободна от пределов времени. Проникает небеса, ибо душа та приобщена в познании небесном. Помянутое забвение оставляет душу, когда она начинает давать себе отчёт в последствиях, которые имеет для неё это божественное постижение. Они обнаруживаются в вознесении ума, увиденного в правде вечной, через отрыв и отдаление от всяческих вещей, форм и образов, – также и от памяти о них. Именно это и выражает Давид, когда, приходя в себя из такого забвения, взывает: Vigilavi et factus sum sicut passer solitaritus in tecto (Пс. 101, 8); что значит: "Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле". "Одинокая" означает отдалённая и оторванная ото всех вещей. "На кровле" же – что высоко вознесена умом. Душа тут становится как бы неразумеющей ничего, познаёт только Бога, не ведая как. Подобно сему возлюбленная в Песни Песней говорит о следствиях, которые произвёл в ней сон, и забвении, в которое впала. Выражает то словом: Nescivi – "не знаю" (6, 12). Говорит, что не знает, откуда это пришло. Хотя душе кажется в том забытьи, как мы уже сказали, что ничего не делает и ничем не занята, поскольку не действует ни властями, ни чувствами – всё же верит, что не тратит времени. Ибо хотя половина способностей души приостановили свою деятельность, разум, однако, находится в вышеописанном состоянии.
Потому также в Песни Песней возлюбленная, отвечая сама себе на сомнения, говорит: Ego dormio et cor meum vigilat (5, 2); "Я сплю, но сердце моё чует". Иными словами: сплю по естеству, прекративши делание, сердце моё, однако чует путём надприродным, возвышенное до сверхъестественного познания.
Очевидно, такое несовершенное познание может причинять то забвение, о котором за минуту пред сим мы поминали. Случается это только тогда, когда Бог отрывает душу от преходящего до такой степени, что задействуются все естественные и духовные её способности, что случается редко, так как это познание не во всякое время овладевает всею душой. В случае, о котором говорим, достаточно, чтобы ум был оторван ото всякого частного познания, как преходящего, так и духовного, и чтобы воля не имела охоты к тому, чтобы заниматься какими-либо из этих вещей. Тогда имеем знак, что стало оно уделом души.
Это свидетельство нужно тогда, когда сказанное познание уделяется только самому уму, а душа сего не замечает. Так как если бы одновременно уделялось бы воле, как то происходит почти всегда, тотчас душа, ежели хочет, узнает менее или более, что это познание является её уделом, и что охвачена им, поскольку ощущает в себе вкус любви – не ведая, вместе с тем, и не выделяя особно, кого любит. Посему и зовётся оно общим познанием любовным, ибо, как уделяется разуму в темноте, так же вливает в волю вкус и любовь путём столь неясным, что душа не ведает в точности, кого любит.
Пока что достаточно для понимания того, как необходимо, чтобы познание это было уделом души, да оставит путь дискурсивного мышления и одновременно да будет уверена, что несмотря на видимость бездеятельности не тратит время зря, только бы вышеописанные знаки были её уделом. Из приведенного выше примера можно понять, что душа не должна считать понятийного света более чистым, высоким и ясным на основе того, что более отчётливым и понятным представляется разуму, подобно как луч представляется очам более ясным, когда полон пыли. Это совпадает с утверждениями Аристотеля (Смотри мысль Аристотеля более пространно изложенной в главе №8 второй книги Дороги на гору Кармель.) и теологов о том, что чем возвышенней свет Божий, тем более тёмен он для нашего разума.
Много бы можно было ещё сказать о сём божественном познании и о следствиях, которые оно производит в созерцающих душах. Отложим это, однако, до подходящей поры, так как то, что мы до сих пор поведали, не позволяет нам слишком распространяться. Ибо это сделало бы сию науку более тёмной, чем она теперь есть, а что есть темна, то утверждаем наверное. Предмет сей редко затрагивался как в слове, так и на письме, ибо сам по себе является неясным и необычным. Затрудняет дело ещё и мой неуклюжий стиль и недостаток знания. Не доверяя собственному умению выражать свои мысли, не раз, наверное, распространялся излишне и переходил границы, достаточные в данном месте для подаваемой мною науки. Признаюсь, что поводом к тому послужила мысль, что если чего нельзя уразуметь после однократного объяснения, должно выясниться после многократного. Надеюсь, что благодаря этому дальнейшая речь будет более ясной.
Думаю, что для полноты сей части нельзя оставить без ответа определённое сомнение, относящееся к познанию, о котором здесь говорим. Сделаем это покороче в следующем разделе.

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>