А. Л. Доброхотов. КАТЕГОРИЯ БЫТИЯ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Немецкая классическая философия по интенсивности работы с категорией бытия и, главное, по глубине ее переосмысления сопоставима лишь с эпохой Платона и Аристотеля. Оба периода сходны еще и тем, что они не только задали новые ориентиры последующей философии, но и собрали в себе, как в фокусе, идеи и проблемы своих предшественников, чем оправдывается то исключительное внимание, которое приходится уделять этим периодам в истории понятия бытия.

То, что Кант – главная фигура немецкой классической философии, вряд ли стоит оспаривать. Но то, что понятие бытия играет важную роль в его изысканиях, не так уж очевидно. Поэтому прежде чем рассмотреть -конкретные темы, связанные с его концепцией бытия, выясним обоснованность самой постановки вопроса, а затем перейдем к анализу, придерживаясь кантовского размежевания сфер исследования: природы, свободы и цели. Соответственно категория бытия будет поставлена в связь со способностью познания, способностью принципов и способностью суждения.

1. Бытие и "способность познания"

Понятие бытия, как легко заметить, редко используется Кантом в качестве технической категории. Оно не фигурирует ни в числе идеальных задач разума, ни среди целей рассудка, ни в аналитике красоты. Скромное формальное место уделено ему лишь в таблице категорий, где в классе модальностей второе место занимает "существование". Основная проблематика понятия бытия рассматривается Кантом в различных примечаниях и дополнениях, и о значении этих разработок для самого Канта читатель может лишь догадываться по частоте и настойчивости, с которыми мыслитель возвращается к определенному набору проблем. Однако значение "бытия" для философии Канта уясняется уже из того, что главные элементы его системы отвечают на вопросы, традиционно относившиеся к ведению онтологии. В своих трех "Критиках" Кант открывает три вида априорности: чистую форму знания, действия и – после некоторого колебания – чистую форму целесообразности. Очевидна связь всех трех видов априори с традиционными онтологическими универсалиями. Вспомним основные характеристики субстанции. Это в первую очередь самодостаточность, бесконечность, замкнутость в себе, способность быть основой собственных модификаций – свойства, вполне присущие каждому виду априорности: все они являются автономными сферами, могут порождать бесконечное число проявлений, не нуждаются в контакте со смежными сферами (из-за чего в системе Канта возникают такие сложнейшие проблемы, как соединение чувственности и рассудка). Если онтологическое учение допускало множественность субстанций, то возникала проблема сверхсубстанциального синтеза. Аналогичная проблема стояла и перед Кантом: общий корень трансцендентальных способностей предполагался возможным, но недостижимым пределом познания души. То, что классические проблемы субстанции перенесены Кантом в область гносеологии, не меняет их внутренней структуры, хотя многое говорит о характере кантовского "критицизма". Примечательна такая черта априори, как автономия. Как уже отмечалось, старая метафизика считала мышление о бытии как таковом способностью, которая не зависит от идущих извне критериев и санкций, что соответствует независимости субстанциального бытия от любого другого уровня бытия.

В системе Канта мы встречаемся с такого рода самостоятельностью. Формальные условия чувственности предпосылают любому явлению пространство и время; условия рассудочного познания содержат критерий истины в себе, а не во внешнем опыте; воля имеет начальную причину поступка в себе, а не в бесконечной каузальной связи. Во всех случаях на языке того или иного априори полностью может быть выражен самодостаточный мир. Например, мир, данный в чувственных интуициях, или мир, познаваемый в рассудочных понятиях, или же тот универсум, который конструируется моральной волей. Все типы априорности субстанциальны и поэтому "не имеют окон". Отмеченная здесь прямая связь кантовской проблематики с традиционной онтологией находится на поверхности, и чем глубже мы попытаемся проникнуть в суть учения Канта, тем основательней окажется связь. Но дело в том, что, воспроизводя классические схемы мысли, Кант отказывается от их предпосылок. Например, априорной достоверностью мышление может обладать, когда оно в своем предмете совпало с бытием. На этой аксиоме основывается теория интеллектуальной интуиции, имевшая большое значение для старой метафизики. Но как раз возможность совпадения мышления и бытия ставится Кантом под сомнение. Анализируемые им типы реальности – это именно априори, принадлежащие как таковые к сфере субъект-объектных отношений, а не к абсолюту. Даже высшие обобщения действительности, которые Кант систематизирует в предложенной им таблице {49, 5, 199}, то есть природа, свобода и искусство, являются творческим результатом применения априорных принципов: человек, по Канту, – изначальный центр продуцирования знания, постулирования морали и усмотрения красоты. Между тем продукты этих трех принципов суть средневековые трансценденталии истины, добра и красоты, объединяющим принципом которых признавалось в те времена бытие. Кант затрачивает значительные усилия на то, чтобы доказать несводимость трансцендентальных реальностей к единому принципу и вытекающую отсюда ненужность понятия абсолютного бытия.

Итак, мы видим, что тема бытия в кантовской философии, выступая под различными псевдонимами, занимает гораздо большее место, чем то, которое ей было формально отведено в системе. Но столь же очевидно отрицательное отношение Канта к категории бытия как самостоятельному элементу трансцендентальности. Эту двойственность необходимо заранее отметить, поскольку она часто обнаруживается в результатах кантовского анализа и может быть принята за недопонимание Кантом собственных идей. Кант осознает ее и иногда даже не без лукавства обыгрывает (вряд ли, к примеру, главной заботой "Критики чистого разума" было стремление "дать место вере", как утверждал Кант, но нельзя отрицать и то, что среди выводов "Критики" находит место и этот вывод), но послекантовская история философии с ее критикой метафизики обычно воспринимала Канта как своего безусловного союзника и этим одновременно упростила и запутала вопрос об отношении Канта к классической онтологии. Чтобы избежать подобных упрощений, надо учесть, что западноевропейский рационализм – от Сократа до Гуссерля – много сил отдавал заботам о чистоте и неприкосновенности как прав, так и обязанностей разума. Ясно осознавалась опасность, которую нес с собой псевдоразум, оказывающийся, по существу, или абстракцией, или фантазией, но выдающий себя за истинный разум. Примешиваясь к высшим уровням рациональности, псевдоразум своим естественным крахом компрометировал и разум, вызывая мучительные периоды кризиса. Кант принадлежит к тем мыслителям, которые стремились оградить разум от профанации, и поэтому полемический аспект его сочинений существенно определяет формулировки и акценты их выводов. Борьба с догматической метафизикой была для Канта на первом плане, но боролся он и с другими формами квазиразума, что необходимо помнить, читая антиметафизические рассуждения "Критик". Поэтому в неоднозначности кантовских выводов справедливее будет искать отражение специфических задач трансцендентальной философии, а не следы недостаточной последовательности.

Одна из главных целей, преследуемых критической философией, – пересмотр отношений мышления и бытия. Метафизика XVII века, с точки зрения Канта, зашла в тупик вследствие непродуманности основы этих отношений, а именно познавательной способности души. Кант предлагает понимать бытие и существование так, чтобы не нарушались границы эмпирической реальности. Быть, утверждает трансцендентальная философия, значит действительно или потенциально присутствовать в опыте. Существование – это опытная данность, и как таковое оно принципиально не совпадает с мышлением. Из того, что Кант признает существованием лишь то, что оказывается эмпирическим фактом, не следует, будто мыслитель присоединяется к эмпирической традиции. Фактом опыта становится то, что произведено в результате встречи материи чувственных впечатлений и формы рассудочных способностей. Опытный факт не сводим ни к своему материальному, ни к своему формальному началу, а потому индивидуален и единичен. Известная формула esse est percipi могла бы, пожалуй, быть повторена Кантом, но смысл ее радикально различен в системах Беркли, Юма и Канта. Для Беркли существовать – значит быть элементом духа, для Юма – моментом непосредственного опыта. Для Канта существование не является данностью ни того, ни другого типа, поскольку воспринимать нечто в составе опыта – значит с точки зрения трансцендентальной философии создать факт действием творческого синтеза. Раскрыть все тайны и причины такого синтеза не мог и сам Кант, по собственному его признанию, но в том, что трансцендентальный метод есть единственный путь из той ситуации, которую он расценил как "здание в развалинах", Кант не сомневался. Таким образом, признавая сферу опыта единственной реальностью, выполняющей условия, необходимые для высказывания экзистенциального суждения, Кант настолько основательно пересматривает понятия опыта и восприятия, что говорить о его причастности к эмпирической традиции (даже с теми оговорками, которые делал Гегель) не имеет смысла. Так же неверно было бы причислять его к традиции классического рационализма XVII века. Ведь Кант борется с принципом, который был устоем рационализма, с идеей тождества бытия и мышления. В философии Нового времени мы не найдем аналогов кантовскому учению о существовании.

Наиболее существенному пересмотру Кант подверг идеи классической метафизики о связи познавательных способностей с созерцанием бытия. Еще в античной эйдологии было выработано отождествление, ставшее нормой онтологических построений: "существовать" и "иметь смысл" – одно и то же. У Канта впервые происходит принципиально обоснованное размежевание этих понятий, связанное с определением статуса трансцендентальной реальности, то есть различных видов априори. Априорность есть особый тип идеального [41], и как таковая она не имеет пространственно-временных проявлений, но имеет значимость. Феномен существует, априори – значит (gelten). Кроме феноменальной и априорной сфер есть сфера ноуменальная, область вещей в себе, которые не могут познаваться, но с необходимостью мыслятся. Известной мерой бытия обладают и феномен и ноумен: феноменальное – как основа экзистенциального синтеза, ноуменальное – как особый способ данности вещей в себе. Лишь априорное само по себе лишено существования. Это тем более парадоксально, что именно тот тип действительности, который Кант выделяет из априори как трансцендентальный, искони расценивался как подлинное бытие. Если сравнить с кантовской системой иерархию понятий неоплатонизма, то можно увидеть, что сфера "ума", то есть бытия в строгом смысле, соответствует области трансцендентального. Правда, мы знаем, что различение сущности и существования выросло именно из античной эйдологии. Ни Платон, ни Аристотель не расценивали "ум" как сумму абстрактных идеальностей. Понимание эйдетического мира как мыслей бога пришло значительно позднее, когда аксиомы греческой онтологии превратились в силу ряда причин в расплывчатые универсалии средневековой analogia entis.

Но если для классической метафизики сущность отлична от существования лишь в той мере, в какой она есть неполная сущность, то Кант (отчасти опираясь на идеи Юма) провел принципиальную границу между идеальным и существующим. С другой стороны, можно сравнить строгую дистинкцию сущности и существования у Фомы Аквинского с различением Канта: и здесь несовпадение концепций весьма существенно. Томизм признает абсолютный источник существования, являющийся единственным основанием композиции сущности и существования. Поэтому сущность уже нельзя резко отделить от существования; она по своей природе зависит от бытия и нуждается в нем. Для Канта нет абсолютной точки совпадения сущности и существования, а потому априори никак не связано с другими слоями универсума: оно замкнуто на себя. Отсюда возникает проблема, не беспокоившая докантовскую метафизику: исходя из различения бытия и существования, можно отметить, что категории существования вполне соответствует лишь один элемент субъект-объектного мира, а именно акт, фиксируемый экзистенциальным суждением; что же касается бытия, то соответствующая категория вообще не находит себе места в системе трансцендентального анализа мира; однако последнее противоречит наличию основы экзистенциального суждения. Без бытия трудно объяснить существование как особую сферу действительности.

То, что существование осталось без бытия, отнюдь не какой-то недосмотр Канта, а один из устоев критической философии. Если мы допустим, что способность познания имманентно содержит в себе действительное понятие абсолютного бытия, отпадет необходимость в различении явлений и вещей в себе, на котором построен трансцендентальный метод. Поэтому для Канта было чрезвычайно важно доказать отсутствие связи между априори и существованием. Но тем более не могут претендовать на причастность к чистому бытию другие элементы трансцендентальной сферы. Все они относятся или к материальным, или к формальным условиям опыта. Стоит же нам перешагнуть через границы опыта, как мы перейдем из сферы сущего в сферу должного, а ее, как явствует из архитектоники чистого разума. Кант отказывается называть онтологией.

Показательна кантовская оценка экзистенциальных суждений. В его классификации суждений на синтетические и аналитические, то есть дающие новое знание и дающие мышление без знания, экзистенциальные суждения попадают в разряд синтетических. Они тем самым невозможны без соответствующей чувственной интуиции. Утверждение о том, что некий предмет существует, является фиксацией ощущений, которые суть, по Канту, материальное условие опыта, причем ощущений, попавших в поле априорных условий опыта. Посредством чувственности, говорит Кант, предметы нам даются, посредством рассудка – мыслятся. По другой его формулировке, чувственность без рассудка слепа, рассудок без чувственности пуст. Категоричное требование Кантом чувственной интуиции как условия экзистенциального суждения может создать – и создавало – впечатление склонности мыслителя к догматическому эмпиризму. Но позиция Канта сложнее.

Во-первых, данность предметов не вполне исчерпывает понятие существования. Трансцендентальный метод требует объяснять предмет как синтез данности и созданности, причем ничто в нашем мире, мире феноменов, не может избежать этого условия, даже чистое "я". Чувственность сама по себе есть мрак слепоты, а рассудок – светлая пустота. Только их соединение дает возможность феномену стать предметом, то есть существовать. Это не означает, что предмет, который не мыслится, не существует: так рассуждал бы догматический рационализм. Но это значит, что предмет, который существует, уже известным образом получил свою форму в области трансцендентального. Защититься от догматических крайностей и в то же время показать активность воспринимающего и познающего субъекта позволяет Канту его важное философское открытие: выявление и описание априорных форм чувственности. Пространственно-временное явление предмета уже есть определенная мера созданности. Следовательно, экзистенциальное суждение даже на этом уровне будет не простой констатацией данности, а синтетическим актом субъекта. При этом сохраняется принципиальный для Канта запрет: создаваться может не само существование, а лишь форма аффицированной чувственности.

Во-вторых, существование рассматривается Кантом в составе его таблицы категорий, где оно является элементом класса модальностей [42]. Кант пишет: "Категории модальности имеют в себе ту особенность, что как определения объекта они ни в малейшей степени не расширяют понятие, а именно понятие предложения, к которому они присоединяются в качестве предикатов, но выражают лишь отношение к способности познания" (49, 3, 281}. Три вида модальностей – возможность, существование и необходимость – Кант определяет следующим образом: то, что совпадает с формальными условиями опыта (по созерцанию и по понятиям), возможно; то, что связано с материальными условиями опыта (ощущения), действительно; то, связь чего с действительным определена в соответствии с общими условиями опыта, есть (существует) необходимо {см.: 49, 3, 280}. В "Критике способности суждения" Кант добавляет следующие разъяснения: "Всякое наше различение просто возможного и действительного покоится на том, что первое означает лишь полагание представления той или иной вещи по отношению к нашему понятию и вообще к мыслительной способности, а второе – действительное полагание вещи самой по себе (помимо этого понятия)" {49, 5, 430}. Характерно, что Кант говорит именно о полагании, а не о данности. Действительно существующее не тождественно материальным условиям опыта, но лишь связано с ними. Последней инстанцией, утверждающей существование, оказывается субъект, причем не трансцендентальный, а эмпирический. Полагание вещи самой по себе (die Setzung des Dinges an sich selbst) обязательно требует привнесения в этот акт чего-то, что не было заранее дано в условиях синтеза, ведь идеальное и чувственность не могут полностью совпасть. Поэтому категория существования ведет за собой в системе Канта все остальные ключевые понятия. Каждый новый шаг в описании структуры трансцендентального мира по-иному ставит вопрос о соотношении мышления, опыта и существования. Условия экзистенциального суждения остаются при этом константой критической философии, но разную окраску получают понятия субъективности, трансцендентности, разума и абсолюта.

Существование, находясь в классе модальностей, приобретает тот смысл, который позволил Канту избежать отождествления бытия и мышления. Оно не является категорией, определяющей тем или иным образом содержание предмета; его область – отношение предмета к субъекту познания. Опираясь на различение двух типов полагания, проведенное им еще в докритических работах, то есть полагания представления вещи в отношении к понятию и полагания вещи самой по себе, Кант переносит вопрос об объективной значимости понятия из чисто теоретической сферы в сферу ноуменальную, которая в трансцендентальной философии не является областью познания. В ноуменальной сфере речь идет уже не об эмпирических соответствиях акта экзистенциального полагания, а о природе самого субъекта, полагающего существование чего-либо как предмета, то есть субъекта и его разума. Но прежде чем перейти в область чистого разума, необходимо остановиться на некоторых показательных чертах учения Канта о чистом рассудке.

Стремясь тщательно разграничить мышление и познание, а тем самым существование как эмпирическую действительность и возможность как логическую или моральную идеальность. Кант проводит границу иногда по тем "территориям", которые ему в дальнейшем, во второй и третьей "Критиках", фактически приходится уступить. Но все же эти попытки размежевания важны для понимания особенностей трансцендентального метода. Любопытным примером является § 12, добавленный Кантом в "Аналитику понятий" во втором издании "Критики чистого разума". Возражая против возможных попыток расширить его таблицу категорий, Кант анализирует тезис схоластики "quodlibet ens est unum, verum, bonum" (всякое бытие есть единое, истинное, доброе). На самом деле, утверждает он, эти мнимо трансцендентальные предикаты вещей – лишь критерии всякого знания о вещах, превращенные схоластами в свойства вещей в себе. В основе этих критериев лежат категории количества: например, критерием возможности понятия (но не его объекта) служат единство понятия, истинность всего, что может быть из него непосредственно выведено, и полнота всего, что из него может следовать. Достаточно очевидна искусственность сопряжения тезиса с категорией количества, что было вызвано желанием доказать невозможность расширения таблицы, но еще характернее уход Канта от неформального исторического понимания тезиса. Ведь схоластика также не считала данные трансценденталии предикатами в обычном значении слова (это были не отличительные свойства вещи, а способы причастности к единому бытию). Сохраняя последовательность в проведении своего метода, Кант вынужден платить за это вполне "схоластическими" доказательствами универсальности построенной им систематики.

Еще нагляднее те искусственные сложности, которые были вызваны полным отделением мышления от бытия, в трактовке Кантом декартовского тезиса "мыслю, следовательно существую". Кант относит тезис (как и любое экзистенциальное суждение, с его точки зрения) к эмпирическим суждениям. Тождество cogito и sum, полагает он, является выражением "неопределенного эмпирического созерцания... однако предшествует опыту, который должен определить объект восприятия посредством категории в отношении времени" {49, 3, 383}. Приведем интересные соображения Г. В. Тевзадзе по этому поводу: "Здесь ясно видно, перед какой трудностью оказался Кант, пожелав до конца довести положение, что существование (экзистенция) с необходимостью требует отношение мышления к чувственности... Bo-первых, он допустил доопытное экзистенциальное суждение... затем внес понятие "неопределенного восприятия", чтобы найти этому доопытному экзистенциальному суждению эмпирический эквивалент. Еще более несоответственным для теории Канта оказался тот факт, что "неопределенное восприятие"... он не сумел ввести ни в сферу явлений, ни в сферу вещей в себе....Внесение "неопределенного восприятия", которое не есть чистое созерцание и не относится к сфере явлений, указало на то обстоятельство, что элементы рационализма, сосуществующие в философии Канта наряду с эмпиризмом, не давали возможности развить до конца кантовское понимание экзистенциальных суждений. Необходимо было или идти путем берклианского номинализма, или допустить возможность выведения существования из отношений понятий, из самих понятий" {88, 67-68}.

Одной из причин тех сложностей, которые были вызваны трансцендентально-эмпирической трактовкой существования, являлась непроясненность понятия опыта. При всей его важности для аналитики рассудка это понятие остается двусмысленным на протяжении всей "Критики чистого разума". Но этика и телеология Канта внесли определенность в эту ситуацию: поскольку опыт субъекта включает в себя свободное полагание ноуменальной действительности, существование может расцениваться как не сводимый к природно-эмпирической реальности феномен.

2. Бытие и "способность принципов"

В учении о трансцендентальных идеях Кант раскрывает смысл своего различения двух видов полагания. Полагание вещи самой по себе, или "абсолютное полагание", по терминологии раннего Канта {см.: 49, 1, 403}, основывается на отношении к субъективности, сама же субъективность в ее независимости от мира феноменов получает толкование в свете способности разума к установлению регулятивных принципов. Тем самым и категория существования наделяется новым значением.

Идеями Кант называет необходимые понятия разума, для которого чувства не могут дать соответствующего предмета. С их помощью нельзя определить ни одного объекта, то есть рассудок не познает посредством идей ничего нового, но благодаря им он ориентируется в своем знании и, что особенно важно, переходит к практическим понятиям. Идейное многообразие сводимо к трем классам: к идеям души, мира и бога. Высшее понятие разума, понятие существа всех существ (ens entium), Кант называет идеалом чистого разума. Идея дает правила, а идеал служит первообразом. Кант также называет трансцендентальный идеал идеей не только in concrete, но и in individuo, то есть единичной вещью, определенной исключительно через идею. В контексте анализа идеала разума Кант дает свои знаменитые опровержения доказательств бытия бога, главным из которых, по его мнению, является онтологический аргумент.

Основным доводом Канта является тезис "бытие не есть реальный предикат". Это положение не было изобретено Кантом, но в системе критической философии оно приобрело новое звучание. Более того, ясно сформулированный еще в докритическом трактате "О единственно возможном основании доказательства бытия бога" тезис не играл там роли оружия против онтологического аргумента. Взятое вне конкретного применения, это определение существования имеет широкое поле возможных интерпретаций. В рукописях Канта есть следующая формулировка: "Предикатом существования я ничего не прибавляю к вещи, но саму вещь прибавляю к ее понятию. В суждении о существовании я выхожу, таким образом, за пределы понятия не к какому-то другому предикату помимо подразумеваемых в понятии, а к самой вещи с теми же самыми, не большими и не меньшими по числу предикатами, разве что сверх относительного полагания мыслится еще к тому же и абсолютное" (цит. по: {99}). Так как существование – это "вещь, полагаемая сама по себе и для себя" {49, 3, 403}, смысл категории существования нельзя искать в каких бы то ни было содержательных определениях. Но можно ли искать его в других сферах, Кант не уточняет. В докритический период он придерживается точки зрения Лейбница, считая существование абсолютно простым, не разложимым далее понятием.

"Критика чистого разума" ничего не меняет в приведенной выше трактовке существования, но теперь появляется учение о ноуменальности, в свете которого становится ясно, что значит "выйти за пределы понятия". По-новому представлено и отношение к онтологическому аргументу. Кант пишет: "Бытие явно не есть реальный предикат, иными словами, оно не есть понятие о чем-то таком, что могло бы присоединяться к понятию вещи. Оно есть только полагание вещи (blos die Position eines Dinges) или известных определений самих по себе. В логическом применении оно есть лишь связка в суждении. Положение "бог есть всемогущее существо" содержит в себе два понятия, имеющие свои объекты: бог и всемогущество; словечко "есть" не составляет здесь дополнительного предиката, а служит лишь для того, чтобы ставить предикат в отношение к субъекту" {49, 3, 521}. Понятие высшего существа есть идея, а идея, утверждает Кант, не может расширять наше знание о бытии, у нее другие задачи. Мы не можем познать существование объектов чистого разума, поскольку для этого надо было бы познавать только априорно, но сознание существования целиком принадлежит к единству опыта, оно апостериорно. Нельзя утверждать, оговаривается Кант, что существование вне области опыта абсолютно невозможно, но у нас нет оснований его допускать.

Кант столь категоричен в отрицании онтологического аргумента, потому что в "Критике чистого разума" он уже располагает необходимым теоретическим базисом для объяснения статуса и целей трансцендентальных идей. Причем Кант, так же как в свое время Платон, понимает, что бытие не может быть одновременно приписано и эмпирическому, и трансцендентальному, и трансцендентному уровням универсума. Но в отличие от Платона он выбирает для области применимости категории бытия эмпирический уровень. Тождество бытия и мышления, бывшее одним из устоев метафизики, прямо противоречило позиции Канта, а в онтологическом аргументе он вполне обоснованно видел концентрированную форму этого тождества.

Пожалуй, не меньшее значение для понятия существования имеет критика Кантом космологического аргумента, нервом которого Кант считает суждение: "всякое безусловно необходимое существо есть вместе с тем всереальнейшее существо". Особая роль космологического аргумента в том, что, во-первых, он выдает себя за апостериорное доказательство и, во-вторых, выдвигает трансцендентальный идеал. Первое Кант легко опровергает, сводя логику этого доказательства к онтологическому аргументу, но второе представляет для него более серьезную проблему. Идеал разума играет важнейшую роль в структуре теоретических способностей: он обосновывает необходимость высшего существа, пользуясь минимальными допущениями, то есть требуя лишь признания какого-либо случайного бытия, и в то же время удовлетворительно решает априори все вопросы относительно внутренних определений вещи. Кант показывает, что в этом случае доказательство бытия еще недоступнее, чем в случае с онтологическим аргументом: идеал не только вне опыта, но даже не дан как мыслимый предмет, хотя разум в этом чрезвычайно нуждается. "Вся задача трансцендентального идеала сводится к тому, чтобы или подыскать к абсолютной необходимости понятие, или установить для понятия какой-либо вещи абсолютную необходимость ее. Если можно достигнуть первого, то и второе должно быть достижимым; в самом деле, как абсолютно необходимое разум познает лишь то, что обладает необходимостью согласно своему понятию. Но обе эти задачи противятся всем самым напряженным нашим усилиям удовлетворить в этом отношении рассудок, а также всем попыткам успокоить его по поводу этой его неспособности" {49, 3, 531}.

"Диалектическая иллюзия", которая, по Канту, лежит в основе априорного нахождения необходимого бытия, заключается в том, что формальный принцип, имеющий для разума регулятивный характер, представляют себе как конститутивный, его гипостазируют, опредмечивают. "Подобное явление замечается и в отношении к пространству. Так как пространство впервые делает возможными все фигуры, которые суть лишь различные ограничения его, то, хотя оно есть лишь принцип чувственности, тем не менее вследствие указанного свойства его оно принимается за нечто, безусловно необходимо существующее само по себе, и рассматривается как предмет, данный сам по себе априори. Точно то же совершенно естественно происходит и здесь..." {49, 3, 536}.

Аналогия с пространством не просто взята Кантом для иллюстрации, но представляет собой однотипное гносеологическое явление. Пространство расценивается как сущее среди других сущих геометрических предметов, тогда как оно в качестве принципа находится на другом онтологическом уровне. Кант, таким образом, не отрицает, что трансцендентальному идеалу, так же как и вообще продуктам мышления, основывающегося на идеях, присуща особого рода значимость, но решительно отказывается называть эту сферу бытием. Категория существования имеет для него только один смысл, и реализуется он лишь в сфере опыта. Метафизическая дистинкция esse и essentia для него не имеет ценности, так как она предполагает некоторую однородность бытия и наличного существования, принадлежность к одному онтологическому плану, но как раз эту мнимую плавность перехода от бытия к существованию и соответственно от мысли к вещи в себе Кант всеми силами старается опровергнуть. Главным объектом его критики догматизма было лейбницианство типа систем Вольфа и Баумгартена, вполне заслуживавшее упреков Канта. Что же касается наиболее развитых концепций бытия в предшествующей Канту истории философии, то даже из приведенного здесь материала следует, что ни Лейбниц, ни Фома, ни Аристотель не были такими уж наивными догматиками. Тем не менее, критика Канта открывает новый период истории онтологии, потому что теоретического обоснования границ трансцендентального, эмпирического и трансцендентного до Канта, собственно, не было.

Как показал Кант, расширительное толкование понятия "бытие" лишает специфики как эмпирический, так и ноуменальный слой трансцендентальной субъективности, что провоцирует и догматические и скептические крайности. Как ни странно, сфера идей, понимаемая по-кантовски, лишь проиграет в своем значении, если ей приписать существование. Кант часто употребляет выражения типа "всего лишь", когда пишет о роли трансцендентальных идей, поэтому у читателя возникает иллюзия некоторой неполноценности этой сферы, но так обстоит дело лишь в рамках теоретических способностей субъекта, а они отнюдь не расцениваются критической философией как основная способность человека.

В своем трансцендентальном учении о методе Кант конкретно указывает место утверждений об абсолютных уровнях бытия в структуре деятельности чистого разума. Поскольку чистое применение разума никогда не дает познания, для него остается гипотетическое применение. В каком-то смысле Кант сохраняет старую теорию единства чистого бытия и чистого мышления. В области трансцендентальных идей действуют мышление без познания и бытие без существования; как таковые они принадлежат к одному типу действительности. Но лишенность содержательного познания и наличного существования делает их как бы функцией эмпирической действительности. Эта функция необходима и важна, но она лишена самостоятельной основы и имеет значение лишь в составе совокупности опыта. Вторая и третья "Критики" покажут другие аспекты этой связи, но оценка гносеологической роли идей останется неизменной – они суть источники гипотетических мнений.

Гипотетическому мышлению, пишет Кант, позволительно творить посредством воображения и высказывать мнения, но именно творить под строгим надзором разума, а не мечтать {49, 3, 537}. Понятия разума – это, по выражению Канта, эвристические фикции, которые позволяют обосновать регулятивное применение рассудка. Но регулятивное на языке Канта – это не то, что просто руководит, в качестве самого общего правила среди других правил, эмпирической работой рассудка. Регулятивные принципы также ничего не объясняют. Их задача – удовлетворять сам разум, для чего и служат трансцендентальные гипотезы. Кант подчеркивает строгость и закономерность гипотетического творчества. Полный смысл и специфический характер этого творчества раскрывается лишь в "Критике способности суждения", первая же "Критика" в силу своих задач подчеркивает негативную роль гипотез. Обращаясь к своему любимому источнику метафор, к сфере государства и права, Кант говорит, что в области чистого разума гипотезы, подобно оружию, допустимы не для того, чтобы обосновывать свое право, но для того, чтобы его защищать {см.: 49, 3, 642}. Это только свинцовое оружие, замечает Кант, но и у противника – такое же. Не закаленное в огне опыта, оно имеет силу лишь против подобного. Кант дает пример трансцендентальной гипотезы: если ничтожество и зависимость эмпирического существования человека заставляют усомниться в идее вечного существа, то в противовес сомнениям можно утверждать, "что вся жизнь, собственно, имеет лишь умопостигаемый характер, что она вовсе не подвержена изменениям во времени и не начинается рождением, а также не заканчивается смертью; что земная жизнь есть, собственно, только явление, то есть чувственное представление о чисто духовной жизни, и весь чувственный мир есть лишь образ, возникший в нашем теперешнем способе познания и, подобно сновидению, не имеющий сам по себе никакой объективной реальности; что если бы мы наглядно представляли вещи и самих себя так, как мы существуем, мы увидели бы, что находимся в мире духовных существ..." {49, 3, 644}.

В этом примере интересно употребление категории существования в абсолютном смысле. Поскольку здесь чистое бытие не допускается, а лишь предполагается, Кант не противоречит себе, но все же любопытно, что при формулировке гипотез происходит обращение к традиционному метафизическому противопоставлению бытия и видимости. К такому же роду высказываний, вероятно, принадлежит уже приведенная фраза о том, что нельзя считать существование вне области опыта абсолютно невозможным {49, 3, 523}. О вещах в себе Кант также говорит, что они существуют, хотя очевидно, что это – существование не в эмпирическом смысле. Видимо, дело здесь не в лексической непоследовательности Канта, а в том, что строгое разделение феноменального и ноуменального делает несущественным обозначение тех сфер, к которым равно применимы предикаты и рассудочного и разумного. Вещь в себе с равным успехом можно назвать и существующей и несуществующей; все равно это будет условное, а не терминологически точное выражение. Или, например, интеллектуальная интуиция, которая с точки зрения организации трансцендентального субъекта является нонсенсом, может быть названа Кантом способностью высшего существа, хотя строгое применение этих понятий, то есть интуиции и интеллекта, возможно лишь в рамках субъективности.

В то же время необходимо отметить, что тщательное искоренение следов метафизического мышления без должного внимания к историко-философским прецедентам самопреодоления метафизики, которые могут быть найдены во все эпохи расцвета онтологии, ставит иногда перед Кантом задачи столь же сложные, сколь и искусственные. Приведенные примеры абсолютного употребления категории существования говорят и о том, что Канту трудно было обойтись совсем без категории абсолютного бытия в таких случаях, как рассмотрение проблемы трансцендентального идеала. Кант не без основания постоянно возвращается к этой теме и корректирует ее изложение, не изменяя принципиальных оценок. В заключительных разделах "Критики способности суждения" и в статье "Что значит ориентироваться в мышлении" (см. перевод в: {51}) предпринимается попытка так очертить границы трансцендентального идеала, чтобы сохранилась его плодотворная связь с субъективным мышлением, не превращаясь при этом в гипостазирование. Но Кант невероятно усложнил себе задачу, усматривая в предшествовавших онтологах только своих оппонентов, но никак не союзников. Традиция, идущая от диалектики "Софиста" и "Парменида", если ограничиться только этим примером, накопила большой опыт, пытаясь решить данную проблему, но все это осталось вне поля зрения Канта. Отчасти поэтому таким легким был переход от критической философии к системам Фихте и Гегеля, активно использовавшим традицию и в то же время усвоившим метод Канта.

Так же показательна тема связи бытия и мышления в чистом "я", о которой уже шла речь выше. Кант предпринимает специальный обстоятельный анализ соgito, чтобы опровергнуть Декарта и свести значение этого акта к единичному эмпирическому созерцанию, но в своем учении о трансцендентальном единстве апперцепции фактически строит аналогичную концепцию. При всем хорошо известном историческом и логическом различии в понимании "я" у Декарта и Канта cogito оказывается и основой рассудка, как бы его первоправилом, и основой объективной значимости мышления. Кант пишет: "Суждение есть не что иное, как способ приводить данные знания к объективному единству апперцепции. В согласии с этим словечко "есть", выражающее отношение внутри суждения, служит для отличения объективного единства заданных представлений от субъективного" {49, 3, 198}. Известная кантовская формулировка гласит: "Синтетическое единство апперцепции есть та высшая точка, с которой следует связывать всякое употребление рассудка, даже всю логику, а за нею – трансцендентальную философию; больше того, эта способность и есть сам рассудок (ja dieses Vermogen ist der Verstand selbst)" {49, 3, 193}. В свете этих кантовских положений связку "есть" можно понимать как присутствие чистого "я" в эмпирическом многообразии, что в конечном счете делает возможным его логическое единство. Особенно искусственным выглядит разрыв cogito и существования, если учесть, что доказанная Кантом нетождественность чистого "я" вещи себе даже в рамках трансцендентальной философии не означает, что "я" есть лишь субъективность.

Если перейти от учения Канта о познании к "Критике практического разума", то следует кроме общеизвестного факта перестановки ведущих проблем (теоретическое становится периферией рассмотрения и понимается в некоторых аспектах как функция практического) отметить значение этой перестановки для освещения проблемы бытия. Онтологический характер второй "Критики" иногда заслоняется неверной трактовкой понятия практического. Его толкуют или в прагматическом плане, или в чисто этическом. Но Кант ставит в этой работе задачу трансцендентального анализа: если в первой "Критике" исследовалась чистая форма знания, то во второй разыскивается чистая форма действия. В результате Кант открывает кроме природы, то есть мира, созданного применением априорного принципа закономерности, мир свободы. Чистая форма действия – это то, что делает какой-либо акт не только действием природы, но и человеческим поступком. Таковой формой оказывается моральный закон. Но Канта не интересуют содержательные законы этики, его задача – найти основания самой возможности этики. Этика основывается на чистом моральном законе, формулировку которого дает категорический императив. Из категорического императива следует, что действие тогда является чисто человеческим, когда оно кроме эмпирических целей направлено на осуществление общечеловеческого идеала. Человек, пользуясь сущим, реализует должное. Возможность морального закона основывается на свободе. Кант полагал, что его учение о различии феноменов и ноуменов есть единственный путь объяснения сосуществования сквозной детерминированности природы и автономного мира свободы. Свобода есть ноуменальная сторона человеческих действий. В этом кантовском положении и заключается онтологическое значение "Критики практического разума".

Открыв мир свободы, который по своей сути независим от природной каузальности, более того, первичен как глубинная основа трансцендентальной субъективности, Кант показал, что есть действительность, для которой гипотетичность идей становится непосредственной реальностью, хотя и не в форме познания. Бытие совпадает само с собой – это положение докритической метафизики выполняется в сфере практического разума. Поскольку свобода ноуменальна, разделение вещи в себе и явления для нее не имеет решающего значения. У свободы, поскольку она свобода, не может быть основания и причины; за ее проявлениями не может стоять нечто иное, она сама себя являет. Правда, и в этой области не может быть речи о познании вещи. в себе, но познание для практического разума – уже не определяющая инстанция.

Если искать аналоги кантовской концепции свободы в истории философии, то мы их найдем не в этике, а в онтологии. Плотин, Августин и Декарт дали в этом отношении больше. Способность свободно конструировать принципы и действовать в соответствии с ними не обусловлена, по Канту, какой-либо сущностью, которая в этой способности обрела бы существование; напротив, сама способность принципов оказывается "полем" сущностей. В этом отношении она в классическом смысле слова субстанциальна. Может показаться странным, что действие становится основой знания, но следует вспомнить, что уже в "Критике чистого разума" парадигмой понимания оказывается правило действия: понять мы можем то, что можем сделать. Если понимать и создавать – одно и то же, пределом того и другого акта будет самосознание. Ведь именно оно делает само себя полностью и во всех отношениях; именно для самосознания совпадают бытие, действие и знание. Но если для Декарта самосознание есть в первую очередь знание, для Фихте – бытие (в конечном счете), то Кант понимает его как осмысленное действие или, другими словами, как творчество во имя принципов. Не будет ошибкой сказать – как совесть. Что касается осмысленности действия, то здесь имеется в виду не заданное содержание, а ориентация на конечную цель, которая не может быть в данном случае знанием. Для Канта чистая моральная форма – это и есть одновременно действие и самосознание. Моральная форма оказывается прообразом как для теоретического (так как она в той же мере – сама понятийность, в какой "я" – сам рассудок), так и для практического (поскольку всякое действие, если оно не механическая каузальность, приобщает нечто, то есть результат своей деятельности, к миру человеческого смысла),

Практическая философия Канта раскрыла то несколько неопределенное значение, которое имело различение мышления и познания. Познание оказалось лишь частным случаем мышления, которое в своей основе совпадало с моралью, сознанием и действием. В том, что осуществление должного первичнее познания сущего, проявилась внетеоретичность действия. Но ведь выход за пределы теоретического – это отличительная черта категории существования, то есть не что иное, как абсолютное полагание. Здесь мы неожиданно встречаемся со старым тезисом о тождестве блага и бытия. В том, что традиционное содержание учения о бытии попало у Канта в раздел моральной философии, есть и сходство с прежней метафизикой, и существенное различие. Последнее в том, что онтология практического в системе Канта является уже не универсальным обобщением всего сущего, но только автономной областью, которая, не уступая природе во всеобщности, все же находится рядом с ней, а не над ней. Знаменитая фраза Канта о звездном небе и моральном законе – не просто стилистическое украшение, а точное обозначение двух равноправных типов бесконечного бытия.

3. Бытие и "способность суждения"

Теоретические способности обнаруживают, по Канту, свою практическую сущность, поскольку познавать – значит создавать. Но можно сказать, что и практические способности по-своему теоретичны. Они создают моральные смыслы, сводимые в конце концов к понятию конечной цели. В "Критике способности суждения" Кант анализирует понятие цели и строит свою телеологию, завершившую его систему. При этом не открывается новый тип бытия, как в предыдущих критиках; Кант по-прежнему убежден, что нам даны лишь два самостоятельных мира: природа и свобода. Но появляется новый тип априори, принцип целесообразности. Этот принцип не позволяет субъекту сконструировать объективный мир, но тот субъективный мир, который возникает в результате применения принципа целесообразности, имеет важное значение для "настоящих" миров природы и свободы. Последние не имеют между собой ничего общего и нигде не пересекаются, если не считать человека. Но иллюзорный мир, построенный третьим априори, указывает им на возможность контакта. Это – искусство и стоящая за ним реальность, реальность символическая. В ней-то и раскрываются окончательно все импликации кантовской трактовки существования.

В действительности предмет, по учению критической философии, может восприниматься и мыслиться только в одном из двух аспектов: с точки зрения или природы, или свободы. Совместить их можно только в порядке последовательности, но не одновременно. Искусство нарушает этот закон. Его процесс и произведение – это свобода, ставшая природной реальностью, или природа, действующая по законам свободы. Искусство – лишь "как бы" реальность, оно само не вносит ничего объективно нового, но только меняет точку зрения на предмет. Предмет становится двузначным, он показывает и себя и нечто другое. Кант назвал эту способность и ее результат символической гипотипозой. Высшим проявлением символической способности оказывается главная категория кантовской эстетики – прекрасное. Прекрасное есть символ доброго. Символична и вторая центральная категория "Критики" – возвышенное. Она символизирует то, что выступает в рамках искусства как трансцендентальный идеал.

Целесообразность как априорный принцип, порождающий все типы символического, не выводится ни из природной причинности, ни из свободы, которая лишь ориентируется на конечную цель. Именно поэтому целесообразность есть самостоятельный тип априори. Для. самого Канта такой результат был неожиданностью: априорность, считал он, должна порождать свой тип объективности; условный мир целесообразности не может быть объективным. Однако оказалось, что субъективная априорность не только возможна, но и по-своему необходима для того, чтобы указать на допустимость гармонии природы и свободы.

Кант связывает (может быть, не вполне убедительно) принцип целесообразности со способностью суждения, которая в его гносеологии выполняла роль силы, соединяющей общее правило с единичным фактом. Тот случай, когда способность суждения действует без заранее данного понятия, дает нам целесообразную организацию без наличной цели, или прекрасное. "Чувственное понятие", которое как трансцендентальная схема имело в "Критике чистого разума" важнейшую, но чуть ли не противозаконную роль примирителя рассудка и интуиции, находит свое естественное место в телеологии. Хайдеггер напрасно навязывал кантовской теории познания собственное решение проблемы общего корня рассудка и чувственности (см. критику его концепции в: {25}). Предложенная им переоценка продуктивной способности воображения была сделана самим Кантом, но с существенным ограничением: воображение дает такое примирение интуиции и понятия, которое, даже если оно сумело стать общезначимым, есть лишь "как бы" реальность. Настоящую реальность телеологическое суждение может только позаимствовать у природы или свободы. Если проводить это заимствование систематически, то мы получим в первом случае представление целесообразной иерархии живых организмов, а во втором – искусство.

Второму случаю Кант уделяет несколько большее внимание из-за его значимости в системе высших способностей души. Произведение искусства, всегда имея своим материалом чувственность, единичные феномены, тем не менее представляет свой эстетический результат как необходимый. При этом прекрасное не имеет никаких реальных оснований для всеобщности: оно нравится без утилитарного интереса, без цели и без понятия. Прекрасное – экзистенциально нейтральная категория, для него даже неважно, существует или не существует объект, который им сконструирован. К тому же телеологическое суждение, или рефлексивная способность суждения, не может опереться на априорное определение существования; по своей деятельности оно – творческий поиск, а не фиксация данности. Один из необходимых выводов кантовской эстетики состоит в том, что искусство не имеет никакого отношения ни к истине, ни к добру. Красота сама по себе не знает ни долга, ни правды. Парадокс в том, что именно это открытие позволило Канту обосновать особую роль искусства в синтезе способностей души.

В сфере действия телеологического суждения Кант находит основания для той строгой игры воображения на основе трансцендентальных гипотез, о которой шла речь в первой "Критике". Тайну искусства Кант усматривает в игре познавательных способностей, в игре весьма серьезной, так как одним из ее неявных правил оказывается допущение того, что должное как бы уже стало сущим. Область этого "как бы" (als ob) – не что иное, как символическая реальность. Особенность эстетической деятельности в том, что она может творить символы, причем обычно – без сознательной устремленности. Если перед нами прекрасное, то оно уже тем самым символ, а именно символ добра. Ноуменальность добра и бесцельность феноменов не имеют точек пересечения, но искусство с его способностью делать чувственное целесообразным, не требуя при этом действительной цели, самим своим существованием реализует символический синтез. Если бы Кант не открыл новый тип априорности, то есть если бы он не доказал автономию эстетического, искусство, будучи подчиненным морали или науке, не смогло бы быть посредником между этими мирами. Находясь же между столь могучими полюсами сил, оно в конце концов не избежит такой роли. Учение Канта о гении и эстетическом идеале дает этому теоретическое обоснование.

Поскольку онтологическое содержание третьей "Критики" далеко не очевидно, его следует специально сформулировать. Своей телеологией Кант завершил построение системы трансцендентальных способностей души, а тем самым и структуры объективности. Выяснилось, что без понятия цели данная структура была бы неполной. Выяснилось также, что эстетика как часть телеологии выполняет те функции, которые докритическая метафизика возлагала на абсолютное бытие. Искусство показывает, что умопостигаемая реальность – не только абстрактный ориентир, но и в некотором смысле явление. Открытие Кантом априорной основы телеологии сообщило искусству и его созданиям, то есть символам умопостигаемого, онтологический характер.

Подводя общие итоги разделу о Канте, прежде всего уточним, как понимал сам Кант свою роль в истории метафизики. Он отнюдь не считал себя ниспровергателем этого способа мышления. Из архитектоники чистого разума следует, что критическая философия не исчерпывает трансцендентального метода, ее должна дополнять метафизика нового типа, основывающаяся не на гипостазировании понятий, а на рефлексии собственной трансцендентальной структуры. Главной задачей новой метафизики должна была стать забота о чистоте разума и взаимном соблюдении границ всеми человеческими способностями. В сочинении "О действительных успехах метафизики..." метафизике предписывается задача делать свое жилище постоянно обитаемым, чтобы в нем не поселилась "всякая нечисть". Но те неясные указания на позитивную роль метафизики, которые Кант настойчиво делал, остались только программными заявлениями. В письмах к Герцу Кант заявляет, что "Критика чистого разума" содержит в себе источники метафизики, ее методы и границы. В "Логике" есть следующие фразы: "Кажется, считается за честь о метафизических исследованиях говорить презрительно, как о пустых умствованиях. А все-таки метафизика и есть подлинная, истинная философия!"; "Без метафизики вообще не может быть философии" {50, 526-529}. Но, видимо, не случайно сам Кант ограничился критической частью трансцендентальной философии, а те плодотворные возможности, которые открывал его метод, были реализованы далеко не так, как он предполагал. Даже если бы Кант не успел отреагировать на первые опыты Фихте, его отрицательное отношение к последующим системам немецкой классической философии можно было бы предсказать с уверенностью. Тем не менее именно на основании их построений можно говорить об историческом значении кантовской реформы.

Онтологическое значение критической философии прежде всего в том, что она разобрала на части исторически сложившуюся систему метафизических знаний и выяснила возможности и пределы применимости каждой из частей. Вполне закономерно, что эта деструкция обернулась расцветом онтологического мышления в послекантовской философии. Тупик, в котором оказалась догматическая онтология в XVIII веке, был обусловлен причинами, имевшими долгую историю. Теологизация онтологии в средние века и ее натурализация в Новое время привели к тому, что учение о бытии потеряло специфику собственного предмета. Особенно это становилось очевидным в эпохи, когда теология потеряла силы – в XIV-XVI веках и затем, когда их достаточно приобрела наука – в XVIII веке. Кант, резко ограничив догматические притязания метафизики, не только не уничтожил этим онтологию, но, по существу, спас ее, указав на те слои бытия, которые могли стать лишь предметом онтологии, а именно на трансцендентальное бытие.

Мнение о том, что Кант лишил метафизику ее традиционной привилегии усмотрения чистого бытия, оставив ей лишь сферу морали и поэзии, основано на невнимании к новому смыслу понятия практического. Практическое у Канта – это сфера смысла и конечной цели. Внетеоретичность этой сферы, ее независимость от понятия или выход за пределы понятия – это и есть то "абсолютное полагание", которое выводит из области абстракций к действительному существованию. Ничего общего с иррационалистическим приматом воли в позднейшей философии у Канта нет, но есть общие черты с учением о действительности-действенности, развитым в классической онтологии. Если несправедливо было бы сказать, что Платон своим учением о благе свел онтологию к этике, что Аристотель свел ее к прагматике учением об "энергии" как высшей сущности, что онтология XVII века, считавшая созерцание идей высшим активным состоянием, или схоластика XIII века, считавшая бытие и добро взаимозаменимыми понятиями, растворяют онтологию в моралистике, то так же несправедливо видеть в практической философии Канта отказ от бытийного мышления.

Когда ссылаются на то, что Кант отверг онтологический аргумент и не считал существование предикатом, не обращают внимание на тот факт, что аргумент отвергался и Фомой, что Аристотель – создатель "Метафизики" – также не считал бытие предикатом, зато он считал его субъектом, и это находится в близком соседстве с кантовским учением о трансцендентальном идеале. Когда говорят, что Кант отвел абсолютному бытию трансцендентную область непознаваемого, забывают, что в учении о свободе Кант утверждает непосредственную очевидность присутствия умопостигаемого в мире феноменов. Приведенные примеры непонимания кантонской реформы онтологии почерпнуты в основном из позитивистских интерпретаций XIX века. Их общая черта – рассмотрение критической философии вне историко-философской традиции. Между тем без учета ситуации, сложившейся в западноевропейской философии к концу Нового времени, вряд ли можно понять значение "коперниковского переворота".

Главная особенность кантовской реформы – четкое и фундаментально обоснованное проведение границы между трансцендентным, эмпирическим и трансцендентальным. Критическая философия утверждает, что понятие бытия не может играть роль универсального обобщения всего сущего, что мир не является онтологически однородным и, следовательно, метафизика, начиная с известного уровня, имеет дело не с бытием самим по себе, а со своими априорными структурами. Такое разъяснение было крайне необходимо именно для философии XVII века и ее преемников. Античный платонизм хорошо знал эту истину, средневековая онтология в силу одних только догматико-теологических соображений также, за редкими исключениями, не забывала об этих уровнях. Но философия XVII века, особенно в своей теории субстанции, ориентировалась на понятие всеохватывающего бытия, и это привело к известным антиномиям. Правда, Кант не уделил внимание тому, что, ограничивая область применения категории бытия, мы сталкиваемся с противоречиями другого рода, с необходимостью объяснять статус тех сущностей, которые не являются ни бытием, ни небытием в данной системе понятий (эту проблему решала послекантовская спекулятивная диалектика). Однако исторически актуальным был именно тот критический пересмотр ряда онтологических абстракций, который предпринял Кант.

Универсальности понятия бытия метафизика XVII века достигала утверждением тождества бытия и мышления. Рационализм видел в моменте осознания мышлением индивидуума факта "я есть" рождение достоверного мышления, а в моменте полного очищения мысли от аффектов и иллюзий – рождение бытия. Мысль, возвращающаяся к себе из чуждой среды, оказывалась бытием; бытие, очищенное от случайных феноменов, оказывалось мыслью. Оппоненты рационализма, чью позицию до классической последовательности довел Юм, считали бытие и мышление не совпадающими никогда. Если нечто существует, то оно единично и фактично, если же дана мысль, то она есть общность и абстрактная возможность. Но, как было показано, эти крайности тяготели к превращению в свою противоположность, а следовательно, нуждались в синтезе. Кант решает данную проблему тем, что глубоко реформирует понятие мышления. Он проводит по объему понятия мышления границу теоретического и практического: у мышления оказываются совершенно разные функции и возможности в сферах трансцендентного, эмпирического и трансцендентального; в определенном смысле вообще нет абстрактного единства мышления – столь различны процессы мышления и познания. Соответственно распадается на части старое понятие абсолютного бытия: одно дело – эмпирическая наличность, другое – априорная идеальность, третье – мир свободы и цели.

Если можно найти предшественников Канта в учении об уровнях мышления, то в одном отношении его философия беспрецедентна: Кант уверен, что нельзя сводить многообразие принципов к одному началу. Он последовательно отказывается искать единый источник у чувственности и рассудка, природы и свободы, у двенадцати категорий. Последний случай, возможно, наиболее показателен: единство категорий всегда в докритической онтологии обеспечивалось бытием или его коррелятом – абсолютным сознанием. В системе Канта нет такого понятия бытия, которое бы могло выполнить роль сверхкатегориалыной общности; что же касается сознания, то чистое единство апперцепции специально трактуется как лишенное способности содержательного единства.

Кант не только исключает из своей системы абсолютное бытие, но и лишает экзистенциального значения главные элементы трех типов априорности. Понятие не зависит от существования, должное никогда не совпадает с существованием, прекрасное безразлично к существованию. Хотя две динамические группы категорий имеют отношение к существованию предметов, то есть к их связи с субъектом, сами они суть лишь понятия рассудка; модальная категория существования так же далека от самого существования, как и остальные категории.

Такое крайнее размежевание бытия и мышления во всех их модификациях неожиданным образом обнаруживает те смыслы этой категории, которые оказались в тени, заслоненные идеей субстанции в метафизике XVII века. Запрещая нам делать бытие понятием. Кант показывает, что остальные свойства абсолютного бытия сохраняют свою действенность. Во-первых, не утратил свою значимость трансцендентальный идеал, который, по мнению Канта, даже приобрел в трансцендентальном методе защитника его чистоты от антропоморфизма, деизма и т.п. Во-вторых, выясняется, что отсутствие высшего единства априорных способностей души и невозможность признать тот или иной вид априорности главным объединяющим началом (неспособность субстанций к взаимодействию, сказали бы рационалисты) указывают на единственный оставшийся вне критики источник синтеза, на реальное существование человека, осуществляющего "абсолютное полагание", то есть утверждающего бытие, выходя за пределы понятия. Тема времени в "Критике чистого разума" ставит вопрос именно об этом внепонятийном источнике синтеза [43], но впоследствии она не играет значительной роли в кантовской философии. Возможно, Кант предпочел не сужать сферу внетеоретического существования человека, не подводить ее под категории трансцендентальной философии. Тогда можно понять несколько по-другому ту особую объединяющую роль, которую Кант уделил вопросу о том, что такое человек, при перечислении главных вопросов своей философии (что я могу знать? что я должен делать? на что имею право надеяться?).

Бытие – это не род и не понятие; на статус абсолютного бытия может претендовать не абстракция, а существо; бытие и благо находятся в одном измерении – все эти положения встречались нам в истории западной онтологии. Во всяком случае, Аристотель формулирует их в явном виде. Кант, таким образом, близок к традиции, но это не противоречит его роли новатора. История философии развивается так, что традиционность иногда требует усилий, а иногда и революционных преобразований, тогда как для оригинальности часто достаточно пассивной восприимчивости к культурной атмосфере. Поэтому Кант, осознавал он это или нет, восстановил ряд достижений классической метафизики. Особенно хорошо это подтверждается сравнением Канта с теми мыслителями, которые обращались к его методу в борьбе со спекулятивной диалектикой Гегеля. Для них внетеоретическая сущность бытия человека свидетельствовала об иррациональности бытия как такового. Но Кант отождествляет сферу практического именно с разумом, что при всем своеобразии его трактовки разума сохраняет место критической философии в классической традиции.

По-новому представив задачи мышления о бытии, Кант открыл целое поле возможностей, с разной степенью верности его программе реализованных спекулятивной философией. Самым радикальным нововведением ближайших преемников Канта была идея историчности абсолютного знания. Но и эта идея может быть возведена к некоторым ее предпосылкам в кантовской философии. Доказав, что правомерность мышления о чистом бытии обосновывается только с выходом в сферу практического разума, Кант выявил коренное различие естественнонаучного и гуманитарного методов мышления. До XVIII века такое разделение вообще не было известно западной философии, Кант же сделал его необходимым. Но этим была вызвана следующая постановка вопроса: если диалектика чистого разума не есть случайное заблуждение, но есть закономерно проходимый путь, итог которого не имеет смысла без самого пути, то не будет ли история разума существеннее любой логической структуры, которой разум пользуется как средством или как целью, не окажется ли искомое разумом бытие самим процессом поиска? Кант, пожалуй, ответил бы: нет. Но характер эпохи подсказывал другой ответ.