Глава 2. - Жизнь в сновидении - Флоринда Доннер

Около восьми часов утра мы добрались до дома целительницы в предместье Сьюдад Обрегон. Это был массивный старый дом, с побеленными стенами и черепичной крышей, посеревшей от времени. В доме были окна со стальными рамами и арочный вход.

Тяжелая дверь на улицу была широко открыта. С уве­ренностью человека, знакомого с порядками в доме, Делия Флорес провела меня через темный холл до конца длинного коридора в заднюю часть дома, где находилась полупустая комната с узкой кроватью, столом и несколькими стуль­ями. Самым необычным в этой комнате было то, что в каж­дой из ее четырех стен было по двери. Все они были закры­ты.

— Подожди здесь, — велела мне Делия, указывая под­бородком в направлении кровати. — Вздремни немного, пока я буду у целительницы. Это может занять некоторое время, — добавила она, закрывая за собой дверь.

Подождав, пока ее шаги затихнут в коридоре, я стала рассматривать самую невероятную комнату для лечения, которую когда-либо мне приходилось видеть. Голые побе­ленные стены; светло-коричневые керамические плитки пола блестели как зеркало. В ней не было алтаря, никаких изображений или скульптур святых. Девы Марии или Иисуса, которые, как я всегда предполагала, были обыч­ными в комнатах целителей. Я сунула свою голову в каж­дую из четырех дверей. Две открывались в темные коридо­ры; другие две вели во двор, обнесенный высоким забором.

Когда я на цыпочках шла по темному коридору к дру­гой комнате, позади меня раздалось низкое угрожающее рычание. Я медленно обернулась. Всего лишь в двух футах от меня стояла огромная, свирепого вида черная собака. Она не бросилась на меня, но просто стояла, грозно рыча и показывая свои клыки. Стараясь не смотреть собаке в гла­за, но и не теряя ее из виду, я вернулась назад в комнату для лечения.

Собака следовала за мной до самой двери. Я осторожно закрыла ее прямо перед носом у зверюги и прислонилась к стене, ожидая, пока биение сердца придет в норму. Потом я легла на кровать и через несколько мгновений — без ма­лейшего намерения делать это — погрузилась в глубокий сон.

Я была разбужена мягким прикосновением к плечу. Я открыла глаза и подняла взгляд на морщинистое, но здо­ровое лицо старой женщины.

— Ты видишь сон, — сказала она. —И я— часть твоего сна.

Я автоматически кивнула, соглашаясь. Однако я не была убеждена, что вижу сон. Женщина была чрезвычайно маленькой. Она не была карлицей или лилипуткой; скорее она была ростом с ребенка, с тощими ручками и выгля­девшими слабыми, узкими плечами.

— Вы целительница? — спросила я.

— Я — Эсперанса, — ответила она. — Я та, что приносит сны.

У нее был спокойный и необычайно низкий голос. Он имел странное, экзотическое качество, как если бы испанский — на котором она говорила бегло — был язы­ком, к которому мышцы ее верхней губы не привыкли. Постепенно звук ее голоса усиливался, пока не стал отделившейся от телесной оболочки силой, заполняющей комнату. Звук заставил меня думать о бегущей воде в глубинах пещеры.

— Она — не женщина, — пробормотала я про себя. — Она — звук темноты.

— Я сейчас буду устранять причину твоих кошмаров, — сказала она, фиксируя на мне повелительный взгляд, в то время как ее пальцы приближались к моей шее. — Я буду удалять их одну за другой, — пообещала она.

Ее руки двигались поперек моей груди как мягкая вол­на. Она победно улыбнулась, а затем жестом предложила мне исследовать ее открытые ладони. — Видишь? Они так легко ушли.

Она вглядывалась в меня с выражением такого до­стоинства и восхищения, что я не могла заставить себя ска­зать ей, что ничего не вижу в ее руках.

Очевидно, сеанс исцеления был закончен. Я поблаго­дарила ее и выпрямилась. Она покачала головой, жестом выражая упрек и мягко подтолкнула меня назад на кро­вать.

— Ты спишь, — напомнила она мне. — Я та, кто приносит сны, помнишь?

Мне хотелось настоять на том, что я вполне проснулась, но сумела лишь глупо ухмыльнуться, погружаясь в приятную дремоту.

Смешки и шепот теснились вокруг меня, как тени. Я силилась проснуться. Потребовались немалые усилия, что­бы открыть глаза, сесть и рассмотреть людей, собравшихся вокруг стола. Странная неясность очертаний в комнате ме­шала разглядеть их четко. Среди них была Делия. Я уже было собралась позвать ее, когда настойчивый хрустящий звук за моей спиной заставил меня обернуться.

Мужчина, ненадежно устроившись на высокой табу­ретке, шумно лущил арахис. На первый взгляд он казался молодым, но почему-то я знала, что он старый. У него было тощее тело и гладкое безбородое лицо. Его улыбка представ­ляла собой смесь лукавства и простодушия.

— Чего-то хочешь? — спросил он.

Прежде чем я смогла выполнить такое сложное действие, как кивок, мой рот оказался широко открытым от удивления. Я была способна только таращиться на то, как он перенес свой вес на одну руку и без усилия поднял свое маленькое гибкое тело в стойку на руках. Из этого положения он бросил мне арахис; тот влетел прямо в мой разинутый рот.

Я подавилась им. Резкий удар между лопатками вос­становил мое дыхание. Благодарная, я обернулась, желая узнать, кто из присутствующих здесь людей прореагировал так быстро.

— Я — Мариано Аурелиано, — сказал человек, стук­нувший меня сзади.

Он пожал мне руку. Вежливый тон и обаятельная це­ремонность его жеста смягчали выражение свирепости его взгляда и суровость его орлиных черт. Косой разлет черных бровей делал его похожим на хищную птицу. Его белые волосы и обветренное бронзовое лицо свидетельствовали о возрасте, но мускулистое тело дышало молодой энергией.

В комнате было шесть женщин, включая Делию. Каж­дая из них пожала мне руку с одинаково выразительной церемонностью. Они не называли своих имен, а просто ска­зали, что рады встретиться со мной. Физически они не были похожи одна на другую. Тем не менее в них было какое-то поразительное сходство, смесь противоречивых качеств: мо­лодости и старости, силы и утонченности, что более всего озадачивало меня, приученную к грубости и прямоте моей управляемой по-мужски патриархальной немецкой семьи.

Так же, как в случае с Мариано Аурелиано и акробатом на табурете, я не смогла бы назвать возраст женщин. Они могли оказаться как на пятом, так и на седьмом десятке своей жизни.

Я испытывала мимолетное беспокойство, когда женщины пристально смотрели на меня. У меня создалось отчетливое впечатление, что они могли видеть, что творилось во мне, и размышлять об увиденном. Милые, за­думчивые улыбки на их лицах все же немного успокоили меня. Сильное желание разрушить тревожащее молчание любым доступным для меня способом заставило меня отвер­нуться от них и взглянуть в лицо человеку на табурете. Я спросила у него, не акробат ли он.

— Я — мистер Флорес, — сказал он и сделал заднее сальто с табурета, приземлившись на пол в позицию с под­жатыми по-турецки ногами. — Я не акробат. Я колдун.

На его лице сияла улыбка очевидного ликования, ког­да он полез в карман и вытащил мой шелковый шарф, тот самый, которым я обвязала шею ослика.

— Я знаю, кто вы. Вы — ее муж! — воскликнула я, изобличительно указав пальцем на Делию. — Вы, конечно, вдвоем сыграли со мной ловкую шутку.

М-р Флорес не сказал ни слова. Он только уставился на меня в вежливом молчании.

— Я не являюсь ничьим мужем, — наконец произнес он, затем, делая «колесо», выскочил из комнаты через одну из дверей, ведущих во двор.

Поддавшись порыву, я выпрыгнула из кровати и вы­скочила следом за ним. Ослепленная ярким светом, я про­стояла во дворе несколько секунд, ошеломленная его слепящим сверканием, потом пересекла его и сбежала с обочины грязной дороги на недавно вспаханное поле, раз­деленное на части рядами высоких эвкалиптов. Было жар­ко. Солнце пламенем набросилось на меня. Пашня мерцала на жару, как шипящие гигантские змеи.

— М-р Флорес, — позвала я.

Ответа не было. Уверенная, что он скрылся за одним из деревьев, я пересекла поле.

— Следи за своими босыми ногами! — предостерег меня голос, раздавшийся сверху.

Вздрогнув, я посмотрела вверх, прямо в перевернутое лицо м-ра Флореса. Он, свисая с ветки, качался на своих ногах.

— Это опасно и крайне глупо — бегать взад-вперед без туфель, — сурово предостерег он, раскачиваясь взад-вперед, как цирковой артист на трапеции. — Это место кишит гре­мучими змеями. Тебе лучше присоединиться ко мне. Тут безопасно и прохладно.

Зная, что ветки находятся слишком высоко, чтобы до них можно было добраться, я тем не менее с детской до­верчивостью протянула вверх руки. Прежде чем я сооб­разила, что он собирается делать, мистер Флорес захватил меня за запястья и быстрым движением, с усилием не большим, чем потребовалось бы для тряпичной куклы, под­нял меня на дерево. Я сидела рядом с ним, внимательно разглядывая шуршащие листья. Они мерцали в солнечных лучах, как золотые осколки.

— Ты слышишь, что говорит тебе ветер? — спросил мистер Флорес после долгого молчания. Он поворачивал го­лову в разные стороны, так что я полностью могла оценить его поразительную манеру двигать ушами.

— Самурито! — шепотом воскликнула я, когда вос­поминания заполнили мой разум. Самурито, малый ка­нюк, это было прозвище друга детства из Венесуэлы. У мистера Флореса были такие же тонкие, птичьи черты лица, черные как смоль волосы и глаза горчичного цвета. И наиболее поразительным было то, что он, как и Са­мурито, мог двигать ушами — по отдельности или двумя сразу.

Я рассказала м-ру Флоресу о моем друге, которого зна­ла с детского сада. Во втором классе мы сидели за одной партой. Во время длительного полуденного перерыва вместо того, чтобы есть свои завтраки в школьном саду, мы обычно тайком убегали из школы и забирались на вершину ближайшего холма, чтобы поесть в тени самого большого — мы верили в это — дерева манго в мире. Его самые нижние ветви касались земли, а самые высокие — задевали облака. В сезон созревания мы обычно объедались плодами манго.

Вершина холма была нашим излюбленным местом до того дня, когда мы обнаружили там тело школьного сторо­жа, свисающее с высокой ветки. Мы не смели ни сдвинуть­ся с места, ни заплакать. Но никто из нас не хотел потерять лицо перед другим. Мы не стали влезать на ветви в тот день, но попытались съесть наши завтраки на земле, фактически под телом умершего человека, желая узнать, кто из нас не выдержит первым. И это была я.

— Ты когда-нибудь думала о смерти? — шепотом спросил меня Самурито.

Я взглянула вверх на висящего человека. В то же мгно­вение ветер зашелестел в ветвях с необычным упорством. В шелесте я ясно услышала, как умерший человек шептал мне, что смерть была успокоением. Это было настолько жут­ко, что я вскочила и, вопя, понеслась прочь, безразличная к тому, что Самурито мог подумать обо мне.

— Ветер заставил ветви и листья говорить с тобой, — сказал м-р Флорес, когда я закончила свой рассказ.

Его голос был мягким и низким. Золотые глаза горели лихорадочным огнем, когда он продолжил объяснять, что в момент своей смерти, в одной мгновенной вспышке, вос­поминания, чувства и эмоции старого сторожа высво­бодились и были поглощены манговым деревом. — Ветер заставил ветви и листья говорить с тобой, — повторил мистер Флорес. — Ибо ветер — твой по праву.

Как во сне, он бросил взгляд сквозь листву, его глаза внимательно смотрели за поле, в освещенное солнцем про­странство. — То, что ты женщина, дает тебе возможность повелевать ветром, — продолжал он. — Женщины не зна­ют этого, но они могут вступить в диалог с ветром в любое время.

Я непонимающе покачала головой.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите, — сказала я. Мой тон выдавал, как неловко я чувствую себя в этом положении. — Это как сон. И если бы он продолжался еще и еще, я бы поклялась, что это один из моих кошмаров.

Его продолжительное молчание вызвало у меня разд­ражение. Я почувствовала, как мое лицо покраснело от злости. Что я делаю здесь, сидя на дереве с безумным стариком? Я погрузилась в размышления. И в то же время я понимала, что, возможно, оскорбила его, поэтому решила извиниться за свою грубость.

— Я понимаю, что мои слова имеют для тебя мало смысла, — согласился он. — Это потому, что на тебе слишком толстый твердый слой. Он мешает тебе слышать, что должен сказать ветер.

— Слишком толстый твердый слой? — спросила я не­доуменно и подозрительно. — Вы имеете в ввиду, что я в грязи?

— И это тоже, — ответил он, заставив меня покраснеть. Он заулыбался и повторил, что я обернута слишком толстым твердым слоем, и что этот слой не может быть смыт с помощью мыла и воды, независимо от того, сколько ванн я приму.

— Ты наполнена рассудочными суждениями, — пояснил он. — Они мешают тебе понять то, что я говорю, например, что ты можешь командовать ветром.

Он смотрел на меня сузившимися критическими гла­зами.

— Ну? — потребовал он нетерпеливо.

Прежде чем я поняла, что случилось, он ухватил меня за руки и одним быстрым, плавным движением раскачал и мягко приземлил. Мне показалось, что я видела его руки и ноги вытянувшимися, как резиновые ленты. Это был мимолетный образ, который я тут же объяснила себе как искажение восприятия, вызванное жарой. Я не стала за­держиваться на нем, ибо именно в тот момент мой взор отвлекла Делия Флорес и ее друзья, расстилавшие большую полотняную скатерть под соседним деревом.

— Когда вы добрались сюда? — спросила я Делию, пос­тавленная в тупик тем, что не сумела ни увидеть, ни услы­шать приближение группы людей.

— Мы собирались устроить пикник в твою честь, — сказала она.

— Потому что ты присоединилась к нам сегодня, — добавила одна из женщин.

— Как это я присоединилась к вам? — спросила я, чув­ствуя, что мне не по себе.

Не заметив, кто это сказал, я переводила взгляд с одной женщины на другую, ожидая, что кто-нибудь из них объяснит свои слова.

Безразличные к моему все возрастающему беспокойст­ву, женщины были заняты тем, что старались ровно рас­стелить полотняную скатерть. Чем дольше я наблюдала за ними, тем беспокойней становилось у меня на душе. Все вокруг было так странно для меня. Я легко могла объяснить, почему приняла приглашение Делии встретиться с целительницей, но совсем не понимала своих последующих действий. Все происходило так, как если бы кто-то еще завладел моим разумом и заставлял меня оста­ваться здесь, реагировать и говорить вещи, которые я не хотела бы говорить. А теперь они собираются устроить праз­днество в мою честь. Это, мягко говоря, обескураживало. Как бы упорно я ни размышляла об этом, все равно не мог­ла постичь, что же я здесь делаю.

— Я, конечно же, не заслуживаю ничего такого, — пробормотала я.

Мое немецкое воспитание брало верх. Люди просто за­бавы ради не делают что-то для других.

Только после того, как послышался безудержный смех Мариано Аурелиано, я наконец осознала, что все они ус­тавились на меня.

— Нет причин так напряженно обдумывать, что произошло с тобой сегодня, — произнес он, мягко похлопы­вая меня по плечу. — Мы устроили пикник, потому что нам нравится действовать экспромтом. А так как сегодня Эсперанса исцелила тебя, моим друзьям здесь захотелось сказать, что пикник в твою честь. — Он произнес это не­брежно, почти равнодушно, как если бы речь шла о каких-то пустячных вещах. Но его глаза говорили кое-что еще. Их взгляд был жестким и серьезным, и, словно это было жизненно важно, я внимательно слушала его.

— Для моих друзей радость сказать, что пикник в твою честь, — продолжал он. — Воспринимай это точно так, как они говорят, — простодушно и безо всякой подоплеки.

Его взгляд смягчился, когда он внимательно посмотрел на женщин. Потом он повернулся ко мне и добавил:

— Я успокою тебя — пикник проводится совсем не в твою честь. И тем не менее, — размышлял он, —он и в твою честь. Это противоречие, для понимания которого тебе потребуется совсем немного времени.

— Я никого не просила что-нибудь делать для меня, — мрачно сказала я.

В моем поведении появилась чрезвычайная тяжеловес­ность, — это происходило всегда, когда мне что-то грозило.

— Делия привела меня сюда, и я за это благодарна. И я хотела бы заплатить за каждую оказанную мне услугу, — добавила я.

Я была уверена, что оскорбила их. Я знала, что в лю­бую минуту мне могут предложить убираться отсюда. Это задело бы мое «я», но это не должно было сильно волновать меня. Я была напугана и сыта ими по горло.

У меня вызвало удивление и раздражение то, что они не восприняли меня всерьез. Они смеялись надо мной. Чем злее я становилась, тем больше веселились они. Они пялились на меня своими сияющими, смеющимися гла­зами, как будто я была для них каким-то неизвестным организмом.

Гнев заставил меня забыть о страхе. Я набросилась на них с бранью, обвиняя в том, что меня здесь держат за дуру. Я изобличала Делию и ее мужа — не знаю, почему я упорно объединяла их в пару, — что они сыграли со мной злую шутку.

— Ты привела меня сюда, — сказала я, поворачиваясь к Делии, — теперь ты и твои друзья позволяете себе исполь­зовать меня вместо клоуна.

Чем более напыщенно я говорила, тем веселей ста­новились их улыбки. От жалости к себе, злости и разочаро­вания я была готова разрыдаться, когда Мариано Аурелиано подошел и встал позади меня. Он начал го­ворить со мной как с ребенком. Я хотела заявить ему, что сама могу позаботиться о себе, что не нуждаюсь в его симпатии и что я собираюсь домой, когда что-то в его тоне, в его глазах успокоило меня настолько сильно, что я не сомневалась в том, что он загипнотизировал меня. И тем не менее я знала, что это не так.

Непонятным и тревожащим оказалось и то, с какой внезапностью и насколько полно произошло это изменение. То, что в обычных условиях заняло бы дни, произошло в мгновение. Всю мою жизнь я предавалась размышлениям над каждым унижением или оскорблением — действитель­ным или вымышленным, — которое я испытала. С систе­матической методичностью я обдумывала их до тех пор, пока к моему удовлетворению, не становилась ясной каж­дая деталь.

Когда я посмотрела на Мариано Аурелиано, я почувст­вовала в нем подобие насмешки над моей предыдущей вспышкой. Я с трудом могла вспомнить, что же вызвало гнев, доведший меня до слез.

Делия потянула меня за руку и попросила помочь другим женщинам распаковать из разнообразных корзинок, которые они принесли с собой, фарфоровые та­релки, хрустальные бокалы и богато украшенное столовое серебро. Женщины не говорили ни со мной, ни друг с дру­гом. И только слабые вздохи удовольствия слетали с их губ, когда Мариано Аурелиано открыл сервировочные блюда. Там были тамалес, энчиладас, тушеное с перцем горячее мясо и домашние лепешки. Не пшеничные — которые были обычными в Северной Мексике и которые я не очень любила, — а маисовые лепешки.

Делия передала мне тарелку с маленькими порциями от каждого блюда. Я ела так жадно, что закончила раньше всех.

— Это самая восхитительная еда, которую я когда-нибудь пробовала, — выплеснула я свои чувства, подождав в надежде на добавку несколько секунд.

Но никто мне ничего не предложил. Чтобы скрыть свое разочарование, я стала высказываться о красоте старинной кружевной отделки по краям скатерти, вокруг которой мы сидели.

— Это моя работа, — сказала женщина, сидящая слева от Мариано Аурелиано.

Она выглядела старой, с растрепанными седыми воло­сами, которые скрывали ее лицо. Несмотря на жару, на ней были длинное платье, блузка и свитер.

— Это настоящие бельгийские кружева, — объяснила она мне вежливым, мечтательным голосом. Ее длинные, тонкие руки, мерцающие от украшенных драгоценными камнями колец, любовно задержались на широкой отделке. Очень подробно она рассказала мне о своем рукоделии, показывая виды петель и ниток, которые она использовала для отделки. Иногда я на мгновение улавливала выра­жение ее лица сквозь массу волос, но не смогла бы сказать, как она выглядела.

— Это настоящее бельгийское кружево, — повторила она. — Часть моего приданого. — Она подняла хрусталь­ный бокал, сделала глоток воды и добавила:

— Они тоже часть моего приданого. Это — хрусталь Баккара.

У меня не было сомнений, что это так. Восхитительные тарелки — каждая из них отличалась от другой — были из тончайшего фарфора. Я сомневалась, остались ли замечен­ными мои взгляды, бросаемые украдкой, когда женщина, сидевшая справа от Мариано Аурелиано, приободрила ме­ня.

— Не пугайся. Возьми посмотреть, — убеждала она меня. — Ты среди друзей. — Усмехаясь, она подняла свою тарелку. — Лимож, — произнесла она, потом быстро под­няла мою и отметила, что эта была марки Розенталь.

У женщины были детские, тонкие черты лица. Она бы­ла небольшого роста, с круглыми черными глазами, обрам­ленными густыми ресницами. У нее были черные волосы, переходящие на макушке в белые. Они были зачесаны на­зад и собраны в виде тугого маленького шиньона. В том, как она осаждала меня прямыми, личными вопросами, ощущалась сила, граничащая у нее с холодностью.

Я ничего не имела против ее инквизиторского тона. Я привыкла переносить бомбардировку вопросами, которые задавали мне мой отец и братья, когда я шла на свидание или начинала какое-нибудь дело по своему усмотрению. Я возмущалась этим, но для нашего дома это были нормаль­ные взаимоотношения. Таким образом, я никогда не училась, как нужно беседовать. Беседа для меня заключа­лась в парировании словесных атак и своей защите любой ценой.

Я была удивлена, что принудительный опрос, которо­му подвергла меня эта женщина, не заставил меня почув­ствовать себя обороняющейся стороной.

— Ты замужем? — спросила женщина.

— Нет, — ответила я мягко, но решительно, желая, чтобы она сменила тему.

— У тебя есть мужчина? — настаивала она.

— Нет у меня никого, — возразила я, начиная чувст­вовать, как во мне стала просыпаться моя старая обороня­ющаяся личность.

— Есть ли тип мужчины, к которому ты неравнодуш­на? — продолжала она. — Есть ли какие-то черты личности, которые ты предпочитаешь в мужчине?

На мгновение мне показалось, что она смеется надо мной, но она, как и ее подруги, выглядела искренне заинте­ресованной. Их лица, выражавшие любопытство и ожидание, успокоили меня. Забыв о своем воинственном характере и том, что, возможно, эти женщины настолько стары, что годятся мне в бабушки, я говорила с ними как с подругами моего возраста, и мы обсуждали мужчин.

— Он должен быть высоким и красивым, — начала я. — У него должно быть чувство юмора. Он должен быть чувствительным, но не бессильным. Он должен быть ум­ным, но не интеллектуалом.

Я понизила голос и доверительным тоном добавила:

— Мой отец обычно говорил, что интеллектуальные мужчины насквозь слабы и к тому же предатели, все до одного. Мне кажется, я согласна с моим отцом.

— Это все, чего бы ты хотела от мужчины? — спросила женщина.

— Нет, — поторопилась я сказать. — Прежде всего, мужчина моей мечты должен быть атлетом.

— Как твой отец, — подсказала одна из женщин.

— Естественно, — сказала я, обороняясь. — Мой отец был великим атлетом, легендарным лыжником и пловцом. — Ты ладила с ним? — спросила она.

— Прекрасно, — восторженно ответила я. — Я обожаю его. Даже обыкновенные мысли о нем вызывают у меня слезы.

— Почему же ты не с ним?

— Я слишком похожа на него, — объяснила я. — Во мне есть что-то такое, что я совсем не могу объяснить или контролировать и что гонит меня прочь.

— А что ты скажешь о своей матери?

— Моя мать. — Я вздохнула и сделала на мгновение паузу, чтобы подобрать наилучшие слова для ее описания. — Она очень сильная. Она сформировала рассудительную сторону моей души. Ту часть, которая молчалива и не нуж­дается в усилении.

— Ты была очень близка со своими родителями?

— В душе, — да, — ответила я тихо. — На деле же я одинока. У меня мало привязанностей.

Затем, как если бы что-то внутри меня прорвалось и вышло наружу, я раскрыла пороки своей личности, чего я не допускала даже для себя самой в наиболее интрос­пективные моменты.

— Я скорее использую людей, чем накормлю или обла­скаю их, — сказала я, но сразу же добавила. — Но я вполне способна чувствовать любовь.

Со смесью облегчения и разочарования я переводила взгляд с одного на другого. Казалось, никто из них не придал какого-либо значения моей исповеди. Женщины продолжали наше общение, спросив, как бы я охарак­теризовала себя — как храброе существо или трусливое.

— Подтверждено, что я труслива, — заявила я. — Но, к несчастью, моя трусость никогда не останавливает меня.

— Не останавливает от чего? — допытывалась женщина, задававшая вопросы. Ее черные глаза были серь­езны, а широкий разлет ее бровей, подобных линии, нарисованной кусочком угля, выражал хмурое внимание.

— От того, чтобы делать опасные вещи, — ответила я. С удовольствием отметив, что они, как оказалось, ждут каждого моего слова, я объяснила, что еще одним из моих серьезных недостатков является моя замечательная способ­ность попадать в неприятности.

— О какой неприятности, в которую ты попала, ты можешь нам рассказать? — спросила она. Ее лицо, которое все это время оставалось мрачным, внезапно осветилось сверкающей, почти злобной улыбкой.

— А как насчет неприятности, в которую я попала сей­час?

Я сказала это полушутя, но все же опасаясь, что они могут неправильно понять мое замечание. К моему удивлению и облегчению, все они засмеялись и стали выкрикивать возгласы на манер сельских жителей, кото­рые делают так, когда что-то дерзкое или смешное поража­ет их.

— Как же ты оказалась в Соединенных Штатах? — задала вопрос одна из женщин, когда они все затихли. Я пожала плечами, действительно не зная, что сказать.

— Я хотела ходить здесь в школу, — наконец пробор­мотала я. — В Англии я была первой, но мне там не очень нравилось, за исключением возможности хорошо про­водить время. Я действительно не знаю, что я хочу узнать. Думаю, что я сейчас в поиске чего-то, хотя и не знаю точно, чего.

— Это возвращает нас к моему первому вопросу, — сказала женщина. Ее тонкое, дерзкое лицо и ее темные гла­за оживились и выглядели по-звериному. — Ты ищешь мужчину?

— Думаю, что да, — согласилась я, раздраженно затем добавив: — А какая женщина не делает этого? И почему вы меня спрашиваете так настойчиво об этом? Вы что-то име­ете в виду? Это что, какой-то тест?

— Конечно, кое-кого мы имеем в виду, — вставила Делия Флорес. — Но это не мужчина. — Она и остальные заулыбались и стали взвизгивать от смеха с таким весель­ем, что я не смогла сдержаться и тоже захихикала.

— В каком-то смысле это тест, — заверила меня допы­тывающаяся женщина, как только все успокоились. Она помолчала мгновение, ее глаза выражали бдительность и раздумья. — Из того, что ты рассказала мне, я могу сделать вывод, что ты вполне принадлежишь к среднему классу, — продолжила она и быстрым движением широко расставила руки в жесте вынужденного принятия. — Но чем же еще может быть немецкая женщина, рожденная в Новом Свете? — Она гневно смотрела на меня и с едва скрываемой ух­мылкой на губах добавила: — У людей среднего класса и мечты среднего класса.

Видя, что я на грани взрыва, Мариано Аурелиано объяснил, что она задала все эти вопросы потому, что присутствующие просто интересовались мной. Лишь очень редко у них бывают гости и едва ли когда-нибудь были среди них молодые.

— Это не означает, что я должна выносить оскорб­ления, — пожаловалась я.

Не обращая внимания на мои слова, Мариано Аурелиано продолжал оправдывать женщин. Его вежливый тон и успокаивающие похлопывания по спине расплавили мой гнев точно так, как было до этого. Его улыбка была такой ангельски трогательной, что у меня ни на мгновение не возникло сомнений в его искренности, ког­да он начал льстить мне. Он сказал, что я являюсь одной из самых экстраординарных, самых замечательных лично­стей, которую они когда-либо встречали. Я была так рас­трогана, что предложила ему спросить о чем угодно, что он хотел бы знать обо мне.

— Ты чувствуешь себя значительной? — был его воп­рос.

Я кивнула.

— Каждый из нас является очень значительным для самого себя, — заявила я. — Да, я думаю, что я значитель­на, не в общем смысле, а по-особенному, для себя.

И я подробно высказалась о позитивном само­понимании, самоуважении и о том, как жизненно важно укреплять наше ощущение значительности для того, чтобы быть физически здоровыми личностями.

— А что ты думаешь о женщинах? — спросил он. — Как ты думаешь, они более, или менее значительны, чем мужчины?

— Совершенно очевидно, что мужчины более значительны, — сказала я. — У женщин нет выбора. Они должны быть менее значительными для того, чтобы семей­ная жизнь катилась, так сказать, по гладкой дороге.

— Но правильно ли это? — настаивал Мариано Аурелиано.

— Ну, конечно, это правильно, — заявила я. — Мужчины по своей природе являются высшими сущест­вами. Именно поэтому они движут миром. Я была выраще­на авторитарным отцом, который, несмотря на то, что воспитывал меня так же свободно, как и моих братьев, дал мне понять, что определенные вещи не являются особенно важными для женщины. Вот почему я не знаю, чем я занимаюсь в школе или чего я хочу от жизни. — Я посмот­рела на Мариано Аурелиано и беспомощным расстроенным тоном добавила:

— Я думаю, что я ищу мужчину, который был бы так же уверен в себе, как мой отец.

— Она — простушка! — вставила реплику одна из женщин.

— Нет, нет, это не так, — успокоил всех Мариано Аурелиано. — Она просто смущена и так же упряма, как ее отец.

— Ее немецкий отец, — подчеркнуто дополнил его м-р Флорес, выделяя слово немецкий. Он спустился с дерева, как листок, мягко и бесшумно, и положил себе совершенно не­мыслимое количество пищи.

— Как ты прав, — согласился и усмехнулся Мариано Аурелиано. — Будучи такой же упрямой, как ее немецкий отец, она просто повторяет то, что слышала всю свою жизнь.

Гнев, нарастающий во мне и ощущаемый как некая таинственная лихорадка, был вызван не только тем, что они говорили обо мне, но и тем, что они обсуждали меня так, как будто я отсутствовала.

— Она безнадежна, — сказала другая женщина.

— Она превосходна для своей роли, — убежденно защищал меня Мариано Аурелиано.

М-р Флорес поддержал Мариано Аурелиано. И лишь одна из женщин, молчавшая до сих пор, глубоким охрипшим голосом сказала, что я прекрасно подхожу для своей роли.

Она была высокой и стройной. Ее бледное лицо, измож­денное и суровое, обрамлялось заплетенными в косы бе­лыми волосами и освещалось большими светлыми глазами. Несмотря на ее поношенную, серого цвета одежду, в ней была какая-то врожденная элегантность.

— Как вы все обращаетесь со мной? — закричала я, не в силах дальше сдерживать себя. — Вы что, не понимаете, как это оскорбительно — слушать разговоры о себе, как будто меня здесь нет?

Мариано Аурелиано остановил на мне свой разъярен­ный взгляд.

— Тебя здесь нет, — сказал он тоном, лишенным каких-либо эмоций. — По крайней мере, еще нет. И самое важное, что ты не идешь в счет. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

Я чуть не упала в обморок от гнева. Никто никогда не говорил со мной так грубо и с таким безразличием к моим чувствам.

— Да плевать я на вас всех хотела, проклятые старые пердуны! — завопила я.

— Подумать только! Немецкая провинциалка! — воскликнул Мариано Аурелиано, и они все засмеялись.

Я собиралась вскочить и убежать, но Мариано Аурелиано несколько раз легонько похлопал меня по спине.

— Ну, ну, — мурлыкал он, как если бы баюкал малют­ку

И так же как в прошлый раз, вместо того, чтобы оскорбиться, что со мной обращаются как с ребенком, я почувствовала, как мой гнев исчез. Я ощущала счастливую легкость. Непонимающе покачивая головой, я смотрела на чих и хихикала.

— Я училась говорить по-испански на улицах Карака­са, — сказала я, — общаясь с подонками. Я умею отвратительно ругаться.

— Кажется, тебе только что понравились сладкие тама­лес? — спросила Делия, закрывая глаза в знак вежливого понимания. Ее вопрос стал как бы паролем. Допрос прекратился.

— Конечно, ей понравились! — ответил за меня м-р Флорес. — Только она хочет, чтобы ей положили побольше. У нее просто ненасытный аппетит. — Он подошел, чтобы сесть рядом со мной. — Мариано Аурелиано превзошел сам себя и приготовил настоящее чудо.

— Вы имеете в виду, что еду готовил он? — недо­верчиво спросила я. — У него есть все эти женщины — и он готовит?

Огорчившись, что мои слова могут быть не так расце­нены, я поспешила оправдаться и объяснила, что меня бес­конечно удивляет то, что мексиканец должен готовить, ког­да в доме есть женщины. В их смехе звучало понимание и того, о чем я не собиралась говорить.

— Особенно, если эти женщины его. Не это ли ты имела в виду? — спросил м-р Флорес. Его слова сопровождались общим смехом.

— Ты совершенно права, они женщины Мариано. Или, чтобы быть точнее, Мариано принадлежит им.

Он весело хлопнул себя по колену, затем повернулся к самой высокой из женщин — той, которая высказалась лишь однажды, — и спросил:

— Почему бы тебе не рассказать ей о нас?

— Само собой разумеется, у м-ра Аурелиано не может быть так много жен, — начала оправдываться я, все еще огорченная своей оплошностью.

— Почему бы и нет? — парировала женщина, и все засмеялись опять. Это был радостный молодой смех, однако он не принес мне облегчения. — Все мы здесь связаны вме­сте нашей борьбой, нашей глубокой привязанностью друг к другу и осознанием того, что друг без друга ничего не воз­можно, — сказала она.

— Не являетесь ли вы частью религиозной группы? — спросила я голосом, выдававшим возрастающие во мне тре­вожные предчувствия. — Или не принадлежите ли к одно­му из видов коммуны?

— Мы принадлежим силе, — ответила женщина. — Мои компаньоны и я являемся наследниками древней традиции. Мы — часть мифа.

Не понимая, что она говорит, я быстро взглянула на других: их взгляды были направлены на меня. Они наблюдали за мной со смешанным чувством ожидания и веселья.

Я переключила свое внимание на высокую женщину. Она тоже наблюдала за мной с тем же смущающим меня выражением. Ее глаза сияли и искрились. Она наклонила свой хрустальный бокал и изящно отпила воды.

— Мы все по существу являемся сновидящими, — объясняла она тихим голосом. — Мы все сейчас сновидим, и тот факт, что ты была приведена к нам, означает, что ты тоже сновидишь с нами.

Она сказала это настолько спокойно, что я не осознала, что именно было сказано.

— Вы имеете в виду, что я сплю и вижу сон вместе с вами? — спросила я с насмешливой недоверчивостью и сжа­ла губы, чтобы сдержать смех, душивший меня.

— Это не совсем то, что ты делаешь, но довольно близко, — подтвердила она.

Не обращая внимания на мое нервное хихиканье, она продолжала объяснять, что случившееся со мной больше походит на экстраординарный сон, в котором все они помо­гают мне сновидением моего сна.

— Но это же идио... — начала говорить, но она взмахом руки заставила меня замолчать.

— Мы все сновидим один и тот же сон, — убеждала она меня.

Она, казалось, не помнила себя от радости из-за того, что я с трудом что-либо понимаю.

— А как насчет той восхитительной пищи, которую я только что съела? — спросила я, поглядывая на пятна, оставшиеся на моей блузке от капель соуса из перца. Я показала ей эти пятна. — Это не может быть сном. Я съела эту пищу! — настаивала я громким возбужденным тоном. — Да! Я сама ее съела.

Она оставалась хладнокровной и спокойной, как будто ожидала именно такого взрыва эмоций. — А как насчет того, что мистер Флорес поднял тебя на вершину эв­калипта? — спокойно спросила она.

Я собиралась ответить, что он поднял меня не на вер­хушку дерева, а лишь на ветку, когда она прошептала:

— Ты думала об этом?

— Нет. Я не думала, — раздраженно сказала я.

— Конечно, ты не думала, — согласилась она, понима­юще кивая головой, как если бы она была осведомлена, что я постоянно помнила о том, что даже самая низкая ветка любого из окружающих нас деревьев была недоступна с земли. Тогда она объяснила, что причина, по которой я не думала об этом, заключена в том, что во сне мы не рациональны.

— В сновидении мы можем только действовать, — под­черкнула она.

— Подождите минутку, — прервала я ее. —Я, возмож­но, несколько ошеломлена, я допускаю это. В конце концов, вы и ваши друзья — самые странные люди, которых я ког­да-либо встречала. Но сейчас я бодрствую, как только могу.

Видя, что она смеется надо мной, я завопила:

— Это не сон!

Незаметным кивком головы она дала знак м-ру Фло­ресу, который одним быстрым движением взял меня за руку и оказался со мной на макушке ближайшего эв­калипта. Мы сидели там мгновение, и прежде чем я смогла что-нибудь сказать, он перенес меня назад на землю, на то же самое место, где я сидела раньше.

— Ты видишь, что я имела в виду? — задала вопрос высокая женщина.

— Нет, не вижу, — завопила я, считая, что у меня была галлюцинация. Страх перешел в ярость, и я вы­пустила поток самых отвратительных проклятий. Моя ярость поутихла, и, охваченная волной жалости к себе, я начала плакать.

— Как вы обращаетесь со мной, люди? — спрашивала я в промежутках между всхлипываниями. — Вы под­ложили что-то в еду? В воду?

— Мы ничего подобного не делали, — доброжелательно сказала высокая женщина. — Ты ни в чем таком не нуж­дается...

Я едва слышала ее. Мои слезы были как некая темная тонкая вуаль. Они затуманивали ее лицо и делали неяс­ными ее слова.

— Держись, — я услышала произнесенное ею слово, хотя не могла больше видеть ни ее, ни ее друзей. — Держись, не просыпайся пока.

В ее тоне было что-то столь неотразимое, что я знала: сама моя жизнь зависит от возможности увидеть ее опять. С помощью некоей неизвестной и совершенно неожиданной силы я прорвалась сквозь вуаль своих слез.

Я услышала тихий хлопающий звук, а потом увидела их. Они улыбались, а их глаза сияли так сильно, что, каза­лось, зрачки горят каким-то внутренним огнем. Я сперва извинилась перед женщинами, а потом перед обоими мужчинами за дурацкую вспышку. Но они будто бы и не слышали о ней. Они сказали, что я выполняла все исключительно хорошо.

— Мы являемся живыми частями мифа, — сказал Мариано Аурелиано, затем вытянул свои губы и подул в воздух. — Ветром я пригоню тебя к тому, кто сейчас держит миф в своих руках. Он поможет тебе уяснить все это.

— И кто же это может быть? — дерзко спросила я.

Я собиралась спросить, не окажется ли он таким же упрямым, как мой отец, но меня отвлек Мариано Аурелиано. Он все еще дул в воздух. Его белые волосы стояли дыбом. Щеки надулись и покраснели.

Как бы в ответ на его усилия, слабое дуновение ветерка вызвало шелест эвкалиптов. Он кивнул, явно начиная осозна­вать мое смущение и невысказанные мысли. Он нежно повер­нул меня, пока я не оказались лицом к горам Бакатете.

Бриз превратился в ветер, настолько резкий и холод­ный, что стало больно дышать. С невероятной гибкостью и раскованностью в движениях высокая женщина встала, схватила меня за руку и потянула за собой вдоль вспахан­ной борозды. Внезапно мы остановились в центре поля. Я могла бы поклясться, что своими вытянутыми руками она привлекала вихри сухих опавших листьев, вращающиеся вдалеке.

— Во сне все возможно, — прошептала она.

Смеясь, я широко раскрыла руки, чтобы привлечь ве­тер. Листья танцевали вокруг нас с такой силой, что все расплывалось перед глазами. Высокая женщина внезапно исчезла. Ее тело, казалось, растворялось в красноватом све­те, пока совсем не исчезло из моего поля зрения. А потом чернота заполнила мою голову.