9. ТЕРАПЕВТИЧЕСКАЯ МОНОГАМИЯ - Лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы - Ирвин Ялом

— Я ничто. Грязь. Падаль. Ничтожество. Я слоняюсь по помой­кам на задворках человеческого жилья. Боже, умереть! Стать мерт­вой! Раздавленной в лепешку в автомобильной давке и затем спа­ленной из огнемета. Ничего чтобы не осталось. Ничего. Даже вскользь сказанных слов: "Была когда-то такая козявка по имени Мардж Уайт".

Еще один полночный звонок от Мардж. О Боже, как я их нена­видел! Не потому, что они были вторжением в мою жизнь — я привык, это часть профессии. Год назад, когда я впервые принял Мардж в качестве пациентки, я не сомневался, что будут звонки; как только я ее увидел, то сразу понял, что мне предстоит. Не тре­бовалось большого опыта, чтобы обнаружить признаки глубокого расстройства. Ее опущенная голова и сутулые плечи говорили: "де­прессия". Широко раскрытые глаза и беспокойные руки и ноги подтверждали: "тревога". Все остальное: многочисленные попыт­ки самоубийства, расстройство питания, изнасилование в детстве отцом, психотические эпизоды, двадцать три года терапии — про­сто кричало о том, что передо мной "пограничное состояние", ко­торое вызывает ужас в сердце благополучного стареющего психи­атра, стремящегося к комфорту.

Она сказала, что ей тридцать пять лет, она работает техником в лаборатории, что десять лет с ней занимался терапией психиатр, ко­торый теперь переехал в другой город, что она бесконечно одино­ка и что рано или поздно — это лишь вопрос времени — она по­кончит с собой.

Мардж неистово курила во время сеанса, часто затягиваясь лишь по два-три раза, а затем раздраженно гася сигарету, чтобы через несколько минут зажечь новую. Она не могла сидеть весь сеанс, раза три вставала и прохаживалась туда-сюда. Несколько минут она сидела на полу в противоположном углу моего кабинета, свернув­шись клубком, как зверек из мультфильма.

Моим первым побуждением было послать ее подальше — как можно дальше — и больше никогда не видеть. Под любым предло­гом: мое время занято, я уезжаю на несколько лет из страны, пере­хожу к научным исследованиям. Но вскоре я услышал свой голос, предлагающий ей еще одну встречу.

Возможно, меня привлекла красота Мардж, ее черная челка, обрамляющая поразительно белое лицо с классическими чертами. Или это было мое чувство ответственности преподавателя? В пос­леднее время я часто спрашивал себя, могу ли я с чистой совестью обучать студентов психотерапии и в то же время отказываться ле­чить трудных пациентов. Полагаю, я принял Мардж по многим причинам, но главной из них, мне думается, был стыд — стыд за стремление к легкой жизни, за избегание тех самых пациентов, которые нуждаются во мне больше всего.

Так что я предвидел такие отчаянные звонки, как этот. Я пред­видел кризис за кризисом. И ожидал, что когда-нибудь мне при­дется ее госпитализировать. Слава Богу, я этого избежал — встреч с ночными дежурными, заполнения бумаг, публичного признания своего поражения, ежедневных поездок в больницу. Уймы пропав­шего времени.

Нет, я ненавидел не вторжение и даже не те неудобства, кото­рые были связаны с этими звонками, а то, как мы разговаривали. Точнее, одну вещь: Мардж заикалась при каждом слове. Она всег­да заикалась во время приступов — заикалась и искажала свое лицо. Я мог представить себе ее прекрасное лицо, изуродованное грима­сами и спазмами. В спокойном, устойчивом состоянии мы с Мардж говорили о лицевых спазмах и решили, что это попытка сделать ее уродливой. Очевидная защита против сексуальности, они появля­лись всякий раз, когда возникала сексуальная угроза извне или изнутри. Результат этой интерпретации был похож на круги по воде от брошенного камешка: простого упоминания слова "секс" было достаточно, чтобы вызвать спазмы.

Ее заикание выводило меня из себя. Я знал, что она страдает, но все равно вынужден был сдерживать себя, чтобы не сказать: "Давай, Мардж! Продолжай! Какое там следующее слово?"

Но самым ужасным в этих звонках была моя беспомощность. Она устраивала мне испытание, и я никогда его не выдерживал. В прош­лом было, наверное, двадцать таких звонков, и ни разу я не нашел способа помочь ей.

В ту ночь проблема заключалась в том, что она увидела большую статью о моей жене в "Стэнфорд Дэйли". После десяти лет работы моя жена покинула пост главы администрации Стэнфордского центра женских исследований, и университетская газета непомерно восхваляла ее. Дело осложнялось тем, что в тот вечер Мардж посе­тила публичную лекцию очень толковой и очень привлекательной молодой женщины-философа.

Я мало встречал людей, столь склонных к самоуничижению, как Мардж. Эти чувства никогда не исчезали, но в лучшие периоды просто отходили на второй план, ожидая удобного случая, чтобы вернуться. Не было лучшего предлога, чем публично признанный успех другой женщины ее возраста: тогда самопрезрение охваты­вало Мардж, и она начинала более серьезно, чем обычно, обдумы­вать самоубийство.

Я пытался отыскать успокоительные слова:

— Мардж, зачем Вы все это делаете с собой? Вы говорите, что ничего не сделали, ничего не добились, недостойны существовать, но мы оба знаем, что эти мысли — всего лишь состояние Вашего сознания. Они не имеют никакого отношения к реальности! Вспом­ните, как хорошо Вы думали о себе две недели назад. Но ведь ни­чего не изменилось с тех пор во внешнем мире. Вы тот же самый человек, что и тогда!

Я был на правильном пути. Я привлек ее внимание. Она слу­шала меня, и я продолжал:

— Это Ваше постоянное сравнение себя с другими не в свою пользу — дело крайне саморазрушительное. Слушайте, сделайте перерыв. Не нужно сравнивать себя с профессором Г., которая, возможно, является самым блестящим оратором во всем универси­тете. Не нужно сравнивать себя с моей женой в тот единственный в ее жизни день, когда ее чествуют. Всегда легко, если Вы хотите изводить себя, найти кого-то, в сравнении с кем Вы проигрываете. Мне знакомо это чувство, я делал то же самое.

Послушайте, почему хотя бы раз не выбрать кого-то, кто не имеет того, что имеете Вы? Вы всегда испытывали сострадание к другим. Вспомните о Вашей добровольной работе с бездомными. Вы никог­да не ценили себя за это. Сравните себя с кем-нибудь, кому нет дела до других. Или, скажем, почему не сравнить себя с одним из тех бездомных, которым Вы помогаете? Бьюсь об заклад, они с завис­тью сравнивают себя с Вами.

Гудок в телефонной трубке подтвердил: я совершил колоссаль­ную ошибку. Я был достаточно знаком с Мардж, чтобы точно знать, как она использует эту мою оплошность: она скажет, что я проя­вил свои истинные чувства, я уверен в том, что она безнадежна, и единственные люди, в сравнении с которыми она выигрывает, — это самые несчастные создания на земле.

Она не упустила такую возможность и начала наш следующий обычный сеанс — к счастью, приходившийся на следующее утро — с выражения этого самого чувства. Затем она продолжала холод­ным тоном и отрывистым голосом перечислять мне "истинные факты" о самой себе.

— Мне сорок пять лет. Всю мою жизнь я психически больна. Я встречаюсь с психиатрами всю свою жизнь и не могу без них жить. Остаток моей жизни я вынуждена буду пользоваться медицинской помощью. Самое большее, на что я могу надеяться, — это не по­пасть в сумасшедший дом. Меня никто никогда не любил. У меня никогда не будет детей. У меня никогда не было длительных отно­шений с мужчиной и нет никакой надежды иметь их в будущем. Я неспособна заводить друзей. Никто не звонит мне в мой день рож­дения. Отец, который приставал ко мне, когда я была ребенком, умер. Моя мать — озлобленная, безумная женщина, и я с каждым днем все больше становлюсь похожей на нее. Мой брат провел большую часть жизни в сумасшедшем доме. У меня нет никаких талантов, никаких особых способностей. Я всегда буду выполнять черную работу. Я всегда буду бедной и буду тратить большую часть своего заработка на психиатров.

Мардж остановилась. Я подумал, она закончила, но было труд­но судить, поскольку она говорила, как привидение — с неесте­ственным спокойствием, не шевеля ничем, кроме губ — ни рука­ми, ни глазами — и даже как будто не дыша.

Внезапно она начала снова, как заводная механическая игруш­ка, в которой остался один последний виток пружины:

— Вы говорите, что я должна быть терпеливой. Вы говорите, что я не готова — не готова прекратить терапию, не готова к замуже­ству, не готова завести ребенка, не готова бросить курить. Я жда­ла. Я прождала всю свою жизнь. Теперь слишком поздно, слиш­ком поздно жить.

В течение всей этой горестной тирады я сидел, не мигая, и на мгновение почувствовал стыд за то, что она меня не тронула. Но это была не черствость. Я уже слышал подобные монологи раньше и помню, как мне стало не по себе, когда Мардж произнесла это впервые. Тогда я был потрясен ее горем, преисполнился сочувствия и превратился в то, что Хемингуэй называл "сопливым еврейским психиатром".

Хуже того, намного хуже (и это трудно признать), я был согласен с ней. Мардж представила свою "подлинную историю болезни" так четко и последовательно, что полностью убедила меня. Она действи­тельно крайне беспомощна. Она, вероятно, никогда не выйдет за­муж. Она действительно неудачница. У нее и правда отсутствует способность сближаться с людьми. Вероятно, ей в самом деле нуж­ны еще многие и многие годы терапии, возможно, пожизненная поддержка. Я так глубоко вчувствовался в ее отчаяние и пессимизм, что легко мог понять привлекательность самоубийства. Вряд ли я мог найти слова, которые успокоили бы ее.

Мне потребовалась неделя до нашей следующей встречи, что­бы понять: эта жалоба была пропагандой, распространяемой ее депрессией. Эти слова произносились от лица ее депрессии, а я оказался достаточно глуп, чтобы позволить ей убедить себя. По­смотри на все искажения, посмотри на то, о чем она не сказала. Она исключительно умная, творческая и очень привлекательная жен­щина (когда не искажает свое лицо). Я с нетерпением жду возмож­ности увидеть ее и побыть с ней: Я уважаю ее за то, что, несмотря на свои страдания, она всегда расположена к другим и сохраняет верность общественному служению.

Так что теперь, слушая вновь ее жалобу, я искал способы изме­нить ее душевное состояние. В похожих случаях в прошлом она погружалась в глубокую депрессию и оставалась в ней несколько недель. Я знал, что если буду действовать незамедлительно, то смогу помочь ей избежать особенно сильной боли.

— Мардж, это говорите не Вы, а Ваша депрессия. Вспомните, что всякий раз, как Вы впадали в депрессию, Вы выкарабкивались из нее снова. Одно хорошо — единственное хорошо — в депрессии: она всегда кончается.

Я подошел к своему письменному столу, открыл ее папку и прочитал вслух отрывки из письма, которое она написала всего за три недели до этого, когда чувствовала радость жизни:

"...Это был фантастический день. Мы с Джейн гуляли по Телеграф Авеню. Мы примеряли вечерние платья 40-х годов в магазинах старой одежды. Я нашла несколько старых записей Кэй Старр. Мы пробежались по Мосту Голден Гейт с заходом в ресторан Гринов. Все-таки есть жизнь и в Сан-Франциско. Я обычно только плохие ново­сти сообщаю — думаю, неплохо и хорошими поделиться. Увидимся. Ваша... "

Но хотя через открытое окно задувал теплый весенний ветерок, в моем кабинете была зима. Лицо Мардж оставалось застывшим. Она уставилась в стену и, казалось, почти меня не слушала. Ее ответ был ледяным:

— Вы думаете, что я ничтожество. Вспомните, как Вы просили меня сравнить себя с бездомными. Этого я, по-Вашему, заслужи­ваю.

— Мардж, простите меня за это. Я не мастер оказывать помощь по телефону.

Это была неуклюжая попытка с моей стороны. Но, поверьте, я хотел помочь. Как только я это произнес, я понял свою ошибку.

Казалось, моя реплика помогла. Я услышал ее вздох. Ее напря­женные плечи расслабились, лицо разгладилось и голова слегка повернулась в мою сторону.

Я придвинулся на дюйм или два поближе.

— Мардж, мы с Вами и раньше переживали кризисы. Были вре­мена, когда Вы чувствовали себя так же ужасно, как сейчас. Что помогало раньше? Я помню, как Вы выходили из моего кабинета, чувствуя себя намного лучше, чем когда входили в него. Что вы­зывало изменение? Что Вы делали? Что я делал? Давайте сфор­мулируем это вместе.

Мардж не смогла ответить на этот вопрос, но проявила интерес к нему. Она тряхнула головой и отбросила свои длинные черные волосы на одну сторону, расчесав их пальцами. Я преследовал ее этим вопросом уже несколько раз, и в конце концов мы стали ис­следователями, работающими над ним вместе.

Она сказала, что ей важно, когда ее слушают, что у нее нет ни­кого, кроме меня, кому можно было бы рассказать о своей боли. Она знала также, что ей помогало тщательное изучение событий, вызвавших депрессию.

Вскоре мы уже проходили, одно за другим, все расстроившие ее события недели. Помимо стрессов, которые она описала мне по телефону, были и другие. Например, на заседании университетской лаборатории, где она работала, ее подчеркнуто игнорировали про­фессора и академический персонал. Я посочувствовал ей и сказал, что слышал от многих других, находившихся в ее ситуации — вклю­чая мою жену, — жалобы на подобное отношение. Я поделился с ней раздражением, которое высказывала моя жена в отношении Стэнфордской привычки недостаточно уважать сотрудников, не относящихся к преподавательскому составу.

Мардж вернулась к теме своих неудач и того, насколько большего достиг ее тридцатилетний босс.

Почему, размышлял я, нас преследуют эти проигрышные сравнения? Ведь это так жестоко по отношению к самому себе и так же противоестественно, как надавливать на больной зуб. Я сказал ей, что тоже часто проигрываю при сравнении себя с другими. (Я не описал отдельные детали. Возможно, стоило бы. Это бы нас рав­няло с ней.)

Я использовал метафору термостата, регулирующего самооцен­ку. Ее "прибор" был неисправен: он располагался слишком близ­ко к поверхности тела. Он не удерживал самооценку Мардж на одном уровне; она сильно колебалась в зависимости от внешних событий. Что-то происходило, и она вырастала; чье-нибудь малень­кое критическое замечание, и она на несколько дней падала. Это как пытаться согреть свой дом. печкой, расположенной слишком близко к окну.

К тому времени, как закончился сеанс, ей не нужно было гово­рить мне, насколько лучше она себя чувствовала; я мог видеть это по ее дыханию, походке, по улыбке, с которой она покидала мой кабинет.

Улучшение сохранилось. У Мардж была прекрасная неделя, и я не услышал ни одного полночного телефонного звонка. Когда я увидел ее неделю спустя, она казалась почти воодушевленной. Я всегда полагал, что так же важно выяснить, что приносит улучше­ние, как и то, что вызывает ухудшение, поэтому я спросил ее, с чем связано изменение.

— Каким-то образом, — сказала Мардж, — наш последний се­анс расставил все по местам. Это почти чудо, как Вы за столь ко­роткое время избавили меня от этого кошмара. Я действительно рада, что Вы мой психиатр.

Польщенный ее искренним комплиментом, я, однако, почув­ствовал неловкость от двух вещей: таинственного "как-то" и от представления о моей работе как о чуде. До тех пор, пока Мардж будет думать так, она не достигнет улучшения, потому что источ­ник помощи либо вне ее, либо за пределами понимания. Моя за­дача как терапевта (в отличие от родительской роли) заключается в том, чтобы устраниться — помочь пациенту стать своим собствен­ным родителем. Я не хотел делать ее лучше. Я хотел помочь ей обрести ответственность за то, чтобы стать лучше, и сделать так, чтобы процесс улучшения стал для нее как можно яснее. Поэтому я чувствовал неудобство от ее "как-то" и хотел исследовать его.

— Что конкретно, — спросил я, — было полезно в нашем пос­леднем сеансе? В какой момент Вы начали чувствовать себя луч­ше? Давайте вместе расследуем это.

— Ну, первым было то, как Вы исправили свой промах с без­домными. Я могла бы использовать его, чтобы продолжать нака­зывать Вас, — фактически я так и делала раньше, Вы знаете. Но когда Вы заявили так просто о своих намерениях и признали себя неуклюжим, я обнаружила, что не могу кипятиться на этот счет.

— Звучит так, как будто мое замечание позволило Вам сохранить связь со мной. Насколько я Вас знаю, те периоды, когда Вы наи­более сильно подавлены, — это периоды, когда Вы рвете связи со всеми и становитесь действительно одинокой. В этом есть важная подсказка — нужно сохранять связь с людьми.

Я спросил, что еще полезного произошло в течение сеанса.

— Главное, что перевернуло мое состояние, — и фактически настал момент, когда воцарилось спокойствие, — это когда Вы ска­зали, что у Вашей жены и у меня похожие проблемы на работе. Я чувствую себя такой мерзкой и ничтожной, а Ваша жена — такая знаменитая, что мы не можем даже быть упомянуты рядом. Сказав мне, что у нее и у меня есть какие-то одинаковые проблемы, Вы доказали, что испытываете ко мне некоторое уважение.

Я было хотел протестовать, настаивать на том, что всегда ува­жал ее, но она не дала мне сделать это.

— Я знаю, знаю — Вы часто говорили, что уважаете меня, гово­рили, что я Вам нравлюсь, но все это лишь слова. Я никогда по-настоящему Вам не верила. На этот раз все было по-другому, Вы пошли дальше слов.

Я был очень взволнован тем, что сказала Мардж. Она нащупала очень важные проблемы. Идти "дальше слов" — именно это рабо­тало. То, что я делал, а не что говорил. Действительно, главное было в том, чтобы делать что-то для пациента. Поделиться проблемами Моей жены означало сделать что-то для Мардж, подарить ей что-то. Терапевтическое действие, а не терапевтическое слово!

Эта идея так воодушевила меня, что я с трудом мог дождаться окончания сеанса, чтобы обдумать ее. Но сейчас мое внимание снова было поглощено Мардж. Ей еще было что мне сказать.

— Еще помогает, когда Вы спрашиваете, что помогало мне в прошлом. Вы передаете мне ответственность, позволяете мне самой вести сеанс. Это хорошо. Обычно я впадаю в депрессию на несколь­ко недель, а Вы извлекаете меня оттуда за несколько минут, зас­тавляя формулировать, что произошло. Фактически сам вопрос. "Что помогало раньше?" — полезен, потому что убеждает меня, что есть способ почувствовать себя лучше. Еще помогает то, что Вы не стро­ите из себя волшебника, который позволяет мне догадаться о том, что знает сам. Мне нравится, что Вы признаетесь в том, что не знаете, и затем предлагаете мне найти ответ вместе с Вами.

Это было музыкой для моих ушей! В течение года работы с Мардж я старался придерживаться только одного твердого прави­ла — относиться к ней как к равной. Я пытался не объективиро­вать ее, не жалеть ее и не делать ничего, что создает между нами пропасть неравенства. Я следовал этому правилу по мере возмож­ности, и сейчас было приятно слышать, что это помогло.

Весь замысел психиатрического "лечения" насквозь проникнут противоречиями. Когда один человек, терапевт, "лечит" другого, пациента, с самого начала понятно, что эта терапевтическая пара, те двое, которые должны сформировать терапевтический союз, не равны и не могут быть полными союзниками; один расстроен и запутался, а от другого ожидается, что он будет использовать свои профессиональные навыки, чтобы распутать и исследовать объек­тивно проблемы, лежащие в основе расстройства и замешательства. Кроме того, пациент платит тому, кто его лечит. Само слово "ле­чение" подразумевает неравенство. Относиться к кому-то как к равному означает, что терапевт должен преодолеть или скрыть не­равенство, ведя себя так, как будто он и пациент равны.

Так что же, относясь к Мардж как к равной, я просто притво­рялся перед ней (и перед собой), что мы равны? Возможно, более правильно описывать терапию как отношение к пациенту как ко взрослому. Это может показаться схоластической путаницей, однако что-то должно было произойти в терапии Мардж, что заставило меня очень ясно понять, как я хочу относиться к ней или к любо­му другому пациенту.

Примерно через три недели после моего открытия важности терапевтического действия произошло необыкновенное событие. Наш обычный сеанс с Мардж приближался к середине. Накануне у нее была поганая неделя, и она посвящала меня в некоторые де­тали. Она казалась флегматичной, лицо выражало усталость и ра­зочарование, волосы были растрепаны, а юбка помялась и съехала набок.

В разгар своего плача она внезапно закрыла глаза — что само по себе не было необычным, поскольку она часто впадала в состоя­ние аутогипноза в процессе сеанса. Я давно решил, что не буду попадаться на эту удочку — не стану сопровождать ее в этом гипноидном состоянии, а наоборот, буду пробуждать ее. Я сказал: "Мардж", — и собирался произнести оставшуюся часть предложе­ния: "Не будете ли Вы любезны вернуться?" — когда услышал не­знакомый мощный голос, доносившийся из ее рта: "Вы не знаете меня".

Она была права. Я не знал человека, который это говорил. Голос был настолько непохожим, настолько сильным, настолько власт­ным, что я невольно оглянулся, желая убедиться, что больше ник­то не вошел в кабинет.

— Кто Вы? — спросил я.

— Я! Я! — И затем преобразившаяся Мардж вскочила и загалопировала по кабинету, разглядывая мои книжные полки, поправ­ляя картины и обыскивая мою мебель. Это была Мардж и одно­временно не Мардж. Все, кроме одежды, изменилось — лицо, походка, манера держаться и двигаться.

Эта новая Мардж была самоуверенной, оживленной и экстра­вагантной, привлекательной и кокетливой. Странным густым кон­тральто она произнесла:

— До тех пор, пока Вы собираетесь притворяться еврейским интеллектуалом, Вы, конечно, можете обставлять свой кабинет та­ким образом. Этому покрывалу на диване место в благотворитель­ном магазине — если его туда, конечно, возьмут, а то, что висит на стенах, слава Богу, можно быстренько снять! И эти снимки кали­форнийского побережья! Замените их на домашние фотографии!

Она была остроумна, надменна и очень сексуальна. Каким об­легчением было избавиться от скрипучего голоса Мардж и ее не­устанного нытья! Но я начинал чувствовать напряжение — мне эта леди слишком нравилась. Я вспомнил легенду о Лорелее, и хотя знал, что задерживаться опасно, решил немного побыть с ней.

— Почему Вы пришли? — спросил я. — Почему именно сегодня?

— Чтобы отпраздновать свою победу. Я выиграла, Вы знаете.

— Выиграли что?

— Не стройте из себя идиота передо мной! Я — это не она, Вы знаете! Не все, что Вы говорите, так уж чудесно. Думаете, Вы со­бираетесь помочь Мардж? — Ее лицо было удивительно подвиж­ным, а слова она произносила с широкой ухмылкой злодейки из викторианской мелодрамы.

Она продолжала в насмешливой, злорадной манере:

— Вы можете лечить ее тридцать лет, а я все равно выиграю. За один день я могу уничтожить год Вашей работы. Если нужно, я могу заставить ее шагнуть с тротуара прямо под колеса машин.

— Но зачем? Что Вам это даст? Если она проиграет, проиграете и Вы.

Возможно, я говорил с ней дольше, чем следовало. Было ошиб­кой говорить с ней о Мардж. Нечестно по отношению к Мардж. Но призыв этой женщины был сильным, почти непреодолимым. На короткое время я почувствовал приступ жуткой тошноты, как будто сквозь дыру в ткани реальности я взглянул на нечто запрет­ное, на составные части, трещины и швы, на эмбриональные клетки и зародыши, которые при обычном порядке вещей невозможно разглядеть в человеческом существе. Мое внимание было прико­вано к ней.

— Мардж — дрянь. Вы знаете, что она дрянь. Как Вы выносите ее? Дрянь! Дрянь! — и затем началось самое изумительное театраль­ное представление, какое я когда-либо видел: она начала передраз­нивать Мардж. Каждый жест, который я наблюдал месяцами, каж­дую гримасу Мардж, каждое действие, проходившее передо мной в хронологическом порядке. Вот Мардж, робко пришедшая ко мне в первый раз. Вот она свернулась клубком в углу моего кабинета. А вот она с огромными, полными отчаянья глазами, умоляет меня не оставлять ее. Вот она в состоянии аутогипноза, с закрытыми глазами подергивает веками с такт своей речи. А вот она со своим лицевым спазмом, с искаженным, как у Квазимодо, лицом, с тру­дом способная говорить. Вот она съежилась за своим креслом, как Мардж, которая боится. Вот она жалуется мелодраматично и иро­нично на ужасные приступы боли в животе и груди. Вот она вы­смеивает заикание Мардж и некоторые ее знакомые фразы:

"Я та-а-ак рад-д-да, что Вы мой психиатр!" Опустившись на колени: "Я н-н-нра-а-авлюсь Вам, д-д-доктор Ялом? Н-н-не б-б-бросайте меня, я исчез-з-зну, если Вы покинете меня".

Представление было необыкновенным, напоминающим выход "на бис" актрисы, исполнявшей в пьесе несколько ролей и раз­влекающей публику мгновенным преображением в каждого из пер­сонажей. (На минуту я забыл, что в этом театре актриса не была на самом деле актрисой, а всего лишь одной из ролей. Настоящая актриса, то есть отвечающее за все сознание, оставалось скрытым за сценой.)

Это было виртуозное, но, безусловно, жестокое представление, разыгранное "Я" (я не знал, как еще ее назвать). Ее глаза горели, пока она продолжала обличать Мардж, которая, как она сказала, была неизлечимой, безнадежной и жалкой. Мардж, сказала "Я", должна написать автобиографию и назвать ее (тут она начала хи­хикать) "Рожденная быть жалкой".

"Рожденная быть жалкой". Я улыбнулся против своей воли. Эта Прекрасная Дама была грозной женщиной. Я чувствовал, что не­честно по отношению к Мардж, что я нахожу ее соперницу столь привлекательной и так ошеломлен ее передразниваньем самой Мардж.

Внезапно — мгновенно! — все кончилось: "Я" закрыла глаза на одну или две минуты, а когда они открылись, она исчезла и верну­лась Мардж, плачущая и испуганная. Она уронила голову на коле­ни, тяжело дышала и медленно приходила в себя. Несколько ми­нут она всхлипывала, а потом, наконец, заговорила о том, что случилось. (Она хорошо помнила все происшедшее.) Раньше у нее никогда не было расщепления — или нет, один раз, третью лич­ность звали Рут Энн, — но женщина, которая появилась сегодня, никогда прежде не возникала.

Я был сбит с толку тем, что случилось. Мое основное правило "относиться к Мардж как к равной" больше не работало. К какой Мардж? Всхлипывающей Мардж, сидевшей напротив меня, или сексуальной и высокомерной Мардж? Мне казалось, что главным соображением должны стать мои отношения с пациентом, то есть моя связь с Мардж. Пока я не смогу сохранить искренность в этих отношениях, теряется всякая надежда на успех терапии. Необходимо было изменить мое основное правило "относиться к пациенту как к равному" — на "быть верным пациенту". В конце концов, я не должен позволить той, другой Мардж соблазнить себя.

Пациент может стерпеть неверность терапевта за рамками сво­его сеанса. Хотя понятно, что терапевты вовлечены в другие отно­шения, а в приемной ждет другой пациент, существует негласное соглашение не замечать этого в терапии. Терапевт и пациент при­творяются, будто их отношения моногамны. И терапевт, и пациент втайне надеются, что выходящий и входящий пациенты не встретятся между собой. В самом деле, чтобы предотвратить это, не­которые терапевты оборудуют в своем кабинете две двери — одну для входящих, другую — для выходящих.

Но пациент имеет право ожидать верности в течение сеанса. Мой негласный контракт с Мардж (как и со всеми моими пациентами) заключался в том, что пока я провожу сеанс, я целиком, всем сер­дцем и исключительно с ней. Мардж открыла передо мной иное измерение этого контракта: я должен быть с ее наиболее подлин­ной личностью. Отец Мардж, изнасиловавший ее в детстве, участво­вал в развитии ее ложного сексуального "Я" — вместо того, чтобы поддерживать эту целостную личность. Я не должен повторить эту ошибку.

Это было нелегко. Честно говоря, я хотел снова увидеть "Я". Хотя я знал ее меньше часа, я был ею очарован. На сером фоне многих часов, проведенных с Мардж, этот соблазнительный фан­том выделялся с ослепительной яркостью. Такие характеры не ча­сто попадаются в жизни.

Я не знал ее имени, и она не обладала большой свободой, но мы оба знали, как найти друг друга. На следующем сеансе она попы­талась снова прийти ко мне. Я мог видеть, как веки Мардж подер­гивались и глаза закрывались. Всего через одну-две минуты мы снова были вместе. Я чувствовал себя страстном идиотом. Мое сознание заполняли сладкие картины давно минувшего. Я вспоми­нал, как ждал в окруженном пальмами Карибском аэропорту, ког­да приземлится самолет и я увижу свою возлюбленную.

Эта женщина, "Я", она понимала меня. Она знала, что я устал — от всхлипывания и заикания Мардж, от ее страхов, от того, как она забивается в угол или прячется под стол, от ее тонкого детского голоска. Она знала, что мне нужна настоящая женщина. Она зна­ла, что я только притворяюсь, будто отношусь к Мардж как к рав­ной. Она знала, что мы не равны. Как мы могли быть равны, если Мардж вела себя как ненормальная, а я опекал ее, снисходительно относясь к ее безумию?

Театральное представление, устроенное "Я", на котором она разыгрывала отрывки из поведения Мардж, убедило меня, что мы оба (и только мы оба) понимаем, через что мне пришлось пройти с Мардж. Она была блестящим, прекрасным режиссером, который создал этот фильм. Я мог бы написать клиническую статью о Мардж или рассказать коллегам о ходе терапии, но никогда не сумел бы передать суть моего опыта с ней. Он был невыразим. Но "Я" зна­ла. Если она смогла сыграть все эти роли, она должна была быть скрытым разумом, управляющим всеми ими. У нас было нечто общее, недоступное выражению на человеческом языке.

Но верность! Верность! Я обещал себя Мардж. Если я объеди­нюсь с "Я", это будет катастрофой для Мардж: ей останется роль простой марионетки, бессловесного персонажа. Именно этого, бе­зусловно, и хотела "Я". "Я" была Лорелеей, красивой и манящей, но и смертельно опасной — воплощением всей ярости и ненавис­ти Мардж к самой себе.

Поэтому я остался верен, и когда начинал чувствовать, что "Я" приближается, — например, когда Мардж закрывала глаза и начи­нала впадать в транс, — то быстро будил ее, крича: "Мардж, вер­нитесь!"

После того как это произошло несколько раз, я понял, что глав­ное испытание еще впереди: "Я", безусловно, собирается с сила­ми и отчаянно пытается вернуться ко мне. Момент требовал при­нять решение, и я решил принять сторону Мардж. Я пожертвую ради Мардж ее соперницей, ощиплю ее, разрежу на кусочки и понемногу скормлю Мардж. Техника скармливания заключалась в том, чтобы повторять один стандартный вопрос: "Мардж, что бы сказала "она", если бы была сейчас здесь?"

Некоторые из ответов Мардж были знакомыми, некоторые не­обычными. Однажды, когда я увидел, что она робко осматривает предметы в моем кабинете, я сказал:

— Продолжайте, говорите, Мардж. Говорите за "нее". Мардж сделала глубокий вдох и повысила голос:

— Если Вы собираетесь притворяться еврейским интеллектуа­лом, почему бы и не обставить кабинет таким образом?

Мардж произнесла это как совершенно оригинальную мысль, и стало ясно, что она помнит не все, что говорила "Я". Я не мог сдер­жать улыбку: мне было приятно, что у нас с "Я" есть секреты.

— Любые предложения приветствуются, Мардж. И, к моему удивлению, она внесла несколько толковых предло­жений.

— Используйте перегородку, возможно, висячую фуксию, воз­можно, стоячую ширму, чтобы отделить свой загроможденный письменный стол от остальной части кабинета. Сделайте спокой­ную темно-коричневую раму для этого пейзажа — если уж он Вам необходим — и, прежде всего, избавьтесь от этого ужасного тряпичного настенного украшения. Оно такое надоедливое, что вызывает у меня головную боль. Я использовала его для погружения в транс.

— Мне нравятся Ваши предложения, Мардж, за исключением того, что Вы жестоки к моему настенному украшению. Это старый друг. Я привез его тридцать лет назад с Самоа.

— Старые друзья чувствуют себя комфортнее дома, а не в офисе.

Я с удивлением посмотрел на нее. Она соображала так быстро! Действительно ли я разговаривал с Мардж?

Поскольку я надеялся установить союз или слияние между двумя Мардж, я бьы осторожен, подчеркивая положительные стороны обеих. Если я каким-либо образом обижу "Я", она просто отыг­рается на Мардж. Поэтому я взял на себя труд, например, сказать Мардж (я предполагал, что "Я" все слышит), как мне нравятся жизнерадостность, дерзость и самоуверенность "Я".

Но я должен был балансировать на лезвии бритвы: если бы я ока­зался слишком откровенным, Мардж догадалась бы, что я предпочи­таю другую Мардж. Возможно, "Я" уже дразнила этим Мардж, но я не видел доказательств. Я был уверен, что "Я" — другая Мардж — влюблена в меня. Возможно, она любит меня достаточно сильно, чтобы изменить свое поведение! Безусловно, она должна знать, что необузданная деструктивность оттолкнет меня.

Да, этому аспекту терапии нигде нельзя научиться: завести ро­ман с худшим врагом своей пациентки, а затем, убедившись, что враг любит вас, использовать эту любовь, чтобы нейтрализовать ее атаки на пациентку.

В течение нескольких следующих месяцев терапии я оставался верен Мардж. Иногда она пыталась рассказать мне о Рут Энн, тре­тьей личности, или впасть в транс и регрессировать к более ран­нему возрасту, но я не позволял себе попадаться на эти приманки. Прежде всего я решил "присутствовать" рядом с ней и сразу же звал ее обратно, как только она начинала покидать меня, соскальзывая в другой возраст или в другую роль.

Когда я впервые начал работать терапевтом, то наивно верил, что прошлое фиксировано и познаваемо, что если я буду достаточно проницателен, то смогу обнаружить, каков был первый неверный поворот, тог фатальный след, который завел жизнь куда-то не туда, и что я мог бы действовать в соответствии с этим открытием, что­бы привести все в порядок. В те времена я бы углублял гипноти­ческое состояние Мардж, вызывая ее возрастную регрессию, про­ся ее исследовать детские травмы, — например, сексуальное насилие со стороны отца — и призывал бы ее пережить и обезвредить все сопровождающие чувства: страх, возбуждение, ярость, предатель­ство.

Но за многие годы я понял, что задача терапевта — не втягивать пациента в совместные археологические раскопки. Если кому-то из пациентов это и помогает, то не из-за поиска пресловутого ложно­го шага (жизнь идет насмарку не из-за ложного шага — она идет вкривь и вкось из-за того, что главный шаг был неверным). Нет, терапевт помогает пациенту не тем, что проникает в прошлое, а своим любящим присутствием рядом с пациентом, своей заинтересованностью, доверием и верой в то, что их совместная деятельность в конце концов принесет облегчение и исцеление. Драма возрастной регрессии и проигрывание сцены инцеста (или, в дру­гом случае, любое катартическое или интеллектуальное предприя­тие) может быть целительным лишь потому, что позволяет терапевту и пациенту вместе заниматься каким-то интересным делом, в то время как реальная терапевтическая сила — их отношения — укреп­ляется и созревает.

Поэтому я посвятил себя тому, чтобы присутствовать и быть верным. Мы продолжали "проглатывать" другую Мардж. Я размыш­лял вслух:

— Что бы она сказала в этой ситуации? Как бы она оделась, как двигалась? Попробуйте. Представьте, что Вы — это она, на одну или две минуты, Мардж.

За прошедшие месяцы Мардж похорошела за счет другой Мардж. Ее лицо округлилось, грудь налилась. Она лучше выглядела, луч­ше одевалась; она носила кружевные чулки и делала мне замеча­ния по поводу грязных ботинок.

Временами мне казалось, что наша работа напоминает канни­бализм. Как будто мы поместили другую Мардж в банк психоло­гических органов. Время от времени, когда было готово подходя­щее место, мы вынимали какую-то часть "Я" для пересадки. Мардж начала относиться ко мне как к равному, она задавала мне вопро­сы, флиртовала немного:

— Когда мы закончим, как Вы будете без меня обходиться? Я уверена, Вы будете скучать по моим маленьким ночным звонкам. Впервые она начала задавать мне личные вопросы:

— Как Вы решили посвятить себя этому делу? Вы когда-нибудь жалели об этом? Вам когда-нибудь надоедает? А я Вам надоела? Что Вы делаете со своими проблемами?

Мардж усвоила смелость другой Мардж, чего я и добивался, и было важно, чтобы я с готовностью и уважением отвечал на все ее вопросы. Я отвечал на каждый как можно более полно и искрен­не. Тронутая моими ответами, Мардж стала еще смелее, но мягче в своих разговорах со мной.

А как же другая Мардж? Интересно, что от нее теперь осталось? Пара шпилек? Манящий смелый взгляд, на который Мардж еще не решалась? Призрачная улыбка Чеширского кота? Где та актри­са, которая с таким блеском играла Мардж? Я был уверен, что она ушла: то представление требовало огромной жизненной силы, а теперь мы с Мардж выпили из нее все соки. Хотя мы с Мардж продолжали работать многие месяцы спустя после появления "Я" и в конце концов перестали говорить о ней, я ее не забыл: она приходила мне на ум в самые неподходящие моменты.

Прежде чем мы начали терапию, я информировал Мардж, что смогу встречаться с ней не больше восемнадцать месяцев из-за пред­стоящего годичного отпуска. Теперь это время истекло, и работа за­канчивалась. Мардж изменилась: страхи появлялись только изредка. Полночные звонки стали делом далекого прошлого; она начала строить социальную жизнь, завела двух близких друзей. Она всег­да была талантливым фотографом и теперь впервые за многие годы вновь взяла в руки фотоаппарат и снова наслаждалась этой фор­мой творческого самовыражения.

Я был доволен нашей работой, но не обманывал себя мыслями о том, что ее терапия завершена, и не был особенно удивлен, когда при приближении нашего последнего сеанса появились старые симптомы. Она слегла в постель на все выходные, много плакала, снова подумывала о самоубийстве. Сразу же после нашей послед­ней встречи я получил от нее печальное письмо, в котором были такие строки:

"Я всегда воображала, что Вы могли бы написать что-нибудь обо мне. Я хотела оставить отпечаток в Вашей жизни. Я не хочу быть просто "еще одной пациенткой ". Я хотела быть "особенной". Хотела быть чем-то, чем-нибудь. Я чувствую себя ничем, никем. Если бы я остави­ла в Вашей жизни отпечаток, то, может быть, я была бы кем-то, кого Вы не забудете. Тогда я могла бы суще­ствовать ".

Мардж, поймите, пожалуйста, что хотя я написал о Вас рассказ, я сделал это не для того, чтобы дать Вам возможность существо­вать. Вы существуете независимо от того, думаю и пишу ли я о Вас — точно так же, как я продолжаю существовать, когда Вы обо мне не думаете.

И все-таки это рассказ, дающий возможность существования. Но написан он для другой Мардж — той, которая больше не существует. Я готов был стать ее палачом, пожертвовать ею ради Вас. Но я не забыл ее: она отомстила за себя, похоронив свой образ в моей па­мяти.