13. Обучение ценностям и самодисциплине. - Мой голос останется с вами - М. Эриксон

"Я не обязан".

Однажды в воскресенье мы всей семьей сидели и читали газету. Кристи подошла к матери, схватила газету, скомкала ее и бросила на пол. Мать сказала: "Кристи, это не очень красиво выглядело, подбери газету и верни ее матери. И извинись". "Я не обязана", сказала Кристи. Каждый из нас сказал Кристи то же самое и получил такой же ответ. Тогда я сказал Бетти взять Кристину и отвести ее в спальню. Я улегся на кровать, а Бетти положила ее рядом со мной. Кристи с презрением смотрела на меня. Она начала выкарабкиваться, но я схватил ее за лодыжку. "Отпусти!" - сказала она.

"Я не обязан", ответил я.

Борьба продолжалась четыре часа. Она брыкалась и боролась. Очень скоро ей удалось высвободить одну лодыжку, но я ухватил ее за вторую. Борьба была отчаянной - это было похоже на молчаливую схватку двух гигантов. К концу четвертого часа она поняла, что проиграла и сказала: "Я подберу газету и отдам ее маме",

Вот тогда и настал главный момент. Я сказал: "Ты не обязана". Тогда она, подумав получше, сказала: "Я подберу газету и отдам ее маме. Я извинюсь перед мамой".

"Ты не обязана", вновь сказал я. Ей пришлось основательно задуматься и полностью включиться в понимание. "Я подниму газету, я отдам ее маме, я хочу ее поднять, я хочу попросить прощения". "Хорошо", сказал я.

Десять лет спустя мои две младшие дочери стали кричать на мать. Я подозвал их и сказал: "Постойте-ка в углу. Я не думаю, что это очень здорово - орать на мать. Постойте и подумайте, согласны вы со мной или нет".

"Я могу простоять там хоть всю ночь", заявила Кристи.

Рокси сказала: "Думаю, что неправильно было кричать на маму. Я пойду и извинюсь перед ней".

Я продолжал работать над рукописью. Через час я посмотрел на Кристи. Простоять час, это все равно утомительно. Я отвернулся и продолжал писать еще час. Снова повернулся и сказал: "Кажется, что даже стрелки часов стали двигаться медленнее". Через полчаса я снова повернулся к ней и сказал: "Я думаю, что реплика, которую ты бросила маме, была очень глупой. И еще глупее было кричать на нее".

Она бросилась ко мне в объятия и, заплакав, сказала: "Я тоже так думаю".

Десять лет без наказаний - с двух лет до двенадцати. В пятнадцать лет я еще раз наказал ее. И все. Только три раза.

В своей статье "Поиск состояния безопасности" в сборнике "Семья как процесс", Эриксон писал: "Реальность, чувство безопасности и определение границ дозволенного являются важной составной частью развивающегося сознания ребенка... Когда он еще мал, слаб, но уже понимает, когда он оказывается в мире неопределенностей и эмоциональных изменений, тогда у него возникает желание узнать, что может обеспечить ему реальное чувство безопасности и силы".

Эриксон мог прекратить наказание после того, как Кристи "сдалась", но он продолжал, пока она не сказала "я хочу". Это означало, что нормы социально желательного поведения стали ее внутренними нормами. В этом рассказе Эриксон яснее, чем кто-либо, показывает процесс развития совести или суперэго.

Он также подчеркивает необходимость "определения границ дозволенного" с самого раннего возраста. Благодаря тому, что это "сильное и надежное" дисциплинирующее воздействие, от которого исходило одновременно чувство силы и безопасности, было использовано в раннем возрасте, в дальнейшем понадобилось наказывать Кристи только два раза за пятнадцать лет. Ранний урок был прекрасно выучен.

Мусор.

У детей короткая памятью но я отлично запоминаю, что они делали или говорили.

Роберт однажды заявил: "Я достаточно взрослый, большой и сильный, чтобы каждый вечер выносить мусор".

Я выразил сомнение в этом, но он горячо защищал свою точку зрения. Тогда я сказал: "Хорошо, со следующего понедельника мы попробуем".

Он вынес мусор в понедельник, во вторник, но в среду забыл это сделать. В четверг я ему напомнил, и он вынес мусор, но забыл это сделать в пятницу и в субботу. Поэтому в субботу я дал ему возможность как можно больше поиграть в активные игры, которые ему очень понравились, но от которых он устал. И затем, в качестве особого исключения я позволил ему лечь спать так поздно, как он пожелает, В час ночи он сказал: "Пожалуй, я пойду спать".

Я отпустил его спать. По какой-то странной случайности я проснулся в три часа ночи. Я разбудил Роберта и очень извинялся за то, что забыл ему напомнить вынести мусор. Не сделает ли он этого сейчас? И вот, с большой неохотой Роберт оделся. Я еще раз извинился за то, что не напомнил ему и он понес мусор.

Вот он вернулся, разделся, одел пижаму и забрался в кровать. Я был уверен, что он крепко спит. Я снова разбудил его. На этот раз я извинялся еще больше. Я сказал ему, что сам не понимаю, как это мы просмотрели мусор в кухне. Не оденется ли он снова и не вынесет ли этот мусор? Он выбросил его в мусорный ящик у дороги. Он шел обратно глубоко задумавшись и уже дошел до крыльца. Вдруг он рванулся обратно на дорогу к мусорному ящику, чтобы убедиться, что крышка на нем хорошо закрыта.

Войдя в дом, он остановился и окинул взглядом кухню, прежде чем снова лечь в постель. А я все еще продолжал извиняться. Он лег спать и уже больше никогда не забывал выносить мусор.

Фактически, Роберт запомнил этот урок так крепко, что у него вырвался тяжелый вздох, когда я сказал ему, что опишу этот случай в своей книге.

Хейди-Хо, шестилетняя клептоманка.

Родители, которые пришли ко мне, были в отчаянии: "Что нам делать с нашей шестилетней дочкой? Она ворует у нас, она ворует у наших друзей и у своих подруг. Когда мать берет ее с собой в магазин, она ворует и там. Мы отправляли ее в детский лагерь для девочек, в котором они находятся весь день, но она приходила оттуда с чужими вещами, которые были даже подписаны именами других детей. Она лжет, что эти вещи ей покупает мать, и настаивает, что они принадлежат ей. Можно ли сделать хоть что-то с клептоманкой в этом возрасте? С обманщицей, которой только недавно исполнилось шесть лет?"

Я сказал им, что займусь этим делом и написал девочке следующее письмо:

"Дорогая Хейди - Хо, ты, конечно, знаешь, что у каждого ребенка есть своя фея, которая следит за ним, когда он растет. Есть феи, которые следят за развитием шестилетних детей. Так вот, я - твоя фея. Нас, фей, никто не видит, и ты тоже меня никогда не видела. Может, тебе будет интересно узнать, как я выгляжу? У меня глаза на макушке головы, на лбу и под подбородком. Это для того, чтобы я видела все, что делает ребенок, за ростом которого я слежу.

Я наблюдала, как ты потихоньку учишься многому. И я очень обрадовалась, когда ты кое-чему научилась. Что-то было трудно, что-то не очень. А еще у меня есть уши. Но не думай, что они у меня тоже на макушке головы, потому что тогда они мешали бы мне смотреть и видеть все, что делают дети. У меня уши на щеках и я могу поворачивать их как хочу, чтобы слышать во всех направлениях. У меня много ушей - они растут вокруг шеи, вдоль задних ног и вдоль хвоста. А на кончике хвоста у меня есть самое большое ухо: оно поворачивается во все стороны. (Спроси у своего папы, как устроены мышцы, которые двигают суставы). Я могу поворачивать это ухо куда хочу и слышать все, что ты говоришь. Более того, я могу слышать самый малейший шум, который ты производишь, когда что-то делаешь.

У меня одна правая нога и три левые передние ноги. Для ходьбы я использую две передние ноги с внешней стороны. А на ноге, которая остается с внутренней стороны, имеется тридцать два пальца. Вот поэтому у меня такой плохой почерк - я не знаю, между какими пальцами лучше всего держать авторучку. И, конечно, левыми ногами я перебираю в два раза быстрее, чем правыми. Поэтому хожу я, надо тебе сказать, прямо. У меня семь задних ног - три слева и три справа, потому мне не надо перебирать левыми задними быстрее, чем правыми. Я люблю ходить босиком, но ты знаешь, как жарко летом в Фениксе, поэтому я одеваю обувь на две свои задние ноги, а остальные так и остаются босыми.

Я получил приглашение на ее день рождения, когда ей исполнялось семь лет, но мне пришлось отказаться от него - ведь я был феей, которая следит только за шестилетними детьми. Я не занимался семилетними детьми, а только наблюдал за тем, как растут шестилетние - смотрел и слушал, что они делают и говорят. И это письмо исправило девочку.

Очень показательно, что, давая информацию, на основе которой у ребенка будет развиваться нормальная совесть, Эриксон избегает запретов, указаний и правил. Как всегда, он подчеркивает ценность обучения. Как и в предыдущем рассказе, обучающий не представляет собой злобно-агрессивную фигуру, а преподносит свои уроки в игровой манере. Во всех своих рассказах о дисциплине Эриксон демонстрирует твердость, но не наказующее отношение, хотя некоторым читателям его подход может и показаться наказующим или выглядеть как столкновение двух воль. А на самом деле его цель состояла в том, чтобы помочь ребенку выработать свое собственное ощущение воли и чувство независимости.

В случае с этой девочкой, на которую уже повесили ярлык клептоманки, Эриксон не занимается исследованием "патогенеза" клептомании. Вместо этого он решает, что ребенку нужно интернализировать суперэго, и с помощью письма, написанного ребенку, он обеспечивает развитие внутреннего контроля.

Пасхальные волшебные письма.

Одна женщина привела свою семилетнюю дочку и сказала: "Ее старшие сестры пошатнули ее веру в Деда Мороза - и она теперь отчаянно держится за веру в Пасхальные Письма. Я бы очень хотела, чтобы она продолжала верить еще год. Тогда ей исполнится восемь, и она перестанет в них верить, но сейчас она очень хочет верить в них".

Я написал девочке Пасхальное Волшебное Письмо, в котором рассказывал обо всех злоключениях, которые выпали на мою долю, когда я стер ноги, пытаясь отыскать самое-самое круто сваренное Пасхальное яйцо в мире. Я думал, что она заслужила именно такое яйцо. Вот что я написал: "Я не рассчитал, когда прыгал через кактус, и в меня впилось божество колючек. Меня чуть не укусила гремучая змея. Я ехал верхом на диком ослике. Ослик был хороший, но ужасно непонятливый. Он завез меня не туда, и мне пришлось проскакать весь путь обратно. Потом я не нашел ничего лучшего, как оседлать дикого зайца, мчавшегося на полном скаку, который тоже завез меня не туда, так что мне опять пришлось проскакать весь путь обратно!" И продолжал; "я думаю, что больше никуда не поеду. Эти путешествия на попутном транспорте кончаются очень плохо".

Это Пасхальное Письмо она брала в школу, чтобы показать и прочитать другим девочкам, а на Пасху получила "самое-самое" круто сваренное яйцо в мире - из оникса’

Люди до сих пор еще звонят мне и просят, чтобы я разыграл с их детьми по телефону Санта-Клауса, как это было еще в те годы, когда их родители были моими пациентами.

Три маленькие девочки в течение шести недель каждое утро, едва проснувшись, бросались к почтовым ящикам у дверей, чтобы получить Волшебные Письма. Я отправлял им ежедневные рассказы о своих приключениях, и каждый раз почтовый штемпель говорил им, что письма отправлены из разных городов. И они получили по почте самые-самые круто сваренные яйца в мире. Множество моих писем было прочитано и показано подругам.

Эриксон на деле показывает, что психотерапевт может восполнить недостающее звено в развитии личности. В случае с Хейди-Хо была пропущена интернализация суперэго. В случае с "Пасхальными волшебными письмами" ребенок нуждался в доказательстве, что волшебник, который пишет эти письма, есть на самом деле. И если он их пишет, значит, он есть! Строго говоря, этот рассказ не относится к теме постановки целей, и все же если человек ребенком услышал эту историю, он, будучи взрослым, может сохранить любовь к выдумке и фантазии.

Роберт хорошо с этим справляется.

Когда моему сыну Роберту было семь лет, он не поделил улицу с грузовиком и проиграл. Полиция вызвала меня в госпиталь, чтобы опознать мальчика с листком бумаги в кармане, на котором было написано "Бобби". Я опознал Роберта в госпитале Доброй

Самарянки и сказал полицейскому: "Да, это мой сын. Какие у него повреждения?" - спросил я у дежурного врача в приемном покое. "Перелом обоих бедер, - сказал он, - перелом таза , трещина черепа и сотрясение мозга. Сейчас мы обследуем его, пытаемся выяснить, есть ли повреждения внутренних органов".

Я дождался, когда кончится обследование и узнал, что повреждений внутренних органов нет. Тогда я спросил врача: "Какой прогноз?"

Врач ответил: "Если он переживет ближайшие двое суток, то, может быть, у него будет шанс выжить".

Вернувшись домой, я созвал всех членов моей семьи и сказал: "Мы все знаем Роберта. Мы знаем, что когда Роберт должен сделать что-нибудь, он это делает’ И делает хорошо. В данное время Роберт лежит в госпитале Доброй Самарянки. Он попал под грузовик, и у него переломаны оба бедра, таз, он получил трещину в черепе и у него сотрясение мозга. Он никого не узнает. У него нарушено мышление. В ближайшие сорок восемь часов мы узнаем, будет он жить или нет. Мы все знаем Роберта. Если ему нужно что-то сделать, он это делает хорошо. Вы можете гордиться им".

"Если вы хотите поплакать - плачьте. Но, я думаю, что было бы очень неуважительно по отношению к Роберту, если вы будете плакать много. Я хочу, чтобы из уважения к Роберту вы продолжали выполнять все свои домашние обязанности. И я хочу, чтобы вы ложились спать вовремя. Ложитесь вовремя и хорошо высыпайтесь. Роберт заслужил, чтобы вы таким образом проявили к нему уважение".

Дети немного поплакали, хорошо поели, сделали все свои домашние дела, сделали уроки и пошли спать вовремя.

Через двое суток мы узнали, что Роберт будет жить. Я сказал им, что не стоит беспокоить Роберта в больнице, потому что перед ним стоит очень трудная задача - ему нужно выздороветь. Если мы начнем сейчас ходить к нему, то это заберет у него много энергии, а она очень нужна для того, чтобы поправиться. Я не знал, что моя жена тайком ходит к нему каждый день и сидит около постели. Иногда Роберт поворачивался к ней спиной, иногда говорил ей: "Иди домой". Иногда он задавал ей один-два вопроса и просил идти домой. Она делала все, что он говорил ей.

Мы посылали Роберту много подарков. Но всегда просили медсестру передать их ему. Мы никогда не давали ему ничего лично.

Я подходил к окошечку палаты и смотрел, как поправляется Роберт, но делал это так, чтобы он не видел меня и не знал, что я приходил.

Несчастье произошло пятого декабря, а привезли его из больницы в конце марта. Санитары чуть было не уронили его с носилок. Роберт был очень возбужден. Когда его принесли в комнату, он сказал: "Как хорошо, что у меня такие родители. Вы ни разу не пришли в больницу. А вот другим детям не повезло. Их родители приходили днем и дети от этого плакали. А потом они приходили еще вечером и снова заставляли бедных детей плакать. А по выходным было еще хуже. Я просто возненавидел этих родителей, которые мешали своим детям поправляться".

Когда я проходил интернатуру, я измерял температуру, дыхание и пульс у пациентов за час до прихода посетителей. Через час после их ухода я снова измерял пульс, дыхание и кровяное давление. И каждый раз после посещения у пациентов повышалась температура. Дыхание становилось учащенным и повышалось кровяное давление. И тогда я решил, что если кто-нибудь из моих детей или жена попадут в больницу, я не приду к ним, пока не буду уверен в том, что это не повредит им, не повысит давление, температуру, пульс и не участит дыхание. Больным в госпитале нужно расходовать силы на выздоровление, а не на то, чтобы улучшать самочувствие своих здоровых родственников.

Эта история была рассказана в качестве ответа на вопрос: "Считаете ли вы, что необходимо чувствовать чужую боль, горе или утрату? Или с этим надо бороться?" Большинству читателей поведение Эриксона покажется холодным и отчужденным. Однако он искренне был убежден в том, что серьезно больного человека следует оставлять одного и дать ему возможность сделать свое "дело", поправиться, а не нервировать посещениями. Конечно, он немного преувеличивает важность своей точки зрения, поскольку все же делает оговорку, что миссис Эриксон каждый день сидела у постели ребенка ("хотя я об этом и не знал"). Да и сам он не мог не заходить в больницу, чтобы постоянно быть в курсе, как поправляется Роберт. К тому же, дети Эриксона были с самого раннего возраста приучены к тому, чтобы не поднимать много шума из-за болезни или потери. Они гордились своей самостоятельностью.

Прослушав эту историю, один из студентов довольно сердито спросил Эриксона, почему он не пришел в больницу и не повоздействовал на сына гипнозом, "чтобы помочь ему выздороветь побыстрее". Эриксон ответила "Дети, живя со мной все время, не могли не научиться от меня многому. Я учил их, что боль не важна, а физический комфорт по своей ценности занимает далеко не первое место. Например, когда маленькая Роксана разодрала коленку, то уж она объявила об этом всему городу. Мама вышла посмотреть, что случилось. Я тоже вышел. Мать сказала: "Не плачь, сейчас мама поцелует тебя сюда, потом сюда, а потом вот здесь, и боль пройдет. Ты просто не представляешь себе, как мамин поцелуй снимает боль". И это действительно так".

Эриксон имеет в виду, что при мелких царапинах можно утешать так, как это делает мать. Но в серьезных случаях, связанных с угрозой жизни, лучше всего оставить пациента одного, и на возможно большее время. Он старается развеять серьезное заблуждение относительно самогипноза, и говорит, что для достижения гипнотического состояния ритуализированная процедура индукции не нужна. Простое осознание "неважности боли и физического комфорта" могут произвести тот же эффект, что и гипнотическая индукция, когда то же самое пациенту говорит "гипнотерапевт". Иными словами, если у человека есть ценности или убеждения, то они создают своего рода установку, эффект которой так же постоянен, как если бы ее "закладывал" ему психотерапевт под воздействием гипноза.

Эриксон не просто делится своими мыслями относительно посещения больных - фактически он говорит, что родители или лицо, желающее помочь, должны находиться рядом, чтобы явиться по первому зову. Помощь оказывается только в той мере, в которой она нужна тому, кто в ней нуждается. Когда Роберт просил Бетти Эриксон "идти домой", она уходила.

Если мы рассмотрим этот рассказ с точки зрения внутрипсихических процессов, то увидим ту же самую картину - "ребенок" сам определяет, что для него лучше. Вмешательство взрослых просто затянуло бы выздоровление или развитие. Это затягивание дает о себе знать очень явным образом. Эриксон часто говорит о кровяном давлении, пульсе и частоте дыхания. Такое направление беседы является частью его техники косвенного гипнотического внушения. В данном случае он указывает на то, что происходит искажение естественных физиологических реакций - естественных функций, и источником этого искажения являются родители, переносящие свои тревожности на детей. Или это происходит тогда, когда в человеке начинает продуцировать тревожность "внутренний голос", исходящий из сформировавшейся в детстве родительской структуры личности. Когда это происходит, "ребенок начинает плакать", то есть, активизируется детская структура личности. Возникает глубинное "чувство печали или ненависти к себе", как это состояние называла Хорни. Оно особенно характерно для тех, кто имеет жесткую и строгую систему ожиданий. Однако в комментарии, в конце рассказа, Эриксон подчеркивает тот факт, что "мать" может одним своим поцелуем добиться чудесных результатов. Иными словами, наша способность быть самим себе доброй матерью, любить себя, может оказать "анестезирующее" воздействие, то есть, ослабить внутреннюю боль и муку сомнений. Это перекликается с мыслями, высказанными Антонией Венкарт в ее статье о "Принятии" и Теодором Рубином в его работе "Сострадание и ненависть к себе".

И, конечно же, психотерапевтам не следует вмешиваться, когда их пациенты справляются успешно.

Субботние занятия по воскресеньям.

Студент-медик забывал приходить по субботам на занятия. Он всегда просыпался в субботу утром, выходил на улицу, играл в гольф, совершенно забывая, что это все еще учебный день. Так продолжалось, пока он не попал ко мне в класс.

Я объяснил ему, что в неделе семь дней, что суббота учебный день и что я буду лично давать уроки не по субботам, а по воскресеньям, то есть, в выходной, пока он не запомнит, что суббота - это учебный день.

Итак, я сказал: "Завтра утром, в воскресенье, в восемь утра, приезжайте в госпиталь Уэйни, который находится в двадцати милях отсюда и заходите ко мне в кабинет - я буду вас там ждать. Если я на пару минут задержусь, то не думайте, что я о вас забыл, я не забуду. В этом случае просто делайте ваше задание, а когда вы его закончите, в четыре часа можете идти домой".

Как вы понимаете, я забыл о том, что сказал ему это и он просидел в моем кабинете весь день до четырех часов.

В следующее воскресенье он тоже приехал, очень прося перед этим, чтобы я не забыл о нем. Я снова забыл.

На следующее воскресенье я дал ему задание опросить нескольких интереснейших больных. Ему было так интересно, что в четыре часа он не хотел уходить домой. Он пробыл там до пяти. С тех пор он больше никогда не забывал ходить на занятия по субботам.

В данном случае используется тот же принцип, что и в рассказе "Я не обязан" - роли меняются. Если студент забывает приходить на занятия в субботу, то Эриксон "забывает" приходить на назначенные встречи по воскресеньям. Но почему студент с такой обязательностью проезжал по утрам в воскресенье двадцать миль, хотя Эриксон так и не появился? Об этом мы можем только догадываться. Может быть, ему было приятно, что ему уделяется особое внимание. Может быть, ему импонировал "командный" оттенок Эриксоновских "указаний". Остальные студенты, как и пациенты Эриксона, выполняли все, что он говорил. Как бы там ни было, Эриксон в конечном счете вознаградил студента, дав ему задание опросить нескольких интересных больных, так что этот опыт стал позитивным. Вследствие этого студент оказался в состоянии посещать субботние занятия и даже делать это с желанием, предвидя дальнейшие позитивные встречи с Эриксоном.

Обратите внимание, что дисциплина не используется как орудие наказания или мести. Где-то в глубине студент, как и Кристи, знал, что Эриксон не злится, а на самом деле помогает ему вырабатывать самодисциплину.

Джил и ее собственный стиль.

Я получил письмо от своей полуторагодовалой внучки, за которую писала ее мама. Маленькую Джил в первый раз повели в бассейн. Она расплакалась, когда замочила ножки. Она расплакалась и стала цепляться за маму, когда ее опустили в воду и дали побарахтать ручками. Она все плакала и плакала, продолжая цепляться, пока мать не дала Джип возможность самой определять, что нужно делать.

Теперь она планирует вторую "вылазку" в бассейн и учит свою маму: "Я буду делать все сама, по-своему".

У каждого из моих внуков свой особый подход к жизни, но все они очень решительны. Когда им нужно что-то сделать, они делают это, но думают по-своему. Мать может детально описать их действия. Я сохраняю их письма, чтобы потом составить из них отдельный том. Я покажу его детям, когда им будет шестнадцать или семнадцать - самый возраст, когда они сокрушаются по поводу того, что их родители такие непонятливые.

В данном случае ключевая фраза - "Они делают все по-своему". Эриксон применяет этот ключ и к детям и к пациентам. Свое собственное решение пациент всегда принимает сам. И у ребенка и у пациента такой подход помогает укрепить уважение к своим собственным ценностям и прививает самодисциплину.

Шлепки.

Однажды мой сын Лапе пришел домой из школы и сказал: "Папа, все остальные дети в классе получают шлепки, а я не получал ни разу. Поэтому я хочу, чтобы меня нашлепали". "Тебя не за что шлепать", сказал я. "Тогда будет за что", ответил он и, выйдя на улицу, разбил в больнице окно.

Вернувшись, он спросил меня: "Теперь ты меня нашлепаешь?"

Я сказал: "Нет, потому что в данном случае требуется вставить стекло, а с помощью шлепка этого не сделать".

Почувствовав себя обманутым, он вышел и разбил второе. "А теперь нашлепаешь?" - спросил он.

"Нет, мне придется вставлять стекло", ответил я. Всего он разбил семь стекол. Когда он бил седьмое стекло, я стоял на балконе нашего дома и увидел около перил балкона семь игрушечных машинок Лайса. Это были грузовички, отлитые из металла целиком. Он вошел и заявил: "Я разбил седьмое стекло. Теперь то ты меня нашлепаешь?"

"Нет, я буду вставлять стекла", сказал я. А потом добавил: "Вот на перилах ты оставил машинки. Я буду их катать по перилам и посмотрю, может быть, они не будут скатываться с перил и разбиваться внизу, а остановятся и не упадут. Ах, какая досада. Но, может быть, второй не свалится". Семь машинок он потерял. Через три недели он вернулся домой из школы, весь сияя. Я схватил его, положил на колено и шлепнул. "Почему ты это делаешь?" - спросил он.

"Помнится, ты сам просил тебя нашлепать. Тогда я не выполнил твою просьбу", ответил я. Он сказал: "Теперь я знаю лучше". И, конечно же, я шлепнул его не сильно. Это был символический шлепок.

Эриксон иллюстрирует принцип, который он применяет как в воспитании детей, так и в работе с пациентами. Он различает поверхностную просьбу и мотив, который за ней стоит. Он не дает то, что у него просят на поверхностном уровне, а реагирует на более глубокий уровень и дает то, что необходимо, то, за чем к нему обращаются на самом деле. И делает это тогда, когда считает, что момент настал. Мы уже видели это на примере Роберта, которого он учил отвечать за свое обещание выносить мусор. Он тогда "напомнил" Роберту о его обязанностях посреди ночи, зная, что такое напоминание действительно запомнится. Нечто подобное мы видим и в следующем рассказе, когда он делает напоминание человеку в неудобное для него время.

Хлопни дверью.

Мой внук Дуглас влетел ко мне в кабинет, когда я проводил обучающий семинар. Показав мне свои новые кроссовки, он скрылся. Через сорок минут он появился снова, когда я демонстрировал углубление транса и момент был самый ответственный.

"Дуглас, уходи быстро", сказал я ему. "Не слышу", бесцеремонно переспросил он. "Уходи, беги домой", повторил я. Дуглас ушел, хлопнув дверью. Было видно, что ему это не понравилось. Он не должен был хлопать дверью. Если бы он был моим сыном, я бы ни с того ни с сего, без видимой причины попросил бы его: "Пожалуйста, хлопни дверью". Я бы сделал это, когда он был бы поглощен рассматриванием картинок в книжке. Он бы удивился, но сделал это. Я поблагодарил бы его и попросил повторить. Удивляясь, он бы хлопнул дверью снова. Я попросил бы его сделать то же самое еще раз.

Он бы сказал: "Но я хочу почитать книжку". "Ничего, хлопни еще раз", - настаивал бы я. Он стал бы хлопать и очень скоро спросил бы, почему я прошу его это делать. Тогда я напомнил бы ему о том случае и сказал: "То, как ты хлопнул дверью, заставило меня думать, что тебе это нравится".

Он бы ответил: "Но мне вовсе не нравится хлопать дверями"

Вы очень быстро обучаетесь в ситуациях, которые вам не нравятся.

Как и в истории со "Шлепками", Эриксон находит нужное лекарство. Заставив Дугласа хлопать дверями в тот момент, когда ему этого меньше всего хотелось, Эриксон привел бы его к пониманию, что ему на самом деле вовсе не "хочется" ими хлопать. До него бы дошло, что хлопанье дверями - это скорее бессознательная реакция, чем то, что он действительно "хочет" делать. В будущем он, конечно, будет лучше контролировать свои действия и делать то, что ему на самом деле "хочется". По крайней мере, он будет лучше осознавать то, что делает.

Мы видели, что Эриксон пользовался этим методом во многих случаях - с детьми, с невротиками и даже с больными психозом. Он либо "зеркально" подражал нежелательному поведению пациента, либо заставлял пациента повторять эти нежелательные действия, как это было в случаях с "назначением симптомов". Он никогда не опускался до сарказма, раздражения или враждебности. Его отношение лучше всего назвать "любопытствующим": "Хотел бы я знать, что будет, если я попрошу Дугласа хлопнуть дверью?"

Эриксон до самого конца сохранил эту свойственную настоящим ученым "детскую", непосредственную любознательность.