9. ЕДИНСТВО “Я” - Обитаемый человек. Терапевтическое исследование личности

В современном обществе, которое так культивирует индивидуальность человека, легко пренебречь базовой потребностью человека чувствовать свою сопричастность миру, ощущать плечо ближнего. Эта потребность очевидна даже у самых полноценных людей, и она подтачивает тех, кому не удается удовлетворить ее. Большинство терапевтов, занимаясь частной практикой, лицом к лицу сталкиваются с индивидуальностью пациента. Как правило, терапевт предполагает, что когда индивидуальность пациента будет восстановлена, она сама найдет дорогу к сопричастности. Однако, если мы вспомним взаимосвязь пункта/контрапункта, часто одна сторона принимается как должное, другая уходит на задний план и становится задавленной. Желая добиться этого парадоксального сочетания потребностей — быть индивидуальностью, с одной стороны, и чувствовать свою сопричастность, с другой, мы должны учитывать обе стороны.

В качестве противовеса терапии индивидуальности я предлагаю идею единства. Ее основные ориентиры: самоосознавание, самоактуализация, самонаблюдение, самоанализ, свобода выбора, личная ответственность.

Единство — это естественная функция. Оно возникает из-за проницаемости границы контакта. Любой человек не только соприкасается с другим с помощью простого контакта и понимает другого с помощью эмпатии, но еще и “проникает” в другого в результате стремления к единству. Каждый человек всегда пересекает границу контакта или “захватывает” другого внутри его собственных границ. Если я слушаю вас, ваши слова проникают в меня, и такой нейропсихический и психологический процесс может быть как совсем микроскопическим, так и колоссальным.

Такие простые моменты единства становятся элементами построения “я”, потому что один человек может влиять на самоощущение другого человека. Люди могут учиться друг у друга, быть партнерами, испытывать чувство сопричастности. Ощущение проницаемости границы контакта создает гораздо более крепкое чувство цельности и индивидуальности, нежели одиночество. “Я есть я” и “ты есть ты” переходит в “мы вместе”.

Это единство может быть только минускулом*, случайным перекрестком двух путей, а для некоторых людей оно становится настолько глубоким, что они не могут жить друг без друга. Единство может быть прекрасным, как счастливое супружество или удачное партнерство, где “я” соединившихся людей постоянно убеждаются во взаимном согласии друг с другом. При таких счастливых обстоятельствах человек укрепляется в собственной значимости и значимости другого.

Однако единство может приносить вред и разочарование, например, когда оно утрачивается в случае смерти или при разрыве отношений. Если человек был глубоко связан с другим, он может потерять чувство собственной идентификации. В таком случае он готов поступиться своей индивидуальностью в угоду объединению с другим человеком, а значит целостность его “я” оказывается в опасности.

Я столкнулся с таким выбором между единством и индивидуальностью, когда моя пациентка в панике позвонила мне по телефону. Она была сильно встревожена, потому что ей срочно понадобилось уехать из города на две недели. Пока мы разговаривали, она немного успокоилась. Но из нашей беседы ей стало ясно, насколько тесно она была связана со мной. Она не могла представить себе, как сможет прожить без меня две недели!

Неужели моя помощь сделала ее еще более уязвимой? Неужели она осознала, насколько нуждается во мне, и получила еще одно болезненное переживание? Нет, я так не думаю. Она так или иначе нуждалась во мне, поскольку пришла ко мне на прием. И я подумал, что ее новая потребность во мне даст ей доверие и оптимизм. В тот момент я сказал ей то, что прежде было бы немыслимо для меня: “Думай обо мне. Я с тобой, я в твоих мыслях. Представляй себе, как мы беседуем о том, как тебе поступить. Ты можешь мысленно советоваться со мной. А когда ты вернешься, я буду здесь”.

Было бы лукавством не признавать, что я оставался значимым для нее человеком, даже когда физически мы находились в разных пространствах, ведь нас объединяла совместная работа. Насколько я могу судить, перспектива быть для пациентки воображаемым советчиком и соратником не представляла угрозы для ее индивидуальности, скорее она давала ей поддержку, что усиливало ее индивидуальность. Когда через две недели пациентка снова пришла ко мне, я не заметил никаких признаков усиления ее зависимости от меня. Я бы сказал, что чувство солидарности между нами окрепло, а это, в свою очередь, облегчило нашу совместную работу.

Преодоление первичного единства является нормальным на ранних этапах жизни человека. Однако часто людям легче вернуться к прошлой рудиментарной зависимости, которая продолжает обеднять их представление о себе. Терапевты не только непроизвольно уклоняются от этой потребности, но многие из них даже активно избегают ее, хотя сильное чувство сопричастности создает единство, которое может быть сильной стороной терапии. Но если единство принимает чрезмерные формы, оно может стать опасным, тогда терапевту трудно гасить потребность, занижая эту зависимость, чтобы при этом сохранить возможность для здорового единства человека в будущем.

Как достичь единства

Гештальт-терапевт мог бы спросить, зачем я пытаюсь внедрить идею единства в язык гештальт-терапии, в то время как уже давно существует несколько концепций, описывающих этот феномен: интроекция, слияние или конфлюенция и синтез. Поэтому особенно важно определить функцию единства как союза, так как здесь существует некоторое наложение характеристик. Кроме того, обычно синтез рассматривается как здоровая функция, а интроекцию и слияние терапевты представляют скорее как болезненные проявления. Я никогда не слышал от терапевта, чтобы он сказал что-нибудь вроде: “Какая прекрасная интроекция у моего пациента!” или “У нее великолепная конфлюенция”. Когда любой терапевт слышит слова интроекция или конфлюенция, он понимает, что это означает некоторую неполноценность. Тем не менее, я уверен, что терапевты могли бы лучше помогать своим пациентам, если бы чутко прислушивались к интроекции и слиянию, признавая за ними и положительные стороны.

Интроекция

В главе 2 я уже довольно подробно останавливался на теме интроекции и говорил о том, что она является самым главным источником единства. Когда ребенок воспринимает окружающий мир, он постоянно изменяется под влиянием той информации, которую получает от внешнего мира, а мир становится частью его самого. Можно сказать даже больше: ребенок становится тем, чем мир “кормил” его. В зависимости от того, чем и как кормят человека, этот процесс “питания” может быть полезным или вредным. Но так или иначе, интроекция — это фундаментальная сила в формировании “я” человека, а значит и в терапевтической перестройке “я”.

Я предлагаю изменить отношение к интроекции, признав за ней положительные свойства, и учесть их в терапии. Вот простое явление, хорошо знакомое всем терапевтам (да и не только терапевтам): у пациента возникает чувство собственной значимости, когда он чувствует, что терапевт внимательно слушает его.

Слияние

Когда два независимых человека взаимодействуют друг с другом настолько близко, что их целостность находится под угрозой, мы называем этот процесс слиянием или конфлюенцией. Представьте себе, что симфонический оркестр будет играть в унисон: тогда даже опытному уху будет трудно распознать, кто на чем играет, и услышать чей-то индивидуальный почерк. Каждый оркестрант знает, что он делает, и может отличить свою игру от игры других, но он также знает, что не может играть один, его “индивидуальная” мелодическая тема сливается с общим звучанием.

Слияние не опасно, если соединение одного “я” с другим создает нечто, что прежде делал каждый человек по отдельности. Но слияние может стать серьезной проблемой, когда человек, присоединившийся к такому союзу по доброй воле или невольно, лишен личной инициативы и не может выбраться из этого замкнутого круга. Диапазон лишений может быть очень большим — от таких простых решений, как поход в кино или громкое пение в свое удовольствие, до серьезных ограничений — утраты инициативы, самоуважения, индивидуального стиля. Все эти проблемы хорошо знакомы психотерапевтам. И так же, как в случае с интроекцией, мы должны отчетливо различать положительное и негативное влияние слияния.

Я приведу пример терапевтической стратегии, основанной на положительном эффекте слияния. Он показывает, что чувство разделенной с кем-нибудь целостности можно рассматривать как плодотворный фактор терапии, а не покушение на индивидуальность. Один из моих пациентов, Эндрю, все время отказывался от того, что говорил, как будто у него была своеобразная словесная икота. Все, что он говорил, не имело значения, потому что он “знал”: что бы он ни говорил, его “горю не поможешь”. Я поделился с ним своими мыслями о том, что он отвергает именно те наблюдения и воспоминания, которые могли бы послужить трамплином для решения его проблем.

Я полагал, что “нетерпеливое я” Эндрю разрушает его. Оно было настолько доминирующим в сообществе его “я”, что не давало возможности поднять голову ни одному из них. Я объяснил, что его нетерпеливость — одно из проявлений хорошей энергии, быстрой реакции и самооценки. Это могло быть значимым для него. Я предложил Эндрю продолжать в том же духе столько, сколько ему хочется, а я буду проявлять спокойствие за нас обоих. И неважно, какую степень нетерпения он будет проявлять, я обещал ему, что постараюсь до последнего оставаться спокойным.

Эндрю был удивлен таким странным предложением, но его несколько успокоила перспектива продолжать вести себя подобным образом. Конечно, мое спокойствие должно было означать нечто большее, чем терпеливая ненавязчивость. Мое поведение сочетало в себе терпеливое внимание ко всему, что он говорит, с поправкой на его оппозицию, постоянное объяснение неясных высказываний с целью восстанавливать потерянную нить его рассказа. Мой вклад в наши общие усилия состоял в прямой поддержке его “нетерпеливого я” и, кроме того, оказывал скрытую поддержку другим его “я”, которые находились в тени “нетерпеливого” и пресекались им на корню.

Так мы работали с Эндрю недели и месяцы, пока его “нетерпеливое я” не изменилось и не стали проявляться другие “я”. Первым появилось его “завистливое я”: он вдруг понял, что мог бы жить, как его брат, если бы у него были такие же финансовые возможности. Он тоже мог бы иметь жену, детей, хорошую профессию и быть спокойным за завтрашний день. Затем на свет выплыло его “навязчивое я”, и он признался мне, что не может испытывать чувство удовлетворения чем бы то ни было. Ведь во всем, за что бы он ни брался, был дефект. Появление других “я” Эндрю высветило его жизнь по-новому, прибавляя больше деталей, новизны и последовательности.

Возможно, он мог бы стать слишком зависимым от меня, и в этом случае под угрозой оказалась бы его индивидуальная целостность, но Эндрю был далек от этого. Напротив, он был совершенно изолированным от меня, я бы сказал, что основной движущей силой его жизни было “антислияние”. Эндрю не позволял себе близко сходиться с кем бы то ни было. Ему понадобилось пройти долгий путь к единению со мной, получить такой новый опыт и некоторое время пожить в нем, чтобы затем это могло стать проблемой.

Я чувствовал, что мое слияние с Эндрю могло бы быть только полезным для него. Когда слияние носит болезненный характер, это значит, что одна из сторон дает больше, чем может.

Подавление или запугивание — явления обычные для слияния, если один человек посвящает другому всю свою жизнь, не получая взамен никакой награды или не удовлетворяя при этом никаких собственных потребностей. Например, вся семья может ходить дома на цыпочках, потому что у отца ночная работа, а днем он отсыпается.

Там, где происходит сильное слияние, неуправляемые “я” робкого и запуганного члена семьи тускнеют, и задача психотерапии — высветить, признать и назвать их. И тогда на свет появится “бунтарское я”, “устрашающее я” или “тайное я”. Пациент всегда намекает на эти “я”, а терапевт всегда акцентирует внимание только на том, что осознается косвенно, выводя новые переживания и связанные с ними завершенные “я” на первый план. Новая индивидуальность в результате осознавания этих “я” заменит утрату цельности, которую создает болезненное слияние.

Слияние может проявляться слабо, пока находится за порогом переносимого. Но иногда становится ясно, какую роль играет каждый участник слияния, часто это проявляется в виде негласного соглашения о разделении ответственности. Существует множество вариантов такого разделения ролей: разговорчивый — молчаливый; активный — пассивный; общительный — замкнутый; решительный — неуверенный. Степень слияния, сохраняющая эти роли, также может быть разной. Часто такие роли не выдерживают изменений того или иного участника и вызывают большие неприятности в конфлюентном союзе. Если молчаливый человек захочет больше говорить, чем слушать, это может оказаться совершенно неприемлемым для его партнера. Если замкнутый партнер захочет стать более общительным, он может сильно пошатнуть позицию другого участника слияния и вызвать конфликт.

Одна супружеская пара, с которой я работал, распределила роли по своим привычным моделям. Муж играл роль “знающего”. Он был энергичным, делал успешную карьеру, то есть оправдывал свое “мужское я”. Но сексуальную активность он проявлял неохотно, от случая к случаю. Жена была достаточно сексуальна, но она привыкла покорно сносить такое положение дел. Она воплощала в жизнь свое “я — маленькая сестренка” и, как в спортивной игре, “отпасовывала” свои потребности, лишенные права на жизнь.

Роль, которую выбрал муж, во многом стала результатом его борьбы с призраками из прошлого — его сексуальным влечением к матери и материнской властностью. Победа над искушением во имя сохранения свободы, с одной стороны, и невинности, с другой, была его основной идеей. Жена переживала отсутствие нормальной сексуальной жизни спокойно, сначала она не впадала депрессии. Она играла роль такой жены, какая была нужна ее асексуальному мужу, надеясь на крохи его внимания. Такая жизнь с мужем, как со старшим братом, не могла не отразиться на ее психическом состоянии. В результате у “брата” развилась слабая депрессия, а у “сестренки” гораздо сильнее, правда, короткая, и потому она обошлась без госпитализации.

Такие роли мужа и жены нуждались в изменении. После нескольких месяцев семейной терапии они стали способны принять некоторые изменения. Муж практически ничего не знал о том, как реализовать сексуальность жены, а она и сама плохо представляла себе, что делать. Ему нужен был секс больше, чем он предполагал, а у нее было больше потенциальных возможностей, чем опыта. Я попросил ее быть учительницей, а его — учеником. На этом этапе они оба оценили важность происходящего и перестали бояться друг друга. Мужу не нужно было ничего знать о сексе, а жена должна была стать мягким, но активным началом.

Такое положение дел бросило вызов их идентификации, особенно его “мужскому я” и ее “я — маленькая сестренка”. В этой конфлюентной перемене ролей, отбросив свои привычные “я”, жена должна была искать союза с мужем. Очень скоро она сумела освободиться от подавленности, а муж, несмотря на недостаток сексуального опыта, перестал до смерти бояться “приставаний” жены. Оба они все еще вспоминали прошлое, но сейчас новая перемена ролей разрушила прежнее застывшее положение. Возможно, через некоторое время муж сможет преодолеть в себе “нерадивого ученика”, а жена откроет в себе способность влиять на него.

При конфлюэнтных отношениях, когда один человек подчиняется условиям другого, уступки и компромиссы неизбежны. Например, когда муж не желает иметь детей, жена может уступить его требованиям, если не хочет расстаться с ним. Такая жертва для общего блага незаменима во взаимоотношениях. Тот, кто умеет справляться с подобными проблемами, будет рассматривать свою жертву как отклик на потребность другого. В обществе, где индивидуальность почитается превыше всего, такое подчинение будет считаться скорее слабостью, нежели великодушием. С этим можно поспорить; по существу, считать подчинение слабостью — слишком сильное обобщение. Ритм между единением и разобщенностью, отказом и свободой, потерей самого себя и открытием самого себя — это части тяжело переживаемого сочетания пункта/контрапункта, которое можно смягчить с помощью терапевтической и социальной оценки такого поведения.

Cинтез

Тема синтеза — ключевая тема гештальт-подхода, с точки зрения которого границы контакта могут как разобщать, так и объединять людей. Теоретические постулаты гештальт-терапии неумолимо привязывают человека к границам контакта, на которых он может взаимодействовать с другими людьми. Каждая встреча с другим человеком, если она переходит в контакт, оставляет след в его душе. Вовлеченные в общение с другими людьми, мы до некоторой степени становимся такими же, как родители, друзья, супруг, начальник, и в то же время можем действовать самостоятельно, отдельно от них. Такая картина отображает сильное влияние, которое люди могут оказывать друг на друга, находясь в хорошем контакте.

Люди постоянно балансируют между простым контактом и более глубоким проникновением в мысли и чувства друг друга. Каждый человек, какой бы яркой индивидуальностью он ни обладал, подвергается влиянию своего окружения.

Взаимное влияние может создавать ощущение “мы”, характерное для слияния, потому что человек, где бы он ни находился, оказывает влияние на окружающих, даже если при этом не возникает феномен “мы”. Переживание “мы” может быть прочувствовано по-новому, с другими людьми. Когда чувство “мы” расширяется, человек может испытывать некоторую утрату собственного “я”, которое начинает растворятся в ощущении “мы”. В крайних проявлениях такое “растворение” хорошо знакомо каждому из нас. “Феномен толпы” мы наблюдаем на футбольных матчах, больших митингах, концертах рок-звезд, во время стихийных бедствий. “Контакт включает в себя не только ощущение “я”, но также любое ощущение, с которым он сталкивается на своих границах” (Polster and Polster, 1974.)

У синтеза и слияния много общего, но есть и существенные различия, главное из которых заключается в том, что в синтезе каждый человек не теряет своей индивидуальности. Различие между собственным “я” и другими остается важным даже тогда, когда в фокусе внимания находится взаимное сходство. Такое сохранение индивидуальности напоминает синтез пункта/контрапункта, когда диссонирующая мелодия становится слитной. Все темы звучат одновременно, но ни одна из них не теряет своей индивидуальной окраски.

Более того, для синтеза не столь важно сотрудничество в контакте. Скорее синтез напоминает встречу, где каждая сторона остается при своих интересах. Так, в работе с Эндрю, которую я описывал в этой главе, мы определили его “нетерпеливое я” и “завистливое я”, и каждое имело свою собственную идентичность. Получив возможность выразить себя, каждое из них заняло свое собственное место в системе различных “я”. Иногда Эндрю бывает нетерпеливым, иногда завистливым, а иногда он испытывает навязчивость. Задача состоит в том, чтобы соединить все эти свойства таким образом, чтобы ни одно из них не могло подавлять другое, предоставляя Эндрю целую палитру “я”. Ведь все они составляют его ресурсы. То же самое будет происходить с любым новым “я”, которое у него появится. Когда он освободится от предвзятого отношения к ним, синтез может стать более завершенным. Когда различные “я” изолированы друг от друга, они препятствуют интеграции и создают у человека ощущение внутреннего диссонанса. С восстановлением каждой функции человек освобождается от чувства несобранности и ощущает себя как целостную личность.

“Я” в единстве с объектом

Кохут (Kohut, 1977, 1985) и другие исследователи, считающие, что отношения между “я” и объектом можно определить как детский опыт единства, придерживаются похожих взглядов и на функцию единства. В раннем детстве ребенок воспринимает родителя не как отдельного человека, существующего вовне, а как существо, присущее ему самому, выполняющее функцию поддержки. Ребенок не делает индивидуального выбора, он смотрит на родителя как на свой внутренний придаток, неотделимый от него самого. Мы можем лишь фантазировать, насколько безопасно и уютно чувствует себя дитя в утробе матери. Они неотделимы друг от друга, и это удивительное соединение внутреннего и внешнего, возможно, является самым глубоким на свете.

Я считаю, что именно к такой близости люди могут стремиться всю жизнь. Они мечтают о таком единстве, которое воскрешает в них естественное состояние начала жизни. С возрастом человеку становится все труднее удовлетворить это стремление, так как силы разъединения делают изначальное единство невозможным. Винникотт (Winnicot, 1972) пишет об одном своем пациенте, который с необыкновенной легкостью вторгался в его личную жизнь, поскольку он считал, что сам принадлежит этому миру”. Ощущение инфантильной интерперсональной совмещенности может быть пожизненным камнем преткновения в близости людей. По мере взросления память об этом ощущении ослабевает, утрачивает свою остроту, но никогда не стирается окончательно. Концепция неразличимых границ между “я” и объектом высвечивает естественную природу единства как специфического человеческого императива.

В жизни мы на каждом шагу можем получать свидетельства того, что человек испытывает потребность быть причастным к другим и разделять с ними не только их удел, но и обычные чувства. Люди не просто объединяются вместе, они настойчиво ищут этого самыми различными способами. Эта потребность по-разному воплощается в жизнь, начиная от простого заявления ребенка: “это игрушка моя”, кончая поэтическим высказыванием Лорда Прейера: “Когда я пойду по долине в царство теней, я не буду бояться зла, потому что ты, искусство, со мной”.

Если связку “терапевт и я/объект” назвать единством терапевта и пациента, это может показаться слишком экстравагантной точкой зрения. Однако несложно обнаружить — и большинство пациентов знают это прекрасно, — что терапия сочетает в себе страх перед единством и его притягательную силу. В таком новом микрокосме совмещение человеческих личностей и его символический смысл притягивают человека, в противном случае пациент находится в изоляции от терапевта, а может быть, и от всего мира. Благодаря этим ожиданиям визит к терапевту вызывает у многих людей ощущение, будто, входя во владение, где возникает перспектива его присоединения к другому человеку, они ставят на карту собственную целостность. И одновременно люди испытывают тревогу не найти контакт.

Чтобы развить чувство единства между терапевтом и пациентом в этом необычайном контексте, терапевту нужно упражняться лишь в обычной доброте, простоте, ясности ума, хорошей речи, распознавании смысла и постоянной очарованности жизнью пациента. Обладая этими качествами, сочетая их с феноменом переноса, точным восприятием пациента и упорством в достижении плодотворных результатов, терапевт будет находится в сильной позиции единства. Когда единство становится прочным, терапевт может соперничать с болезненными переживаниями пациента.

Перенос как единство

Особую роль в терапевтическом единстве играет перенос — понятие, заимствованное из психоанализа. Как гештальт-терапевт, я избегал использовать этот термин из-за связанных с ним эффектов деперсонализации. Я предпочитаю отдавать должное актуальным отношениям между терапевтом и пациентом, опыту контакта — беседам, живым реакциям, предположениям, смеху, эксперименту — всему, что происходит в процессе терапии. Но к этому живому участию прибавляется, однако, и символический компонент — перенос.

Исторически работа с переносом была главным инструментом для разрушения старых представлений пациента и поиска новых возможностей контакта. К сожалению, у такой работы с переносом была и теневая сторона. Обычно отношения пациента к терапевту интерпретировалось как перенос, чтобы терапевт мог дистанцироваться от пациента, обесценивая родительские установки. Если же пациент проявлял сильные чувства по отношению к терапевту, будь то гнев или восхищение, терапевт отвергал эти проявления. С другой стороны, находясь в изоляции от пациента, терапевт мог ошибочно истолковать его переживания, что в свою очередь еще больше отдаляло их друг от друга.

Есть и другое отношение к переносу, вызывающее больше доверия, при котором у терапевта есть возможность стать участником происходящего. Такой подход признает за переносом качества особых терапевтических отношений между терапевтом и пациентом. Терапевт перестает быть только терапевтом, он приобретает черты всех значимых для пациента людей. Эти люди перестают быть лишь воображаемыми персонажами, они обретают плоть и кровь в лице терапевта — живого человека, который сидит напротив пациента. Этот уникальный статус ставит терапевта в такое положение, в котором каждое его высказывание может иметь необычайную значимость.

Ощущение такой значимости иногда может соперничать с даже гипнотическим воздействием. Даже если пациент испытывает страх перед слишком большой открытостью, поглощенность и доверие помогают ему обрести большую уверенность в себе. Осознавание, активные действия, восстановление терапевтической последовательности, история жизни — все это особым образом усиливает доверие. С помощью этих процедур пациент получает новый опыт терапевтического общения и становится более открытым к единству с терапевтом, иногда опасному, но чаще полезному.

Эта движущая сила изменения часто недооценивается терапевтом из-за его собственных предубеждений. На самом деле не так просто найти и создать такой уровень доверия, особенно с людьми, которые уже имеют горький опыт общения. Кроме того, терапевт часто допускает ошибки, когда предполагает, что ему известно то, чего он не может знать, исходя лишь из теоретических посылок, а не собственной чувствительности. Часто он намечает себе цели, удовлетворяющие скорее его амбициям, нежели актуальным потребностям пациента.

Несомненно и то, что эту символическую движущую силу терапевт может применить в своих интересах. Он может посоветовать пациенту жениться или развестись, когда ситуация неясна. Терапевт может высказать свое предположение о возможном сексуальном насилии, когда пациент и понятия о нем не имеет. Терапевт может быть равнодушным и глухим к переживаниям пациента. Терапевт может разбить доводы пациента или не обратить на них должного внимания. Терапевт может повести пациента по ложному пути. И, наконец, терапевт может продлевать или укорачивать терапию по своему усмотрению, исходя из собственных потребностей.

Никто из нас не застрахован от подобных профессиональных ошибок и заблуждений. Однако, принимая во внимание все эти факторы риска, терапевт может использовать возможности, которые предоставляет единство, чтобы сбалансировать горький опыт отвержения обществом. В единстве с пациентом терапевт может стать для него своеобразным противоядием от глубоко запрятанных разрушающих убеждений пациента, которые оставляют его безучастным к новому опыту. Терапевт должен схватывать на лету, быть стойким, серьезным и веселым, но он всегда должен служить “дрожжами” для нарождающихся мыслей пациента. И тогда новые переживания могут стать настолько захватывающими, что пациент почувствует себя рожденным заново.

В интеллектуальном общении единство не столь очевидно. Термин “единство” может показаться преувеличенным, когда мы просто влияем друг на друга, заботимся, сотрудничаем, помним и т.д. Эти состояния являются лишь частью переживания общности. Они становятся только обещанием единства, потому что никто не может стать кем-то другим, никто не может влезть в чужую шкуру. Поэтому мы можем говорить о единстве как о некой метафоре присоединения одного человека к другому, демонстрации неделимости, возможно, неосознанной, но чрезвычайно притягательной.

Эта сила единства выразительно описана в рассказе Барбары Кингсолвер (Barbara Kingsolver “The Bean Trees”, 1988). Куст глицинии в ее рассказе, который может расти на неплодородной почве, — это символ способности человека выживать под гнетом самых страшных обстоятельств. Секрет его силы заключен в крошечных мешочках, которые называются ризобией*. Они расположены на корнях глицинии и высасывают из почвы все полезные вещества. “Вся эта невидимая система помощи растению, о которой вы даже не предполагали, находится здесь... Это так похоже на людей. Так же, как Энда нужна Виржди, а Виржди нужна Энда, Синди нужен Кид, и всем нужен Мэтти, и далее, и далее. Ветви глицинии сами по себе будут голыми... но вместе, соединенные ризобией, они творят чудо”.

Такое единство можно испытывать в общении, когда участие достаточно сильно, и каждый человек может создать в другом то, чего они никогда не могли бы сделать поодиночке. Союз может быть так же крепок, как взаимосвязь между ветками глицинии и ризобией, а может быть и эпизодическим. На самом низком уровне единство может включать в себя не более, чем мимолетное воспоминание, связанное с каким-то человеком.

Идея единства должна учитывать такое разнообразие возможностей — от мимолетного столкновения людей до такого слияния, которое может качественно изменить всю человеческую жизнь. Быть может, такое толкование единства покажется тривиальным или само собой разумеющимся. На самом деле эти маленькие примеры единодушия, возникающего между людьми, показывают, что единство проникает в каждый уголок существования человека. Его приметы можно видеть каждый день, оно может развиваться, расти, а затем вдруг превратиться в сильное чувство принадлежности к чему-то или к кому-то, как яркий признак единства. Смерть мужа или жены можно переживать как потерю части самого себя. Одна 88-летняя женщина, похоронившая своего мужа, совершенно серьезно утверждала, что муж унес с собой в могилу ее мозги. Такие переживания часто испытывают люди с ампутированными конечностями, чувствующие сильные фантомные боли в несуществующей ноге или руке.

Психотерапия в сообществе

Может ли психотерапия, ориентированная на индивидуальность, повернуться таким образом, чтобы ответить на нужды больших групп людей в обществе? Судя по некоторым косвенным признакам, такая работа уже ведется.

В последние годы наблюдается развитие групп самопомощи, которые формируются на общих основаниях, что предполагает как эмпатию, так и единство. Когда люди объединяются в сообщества, факт единства очевиден. Эти сообщества возникают не только из-за генетической склонности людей объединяться или подчиняться. Такие сообщества не строятся на принципах профессиональной и социальной принадлежности, а значит, люди получают в них неограниченные возможности выразить себя. Вслед за большими группами стали появляться специализированные группы, обращенные к определенным проблемам, — алкоголизму, игромании, детскому насилию, созависимостям, ожирению.

Количество таких групп поражает воображение. В своих исследованиях групп самопомощи Альфред Кац (Alfred Katz, 1993) сообщает, что в Америке существует более 750000 таких групп! Ричард Хиггинс (Richard Higgins, 1990) обнаружил, что в 1990 году насчитывалось только двести различных типов групп по двенадцати шаговому методу*. Еженедельно они собирают 15 миллионов американцев на полмиллиона встреч! Ассоциация психического здоровья в Сан Диего только в 1994 году выпустила шесть переизданий “Инструкции по самопомощи”, которая содержит список более чем пятисот групп самопомощи разного профиля, базирующихся только в Сан Диего и его окрестностях.

Обычно группы самопомощи невелики. В терапевтических кругах есть потребность и в создании больших групп, например, таких, какие уже созданы Жаком Морено, Карлом Роджерсом, Элизабет Кюблер-Росс, Жаном Хостоном, мной и другими. Каждый их нас создал такие группы по совершенно различным причинам и принципам.

Наиболее хорошо организованные и скандально известные — ЭСТ-группы**. Они вызывали много протестов у психотерапевтической общественности и прекратили свое существование несколько лет назад. Эта организация подтвердила опасения гештальт-терапевтов относительно интроекции и конфлюенции. Люди, принадлежащие к ЭСТ-группам, использовали процедуры, хорошо знакомые гештальт-терапевтам: направленную визуализацию, акцентуацию на простом осознавании и создание безопасного риска. Они придавали значение парадоксальной теории изменения, по которой человек признает и принимает “нечто” для того, чтобы, как говорили приверженцы ЭСТ-терапии, “получить это”. ЭСТ-группы с помощью интроекции и конфлюенции подчиняли участников указанию лидера. Диктаторский тон лидеров этих групп, изолированность людей друг от друга и от окружающего мира, постоянные изнурительные повторы — все было нацелено на подчинение.

Но, как я уже говорил, интроекция и конфлюенция могут приносить и пользу. Действительно, авторитарный стиль ЭСТ-групп эксплуатировал естественные рефлексы человека к интроекции и конфлюенции, но эти процессы могут быть важными для взаимоотношений людей. Доброта, свободный выбор, интересные темы, живой контакт, удачный эксперимент, юмор, музыка, поэзия, встречи, задушевные беседы, общение в больших группах, включая интернациональное общение — все это также существует в рамках интроекции и конфлюенции.

Функция единения, принадлежащая интроекции, конфлюенции и синтезу, подводит человека к принятию общественных устоев, что побуждает его быть таким, каким общество хочет его видеть. Предписывающие указания определяют общественную функцию каждого. К сожалению, эти указатели могут также войти в противоречие с потребностями человека и довести его до безумия. Психологическая цена чувства сопричастности может быть слишком высокой, а может быть вполне выгодной. Она сулит готовность понять тебя другими, получение поддержки, ощущение собственной значимости в глазах других, удовлетворение глубоко сидящего в человеке стадного чувства.

Гештальт-теория достаточно нейтральна по отношению к оценке пользы или вреда единства, однако многие ее последователи с недоверием относятся к этому явлению. Возможно, такое негативное отношение возникает оттого, что терапевтическое внимание более пристрастно к нарушениям, нежели к норме. Например, несмотря на множество ссылок на снижение активности, представленное в конфлюентных и интроективных отношениях, Перлз, Хефферлайн и Гудман (1951) провели исследование, посвященное здоровым проявлениям интроекции и конфлюенции. Но даже при том, что они часто выступали против отношения к конфлюэнции как к невротическому поведению, говоря о пользе конфлюенции, они пишут: “Мы находимся в слиянии со всем вокруг нас, мы фундаментально, несомненно и безнадежно зависим от ситуации, где нет потребности или возможности что-либо изменить. Ребенок находится в слиянии со своей семьей, взрослый — в слиянии с обществом, человек — со вселенной”.

Они также указали на незаменимые социально здоровые качества интроекции: “Люди формируются в процессе социальных контактов. Они идентифицируют себя со своей социальной принадлежностью. Они абстрагируются от тех своих качеств, представлений, поступков, которые не одобряются в их среде. Наше общество — это общество разделения труда, в котором люди так или иначе используют друг друга как инструменты... И это общество... определяет нужды человечества, его культуру, социальную принадлежность, сохраняемую целыми поколениями”.

Мы можем “питаться” интроекциями или “травиться” ими. Мы можем находиться в плодотворном или обедняющем слиянии. И хотя, с одной стороны, и та, и другая форма слияния безусловно представляют угрозу для идентификации человека, с другой — диктат индивидуальности тоже может стать угрозой для создания гуманистического единства. Развивая свои приоритеты, мы рискуем либо потерять индивидуальность, либо остаться в стороне от единства с другими людьми. Какой бы путь мы ни выбрали, нам придется играть “из двух колод”. Единство и индивидуальность не являются антитезами, они скорее похожи на дыхание — как вдох и выдох.

Поскольку единство фактически является центральной психологической силой, мы должны задуматься не только о том, имеют ли место интроекция или конфлюенция в том или ином случае, но и о том, что они несут в себе, от кого исходят, какой приносят результат. В свете этих вопросов ЭСТ-группы действительно заслуживают внимания; это течение широко распространилось и имело большой круг поклонников (Bry, 1976). Несмотря на то, что психотерапевтическое сообщество отвергло их, последователи ЭСТ-групп делают многое из того, чем занимаются психотерапевты: они оказывают людям поддержку; объединяют их сообщества; помогают им избавляться от чувства стыда, недоверия, неуверенности в себе и других источников личных проблем; они помогают людям лучше понять, что им нужно и чего они хотят. Если такие большие группы, как ЭСТ-группы, придерживаются неприемлемых принципов и методов, мы должны отделять злоупотребление процессом от самого процесса. Неприятие злоупотреблений нельзя смешивать с неприятием потребностей.

Фрейд редко признавал общественные устои, тем не менее даже он понимал ограниченность индивидуальной психотерапии, когда речь шла о причастности человека к обществу. Он понимал, что его метод будет претерпевать изменения, чтобы применяться в различных областях. Он писал: “Одно несомненно... совесть общества проснется и осознает, что разум бедняка так же нуждается в помощи, как и его бренное тело... И задача будет заключаться в том, чтобы адаптировать наш метод в новых условиях... Весьма вероятно, что, применяя наш метод, многие будут вынуждены к чистому золоту психоанализа подмешивать медь прямого внушения; и не исключено даже, что в дело снова войдет гипнотическое влияние”.

Общественный магнетизм является фактом нашей жизни. И как бы мы в психотерапии ни игнорировали этот неуправляемый процесс создания новых сообществ и их участие в общественных психологических объединениях, все равно люди всегда будут подвержены этому желанию. Если же мы будем брезгливо отворачиваться от этого, мы оставим поле действий для других. И можно не сомневаться, что это поле не останется пустым, оно заполнится по-своему, способами, которые могут сильно расходиться с нашими убеждениями.

9. ЕДИНСТВО “Я” - Обитаемый человек. Терапевтическое исследование личности - Польстер Ирвин