8. ЭМПАТИЯ - Обитаемый человек. Терапевтическое исследование личности - Польстер Ирвин

Контакт безусловно играет одну из главных ролей в формировании “я”, но его роль не единственная. Контакт тесно переплетен с такими чувствами, как эмпатия и увлеченность. Все эти качества вместе создают триаду и обусловливают переживание полного контакта. Эмпатия вносит в эту триаду сопереживание и взаимопонимание, когда один человек способен понять и прочувствовать переживания другого человека.

Люди всегда будут нуждаться друг в друге. Но эта потребность не исчерпывается простым общением, человеку необходимо, чтобы кто-то был на его стороне, играл в его команде, поддерживал и вдохновлял его. Например, если родители не поощряют любопытство своего ребенка, оно ослабевает и ребенок становится пассивным и нелюбопытным. Эмпатия не является необходимым условием формирования “я”, но чрезвычайно способствует этому процессу, так как поддерживает те переживания, из которых и формируется “я”. Без эмпатии родителей любопытство ребенка будет изолировано и лишено стимула к дальнейшему развитию.

Всегда есть возможность испытать эмпатию других людей. Вот хорошая иллюстрация эмпатии. К двухлетнему ребенку в детский сад приходит мать. Через некоторое время другой ребенок начинает горько плакать, его мама еще не пришла. Тогда первый подходит к плачущему, берет его за руку и подводит к своей собственной матери. Это простое проявление эмпатии дает плачущему ребенку безусловную поддержку. Мы можем предположить, что такой опыт может внести свой вклад в формирование различных “я” ребенка — “плаксивого я”, “неполноценного я”, “дружеского я”. А ребенок, проявивший подобную эмпатию, также может упрочить, например, свое “великодушное”, “предприимчивое” или “активное я”.

Эмпатический контакт

Ни одна терапевтическая теория не обходит вниманием потребность человека в эмпатии. Однако тема эмпатии не часто совмещается с темой контакта. Приоритет контакта в гештальт-теории и ориентация на эмпатию в теориях Хайнца Кохута и Карла Роджерса представляют в этом смысле приятный контраст.

Кохут и Роджерс считали, что эмпатия является определяющим фактором, а контакт подразумевается как сопровождение. Гештальт-терапия придерживается другой позиции, где, наоборот, контакт является ведущим, а эмпатия подразумевается. Поскольку эмпатия и контакт тесно переплетены, ошибочно считать важным что-то одно в ущерб другому. Это вызывает смещение теории в одну или другую сторону и множество ошибочных терапевтических ожиданий. Кохут (1977) заметил такие смещения у Фрейда, который объяснял свой успех эмпатически окрашенными интерпретациями, в то время как он мог добиваться контакта благодаря харизматическим чертам своей личности.

Кохут гуманизировал психоаналитическую работу, к нейтральной позиции аналитика добавив человеческие чувства. “Если человек посвятил свою жизнь помощи другим и поставил себе цель добиваться инсайта с помощью эмпатического погружения во внутренний мир человека, отзывчивость будет его неотъемлемым качеством”, — писал Кохут (Kohut, 1977). Таким образом он утверждает, что эмпатия является основой психотерапии. Такой подход оставляет широкое поле для терапевтического контакта и вносит выдающийся вклад в представления о терапевтической ответственности. Однако, когда Кохут делает такое заключение, он оставляет без внимания другие приоритеты: “Как мне кажется... самоанализ наблюдателя лежит в основе психоанализа; в этом безусловно состоит глубинный смысл психологии с момента ее зарождения”. В другом случае он пишет: “Центральная проблема... заключается в том, что аналитик практически не меняет своего поведения, когда понимает, что происходит с его пациентом” (Ornstein, 1978).

Роджерс, одним из первых обративший пристальное внимание на эмпатию, также отдавал предпочтение пониманию. В его работах часто подчеркивается важность взаимопонимания во взаимоотношениях между терапевтом и пациентом. Он всегда особенно выделял необходимость подстраиваться к природе другого человека, что является одним из его наиболее значительных вкладов в гуманизацию психотерапии. Но проблема пункта/контрапункта (см. главу 1) вывела эмпатию на передний план, а контакт отставила на дальнем плане. Роджерс (1961) помог сбалансировать эту позицию, сказав: “Принятие не многого стоит, пока не включает понимание, а это значит, что я понимаю те ваши чувства и мысли, которые кажутся вам такими ужасными, или никчемными, или сентиментальными, или странными. Это говорит только о том, что я вижу их так же, как видите их вы, и принимаю их так же, как вы, и вы можете не бояться вместе со мной посетить все укромные закоулки и устрашающие пропасти вашего внутреннего мира, где часто бывают похоронены переживания”.

С таким акцентом на эмпатическом понимании терапевт будет говорить или делать то, что достигнет глаз, ушей и души пациента. Как ему это удается? Может быть, он как-то особенно смотрит на пациента? Может быть, это зависит от того, какие слова он находит, описывая переживания пациента так, чтобы он увидел их в ином свете? Может быть, терапевт может научить пациента, как разговаривать с его угрюмым приятелем? А может быть, это связано с одним смелым вопросом, который, как полагает пациент, никто не осмелится задать, а он теперь может? Или терапевт способен научить пациента лучше дышать?

Избегая некорректных или несвоевременных реплик, терапевт может яснее понимать и уважать такие чувства пациента, как нерешительность. Эмпатия помогает терапевту терпеливо ждать, пока пациент сможет преодолеть свою нерешительность. До тех пор, пока эмпатический опыт не перейдет в хороший контакт с помощью правильно найденных слов или действий, он не считается завершенным. Хотя эмпатическое понимание и эмпатический контакт тесно спаяны вместе и один поддерживает другой, союз никогда не будет прочным. В борьбе за союз между двумя предпочтение пониманию ослабляет роль контакта.

Гештальт-терапия несет ответственность за противоположное заблуждение, так как до наших дней отдает предпочтение простому контакту, мало внимания уделяя эмпатии. Такое предпочтение контакту особенно ярко проявляется в работах по гештальт-терапии. Перлз и его коллеги задали тон в описании контакта, который, хотя и сопровождается эмпатией, но весьма косвенно: “Мы понимаем контакт, осознавание и моторные реакции в широком смысле, включая сюда готовность и отказ, подход и избегание, ощущения, чувства, манипуляции, оценки, взаимосвязь, борьбу и так далее — каждый способ жизненных отношений, которые происходят на границе взаимодействия организма и среды” (Perls, Hefferline and Goodman, 1951). Это определение контакта не отвергает эмпатию, поскольку включает чувства, ощущения и оценки, но оно не дает прямой ссылки на эмпатический контакт.

И все-таки гештальт-терапия чрезвычайно чувствительна к состоянию другого человека. Гештальт-терапевт всегда ищет контакта, чтобы развивать такую исключительную чувствительность к потребностям пациента. Без эмпатии контакт тоже может быть хорошим, но он не будет служить терапевтическим целям. И тогда терапевт может посмеяться над неожиданно забавной репликой, в то время как пациент будет чувствовать опустошенность. Один может обидеться на реплику терапевта, в то время как другой, находясь в хорошем контакте с терапевтом, обижаться не станет. Шутка никогда не повредит, однако еще важнее чутко прислушиваться к тому, что другой человек переживает в данный момент. Контакт без эмпатии, “неэмпатический контакт”, случается в нашей жизни на каждом шагу. Но, романтизируя хороший контакт, полагая, что эмпатию необходимо проявлять всегда, мы рискуем не найти соответствие поведению некоторых людей. Например, снайпер, удачливый брокер или кабинетный ученый могут посмотреть на контакт совсем по-другому.

Для эмпатии нужна взаимность так же, как для контакта необходимо, чтобы люди по меньшей мере встретились. Испытывая потребность в эмпатии, терапевт получает дополнительную возможность лучше вникать в потребности своих пациентов. Некоторые гештальт-терапевты — сейчас их все меньше и меньше — неверно истолковывали контакт, стараясь быть независимыми от другого человека, избегая привыкания к пациенту. Когда терапевт боится привыкания и рассматривает его как чрезмерную сосредоточенность на другом человеке, он может лишить пациента своих естественных реакций.

Ограниченное представление о контакте и непринятие эмпатии может стать препятствием для углубленных и прочных взаимоотношений между терапевтом и пациентом. Как считали Перлз, Хефферлайн и Гудман (Perls, Hefferline and Goodman, 1951), контакт в действительности включает в себя “любой вид живых отношений”. Уважение к потребностям другого человека пронизывает как теоретические, так и практические работы по гештальт-терапии.

Ни одно теоретическое представление не рассматривает эмпатию как неизбежное сопровождение контакта. Так же обстоит дело и с теориями контакта. И хотя некоторое утешение можно найти в естественном союзе между эмпатией и контактом, совершенно невозможно понять, что происходит в этом случае: либо контакт становится эмпатическим, либо эмпатия — контактной?

Проблемы соотношения контакта и эмпатии настолько важны для терапевтической работы, а различия настолько деликатны, что я хочу представить вам запись одной сессии. Возможно, она до некоторой степени прояснит этот вопрос.

Последние четыре сессии проходили в рамках терапевтического тренинга и были посвящены желанию моей пациентки Делии иметь свой собственный дом. Она колебалась между боязнью бросить работу в большом городе и стремлением жить со своим другом в этом доме на острове. Делия очень боялась перемен в своей жизни, однако ей было очень важно сохранять веру в то, что все должно идти своим чередом. Эта поистине удивительная вера демонстрировала ее “я”, отвечавшее ведущим принципам ее жизни. Мы можем назвать его “убежденное я”, так как оно доминировало. Однако сейчас это ее “я” было растревожено, и Делия очень волновалась по поводу трудно разрешимых задач — вакансии в оркестре, финансовых проблем, семьи, социальных факторов.

Мне эти проблемы не казались столь несовместимыми, и я с сочувствием заметил, что обычно ее вера и цели были более согласованы, чем теперь. Делия ответила, что ей надо лишь верить и не обязательно знать, что будет дальше. Говорила она с тоской и подавленностью.

Я с эмпатией отнесся к ее дилемме. И в то же время был уверен, что она не отдает себе отчет в том, что ключевой конфликт происходит между ее “убежденным я” и “я — изысканная женщина”. Я также думал, что за желанием уехать домой она не замечает желание пойти работать и другое, глубоко запрятанное “я”. Я надеялся, что Делия примет мою эмпатию ко всем ее “я”, но собственная убежденность была для нее важнее, чем рассуждения любого другого “я”. Я по-прежнему надеялся познакомить Делию с другими ее “я”.

Ирвин: Из того, что ты мне рассказываешь, на первый план выступает существование твоей убежденности. Я думаю, что ты очень проницательный человек, но при этом реально не представляешь, что произойдет и что движет тобой. Ты знаешь, что ступаешь по земле, но никогда не измеряла ширину своего шага и силу своих мускулов. [На самом-то деле она знала это, но никогда не принимала в расчет. Ирв.] Я понимаю: иметь убеждения — это хорошо. Но лично мне важнее знать, что и почему происходит. Мне не хочется навязывать тебе свое мнение, хотя ты и просишь об этом. Некоторые вопросы, которые я бы хотел задать тебе, не касаются твоего убеждения.

Делия: Да-а, я думаю, что вы правы, и я не хотела бы быть другой.

Ирвин: Как же мне быть [как же мне добиться изменений? Ирв.]? Я в некотором роде смущен [я имею в виду свою терапевтическую ответственность. Ирв.], выходит, я должен делать то, чего ты не хочешь?

Делия (медленно качает головой): Я не знаю, не знаю. Вам кажется, что я поставила вас в трудное положение?

Ирвин: Я не против трудностей, но я действительно не хотел бы игнорировать это противоречие. Я просто сообщаю тебе о своих размышлениях. Я пытаюсь рассуждать в твоем стиле, с помощью твоего убеждения — пусть будет, что будет, — хотя это мне и не свойственно в полной мере. Видишь, ты меня переделала.

(Делия весело смеется, и я присоединяюсь к ней.)

Ирвин: В связи с этим, по моему убеждению, следует разобраться в противоречиях, с которыми ты живешь. Противоречия между убеждением и знанием, свободой и предрешенностью судьбы, между жестокостью и изысканностью.

Как вы можете видеть из записи этой сессии, я понимал, что не видел конкретного способа проявить эмпатию к Делии. Во мне происходила борьба между сочувствием к тому, как она изложила свое убеждение (это была форма ее застойного “я”) и моей эмпатией к ее невысказанному внутреннему конфликту, который усложнял наши отношения. Я хотел пробиться к взаимопониманию и полагался на способность Делии мыслить и чувствовать, но в то же время рассчитывал и на свое собственное вмешательство. Я чувствовал, что несколько теряю инициативу и моя эмпатия становится односторонней, даже механической, начинает походить на простое приспособление. В конце концов, я должен был проверить, насколько правильно я ее пониманию, чтобы и она могла обнаружить возможности тех своих “я”, которые отвергала.

Делия не хотела изменять свое убеждение на что-то неизвестное, пока не узнает, в какой форме я могу ей помочь. Я же мог только проявить сочувствие к ее убеждению и лукаво старался расположить ее к себе. Я предлагал ей присоединиться к моим соображениям о том, как можно позволить жизни идти свои чередом. Таким образом, она попала в расставленную мной ловушку. Это была своего рода парадоксальная ситуация — мое убеждение заключалось в том, что ей следовало понять: одного убеждения недостаточно. Мы вместе посмеялись над таким неожиданным поворотом и в результате заключили парадоксальный союз.

Сам же я испытывал серьезные колебания между моей эмпатией к позиции Делии и терапевтической позицией, которая должна была учитывать важную роль исследования, знания, естественного течения жизни, которое она странным образом игнорировала. Каждый пациент по-своему сложен и многого не замечает, поэтому терапевту необходимо направлять его и помогать распознавать его непризнанные “я”. В данном случае речь идет о ее “изысканном я”. Соглашательскую позицию нельзя считать настоящей эмпатией. Пациента невозможно лечить только с одной стороны.

К счастью, Делия “простила” мне иной взгляд на ее жизнь. Различия между нашими взглядами мы выразили в коротком контакте, который могут иметь люди, даже не выясняя взглядов друг друга. С помощью этого взаимного расположения она почувствовала мой эмоциональный отзыв и союзническую позицию. Мне кажется, Делия понимала, что я делаю это не только из профессиональных соображений. Горечь, вызванная нашими разногласиями, только обострила ситуацию, что и требуется в любой терапии.

В тот момент сессии мы немного поговорили о противоречиях между жестокой и изысканной женщиной, о том, что жестокость — это другой способ описывать “я”, которое требует примитивной, даже мистической веры. Это помогло ей признать многие актуальные проблемы своей жизни. Делия начала говорить о своих практических нуждах, в частности, о денежных затруднениях. Затем она осознала, почему чувствовала себя такой твердой, когда говорила о принятии своей жизни “на веру”.

Ее протесты против знания и понимания коренились в ее неприятии материнских требований. Мать хотела знать о ней все — о ее поведении, чувствах и проблемах. Если бы Делия позволила ей настолько внедриться в свою жизнь, она попала бы в ловушку и потеряла ощущение свободы. Я же видел в ее живые реакции, целеустремленность — эти качества Делия все-таки сумела сохранить в борьбе с матерью. Не похоже было, чтобы она потеряла свою индивидуальность.

Однако она продолжала испытывать постоянную тревогу и считала ее причиной своего неблагополучия. Заговорив о свой глубоко запрятанной обиде, Делия неожиданно выкрикнула, что больше не хочет, чтобы ее обижали. Она сказала, что чувствует “глубокую, мучительную боль” и буквально первобытное желание поехать в свой Дом. Она страстно желала вернуться в этот Дом, потому что раньше у нее никогда не было постоянного места жительства. Делия рассказала мне о том, как она впервые поняла, что у нее нет дома. Я чувствовал эти ее ощущения и эмпатически выразил ей мое собственное чувство дома, описывая свои телесные ощущения.

Ирвин: Никакие развлечения и радости на свете не заменят человеку Дома, чтобы ты ни делал, чем бы ни занимался. Дом — как часть твоего тела, как сердце или легкие.

Делия: Да? Неужели?

Ирвин: Я так чувствую и думаю, что так же чувствует большинство людей. Наверное, сердце пересадить намного труднее, чем дом, но он такой же незаменимый. Ты сказала “Неужели?” с такой трогательной интонацией. Это означает, что ты чувствуешь то же самое?

Делия: Я задумалась о том, был ли у меня когда-нибудь дом.

Ирвин: Ах! Значит, у тебя есть страстное желание быть дома?

Делия: Когда я была маленькой, у нас никогда не было дома.

Ирвин: Как же это могло быть?

Делия: Мой отец был проповедником, и мы всегда жили у чужих людей. Некоторое время мы жили на одном месте, пока местный священник не требовал, чтобы мы уехали.

Ирвин: Значит, вы много переезжали?

Делия: О-хо-хо. Четыре раза, прежде чем я покинула родителей. Но я хорошо помню это ощущение — ни один дом не был нашим, нигде ни я, ни мои родители не чувствовали себя свободно.

Ирвин: А ты не могла бы рассказать об этом что-нибудь еще?

Делия: Да я даже не знаю, почему я заговорила об этом.

Ирвин: Но ведь ты думала об этом, правда?

Не считая моей метафоры, которая сфокусировала ее ощущение Дома, мои реакции отошли на задний план. Свою эмпатию я выражал в осторожных, деликатных вопросах, выказывая большой интерес к рассказу Делии. Когда же она неожиданно смутилась от того, что рассказала о том, что ее родители никогда не чувствовали себя как дома, я оказал ей поддержку. Эта поддержка выражались в сочетании эмпатии к чувствам, которые Делия только что выразила, и уверенности в том, что она просто нуждается в утешении, потому что у нее никогда не было дома. В данный момент это было важнее, чем исследование самого вопроса. Она почувствовала наше взаимное согласие и кивала головой в ответ на мои реплики.

Затем Делия продолжила рассказ о чувствах по отношению к своему Дому. Она стала развивать эту тему в деталях, отчасти самостоятельно, а отчасти с помощью моей поддержки и особых инструкций. Инструкции и поддержка были основаны на эмпатии и придавали больший вес ее желанию получить то, что она хочет.

Делия: Я вспоминаю, что чувствовала, когда ехала домой в прошлом году. Я чуть не погибла тогда, это было в день моего рождения. Мне очень хотелось быть дома в свой день рождения... Это было в феврале, началась ужасная снежная буря, никто не решался выйти на улицу... На дорогах было пусто и страшно, но я решилась ехать, потому что очень хотела быть дома. Я ехала около двенадцати часов... Это было почти нереально, я ехала на машине, глубокой ночью, в сильную бурю, но я ехала домой! Мне было так важно быть там!

Ирвин: У себя дома?

Делия: Да.

Ирвин: Это очень глубокое чувство — Дом. Твое сердце может построить дом.

Делия: Но вы же видите, мое сердце оставило совсем немного места для меня. Неужели и для вас это так же важно? (Она плачет.)

Ирвин: Думаю, что важно. Но я не очень понимаю, что это значит для тебя. Я не совсем понимаю, как же ты забыла включить туда других. Ты сказала, что твое сердце построило дом только для тебя... Что-то вроде гнезда, укромного местечка, убежища, куда другим не добраться. Ведь так?

(Делия улыбается сквозь слезы, а потом смеется с видимым удовольствием.)

Делия: Кажется, это что-то новое для меня.

Новизна заставила ее так рисковать, и она неожиданно осознала, что уже делает то, что было для нее лишь мечтой о будущем. Когда она стремилась домой, она уже достигла того, о чем мечтала. Так часто происходит в терапии: человек вдруг осознает, что уже делает то, чего хочет, просто он не воспринимал этого, не соотносил со своей жизнью или еще не достиг того уровня активности, когда можно получить отчетливое переживание того, что происходит. Дальнейшее описание демонстрирует, как у Делии усиливается ощущение реальности происходящего. Она отчетливо выражает это словами.

Делия: Это похоже на то, как я ходила по дому и смотрела вокруг и думала (всхлипывает), что это кресло могло бы стоять тут много лет, если бы я не сдвинула его.

Ирвин: Да.

Делия: И никто не придет и не скажет мне, что это не мое, и деревья тоже мои, они будут здесь всегда. Но я мечтаю об этом, как будто я где-то не здесь.

Ирвин: В буквальном смысле?

Делия: Я грежу об этом, когда я далеко.

Ирвин: Когда ты говоришь, что “грезишь”, ты имеешь в виду, что тебе это снится или ты представляешь себе это?

Делия: И то, и другое. Как правило, мне снится, что я не могу вернуться обратно. Это мой кошмар — я всегда вижу этот сон. Мне снится, будто идет война и я не могу вернуться домой.

Ирвин: Но ты возвращаешься домой вот уже два года, это ты не учитываешь?

Делия: Всегда, когда это происходит, мне кажется это просто невероятным.

Ирвин: Невероятно — это прекрасно или ужасно?

Делия: Прекрасно. Да... Как будто я в сказке и говорю себе: “Боже мой, я дома!”

Ирвин: Я тоже чувствую что-то подобное каждый раз, когда вхожу в свой офис на окраине Кливленда. Я не мог дождаться, когда получу этот дом. Я хорошо помню это чувство, когда Мириам сказала мне, что едет туда... Я до сих пор помню свои ощущения. И где бы я ни был — а я бывал во многих местах, где мне было очень хорошо, — я никогда не чувствовал, что мне хочется остаться там надолго, потому что я всегда знаю, как хорошо возвращаться домой.

Делия: И тогда вы отпускаете свои чувства.

Ирвин: Нет, я не всегда чувствую это. Но, я чувствую это, когда запаковываю свой чемодан, когда звоню в аэропорт, чтобы заказать билет. И мне странно, как ты можешь совмещать наслаждение домом со всем остальным. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Делия: Что-то о том... может ли тот факт, что у меня есть мой дом, приносить мне радость в других делах? Мне кажется, это очень важно. Это настолько важно для меня, что порой мне кажется, будто полноценная жизнь проходит только там.

Ирвин: Но обе стороны твоей жизни реальны. И радость от того, что ты делаешь, и реальность существования твоего собственного дома. Ведь ты сделала это. Я не знаю, что еще ты сделала, ты упоминала некоторые вещи, но я имею в виду, что ты можешь претворять в реальность свои мечты.

Делия улыбается и кивает головой, соглашаясь со мной. Но я хочу, чтобы она почувствовала это еще сильнее и полнее. Я иду дальше своей эмпатии к ней. Я даю ей специальные инструкции, чтобы в направленном контакте со мной она могла выразить и сильнее прочувствовать свое “я”, которое счастливо только Дома. Я рассчитывал, что с помощью этого контакта она сможет яснее увидеть свои реальности, с большим количеством деталей и большей достоверностью ощущений.

Ирвин: Не могла бы ты произнести следующие слова? Ты, конечно, не обязана, но давай я произнесу их, а ты решишь, хочешь ли ты сказать или нет: “У меня действительно есть дом”.

Делия (всхлипывает без слов. После некоторой паузы она встряхивается): Вот это да! Все это меня подкосило.

Ирвин: Ладно, давай попробуем еще раз. Посмотри, если хочешь, ты можешь импровизировать на эту тему: “У меня действительно есть Дом”.

Делия: Я могу сказать вам адрес. (Смеется.)

Ирвин: Хорошо, но это только часть.

Делия: Там есть фруктовые деревья. Я бы могла описать вам их.

Ирвин: Просто говори то, что хочешь. Может быть, так лучше, чем произносить эти слова.

Делия: Там так красиво! Правда. Прежде всего, там есть Джейсон, он ждет меня. Он всегда выходит из своей мастерской, чтобы встретить меня у машины. Он всегда улыбается и говорит: “Милая королева, как я рад, что вы дома”. Потом он забирает мои вещи из машины и несет их домой. Там всегда красиво убрано, готов обед, а он так приветлив со мной.

Ирвин: Теперь я лучше представляю себе, как ты живешь в своем доме.

Делия (улыбается и смеется): Правда?

Ирвин: Да, для меня это так, и думаю, что и для тебя тоже.

Делия: Я чувствую, как будто должна сказать это как заклинание: “У меня есть дом, у меня есть дом”.

Очарованность, эмпатия и границы

В этой сессии моя эмпатия была неразрывно связана с эмпатией к Делии. Это проявлялось во многих формах взаимодействия между нами. Ключевым фактором нашего с ней общения была моя очарованность всем, что говорила Делия. Это не всегда выражалось словами, но было очевидно нам обоим. Она была прямой и чуткой пациенткой, но в то же время в ней было что-то от упрямого ребенка, вселившегося во взрослую женщину. Все, что она говорила, исходило из глубины ее прямой натуры и одновременно было пронизано простотой и естественностью. Очарованность, которую я испытывал, была одним из источников нашего хорошего контакта и эмпатии друг к другу. Способность быть захваченным контактом с пациентом и чувствовать эмпатию к нему приближает терапевта к пациенту и создает резонанс в общении.

Обычно эмпатия определяется пониманием существа происходящего и словесным выражением этого понимания, однако невербальную очарованность, которую испытывает терапевт, не следует рассматривать как простую подпорку. Понимающее и сочувствующее участие терапевта поможет пациенту почувствовать свою значимость и важность своих переживаний.

Пациент тоже может быть очарованным происходящим в терапии, но очарованность терапевта, в отличие от чувств пациента, носит направленный характер и служит терапевтическим целям. У каждого пациента есть черты, требующие особого внимания терапевта. Даже если пациент по натуре самонадеян, терапевт должен быть очарован его самонадеянностью. Ведь эта самонадеянность может быть маской, за которой кроется какая-то жизненная коллизия. Другие пациенты могут поразить терапевта своим страхом, третьи — несокрушимыми убеждениями и т.д.

Способность быть очарованным дана не каждому терапевту, многие никогда не испытывали такого чувства. Однако нам, терапевтам, посчастливилось находиться ближе к сердцевине того, что так важно для человека. К сожалению, над нами часто довлеет множество сложных технических методов, но мы не должны позволять им стать нашими тиранами. Задача терапевта — сделать их своими союзниками в работе.

Уважение к проблемам пациента помогает снизить риск, который сопровождает сужение внимания, способное стать опасной силой. Спектр эмпатических переживаний, составляющих очарованность, также ограничен личностью терапевта и его профессиональными границами допустимого. В любой сфере деятельности очарованность должна соответствовать потребностям этой деятельности, чтобы это ни было — геологические изыскания или международная дипломатия. Чем больше опыта имеет человек в координации между расширением границ своей очарованности и непосредственно работой, тем меньше риск.

Знакомясь с пациентом, терапевт расширяет границы и самого себя. Он чувствует себя как гурман перед большим выбором блюд. И так же как гурман, терапевт запоминает, обращает внимание и смакует все, с чем сталкивается, в то время как другой, равнодушный к еде человек, может быстро расправиться с ней, даже не заметив ее вкуса. Во время сессии с Делией мне было легко и просто прочувствовать ее переживания, связанные с собственным домом. Здесь мне помогли мои собственные чувства — они усилили мою очарованность пациенткой и ее чувствами. Она смогла увидеть дом так, как я вижу его, и в этом не было ничего специально подстроенного. С другой стороны, мои переживания помогли мне понять ее, а затем шаг за шагом вести сквозь неясные желания к конкретным целям, которые могут удовлетворять ее личным потребностям.

В рамках своих Я-границ (И.Польстер, М.Польстер. “Интегрированная гештальт-терапия”, М., 1997) терапевт может испытывать гораздо больше чувств. Если эти чувства не нарушают его целостности, они позволяют ему налаживать хороший контакт. Это очень важно для плодотворного сочувствия переживаниям пациента. Многие терапевты уже изменили свои взгляды на эмпатию, принимая чувства и поступки своих пациентов, которые те часто не признают и отторгают. Криминальность, бунтарство, смятение, паника, отчаяние, леность, лживость, страх, нарциссизм — все эти качества являются источниками личной драмы человека и нуждаются в признании терапевта. Если терапевт не уважает эти чувства пациента, лишь редкий пациент способен получить пользу от такой терапии.

Обычно терапевты исходят из собственных, ранее сформированных Я-границ. Например, если терапевт не допускает молчания во время сессии, так как полагает, что с пациентом необходимо поддерживать беседу, ему будет труднее выдерживать молчание пациента, чем терапевту, который с уважением относится к молчанию своего пациента и рассматривает его как важное проявление. Даже допуская молчание из профессиональных соображений, терапевт, не переносящий пауз, будет страдать от этого. Он будет терпеть паузы, потому что теоретически допускает их пользу для терапии, но его эмпатия к молчанию пациента будет искусственной, неорганичной, а значит, он будет хуже понимать переживания своего пациента.

В работе с Делией моя непосредственная эмпатия возникла в результате удачного совпадения наших переживаний по поводу родного дома. Часто терапевты считают, что можно понять другого человека, исходя только из того, что он испытывает, не имея собственного опыта подобных переживаний, то есть получают информацию из “вторых рук”. Но терапевт, чуткий к переживаниям другого, нередко обнаруживает, что чужие эмоции всколыхнули в нем что-то неожиданное, близкое по духу. Например, пациент высмеивает своих родителей, у терапевта нет подобного собственного опыта, и вдруг он вспоминает смешную историю, которую рассказывали о его родителях друзья дома. И тогда чужие переживания создают высокую степень взаимопонимания.

Есть и противоположная опасность: терапевт, исходя из собственных переживаний, начинает навязывать пациенту чувства, не свойственные ему и не соответствующие его потребностям. Так могло случиться и с Делией. Интуиция предлагала мне мой опыт, но я видел разницу между собственными переживаниями и ее чувствами. Правильный выбор терапевту должен подсказать только здравый смысл, к которому следует прислушиваться всем тера­певтам.

У терапевтов есть множество различных способов быть чуткими к историям жизни, которые рассказывают им пациенты. Этим даром обладают люди разных профессий. Каждый из нас сталкивается в жизни с людьми, которые как магнит притягивают к себе исповеди других людей. Тоубин исследовал этот феномен и изложил свои впечатления в статье. Он беседовал с людьми, которые вызывают у других желание рассказать о себе. Один из его собеседников сказал: “Сколько я себя помню... люди всегда откровенничали со мной. Я думаю, что чаще всего это происходит потому, что я слушаю людей. Я много говорю сам, но и слушаю. Я бы сказал, что в основном люди не слушают других. Они просто не слышат... Но я действительно слушаю, задумываюсь над тем, что мне говорят, и начинаю понимать их. Я осознаю их чувства, потому что осознаю и свои тоже” (Towbin, 1978.)

Для терапевта самый распространенный способ достичь открытости — пройти собственную терапию. Тогда его снова могут захватить переживания, испытанные им в жизни, а кроме того, он начинает понимать, что значит быть на месте пациента.

Другой источник оживления чувств — искусство. Оно обогащает понимание человеческих чувств и предлагает многообразие жизненных переживаний совершенно разных людей. Например, живописные полотна Френсиса Бэкона могут немало рассказать терапевту о человеческих страхах.

Терапевт может найти и другие возможности пополнить свои знания о людях: путешествия, беседы с разными людьми, пристальный интерес к тому, что они чувствуют и о чем думают. А самое главное — смотреть широко открытыми глазами и прислушиваться к тому, что люди говорят о себе и других. Такой образ жизни хорошо известен, например, писателям, многие из которых ведут записи своих наблюдений. К сожалению, обычно терапевт обращает пристальное внимание лишь на свой профессиональный опыт.

И, наконец, ко всему этому багажу знаний и наблюдений надо добавить самый прямой источник — расширение границ “Я” и эмпатии. Пациент подсознательно пытается помочь терапевту научиться понимать его и надеется, что терапевт будет хорошим учеником. Это любопытный феномен — учитель (терапевт) учит ученика (пациента) быть хорошим учителем. В рамках этого процесса обучения эмпатия является естественным проявлением.

Есть еще два вспомогательных принципа, ведущих терапевта к эмпатии. Их можно назвать так: “Что такое “данность” и “Что вдохновляет одного человека понять другого”.

Что такое “данность”

Содержательная сторона эмпатии в рамках гештальт-терапии хорошо просматривается в парадоксальной теории изменения, где основное внимание направлено прежде всего на уже существующие характерные особенности пациента, а не на непосредственные его “изменения”. Если терапевт чутко отзывается на реально происходящее, это побуждает пациента двигаться вперед к новым переживаниям. Таким образом, терапевт призван видеть пациента таким, каков он есть; слышать, что он говорит; разговаривать с ним; ощущать его таким, каков он есть; чувствовать эффект его поведения и чувств; идентифицироваться с ним и создавать союз.

Нелегко сохранять веру в эту парадоксальную теорию изменения. Прежде всего, люди со сложными проблемами обычно не могут измениться предписанным способом. Более того, когда изменения действительно происходят, они и не так успешны, как хотелось бы терапевту или пациенту, да и не так очевидны. Несмотря на это, терапевт должен быть готов признать изменения, независимо от того, насколько они похожи на то, что ожидалось. Хотя терапевтические цели и нужны для ориентации, они могут внедряться в сложившиеся обстоятельства, заставляя людей быть безразличными ко всему, что не удовлетворяет их устоявшимся критериям хорошего завершения.

Феномен такого безразличия также отражает потерю эмпатии к тому или другому “я” пациента. Депрессивный пациент утратил эмпатию к самому себе, он безразличен ко всем своим качествам. Самонадеянный человек также может утратить эмпатию к своему пассивному или обиженному “я”. Одержимый человек может потерять эмпатию к своему “фрустрированному я”. Человек, повторяющий одно и то же, может потерять эмпатию к своему “повествовательному” или “непонятому я”.

Когда эмпатия пациента к разным его “я” восстанавливается, его нрав всегда смягчается. Этого нелегко добиться, когда эмпатия отсутствует. Когда же эмпатия появляется, она вызывает эффект смазочного средства, снижая повышенную требовательность к изменениям, оставляя пациенту место просто для поддержки того, что происходит.

Пребывая с тем, что происходит, и испытывая при этом эмпатию, терапевт сталкивается с другим препятствием. Сложность заключается не только в том, что пациент зафиксирован на своей застывшей ситуации, но и в последовательности переживаний. Данность, то есть то, что есть на данный момент, вскоре сменит нечто новое. Стремление обойти данность на повороте непреодолимо — это часть естественного поступательного движения от момента к моменту. Такое побуждение затрудняет человеку возможность прочувствовать свои уже существующие переживания.

Например, если пациент тяжело переживает утрату любимого, терапевту часто хочется утешить его, вместо того чтобы принять его боль. Он совершает ошибку, так как упускает возможность разобраться с проблемой любовной скорби пациента. Но все не так просто. Эмпатия также направлена на разрешение скорби, потому что переживания безутешного пациента действительно нуждаются в разрешении, и он может даже просить помочь ему освободиться от скорбных чувств. Как бы то ни было, терапевт в первую очередь должен понять, что человеку необходимо побыть со своей болью, а всякому промежуточному переживанию дано свое время.

Безусловно, эмпатия требует от терапевта определенного мастерства при выборе самого необходимого из большого разнообразия потребностей и действий. Что такое данность? Данность вытекает из последовательного контакта, где каждое новое пере­живание вплетается в процесс. Каким бы ни было эмпатическое переживание в данный момент, последовательный контакт создает главную систему обратной связи, сохраняя эмпатическую связь с человеком.

Существует и другой довод. Эмпатия терапевта не может возникать и меняться беспричинно, этому процессу способствует или препятствует постоянно меняющийся калейдоскоп переживаний пациента. Обычно человек полагает, что эмпатия или сострадание означает сходство взглядов. Кажется, что если кто-то проявляет к нему сочувствие, значит этот человек смотрит на вещи так же, как он сам. Получается что в противном случае эмпатия становится пустым звуком. Однако терапевт должен не упрощать проблему, как часто делает пациент, а искать более трудный путь. Например, он будет симпатизировать не депрессии своего пациента, а скорее его способности сосредоточиваться на одном предмете. Если такой пациент, переживая свою несостоятельность, ненароком упоминает о своей музыкальности, для терапевта это послужит важным поводом сказать, что пациенту должно быть очень тяжело отказываться от таких способностей. Терапевт хотел бы узнать побольше о “музыкальном я” пациента, вместо того чтобы лишний раз убеждаться в том, что его жизнь лишена смысла.

Точность “попадания” эмпатии должна подтверждаться в контакте. Терапевт может считать, что пациент нуждается в его сочувствии, однако при этом обнаружить, что пациента такое сочувствие обижает и на самом деле ему нужна острая критика. В переплетении эмпатии и контакта люди преодолевают непонимание друг друга, добиваясь взаимности. А взаимность нуждается в постоянной проверке. Там, где контакт и эмпатия не идут в ногу, у пациента остается ощущение одностороннего участия.

С этой точки зрения, эмпатия призвана не только “раскручивать” пациента, но и отражать его переживания. Если терапевт симпатизирует только сиюминутным переживаниям пациента, он рискует получить повторяющиеся темы, которые тормозят развитие терапии. А ведь возможности эмпатии гораздо шире, и обидно было бы сводить ее только к рутинной акцентуации. Она может включать в себя воображение пациента, что расширяет круг переживаний и подключает больше разных “я” человека.

Например, моя пациентка Лидия не могла нормально разговаривать со своей матерью. Ее мать была зафиксирована исключительно на себе и вдобавок скуповата. Сын Лидии, физически неполноценный 18-летний юноша, был прикован к инвалидному креслу. Мать Лидии предлагала ей для сына фургон ее отца, которым он не пользовался. Но Лидия постоянно отказывалась, чтобы сохранить свое “независимое я”. В один прекрасный день она поняла, что если у сына будет автоматическое инвалидное кресло, ей неплохо было бы иметь фургон. Тогда она наконец сказала своей матери, что согласна взять фургон. В ответ мать заявила, что отец время от времени пользуется им, и стала ставить условия, включая и оплату машины в том случае, когда отцу понадобится транспорт. Лидия была поражена поставленными условиями и пришла в ярость. Здесь на свет снова показалось ее “обманутое я”.

В тот момент моя эмпатическая реакция была на стороне “обманутого я” Лидии, ее боли и чувства бессилия. Сочувствуя ее бессилию, я так же разозлился на ее мать, как и она. Я позволил себе красноречиво выразить это, обращаясь к ее задавленным чувствам. Благодаря моему поведению Лидия ожила и смогла преодолеть давление своего “обманутого я”.

Она снова вспомнила о том, что сумела выразить матери свое возмущение. Когда ее собственная сила стала очевидна, моя эмпатия переключилась на ее отвергнутое “независимое я”. Ее независимость отошла на второй план, потому что Лидия могла быть такой же стервой, как и ее мать. Фактически эта стервозность занимала не последнее место в иерархии ее характеристик, чтобы заслужить титул “стервозное я”. В этой позиции Лидии было необходимо получить то, что она хочет, и именно так, как она этого хочет. Не имея возможности проконтролировать свою мать, чтобы получить это, она как будто забывает о своей силе и слабеет. Лидия поняла это и начала вспоминать, как часто в различных ситуациях ее упрямство в достижении того, что ей хочется, приносило ей множество неприятностей.

Здесь моя эмпатия переключилась с боли за ее “обманутое я” к сочувствию ее потребности в независимости, на которую накладывается ее потребность контролировать мать. Эта ситуация отражает изменчивость данности. Лидия была гораздо более активна в настоящем, как впрочем и в потенциале, нежели ей казалось, когда она была во власти разочарования собой. В дальнейшем наше понимание ситуации продвинулось вперед и стало ясно, что быть независимой от матери значило для нее “отпустить мать с крючка”, а этого ей делать очень не хотелось, несмотря на то, что, “удерживая мать на крючке”, она делалась слабее. Лидии был очень нужен этот фургон, но в то же время она никак не хотела “отпустить матери ее грехи”. Во всем остальном она вполне справлялась со своими проблемами. Перемещая свои симпатии, я начал испытывать эмпатию к ее чувству завершенности. Это было для нее сигналом измениться, перестать быть беспомощной и стать защищенной и цельной.

Что вдохновляет одного человека понять другого

Второе правило существования эмпатии заключается в том, что она вдохновляет одного человека на то, чтобы понять другого: “Мои переживания так похожи на то, что испытывали вы. Мне кажется, что я так хорошо понимаю ваши чувства”. И неважно, что ваши чувства уникальны, просто любые наложения ваших собственных переживаний на те, что испытывает другой человек, хотя бы в чем-то схожи. Здесь совершенно необходимо дать волю воображению и, используя свой жизненный опыт, представить себе чужие уникальные переживания.

Например, если я знаю, что такое сердце, разбитое от неразделенной любви, я смогу лучше понять, почему мой пациент избегает отношений с женщинами. В то же время это может повести меня по ошибочному пути. А вдруг мой пациент избегает женщин, потому что они всегда берут верх над ним, а ему приходится терпеть унижения? Ведь это совсем другая история. Проблема моего пациента состоит в его боязни доминантных отношений, здесь кроется его “доминантное я”. Значит, мне надо представить себе ситуацию доминантных отношений, даже если я не испытывал этого в своей жизни до такой степени.

Ясно, что достоверное эмпатическое понимание не ограничено теми переживаниями, которые человек непременно испытывал в действительности. Очевидно, что эмпатическое понимание свойственно людям с совершенно различным жизненным опытом. Например, мужчина может сопереживать женщине и наоборот; американский терапевт — польскому иммигранту; тюремщик — заключенному; тихоня — хулигану и т.д. Польза от эмпатии заключается в том, что при всех сходствах и различиях переживаний разных людей она требует от нас делить с другими свои обычные переживания. Чувство взаимопонимания не всегда возникает от согласия во мнениях. Оно может появляться постепенно, от реплики к реплике, от сочувственного интереса, теплого взгляда, доверительной беседы.

Пока терапевт вникает в положение пациента и ставит себя на его место, общность между ними становится все более и более очевидной. Дело в том, что наибольшие различия существуют в более отвлеченных переживаниях людей. Когда же мы двигаемся в глубину, общность становится все сильнее. Например, каждый человек может плакать. Каждый человек когда-нибудь потерпел поражение. Каждый человек счастлив получить новые перспективы в жизни. Каждый человек испытал страх. Таким образом, шаг за шагом, по мере углубления переживаний, терапевт внимательно прислушивается к их неизбежному появлению, ищет черты сходства со своими чувствами, создавая тем самым эффективную эмпатию.

Если терапевт по собственному опыту знает, что такое застенчивость или стыдливость, он уже на полпути к пониманию и сочувствию застенчивому пациенту. Если терапевт знает, как трудно иногда сдержать слезы, ему гораздо легче понять пациента с этой проблемой. Если у терапевта умер отец, когда ему было семь лет, он не понаслышке знает, что такое потерять отца, когда ты еще ребенок. Но, несмотря на то, что терапевт проявляет живое участие к переживаниям пациента, нельзя забывать о том, что человеческие переживания, хотя и имеют много сходства, всегда уникальны.

В свое время мы, я и моя жена Мириам, написали: “Терапевт, как и художник, исходит из собственных чувств, используя свое психологическое состояние как инструмент психотерапии. Чтобы изобразить дерево, художник должен пообщаться с настоящим деревом, так и психотерапевт должен повернуться к конкретному человеку, с которым он вступает в контакт. Терапевт откликается на все, что происходит между ним и пациентом”*.

Характерная черта терапевта — способность создавать “резонанс между собой и пациентом”, сочетая его с общностью этих двух индивидуальностей. Об этом также говорил Кохут, когда писал, что эмпатия — это “отзвук твоего “я” в “я” другого человека” (Kohut, 1985).

В заключение этой главы я хочу вспомнить сессию, где между мной и моей пациенткой существовала тонкая грань сходства и различий. Эта женщина чрезмерно тревожилась по поводу своего дебюта в качестве преподавателя в колледже. Я очень ярко представил себе, что она чувствует, когда вспомнил себя шестилетним мальчиком. Тогда я не мог поверить, что смогу научиться играть на пианино, мне казалось, что все остальные дети уже знают что-то такое, чего не знаю я. Я рассказал ей об этом, и мои воспоминания помогли ей ощутить мою эмпатию. Она почувствовала, что она не одна такая, что я понимаю ее тревогу, так как сам испытал нечто подобное. Она стала лучше понимать, что ей не обязательно сразу знать все о преподавании и что знание приходит с опытом.

Как ни странно, мои переживания помогли пациентке, хотя по содержанию они имели больше различий, чем сходства. Различия сглаживались за счет контакта между нами, а сходство было принято как эмпатия. Но если бы я рассказал о себе нечто, что не соответствовало ее переживаниям, это могло быть воспринято как подачка и затормозить терапию.