6. ИСТОРИИ: СОБЫТИЯ ИЗ ЖИЗНИ “Я” - Обитаемый человек. Терапевтическое исследование личности - Польстер Ирвин

Как мы могли понять из главы 5, восстановление последовательного течения преживаний приводит к тому, что человек начинает не просто меняться, а даже по-другому рассказывать о себе. Важным показателем здесь выступает тот факт, что ключевые истории жизни высвобождают важные “я”, прежде выпадавшие из описаний. Я предполагаю, что связность переживаний порождает у пациента воспоминания о событиях, которые в данный момент соответствуют его терапевтическим потребностям.

В случае с Кевином (описанным в предыдущей главе) последовательность его терапевтических взаимодействий со мной привела к кульминационной истории о плавании на яхте. Рассказывая эту историю, он обнаружил страх перед своим “сверхважным я”, который вызывал у него постоянные колебания по поводу меры собственной значимости. Это чувство освобождения является ожидаемым следствием любого психотерапевтического импульса.

Люди, рассказывая о себе, склонны не только оживлять в памяти истории своей жизни, но и организовывать их определенным образом. При заданной форме концентрации, представленной в терапии, эти истории всегда выявляют важные стороны личности рассказчика, особенно когда они свидетельствуют о характерных проявлениях человека.

Рассказывание историй настолько естественное занятие, что его центральная роль в психотерапии не требует доказательств. Терапевты часто уделяют больше внимания выводам из этих историй или их толкованию, вместо того чтобы ценить сам процесс за те чувства, которые они вызывают у рассказчика, и за те его черты, которые они высвечивают. Однако такое повествование, хотя и заложено в природе человека, не возникает из ничего — в его основе лежат события, которые являются вехами в жизни человека. События открывают человеческие качества, вызывают к жизни прежние чувства, конфликты, восстанавливают связи с другими людьми, пробуждают драматический накал страстей, а все это вместе формирует “я” человека. Именно эти “я” сами становятся главными героями фантазии на тему реальных событий.

Может показаться странным, что мы рассматриваем формацию “я” как результат вымысла, ведь наши пациенты реальные люди, и рассказывают они о событиях своей реальной жизни. Но реальность, которую они выстраивают в своих рассказах, весьма своеобразна — она соответствует не столько реальным фактам биографии, сколько чувствам человека, его самоощущению.

Способность памяти оживлять события прошлого является чрезвычайно важной. Особенно весома ее роль в структурировании представления человека о самом себе. Отраженные в этих воспоминаниях терапевтические проблемы и те “я”, которые высвечиваются в результате рассказанного, — это живые портреты различных “я”, живущих внутри личности человека, включая и отринутые его стороны, непризнанные человеком или понятые им неверно. Если какое-либо из моих “я” перестает играть ведущую роль, это может некоторым образом исказить взгляд на реальность. Тогда карта реальности будет иметь изъяны и потребует перерисовывания. Но даже несмотря на это, свойство нашего разума создавать вымыслы о своей жизни неистребимо, а значит, каждый из нас представляет реальность в зависимости от своего состояния, настроения, периода жизни. От этого линия реальности приобретает порой причудливый, извилистый характер, подчас становится пунктирной, а иногда превращается в замкнутый круг.

Кардинальная роль историй состоит в том, что в них, как бы там ни было, отражается наша жизнь. Свойство рассказывать истории проявляется у человека уже раннем возрасте. Джером Брунер (Jerome Bruner, 1987) представляет записи двухлетней болтушки Эмми. Постоянные комментарии и неутомимые беседы с самой собой помогают ей, как считает Брунер, определять себя в суете окружающей жизни и дневных событий.

Вот несколько примеров ее описаний. “Папа сделал бутерброд для Эмми”; “Иногда папа, а иногда мама укрывают Эмми одеяльцем”; “Иногда мама, иногда папа, иногда тетя, иногда Дженни и Энни, и тетя, и мама, и папа, и Карл, папа и Карл, и мама. Дженни приходит в мой домик и меняет мне пеленки”.

Из этих комментариев мы можем видеть, что Эмми хорошо знает, что ей надо. Рассказывая свои короткие истории, она проигрывает важные для нее ситуации, фиксируя свои ценности, интуитивно постигая “я”, состоящее из этих переживаний. И, конечно, вокруг нее существует много людей, которые также должны соответствовать потребностям ее “я”.

История Эмми, состоящая из многих имен людей, принимающих участие в ее жизни, сильно отличается от того, что рассказала одна моя пациентка, страдающая от своего “непризнанного я”. Она дочь известного человека, который всегда был занят самим собой и своими делами. Дочь мало заботила его. Однажды ее отец написал автобиографическую повесть, и когда моя пациентка прочла эту книгу, она пришла в ярость, у нее появилось ощущение, что ее предали. Она считала себя самым близким ему человеком, и вот теперь множество людей узнали о нем то, что знала только она. Она чувствовала себя преданной еще и потому, что ее отец жертвовал большие деньги на разные общественные мероприятия, в то время как она пыталась скопить деньги, чтобы купить себе дом. Однако быть единственным человеком, причастным к его личной жизни, было для нее важнее, чем деньги на покупку дома.

Конечно, свобода в рассказах терапевтически значимых историй приходит не сразу. Для того чтобы пробудить в памяти пациента разрозненные события жизни и осознать их взаимосвязь, требуется большое знание, мастерство и выбор нужного момента. Настройка пациента на разговор о себе — весьма тонкий процесс, требующий от терапевта особой чуткости к выбору “нужной темы”. Терапевт должен обладать особой “антенной”, которая принимает намеки на важные темы, как сигналы. Источником таких сигналов, как правило, бывают довольно эфемерные переживания. Эти переживания стоят как бы за кадром жизни человека, и подчас они кажутся незначимыми.

Представьте себе, сколько событий происходит в жизни человека в течение только одного дня. Поломка автомобиля, случайное знакомство, обед с приятелем, странный телефонный звонок, автомобильная пробка по дороге домой и т.д., и т.д. С нами происходит тысяча всевозможных коллизий, которые мы замечаем лишь краем сознания, не чувствуя, каким образом они могут соответствовать нашему самоощущению и нашей реальности. Но они являются витамином нашего существования, и терапевт прекрасно понимает это и знает, что за такими незначительными рассказами лежит важная история жизни человека.

Естественно, даже если бы мы хотели, мы не могли бы полностью осознавать все, что с нами происходит. Но, к сожалению, из поля нашего внимания уходят не только простые, тривиальные события, но и значимые, важные для нас. В результате люди часто следуют по жизни, недостаточно осознавая весомость того или иного явления. Человек не всегда может ясно вспомнить, что вызвало его гнев, что привело его в восторг, когда он пришел к серьезному выводу о самом себе, почему он запретил себе думать о чем-то. Такие провалы в памяти можно было бы назвать репертуаром утраченного опыта. Невозможность использовать опыт приводит к ощущению непрочности, к стереотипному поведению, пустым надеждам и сниженной чувствительности к настоящему моменту существования.

История и ее функции

Хорошо рассказанная и прочувствованная история — главный терапевтический инструмент для восстановления недостающих переживаний. Это также и способ для организации специально выбранных переживаний. Иногда такое восстановление происходит спонтанно, иногда обдуманно. Рассказывать о своей жизни и о себе — значит рисовать словесную картину, которая воспроизводит события вашей жизни. На этой картине человек маркирует то, как формировалось его “я”.

Когда самоощущение основано на слишком ограниченном представлении человека о себе, оно делается уязвимым к новым переживаниям: чувству отторжения, неустойчивости и неудачливости. При подобном дефиците переживаний каждое такое проявление приобретает непропорциональность. Безусловно, каждый человек волен выбирать, какие события констатировать, потому что без такого выбора его “я” становится нестойкой конструкцией, но терапия может способствовать выявлению этого выбора и восстановлению событий личной истории человека.

Терапевт создает пациенту щадящий режим для разговора о себе, таким образом, кабинет терапевта становится своего рода теплицей для рассказа об истории жизни. Но пациенты имеют тенденцию растрачивать свои переживания, взращивая их как нежелательные сорняки или неухоженные цветы. Чтобы пролить свет на события жизни пациента, терапевт предлагает взять “сухое” переживание и воплотить его в живую историю. Представим себе, например, что пациент, скучно и монотонно сообщает своему терапевту три факта: его мать умерла, когда ему было семь лет; после смерти матери его отец стал безучастным ко всему, что происходило вокруг, и только периодически повторял: “Так дальше не пойдет”.

Пациент может идентифицироваться со своим отцом, тогда в нем возьмет верх его “безучастное я” и он утратит все богатство переживаний, связанных с этими событиями. Или же его “безучастное я” начинает отвергать другие события — отношения с учителями, воспоминания о посещении цирка, прочитанные книги, соревнования по бейсболу, драки с соседскими мальчишками. А ведь эти события могли бы стать важными нитями, связывающими его с другими “я”, они могли бы развернуть всю историю его жизни, предлагая совершенно другое представление о самом себе.

В данном случае я не предлагаю терапевту вовсе не обращать внимание на такой симптом безучастности. Я только предполагаю, что этот симптом является лишь одной стороной истории. Добавляя новые события к старому репертуару пациента, терапевт вызывает к жизни борьбу между конфликтными событиями и конфликтными “я”, изменяя однобокое отношение пациента к своей жизни.

Хороший рассказ приобретает глубину и направленность, а это весомый вклад в жизнь человека. Когда история развивается дальше, обычно вспоминаются новые события и новые подробности, и тогда уже упомянутый нами пациент может рассказать о гневе, который у него вызывал отец. Этот гнев не был забыт, он был отвергнут. Затем пациент может вспомнить, что именно в семь лет он решил, что никогда не будет неудачником. Этот момент был забыт и похоронен за множеством неудач. Но решение, принятое в семь лет, было для него толчком к поиску своего собственного пути.

Пока он рассказывал об этом, его “неукротимое я” послало ему новые сигналы, вызванные новыми чувствами. Пациент сам исполнял все роли, а персонажами были его собственные разнообразные “я”. Как он примет эти роли? Итак, представление началось. В спектакле по этой истории участвуют два персонажа — “безучастное я” и “неукротимое я”. Они притягивают к себе все внимание, динамика их противостояния создает драматический накал происходящего.

Какова же роль терапевта в разыгрываемой драме? Терапевт озабочен тем, чтобы увидеть движущую силу этих событий и не дать им пропасть втуне. У мальчика умерла мать, когда ему было семь лет, и он дает себе важную клятву. Опустошенность, печаль, ужас, необузданность, озарение, пробелы в памяти — все эти переживания становятся для него точкой опоры. Терапевт внимательно следит за всеми элементами рассказа. Он может задавать осторожные вопросы, указывать на то, что было упущено, увещевать пациента, что-то предполагать, а иногда даже на чем-то настаивать. Он может демонстрировать пациенту, как быть ближе к самому себе, как быть открытым для тех важных переживаний, которые он испытывал. Ни одна “мертвая зона” не должна отвлекать терапевта от настоящей значимости рассказа о том, как мальчик семи лет потерял мать.

Ведущая линия рассказа

Во взаимоотношениях между терапевтом и пациентом существует множество возможностей словесного воздействия, включая восстановление последовательности событий (как это описано в гл. 5). Основными способами терапевтического воздействия, которые подчас могут перекрывать друг друга, являются готовность принять происшедшее, уточнение фрагментов, выход за рамки узких представлений, признание отвергнутых тем.

Готовность принять

Способность быть увлеченным, сохраняя профессиональную проницательность, — немаловажное качество. Терапевт должен быть полностью захвачен историей жизни своего пациента, в то время как пациент часто не может осознать, насколько значимыми являются вытесненные им события. Если они были слишком болезненными и он просто изымает эти эпизоды из своего рассказа, в этом случае терапевт должен указывать пациенту на значимость того или иного события.

Психотерапевт становится активным свидетелем сотен человеческих персонажей, единых в одном лице. Эти персонажи помогают ему совершенствовать свое мастерство в распознавании описанных и упущенных событий. Когда он погружен в события жизни своего пациента, его увлеченность передается пациенту, у которого появляется дополнительный мотив воскрешать из памяти все новые и новые события.

Здесь мы сталкиваемся с дилеммой: терапевт делает акцент на истории жизни, в то время как ему нужно двигаться к принятию важных решений и обобщению проблем человека. В работах Фрейда описаны примеры этой дилеммы. Наряду с теоретическими исследованиями Фрейд блестяще умел передавать переживания своих пациентов. Он, как прекрасный новеллист, описывал событие за событием, со всеми коллизиями, противоречиями, странностями и фантазиями. Выбирая между историей болезни и историей жизни, Фрейд не уходил от человеческой драмы, но его теоретические и клинические выводы затмевали ее. Как заметил Хиллман (Hillman, 1983), Фрейда больше занимали причины происшедшего, нежели само происшедшее, его больше интересовали мотивы, а не этапы событий, которые привели пациента к тому, что случилось.

Фрейд признавал, что часто не верил в достоверность событий, описанных пациентом. Происходили ли эти события в действительности или нет — вопрос спорный, важно, что в них содержалась реальная драма пациента. Недоверие Фрейда и поставило его перед этой дилеммой. Он понимал: какими бы ни были события — реальными или нереальными, их надо принимать как данность, если именно они являются материалом для анализа. Фрейд (1963) так пишет о своей работе с пациентом, которого называл Человек-Волк: “Многие детали его рассказа казались мне настолько неправдоподобными и необычными, что я начал сомневаться, могу ли ждать от других людей, что они поверят в это”.

Его недоверие к деталям, в конце концов, распространилось и на все события, описанные Человеком-Волком, и он решил отвести рассказам пациента особую техническую роль материала для психоанализа, который помимо драматического накала имеет скрытый смысл. Фрейд решил, что аналитик должен выслушивать любую историю так, как если бы это было правдой. Затем в конце анализа он установил, что все рассказы Человека-Волка действительно были лишь плодом его воображения, вариациями на тему реальных проблем пациента.

Конечно, описанный эпизод не означает, что Фрейд считал неправдивыми все истории, рассказанные его пациентами. Он говорил только о тех, которые вызывали недоверие. Тем не менее, доверие пошатнулось, создавая у терапевта ощущение, будто он знает о пациенте больше, чем сам пациент. И хотя очевидно, что у пациента действительно могут быть нарушения восприятия и памяти, я думаю, что такое недоверие чрезмерно и легко приводит полному отрицанию реальных фактов жизни пациента. Следствием такого терапевтического недоверия может стать циничное отношение терапевта к истории жизни пациента.

Фрейд, однако, не только отрицал важность истории жизни как таковой, он предвосхитил современное направление конструктивизма, которое и вовсе отказалось от реальности, считая все, что мы воспринимаем не более, чем ментальной конструкцией. А так как я придерживаюсь персоналистской позиции, предлагая наличие в человеке формации “я”, мне важно, чтобы мои взгляды не смешивалась с отрицающей реальность позицией конструктивизма.

Сами конструктивисты различаются между собой по степени, до которой они верят в то, что человек может создавать и организовать свой собственный мир. Некоторые из них, например Хайнц фон Форстер (Heinz Von Foerster, 1984), отвергают любое свидетельство реальности настоящего: “Если мы воспринимаем окружающий нас мир, значит мы его изобрели”. Вацлавик (Watzlawick, 1984) высказывает похожее мнение, правда, оно несколько отклоняется от мнения Форстера в том, что он признает расширенную реальность. На другом полюсе находятся те конструктивисты, которые придерживаются более широких представлений о существовании реального мира. Они признают жизнь реальных объектов, не забывая о превратностях познания (Mahoney, 1991).

Описанная мною концепция “я” схожа с конструктивизмом в том, что признает за каждым человеком большую свободу выбора конфигурации, которая, в свою очередь, не всегда согласуется с соединением его переживаний в целостное “я”. Однако, несмотря на то, что композиция различных “я” скорее идиоматическое выражение, тем не менее, оно базируется на том, что происходит в реальной жизни человека.

Способность распознавать и выявлять переживания человека — сложное искусство, требующее от терапевта большого мастерства. Но живость, выразительность и антропоморфная сущность разных “я” (где каждое “я” является как бы отдельным человеком) дает богатый материал для развития такого мастерства. Диалектическая связь между актуальными событиями и сугубо личной композицией “я”, его изменчивость вносят не только драматизм, но и ясность в череду переживаний.

В процессе терапии люди рассказывают мне истории и выявляют те черты характера, которые я называю их различными “я”. Эти “я” являются плодом воображения только в том смысле, что они персонифицированы, то есть каждая отдельная характеристика может играть роль отдельного персонажа, но все они отражают совершенно реальные переживания. В отличие от Фрейда или конструктивистов, я серьезно отношусь к историям своих пациентов. Это позволяет мне исследовать феномен такого условного понятия, как “я”. Я считаю, что тот фактический материал, который наполняет содержанием человеческое “я”, и есть терапевтическая реальность, с которой нам надо работать.

Фрагменты

В какой момент обычной беседы речь человека становится рассказом? Конечно, детский лепет двухлетней Эмми, приведенный в начале этой главы, назвать рассказом можно с большой натяжкой. Все, что она вспоминала, было комментарием к событиям. Обычно от рассказа мы ждем большей сложности в изложении событий, подробностей, развития характеров, личного отношения к происходящему и т.д. Эти условия необходимы для того, чтобы о качестве рассказа мог судить читатель или слушатель, который не является непосредственным участником происходящего. В психотерапии и терапевт, и пациент являются непосредственными участниками. И поскольку мы не имеем дело с чужими переживаниями, эти требования могут меняться. Родители могут получать огромное удовольствие от игры своего ребенка в любительском спектакле, так же как от пения оперной звезды. Нечто подобное происходит и с терапевтом, который также непосредственно реагирует на рассказ своего пациента.

Признавая ценность рассказа в психотерапии, мы не должны упускать даже незначительные детали событий. По-моему, как бы ни выглядела последовательность в изложении пациента, каждый ее фрагмент связан с другим. Когда Эмми говорит: “Папа сделал бутерброд для Эмми”, существительные папа, бутерброд и Эмми связаны со словами сделал и для. Именно эти связи формируют историю, они могут означать, к примеру, что Эмми беспокоится, что папа может не сделать бутерброд для нее или это действие не показывает его любви к ней. Более сложное повествование, в котором есть конфликт, больше похоже на то, что мы обычно называем рассказом. Но история как таковая существует и без сложных построений.

Облагораживание рассказа как в эстетическом, так и терапевтическом смысле — совместная задача терапевта и пациента. Терапевт должен замечать слабые места в рассказе и указывать на них пациенту. Я хочу привести один пример такого действия со стороны терапевта, когда необходимо было пробудить к жизни различные “я”. Но прежде мне хочется сказать несколько слов о том, что терапевт отличает в рассказе.

Существует несколько ключевых показателей изложения истории жизни, на которые терапевт обращает внимание прежде всего:

? достаточно ли связаны между собой эпизоды ис­тории;

? последовательно ли изложение;

? интересно ли изложение;

? приходит ли рассказ к каким-либо выводам;

? выводит ли пациент какие-либо характеры людей, с которыми связан его рассказ;

? есть ли в изложении элементы повторов, безлико­сти, тягучести, безучастности, прерывания;

? содержится ли в рассказе конфликт и развитие темы.

Конечно, список длинноват. Истории, в которых соблюдены все эти условия, лучше удаются мастерам, которые не только являются талантливыми рассказчиками, но и могут прорабатывать материал, управлять своим повествованием. Условия терапии имеют два преимущества, облегчающих изложении историй. Во-первых, терапевту должно быть интересно. Во-вторых, в условиях терапии рассказ всегда продолжается, поэтому никогда не бывает конечной версии, которая существует в завершенной форме, готовой к критическому обзору.

Запись терапевтической сессии, даже если она содержит захватывающую драму, вскоре станет скучной читателю. Рассказчик то торопится, то останавливается, то начинает снова. Такой рассказ не удовлетворяет общепринятым стандартам строгой направленности и единства содержания. И тем не менее, это живое повествование, содержащее яркие характеры и сильные переживания.

Истории жизни всегда двигаются вперед к какой-то неизвестной цели, но, к сожалению, необходимые для терапии истории, как правило, имеют множество пробелов. Плодотворная терапия складывается из многих сессий, содержащих сюрпризы, глубокие чувства, живой язык, противоречивые суждения о жизни и судьбе человека. Эти переживания, эпизодические и очень болезненные, могут неясно проявляться в рассказе пациента. Интересно, что пациенты обычно уходят от описания событий, которые кажутся им не стоящими внимания.

А теперь в качестве иллюстрации того, как история жизни может разворачиваться в сторону острых потребностей “я”, приведу пример моей работы с одним пациентом.

Главная причина прихода Хьюберта к терапевту заключалась в том, что у него были трудности в налаживании серьезных отношений с женщинами. Его терапевтический опыт развивался от сессии к сессии, но в его сознании каждая сессия стояла особняком от другой. Даже несмотря на то, что темы повторялись, он не сразу вспоминал, о чем мы говорили на предыдущих встречах. На первых нескольких сессиях он рассказывал мне о своих отношениях с несколькими женщинами, описывая каждое переживание отдельно. Однако для того, чтобы двигаться дальше, нам необходимо было связать все эти эпизоды воедино, иначе они так и остались бы отдельными событиями, а терапевтический процесс стоял бы на месте и не развивался.

Я сам решился назвать главную тему. Всякий раз, когда в его жизни появлялась женщина, все было прекрасно до тех пор, пока не возникала какая-нибудь проблема. После этого, какова бы ни была эта проблема, отношения прекращались. Хьюберт был удивлен такому повороту темы, хотя не мог отрицать, что все происходило именно так.

Следующая тема, которую я выявил, была не так очевидна для него. Она заключалась в том, что Хьюберт был безапелляционным в своих реакциях. Там, где другие могли увидеть по крайней мере альтернативу, он всегда знал, что ее нет. Его суждения были тверды и непреклонны, они не оставляли места для другой точки зрения. Это явление мы назвали появлением “непокорного я”. Например, сорокалетний Хьюберт поселил у себя двадцатилетнюю дочь своего друга, которой было негде жить. Он сделал это без всяких сексуальных притязаний, просто из великодушия. Его тогдашняя подруга энергично возражала против этого, но Хьюберт настоял на своем, и это стало концом его отношений с подругой. Возможно, он был и прав в своем упорстве, но для разрыва отношений нужны более веские причины.

Рассказ Хьюберта был незавершенным. Я спросил, встречал ли он в своей жизни значимых для него людей, которые могли действовать так решительно. И тогда он стал вспоминать своего решительного отца, а его истории наполнились мрачными деталями. Он рассказал мне о том, что его мать была алкоголичкой. Когда он приходил домой из школы, он точно знал, что если мать напилась, значит его игры кончились. И когда он действительно убеждался в этом, то просто становился равнодушным ко всему. В этом месте рассказ Хьюберта выявляет его “равнодушное я”. Он чувствовал себя либо отстраненным от происходящего, либо оставался непоколебимым.

Высвечивая различные стороны многообещающего рассказа пациента, терапевт должен искать способы восполнить дефицит информации. Если писатель описывает характеры своих героев с большой степенью определенности, то в терапии процесс развития характера пациента может быть весьма вялым. В отличие от многих других, терапевт всегда должен оставаться лицом заинтересованным. Какими бы слабыми ни были намеки пациента, его рассказ может привести к заветной цели, но путь может быть долгим и трудным.

От сессии к сессии Хьюберт рассказывал о себе, и, продвигаясь вперед, мы вместе заполняли пробелы в его повествовании. В результате то, что поначалу казалось лишь его безапелляционной манерой изложения, обернулось тотальной безответственностью, глухотой и безучастностью в сочетании со слабой способностью отстаивать собственную позицию.

В первую очередь мне хотелось увидеть, как работает такая ригидность (вязкость) реакций. Для этого я предложил Хьюберту разыгрывать его переживания по ролям. Он изображал, в частности, свою дискуссию с друзьями по поводу образования. Хьюберт был твердо уверен, что проблемы образования в Соединенных Штатах могут быть решены только с помощью федеральных фондов, которые должны распределять средства среди всех школ — как для богатых, так и для бедных. Его состоятельные друзья сказали, что у них уже навязли на зубах все эти идеи помощи бедным, что бедные могут и сами позаботиться о себе.

Мы с Хьюбертом начали разыгрывать этот спор по ролям, где я изображал его друзей. Тут мне на своей шкуре удалось почувствовать, как Хьюберт отгораживается от людей. Он убежденно заявлял мне, что я пренебрегаю качеством образования моих детей и что школы в бедных районах нуждаются в поддержке, но он не имел понятия, какие пожертвования я должен сделать. Он не только не хотел увидеть изъяны в своей аргументации, но даже не особенно вдавался в изъяны в моих доводов. От такого распределения ролей я и не ожидал большего.

Затем я предложил ему побыть другой стороной, а сам начал изображать его самого. Играя роль Хьюберта, я смог продемонстрировать ему, как можно быть резким, не отдалясь от людей, не выставляя их дураками. Внезапно стало ясно, что “равнодушное я”, которое было источником его неприятностей, может вступать в контакт с этими людьми без участия его “непокорного я”, подавляющего окружающих людей.

В тот момент разыгрывание истории по ролям служило инструментом для оживления, вызывая больше доверия к тому, что происходит в его отношениях с людьми. Он получил возможность увидеть и узнать об этом гораздо больше, чем раньше. Оживление, разыгрывание по ролям придало истории иной смысл и новое понимание того, что происходило в отношениях Хьюберта с людьми. Его отношения с женщинами и детские переживания, связанные с родителями, соединились воедино, и картина предстала перед ним в новом свете. Когда речь идет об осмыслении и в центре внимания оказываются переживания, человек способен восстановить забытые события и признать свои “я”, отвергнутые ранее.

Через месяц Хьюберт снова оказался в компании своих друзей (дискуссию с которыми мы разыгрывали на сессии). И опять между ними завязался спор на ту же тему. И хотя у него возникли некоторые намерения стать в позицию отчуждения от собеседников, на этот раз все прошло хорошо и друзья остались довольны друг другом. Они дружно посмеялись, когда один из приятелей сказал Хьюберту: “А когда мы встречались с тобой в прошлый раз, я решил, что ты порядочная сволочь”.

Застойные убеждения

Развитие истории жизни Хьюберта не только соединило его переживания, но и обнажило его застойные убеждения. Техника разыгрывания по ролям, выявившая его твердое и неколебимое “непокорное я” и его “равнодушное я”, пролила свет и на его доводы в беседе с друзьями. Хьюберт руководствовался своими застойными убеждениями и в споре был неколебим.

Когда мы выявили застойный характер убеждений Хьюберта, эта новая картина помогла нам лучше объяснить его манеру внезапно обрывать отношения. Более того, мне показалось, что я нашел ключ к его застойным убеждениям. Новый взгляд на него лучше совпадал с тем, что я знал о жизни Хьюберта. Все это помогло нам легче двигаться вперед.

Итак, развитие истории жизни должно принимать во внимание признаки застойных убеждений, так как они всегда тем или иным образом проявляются в рассказе пациента. Прежде всего те объяснения, который дает пациент, являются главным способом отвлечь внимание. Пациент либо действительно живет в соответствии со своими ошибочными представлениями, либо избегает суждений, которых страшится. Например, человек, который склонен краснеть, боится скорее своей мальчишеской натуры, нежели того, что заливается краской. Молчаливый человек может быть осторожным, чтобы ни в коем случае не продемонстрировать свои чувства, потому что когда-то это принесло ему неприятности.

Эстетические требования к повествованию подчиняются неуловимому сочетанию правды и вымысла, но для нас, конечно, предпочтительней точность. В обычной жизни человеку кажется естественным “округлять” то, что с ним происходит, это свойство является основной мишенью терапевтической работы. Один пациент в своих рассказах нарисовал гротесковый и ненавистный ему портрет своего отца, продемонстрировав свое несколько искаженное восприятие образа отца. После того как родители моего пациента разошлись, его отец жестоко обращался с ним и его матерью. Он даже приходил к ним с оружием и угрожал расправой. Мы посвятили довольно много времени, разговаривая о его неистребимой ненависти к отцу.

Застойное представление моего пациента о своем отце, как мне кажется, также было несколько “округлено” и являлось полуправдой. Я подумал: как могло случиться, что некогда любящий отец и муж мог превратиться в такого ненавистного и отвратительного человека? Я высказал эти соображения моему пациенту, и он начал искать проблески отдельных привлекательных качеств у своего отца. Он вспомнил о том, что отец пользовался большим уважением на работе, о том, какие усилия его отец предпринимал, чтобы найти сына и наладить с ним отношения.

Все эти попытки были спорадическими, потому что в промежутках возникало множество побочных сиюминутных тем для обсуждения. Но однажды пациент сказал мне, что вспомнил, как отец мылся с ним в ванной, когда ему было года три. Две вещи отчетливо всплыли в его памяти: как весело они плескались в воде и как его поразили размеры отцовских гениталий. Я почувствовал, что, рассказывая мне о том, как он был в ванной со своим ужасным отцом, мой пациент испытывает вовсе не страх, а благоговейный трепет.

Итак, в рассказах Хьюберта появилось больше правдоподобия. Новый рассказ об эпизоде в ванной выявил те переживания, которые прежде были для него неприемлемы. В поисках правды нам помогали и другие проявления — стиль изложения моего пациента, его удивление, его просветленное лицо, живой язык, подробности и детали в рассказе, яркие ощущения, воображение, интонации и то, что он признал важным для себя свое воспоминание о мытье с отцом в ванной. Этот рассказ был похож на детектор лжи, не устанавливающий правду, а выявляющий важные чувства и жизненные впечатления.

О деталях мне хотелось бы поговорить особо. Хьюберт перестал говорить о каком-то абстрактном трепете перед отцом, а упомянул об огромных размерах его “мужского достоинства”, и эта деталь убеждает сильнее, нежели отвлеченное заявление. В поисках актуальных проблем человеческой жизни важно уважать эту поэтическую правду, упущенный смысл, который содержит больше правдивости, чем буквальное понимание происшедших событий. Избранные детали могут напоминать художественный прием, но на самом деле это естественный рефлекс человека придавать переживаниям особый объем и остроту с помощью значимых деталей.

Я никогда не узнал бы “исторической” правды, если бы не эта история в ванной, напомнившая моему пациенту, что отец не всегда был ему врагом. Сегодня он уже не был так привязан к своему отцу, но благодаря воспоминаниям мы обнаружили его глубоко запрятанное “мужское я”.

Проблема точности в описании жизни часто недооценивается. Буквальная точность в описании переживаний моего пациента, когда он вспоминал себя трехлетним ребенком, непреложна. Детали его актуальных переживаний могут не учитывать факты, которые вычленила его память сегодня. Когда внимание было обращено на согласование истории с прежде описанными переживаниями и его актуальными реакциями, мой пациент в рассказе сумел восстановить гораздо больше достоверных качеств своего отца, чем содержал чрезвычайно суженный образ, основанный на его застойном убеждении. Семейная драма ограничивала его представления, это и привело его к одностороннему взгляду и непримиримому отношению к отцу. Однако глубоко внутри в нем существовало совсем другое, “мужское я”, которое совсем иначе относилось к отцу. Другой, более полный образ отца и его мужественности направил внимание Хьюберта на возможность иного будущего, давая продолжение драме и меняя его озлобленность, бесчувственность и застойные представления на нечто другое, чего мы еще не знали.

Жизненно важные темы

Какое же место в жизни моего пациента занимает воспоминание о семейном купании в ванной? Любой читатель или слушатель воспринял бы его всего лишь как эпизод повествования. Несмотря на то, что переживания рассказчика носят драматический характер, любой фрагмент этой истории обладает последовательностью и тематической структурой рассказа. Всякое воспоминание занимает свое место в потоке других воспоминаний из разных периодов времени. Масштаб истории купания в ванной увеличивается, когда она переплетается с актуальными личными отношениями моего пациента с отцом и укладывается в контекст его повторяющихся неудач в интимных отношениях.

В терапевтической ситуации такие фрагменты можно рассматривать как последовательность событий, связанных одной темой, которые помогают пациенту найти смысл и мобилизоваться для продолжения работы, ориентируя его на дальнейшее продвижение. Терапевт становится одновременно соавтором и редактором пациента, помогая ему не только рассказывать историю, но и развивать ощущение собственного “я”.

Ключом к пробуждению повествования и одновременно перемоделирования “я” является неукоснительное внимание к тематической структуре того, о чем рассказывает человек. Каждая отдельная личность может рассказать о себе неопределенное количество историй.

Каким же образом терапевт выбирает то, что необходимо для конкретного человека? Без участия терапевта выбор темы может увести пациента от терапевтических целей и стать несущественным, повторяющимся, незавершенным, скучным, гиперболическим или вычурным.

Определение темы помогает терапевту внимательно следить за появлением различных “я” пациента, которые и формируют эти темы. Терапевт также должен помогать пациенту прояснять двусмысленность и туманность в изложении темы. Существует множество общих тем, которые так или иначе интересуют всех людей. Но есть также и очень личные темы, уникальные для каждого человека, именно они и должны прежде всего вызывать пристальный интерес терапевта.

Общие темы

Общие темы затрагивают всех людей без исключения. Они беспокоят каждого из нас, и поэтому очень важно, чтобы из живого переживания они не превратились в ходульные фразы и общие рассуждения. Надо ли говорить о том, что общность таких тем весьма условна, они никогда не будут точно совпадать, и каждый человек воспринимает их по-своему.

Возможно, наиболее общей темой в психотерапии является тема семейная. У Фрейда она толкуется в основном с точки зрения сексуальности, а в других психотерапевтических подходах, не столь ориентированных на сексуальность, акцент делается на межличностные отношения и события. Чаще всего источник актуальных трудностей терапевты ищут в ранних отношениях с родителями, братьями или сестрами, так как именно эти отношения формируют большую часть представлений человека об отношениях с людьми в целом. Семейные связи, как правило, становятся прототипом будущей истории жизни человека и формации его “я”.

Общеизвестный классический сценарий Эдипа, который имеет столько вариаций, признается всеми образованными людьми. Однако именно этот сценарий чаще всего бывает отвергнутым. Каждый отдельный человек никогда не признает за собой таких чувств. Доминантность может исходить как от матери, так и от отца, и даже от брата или сестры. Отвержение этой темы может исходить из разнообразных источников: холодность близких, насмешки и поддразнивание, расположение, оказанное другим, бессмысленные выговоры и инструкции, дефицит нежности и привязанности.

Итак, большинство терапевтов любой терапевтической школы сталкиваются с темой ранних родительских отношений. Эта тема всегда будет существовать у пациентов. Кстати сказать, готовность терапевта увидеть именно эту тему, подчас может и помешать процессу, навязывая пациенту неактуальную для него проблему. Порой можно только удивляться, насколько отношения пациента с терапевтом бывают схожи с его отношениями с собственными родителями. Например, терапевт начинает сразу же активно прорабатывать даже незначительные замечания, сделанные пациентом по поводу родителей. Он может не принимать во внимание важные для пациента события, а вместо этого двигаться в направлении отношений с родителями, как будто важные события были лишь лесенкой для подхода к родительским проблемам.

У людей существует много общих тем, и они могут касаться, а могут и не касаться отношений с родителями. Например, тема зависти поначалу может возникнуть как обычный рассказ о других людях — коллегах, супруге, друзьях, людях различных социальных групп. Но терапевт должен быть внимательным к таким рассказам, чтобы не прозевать нечто большее, чем простое описание людей.

Очень важная задача терапии — проследить путь человека из его детства во взрослое состояние и посмотреть, как развивались его взгляды и потребности. Но насильственное совмещение сильных реальных чувств с семейной историей подобно приглашению человека, который упал и сломал ногу, прочитать лекцию о всемирном тяготении.

Другими общими для всех людей переживаниями являются такие ключевые человеческие проявления, как стыд, чувство вины, обиды, смятения, тупость, жадность, бессилие, неуживчивость, несостоятельность, доверчивость. Каждое из них может стать источником терапевтических историй и способствовать выявлению различных “я”.

Все эти темы, как правило, негативные, а те “негативные я”, которые формируются вокруг них, обычно и бывают причиной обращения за терапевтической помощью. Однако такие позитивные темы как, например, красота, щедрость, чувствительность, стойкость, сексуальность, целеустремленность, честность, тоже не менее важны. Каждое такое свойство человека также может быть чрезвычайно актуальным источником для историй и формаций “я”.

Позитивные элементы “я” человека, которые обычно выявляются в терапии, могут быть причиной многих трудностей. Но разрешению этих трудностей способствует реализация как приемлемых, так и неприемлемых “я”. Для каждого рассказа, в котором человек раскрывает свои хорошие качества — интеллигентность, уникальность личности, постоянство, обаяние, — он создает больше возможностей для конкурентной борьбы с неприемлемыми “я”, которые вполне могут доминировать в его жизни.

Источником рассказа могут быть не только ключевые чувства человека, но и ключевые события его жизни. У каждого из нас есть такие поворотные события в жизни, неожиданные, накрепко запоминающиеся эпизоды. Были у нас и моменты особого подъема, острых ощущений, необыкновенных сексуальных переживаний. Каждый из нас хоть раз в жизни плакал навзрыд или, наоборот, с трудом сдерживал бушующие страсти. В памяти у каждого есть воспоминание о человеке, сыгравшем важную роль в нашей жизни.

Терапевт должен быть особенно чувствительным к таким осевым событиям в жизни своего пациента. И если пациент отставил их в сторону и не хочет признавать их важность, терапевт может помочь ему снова оживить эти события. Чем шире выбор терапевтических тем, тем внимательнее должен быть терапевт в распознавании и актуализации важных событий в жизни пациента. Едва заметная гримаса на лице пациента, когда он говорит о своем сотруднике по работе, может свидетельствовать о глубоко запрятанном чувстве зависти. Если пациент слегка покраснел, когда рассказывал об отпуске, который он проводил с женой, это может означать, что он испытал необычные сексуальные переживания. Внезапно побледневшее лицо во время рассказа об ошибке, которую допустил пациент на службе в армии, может напомнить ему о суровом наказании.

Индивидуальные темы

Кроме общих для каждого человека тем, существуют сугубо индивидуальные темы, характерные для данного конкретного человека. Например, для человека с навязчивой идеей основной темой будет навязчивая идея. Терапевт в этом случае должен обнаружить эту старую навязчивость и облечь ее в новую живую форму рассказа. Один пациент может быть абсолютно зациклен на своей работе, а другой — на своей женитьбе, третий — на своих страхах, а четвертый — на игре в карты.

Если индивидуальная тема носит отвлеченный характер, ее необходимо конкретизировать и найти в ней отдельные детали. Иногда соотношение отвлеченных тем и деталей либо самоочевидно, либо ему не придается значение. Человек говорит: “Я не ем мясо, я люблю только фрукты, ем их три раза в день, и поэтому я такой здоровый”. Здесь все ясно, и надо ли спрашивать у этого человека, какие именно фрукты он любит, или выяснять, каково его здоровье? В терапии опасность заключается в том, что если терапевт и пациент привязаны к отвлеченной теме, они могут утратить живительную силу рассказа о жизни. Отвлеченные темы — это накопители для жизненных переживаний, они дают сигналы для историй, которые будут отражать структуру “я” человека.

Рассмотрим историю одного моего пациента. Роберт, архитектор по профессии, был обеспокоен своей леностью. Это настолько распространенная жалоба, что легко принять ее как должное и не выяснять в деталях, что он имеет в виду. Ведь каждый человек убежден, что хорошо знает, что такое лень. Но я был рад, что Роберт захотел в подробностях обсудить со мной эту тему. В беседе мы старались не делать поспешных выводов. Однако его характеристики лености были настолько пространны, что трудно было понять, какое из его “я” здесь проявляется. Его рассказ требовал деталей.

Роберт рассказал, что когда ему надо что-то делать, он может часами слоняться и мечтать о чем-нибудь отвлеченном. Он может болтать со своей секретаршей, пойти в кино или в бар. Он может до бесконечности просматривать свои старые записи или вообще забыть, что же он собирался делать.

Поначалу, когда я стал настаивать на том, чтобы Роберт рассказал мне о своей лени, он просто не понял меня. Он снова стал перечислять, что делает, когда предается лени: может уставиться в пространство, звонить по телефону, просматривать документацию. Затем он стал вспоминать более живые подробности, одна из которых пригодилась нам в будущем.

Роберт поведал мне, что когда он теряет время, то чувствует, что у него на плечах как будто сидит его отец. Эта метафора требовала развития. И Роберт рассказал мне историю о том, как его отец осуждал все, что бы он ни делал, заставляя его уважать только свои принципы. Отец настоял на том, чтобы Роберт стал архитектором, он хотел, чтобы его жизнь продолжилась в работе сына. При этом он всегда покрикивал на него и корил за неудачи.

Этот рассказ раскрыл новую страницу в его отношениях с отцом, и отвлеченные рассуждения Роберта о лени превратились в энергичный рассказ. Ощущение, будто отец сидит у него на плечах, стало предлогом для появления свежих деталей о том его “я”, которое прежде носило весьма отвлеченный характер.

Обычно пациенты говорят о своих проблемах, не вдаваясь в детали, ссылаясь на общие темы — ссоры с родителями, школьные годы, первый сексуальный опыт. Они снабжают свой рассказ скудными подробностями лишь для того, чтобы вернуться к своим неприятностям сегодняшнего дня. А в результате теряется нить связного рассказа. Это обычное следствие слишком обобщенного мышления. Писательница Фланнери О’Коннор (Flannery O’Con­nor, 1974) увидела ту же проблему в произведениях писателей-фантастов, которые описывают “голые факты” в отвлеченных понятиях. Она считает, что они пошли по линии наименьшего сопротивления, пренебрегая своими собственными мыслями и чувствами, пытаясь преобразовать мир, вместо того чтобы рассказать читателю историю простых человеческих переживаний.

Это наблюдение справедливо не только для фантастов, но и для терапевтов: до тех пор, пока они пренебрегают подробностями жизненных переживаний пациента и довольствуются обобщенными перечислениями событий жизни, их пациенты будут находиться во власти своих застойных представлений. Абстракции объединяют “я” человека, лишают его подробностей, живости и подвижности. Они часто останавливают мелодию, рисуя такую картину жизни, на которой невозможно увидеть отдельное событие.

Обобщенные описания могут способствовать определению “я”, они развивают динамику, намечая движение вперед, но их всегда используют как замену такого движения, поддерживая застойную картину “я”. Восстановление пульсации между абстракциями и деталями является основным способом воссоздания истории жизни, которая постоянно обновляет и обогащает структуру “я” че­ловека.

Простое фокусирование на деталях, следующих одна за другой, помогает войти в сложный мир человека. История связывает между собой сложное многообразие событий. Пока терапевт не осознает всю важность и сложность любой человеческой жизни, он будет откладывать в сторону сложности, хорошо закамуфлированные абстракциями. Утрата соразмерности, которую создают отвлеченные рассуждения, часто носит болезненный характер. События, которые вызывают отвлеченные рассуждения, на самом деле часто бывают самыми важными, не пережитыми человеком эпизодами его жизни.

Некоторые события никогда не забываются, сколько бы времени ни прошло: смерть друга, важное решение, физическая травма. Другие, менее важные события, бывают не столь запоминающимися: разговор с сотрудником, игра в гольф, домашние хлопоты. Рассказ о событии требует подробностей. Они связывают человеческие переживания воедино, протягивая непрерывную линию жизни.

Если абстракции — это “жилище” для истории жизни, а истории “обставляют” это жилище, то можно сказать, что без историй человек живет в пустом доме. Однако пристальное внимание к темам поможет обогатить историю. Когда терапевт побуждает пациента рассказывать, повествование может по-новому высветить его “я”, и это поможет ему признать тот факт, что он является главным героем в своей жизненной драме. Понимая, что находится в центре событий, человек получает возможность восстановить утраченные связи между разобщенными прежде частями своего существования.

Можно считать, что жизненные темы высвечивают то, что происходит, когда кажется, что переживаний слишком много. Приобщая “неучтенные переживания, человек обогащает свой тематический репертуар, порой даже неосознанно. Пробужденные к жизни истории становятся своеобразной картотекой жизненных событий.

Эта “картотека” не только помогает нам выбирать нужные переживания, но и освобождает путь, по которому можно двигаться дальше. Помните, как Ганс и Гретель бросали на своем пути крошки, чтобы потом с их помощью вернуться обратно домой. Они потерялись только тогда, когда крошки были съедены. Когда наши пациенты забывают истории своей жизни, они утрачивают некоторые “я”, которые отмечают из жизненный путь.