Глава 13. Дэвид Брэндон. ПОГРУЖЕННОСТЬ В НАСТОЯЩЕЕ ВО ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ ПОМОЩИ - Пробуждение сердца. Западный и восточный подход к психотерапии и терапевтическим отношениям

Дэвид Брэндон – глава отделения практических социальных исследований Престонского политехнического института в Англии. Двадцать лет работал в области патронажа, руководил исследованиями среди бездомной молодежи, производившимися по поручению правительства Англии. В числе его книг: "Человеческое – это человеческое" и "Дзэн в искусстве помощи".

В практике медитации настоящее мгновенье – самый неуловимый пункт. Вы сосредоточиваете всю энергию на вдохе и выдохе. Дверь открывается и закрывается. Вы стремитесь к этому спокойному пункту настоящего – и видите, что он вечно уклоняется от вашей хватки. Настоящий момент подобен текущей реке: вы можете опустить в воду руку, но вещество реки течет сквозь ваши цепкие пальцы.

По течению этого потока плывут эмоции – это как бы бревна и ветки, на которых тщательно прикреплены ярлыки; кажется, что они плывут к страху, алчности, гневу. Каждое из этих состояний в свою очередь прикрепляет к ним еще один ярлык с надписью "плохо" или "отвратительно". Какова же природа этой энергии, прежде чем я дам ей какое-то наименование и приму решение относительно ее ценности? Я пытаюсь выяснить это; но река течет все быстрее.

Настоящее мгновенье находится с нами, внутри нас; но оно всегда неуловимо ускользает от нашей хватки. Привести себя к настоящему, находящемуся здесь и сейчас, – это звучит обманчиво просто, но в сущности очень трудно. Мы делим жизнь на серию событий и происшествий, которые имеют для нас вид больших и мелких. Мы живем, главным образом, так, что сосредоточиваемся на тех событиях и людях, которые видим большими и важными. Жизнь становится серией дыр во времени – она напоминает проколы, сделанные случайными крупными происшествиями. Например, влюбленность может означать, что в промежутках между встречами со своей возлюбленной я как бы перестаю жить.

Другие времена и мгновенья – следы прошлого и тени будущего – вторгаются в наше осознание настоящего момента. Иногда они ясно различимы; но часто видны как бы в тумане. Практика погружения в настоящее не означает исключения прошлого и будущего, это – осознание подчиненности обоих настоящему моменту.

Сущность медитации, – говорит Чогьям Трунгпа в "Медитации в действии", – это понятие настоящего момента... Все, что мы делаем, все, что стараемся практиковать, не имеет особой цели, такой, как достижение некоторого более высокого состояния, следования какой-то теории или идеалу; это просто старание увидеть то, что существует здесь и сейчас... Нам нужно стать способными осознавать настоящий момент...

Я постоянно отклоняюсь от тех стандартов, которые установил для себя, противопоставляя нынешнюю ситуацию тому, что могло бы быть. Сосредоточенность здесь и сейчас это важная дисциплина; она помогает внести ясность в непрерывное трение и наказание. Здесь и заключается различие между вопросами: "Как мне себя чувствовать?" и "Как я себя чувствую?"

Настоящий момент – это единственное время, когда мы действительно способны сделать все что угодно. Я могу чувствовать вину за прошлое, могу опасаться будущего; но только в настоящем я способен действовать. Способность находиться в настоящем моменте – главная составная часть душевного здоровья. Обычно мы восхищаемся некоторыми людьми, обладающими качеством "присутствия"; это качество чаще всего в какой-то мере означает, что они как будто имеют корни в настоящем моменте и благодаря этому сообщают нам особое чувство достоинства.

До какой степени можем мы внести свое восприятие и энергию в происходящее вокруг нас в момент его протекания? Какая часть нашей энергии отметается озабоченностью и опасениями? Уменье исключать ненужные беспокойства и заботы, касающиеся прошлых переживаний и будущих происшествий, представляет собой большую ценность. Многие нынешние восприятия так интенсивно окрашены прошлым, что я едва вижу какого-то отдельного человека. Часто я наблюдаю других сквозь наложения теней и отражений значительных людей и событий моей жизни.

Недавно я стал избегать общества одной студентки, с которой мы встречаемся в кофейной комнате. Я чувствую, что, имея дело со мной, она испытывает горечь и гнев; и вот всякий раз, когда мы с ней встречаемся, я вношу в ситуацию это убеждение и воспоминание. Я чувствую обиду; я реагирую гневно и догматически, хотя близок к тому, чтобы заплакать. Я едва вижу ее. Она стала ходячим символом тысяч случаев, когда люди кажутся мне недобрыми и несправедливыми.

Часто мне бывает трудно даже слышать некоторых людей: они говорят на частотах особенно болезненной для меня длины, так что я отталкиваю этот эмоциональный звук. Они проникают сквозь поверхностный слой некоторых образов, которые я стараюсь излучать. Часто я оказываюсь заряжен таким количеством радиостатических и личных рекламных объявлений, таких, как "беспокойный ум", что их слова и чувства почти не слышны. Мое внимание оказывается отвлечено личными проблемами или тем, чем заняты за окном дети; или же оно просто утомлено словами клиента. Способность хорошо слушать обладает колоссальным качеством погруженности в настоящее. Слушатель не принял никаких предварительных решений, не положил в основу ситуации никакой драгоценной для себя структуры по отношению к говорящему. Чогьям Трунгпа устанавливает три типа неэффективного слушанья:

В первом случае ум слушателя настолько блуждает, что в нем совсем не остается места для того, о чем говорится. Слушатель присутствует только физически. О нем говорят, что он подобен горшку, перевернутому вверх дном. Во втором случае ум устанавливает какую-то связь с тем, о чем говорится, но по существу все еще продолжает блуждать. Его аналогия – горшок с дырой в дне: сколько бы в него ни вливали, все вытекает снизу. В третьем случае ум слушающего полон агрессивности, зависти, всевозможного разрушения. У него по отношению к сказанному возникают смешанные чувства, и он не может по-настоящему понять то, что говорится. Горшок не опрокинут, в его дне нет дыры, но он не очищен как следует, в нем содержится яд.

Многие из вопросов, предназначенных для помощи, содержат предположения относительно того, каким будет ответ. Уменье задавать вопросы и слушать, не создавая заранее структуру ответов или создавая ее лишь в минимальной степени, – это большое искусство.

Я писал книгу совместно с приятельницей, обладавшей физическим недостатком. Когда-то Энни была первой красавицей, королевой красоты, а затем в результате автомобильной аварии оказалась парализованной. Очень осторожно я спросил ее, как она чувствует себя в этом состоянии.

— Забавно! – был ответ.

— Но ведь вы не можете считать это положение забавным...

— Нет, могу; когда я была маленькой девочкой, я мечтала о том, чтобы стать сказочной принцессой, которой во всем прислуживают. Так оно и вышло!..

— Однако вы, должно быть, ощущаете боль и неудобства.

— Конечно. Но поймите меня: если бы я не попала в эту аварию, жизнь была бы совсем иной, но необязательно лучшей. А благодаря такому случаю я оказалась вынуждена исследовать себя, медитировать. Я стала сильным человеком.

Но я уже не слушал Энни. Она пыталась сказать мне нечто, совершенно противоположное моему понятию о физически неполноценных людях, нечто, совершенно не входящее в рамки ожидаемых мной ответов. Она просила меня разучиться – а это всегда очень болезненно.

Слушать с пользой для говорящего – это просто слушать. Здесь особая форма медитации, где говорящий становится объектом сосредоточения, а не дыхание или мантра. Фокусом сосредоточения помогающего становится звук голоса говорящего и возможный смысл его слов.

Как-то я почувствовал действительную гармонию с человеком, которого только что оставили жена и вся семья. Его физическое здоровье разрушалось уже несколько лет, значительно снижая подвижность и способность наслаждаться жизнью. Погруженный в тяжкую депрессию, он уже не раз покушался на самоубийство. Довольно обстоятельно беседуя со мной о самоубийстве, он повторно и настойчиво задавал мне вопрос: "Можете ли вы найти какой-нибудь довод в пользу того, чтобы я продолжал жить?"

Я уклонился от ответа, прячась и увертываясь за каждым психотерапевтическим кустом. "Как могу я дать ответ на такой вопрос? Вы должны найти свой собственный довод". Для меня настоящий момент заключается в том, что я мог понять все доводы в пользу его желания умереть; но работникам медицинской помощи "не рекомендуется" говорить этого людям. Такие слова могут оказаться "разрушительными". Однако этот человек настаивал на ответе, на подлинном ответе. Я долго думал обо всей его жизни – о его депрессии, о нищете, о плохом здоровье, о потере семьи. Наконец, я сказал в ответ: "Я не в состоянии найти довода в пользу того, чтобы вы в вашем положении продолжали жить. Я могу понять ясные доводы в пользу желания умереть".

Я чувствовал страх. Мне казалось, что я пошел на огромный риск, сказав ему это. Какой будет моя ответственность, если он в конце концов убьет себя?! Как я буду себя чувствовать? Как ему реагировать на мой ответ? Мой ум устремился в будущее по сохранившимся в памяти сложным умственным стереотипам. Но вот через несколько месяцев, когда депрессия почти прошла, он сказал мне, что мой ответ помог ему. В то время, когда ему казалось, что каждый дает ему ответ, не думая, а лишь выражая жалость и симпатию, ему настоятельно требовался честный ответ на этот важный вопрос.

Одна из самых трудных вещей в групповой работе – это уменье просто находиться вместе с членами группы. Ваша задача, как руководителя, состоит в том, чтобы следовать за энергией группы и избегать навязывания ей и ее членам собственных интерпретирующих стереотипов и ожиданий. Когда я сижу спокойно и наблюдаю, как кто-то работает над своими личными проблемами, мой ум гудит от аналогий с прошлым опытом: "Разве она не похожа просто на... ?", "Хотелось бы знать, не испортились ли у нее взаимоотношения с братом, не влияют ли они на то, как она..."

Погруженность в настоящее означает способность отбросить эти интеллектуальные построения, когда клиенты уклоняются от привычного пути и движутся в непредвиденном направлении. Как часто я вынуждал какого-нибудь бедного клиента возвратиться с его пути исследования лишь потому, что сам твердо придерживался своего взгляда на то, что он должен делать! Я употребляю свою силу, чтобы заставить клиента сделать то, что считаю правильным, вероятно, в ущерб ему самому.

Беседы в психотерапии могут оказаться способом попытки уйти в любое другое время и место, кроме настоящего. Паскаль в точности выражает этот факт: "Мы никогда не остаемся в настоящем. Истина заключается в том, что настоящее обычно ранит нас". Оно ранит нас прежде всего вследствие нашего сильного желания других времен и других мест. Мы жаждем лучшего профессионального положения; нам хочется иметь больше денег и платить менее высокие налоги; нашим клиентам тоже нужно больше денег, им нужны лучшие дома в улучшенном окружении. Наша жизнь становится серией слабо связанных между собой переживаний типа "если бы только...": "Если бы только у меня было время сделать это...", "Если бы только у меня были деньги для этой покупки..."

Во время посещения гостиниц с постоянными жильцами, помещений для полевых работ или какого-нибудь добровольного общества я обычно спрашиваю, что делают люди, как они проводят день, как проходит их рабочая неделя. И я редко получаю на этот вопрос прямой и вразумительный ответ. Чаще всего вопрос вызывает появление целой кучи разнообразных мечтаний и видений, прикрывающих глубокую разочарованность и горечь. Люди находят трудным сказать, что они делают в настоящее время, а описывают то, что могло бы случиться через несколько месяцев или через год. Гостиницы в особенности окутывают своих случайных жильцов паутиной фантазии. Нынешняя деятельность кажется невыносимой, потому что она так отличается от видений, в которых нуждается работник медицинского патронажа.

В западном обществе нас постоянно поощряют к отвлечению ума от настоящего момента. Мы боимся; мы отчаянно стараемся занять себя, делать несколько вещей одновременно. Лучше всего мы чувствуем себя, когда бываем заняты. Наши умы расколоты в разных направлениях; мы наблюдаем за собой с неистовой сосредоточенностью. Наша речь тщательно отредактирована, прежде чем слова вылетят в воздух; эти слова экранированы для приемлемости в обществе. "Как повлияют мои слова на отношения с людьми?" Такая деятельность направлена более на то, чтобы стать кем-то, нежели на то, чтобы быть самим собой. Мы учимся скрываться, чтобы сохранить некоторые виды образов, а не просто быть самим собой.

Действия и события нашей жизни видятся в контексте какого-то общего плана личности, который выполняется "правильно" или "неправильно". Мы что-то делаем для достижения положения, любви или власти; мы учимся манипулировать другими людьми и снижать до минимума социальную стоимость различных действий, не принимая на себя ответственность за них. Большая часть нашей деятельности неотрывно связана с этим жизненным планом. Жизнь уподобляется нумерованным точкам, которые дети соединяют карандашом, и из этого соединения получаются силуэты ослов или верблюдов. А силуэты, которые выводим мы, являют собой линии "я". Они связывают наши действия в понятия образа "я". Наше восприятие "я" и своей роли обеспечивает нам некоторую безопасность, устойчивость в этом мире, где, как нам кажется, существует столько опасностей. Мы страхуемся против неожиданностей, вписывая в свою жизнь различные повести и рассказы; мы предлагаем объяснения самим себе; мы окружаем других устойчивыми схемами, а потом следим за ними и сердимся, когда они выходят из этих схем. Р. X. Блайт твердо определяет место этого процесса:

Эта иллюзия формы, прочности и постоянства и есть то, что мы называем "я". Погруженность в настоящее заключается в отсутствии пузыря, разъединяющего наблюдателя и то, что он наблюдает; это отсутствие осознания "я". Погруженность в настоящее – существенное прямое переживание, единство между оказывающим помощь и тем, кому он помогает.

В сутре Будда рассказывает притчу: "Человек, шагая через поля, встретил тигра, и тот погнался за ним. Подбежав к пропасти, человек ухватился за Корень дикого винограда и повис над краем обрыва. Наверху фыркает тигр, чуя его запах; весь дрожа, человек глядит вниз и видит, что там, далеко внизу, другой тигр ждет падения, чтобы сожрать его. Он удерживается только на корне дикого винограда. Но вот две мыши, белая и черная, начинают понемногу грызть корень. Человек видит около себя сочную ягоду земляники. Держась за корень одной рукой, он другой срывает ягоду. Как она вкусна!" Какая великолепная погруженность в настоящее! Несколько лет назад я принимал участие в сэссин, видоизмененном для Запада: это три дня интенсивной медитации. Мы жили в отдаленном замке в Сассексе, ежедневно укладывались спать в полночь, а утром просыпались по звуку гонга в пять сорок пять. Весь долгий день был занят работой в саду, ходьбой в состоянии медитации или сидением лицом друг к другу; все мы боролись с коанами. Каждый человек получил от мастера коан; моим коаном был: "Что вы такое?"

Я старался держать этот вопрос в уме, но он все время вытекал оттуда. Он вертелся с большой быстротой; его постоянно заглушали другие мысли, с грохотом вторгавшиеся в поле ума, подобно шумным, взрывчатым звездам. Буквально целые часы ушли на то, чтобы глядеть в глаза другого изучающего, стараясь ответить на вопрос: "Что я такое?" В течение всего первого дня у меня болели ноги и позвоночник, а ягодицы совершенно онемели. Тело одеревенело; оно стало настолько болезненным, что трудно было вообще сосредоточиваться на вопросе.

Что бы мы ни делали – ели, шагали или работали, – нам нужно было твердо придерживаться вопроса. Вначале мой ум выбросил в качестве ответа целую серию пустых привлекательных фраз. Голова кружилась от образов и символов, от морских берегов, горных ледников, кристаллов, медленно распускающихся цветов; затем я прошел через период появления чудовищ – черных покрывал, ускользающих теней и черных пятен. Все это каким-то образом оказывалось частью меня, но никак не составляло целого.

Потоком неслись мысли о семье и о работе. Я пытался держаться прямо; спина продолжала болеть. Ответы становились все более красочными и поэтическими; это были яркие, поверхностные образы, благоухающие и чересчур умные. "Я – вопрос, звучащий эхом в пустом уме". Ум заволокло тьмой; на широкой деревенской лужайке играли белки. Я завидовал им: у них оказалось больше ума и они не пытались отвечать на такие смешные вопросы.

Я увидел, что я – это свеча – небольшая, довольно неважная, мерцающая свечка. Но тут возник следующий вопрос: "Кто зажег эту свечу?" Как мог я быть и свечой, и тем, кто ее зажигает? Ум напряженно продирался сквозь этот любопытный парадокс. Физические ощущения становились невыносимыми; ноги и руки напряглись, подбородок оставался тугим и неподвижным, зубы – сжатыми до боли. И совершенно внезапно образ свечи исчез, хотя я и пытался его удержать.

Я жадно глядел на себя. Я был узлом; все мое тело и весь ум стали тугими и напряженными, подобными узлу. А кто завязал этот узел, кто нес ответственность за напряжение и горечь? Конечно, я знал, кто зажег свечу, кто завязал узел. Никто сильнее меня не старался разрешить эту задачу и ослабить путы. Это было просто несправедливо; вопрос предложен в шутку; в действительности на него совсем нет ответа. Искать ответ – все равно что ловить солнечные лучи. Я вспомнил, как, будучи малышом, накрывал курткой солнечные пятна.

Казалось, я потерялся; все утратило свою ясность. Теперь я просто сжимал кулаки; сначала я сжимал их в гневе, потом – в отчаянье. Я отвечал: "Я – человек, неспособный дать ответ на такой вопрос!" Вопрос катался вокруг моей головы, подобно грохочущему шару. Стало трудно сосредоточиваться. Я начал убеждать себя в том, что не обладаю необходимой четкостью ума для получения ответа. Ум утратил ясность. Может быть, я получу ответ в следующем воплощении?..

Снаружи зимний день сменялся сгустившейся тьмой и резким ветром. Я шагал взад и вперед по очень просторной конюшне с высоким потолком. Шаги ускорились, и я натыкался на обломки какой-то палки, на камни. А вопрос, подобно маятнику, приходил снова и снова: "Что я такое? Что я такое?" Слова превращались в крик, в настоящий злобный визг, идущий от напряженного лица и рта: "Что я такое? Я безнадежный идиот, не знающий, что он такое. Я – тот, кто не может ответить на простой вопрос". Крики раздавались громче и громче; дождь и ветер относили их обратно ко мне. И эта ковыляющая, кричащая, барахтающаяся в конюшне фигура взлетела в воздух. Каждый мускул был напряжен; казалось, я вот-вот взорвусь.

И вот в самый момент взрыва разочарования, на высоте всех этих порывов ветра, дождя и ярости, я совершенно спокойно осознал, что фактически ответ находился тут же, в самом углу. Как старый и благоразумный друг, он терпеливо ждал все это время, ждал возможности прийти. И вот он вошел – и все мое тело утратило напряженность, подпрыгнуло, ощутило тепло и радость. ТЕПЕРЬ! Я был ТЕПЕРЬ; ответом было ТЕПЕРЬ. Я есмь, и был, и буду всем, что раскрывается и движется, мыслит, задает вопросы и говорит в этот самый момент времени. Это было нечто гораздо большее, нежели просто интеллектуальное понимание – оно обдало меня потоком добра, моего добра, всеобщего добра. Добро происходит сейчас. Охваченный счастьем, я закричал: "Сейчас, сейчас, сейчас!" Мы с вопросом стали друзьями.