СПОСОБЫ ВЫЖИВАНИЯ - Психология господства и подчинения Хрестоматии- А.Г. Чернска

   Жизнь в концентрационном лагере была  чрезвычайно  сложной.  Давление  СС

принуждало узников подчиняться, приспосабливаться, изменять свою личность  и

поведение. Это было очевидно. В  то  же  время  все  усилия,  действующие  в

обратном направлении, - попытки  изменить  что-то  в  лагере,  уберечь  свой

внутренний мир и т.п., должны были быть тайными и психологически  достаточно

изощренными.

   Часто эти попытки приводили к тому, что заключенные еще глубже  "увязали"

в гестаповской системе. Чтобы защититься более эффективно, нужно было  както

сплотиться, а любая организация работала на руку СС. Так была  устроена  вся

система. Получался парадокс: чем эффективнее организация узников, тем  лучше

она служит целям СС.

   Но как все же работала  такая  система?  Почему  лагерем  в  значительной

степени управляли  сами  заключенные?  Как  в  их  среде  возникала  сложная

иерархия,  которая  делала  еще  более  несчастной,  а  зачастую   буквально

невыносимой жизнь тех,  кто  не  смог  подняться  из  низшего  слоя?  Почему

заключенные,  стремясь  попасть  на  более   высокий   уровень,   предавали,

использовали в своих целях, жестоко издевались  над  своими  же  товарищами?

Почему различные группы (политические, уголовники и т.п.)  составляли  целые

заговоры друг против друга с целью  выиграть  или  удержать  более  выгодное

положение, перенимая при этом многое из представлений и поведения СС?

   Элита   заключенных.   Зачатки   иерархических   структур   появились   в

концентрационных  лагерях  уже  в  1936  году,   когда   заключенных   стали

использовать на стройках, для содержания лагерей и для других более  сложных

задач.

   Всякая работа требует управляющих. Но СС сторонилась физического труда  -

это была каста воинов, достойная только командовать рабочей массой.  Поэтому

заключенный мог выбиться в начальники, причем, некоторые назначения таили  в

себе, казалось,  непреодолимый  соблазн  власти,  некоторой  безопасности  и

привилегий.  Однако  разделение  на   "классы"   не   базировалось   на   их

экономической роли и, следовательно, не определялось важностью  их  функций.

"Классы" возвышались и падали лишь по прихоти СС.

   Так, деление на квалифицированный и неквалифицированный труд, которое для

заключенного было вопросом жизни и смерти, основывалось не на  квалификации,

а на  принадлежности  к  "классу"  в  лагерном  расслоении.  Заключенные  из

среднего  "класса"  назначались  в  команды  для  квалифицированного   труда

независимо от того, имели они нужную квалификацию  или  нет.  Если  имели  -

хорошо, если нет - получат в  лагере.  Именно  так  заключенные  становились

электриками или хирургами; например, войдя в "почти  средний  класс",  сорок

политических заключенных-евреев стали каменщиками. Капо назначали на работу,

преследуя обычно внутрилагерные политические интересы или личные цели.

   Но квалифицированная работа была исключением  и  оставлялась  только  для

привилегированного меньшинства. Неквалифицированный труд, наиболее трудный и

опасный, был постоянным уделом большинства,  и  избежать  его  полностью  не

удавалось почти никому.

   Неквалифицированного рабочего всегда  можно  было  заменить  на  другого,

поскольку  не  требовалось  предварительного  обучения,  а  с  потерями   не

считались. На этом и основывалась власть лагерной элиты.

   Функционирование иерархии заключенных на практике показало,  как  горстка

эсэсовцев может манипулировать десятками тысяч враждебно настроенных  людей.

И не только подчинить их себе, но заставить  работать  и  управлять  другими

заключенными без всякой опасности для себя. Само существование  "классов"  в

условиях,  когда  большинство   лидеров   заключенных   было   коммунистами,

приверженными идее бесклассового общества,  показывает,  что  даже  наиболее

стойкие группы населения не  выдерживают  давления  тоталитарного  общества,

если оно достаточно сильно. И тому есть несколько причин.

   Как я уже говорил, начальники из  числа  заключенных  могли  использовать

свое положение  для  облегчения  участи  товарищей,  но  чтобы  остаться  "в

должности", они  должны  были  прежде  всего  служить  СС.  Личные  интересы

требовали сохранения власти любой ценой. Так как они отвечали за  порядок  в

бараке или в рабочей команде, то старались защитить себя, предупреждая любое

возможное  требование  СС.  Часто  это  кончалось  тем,   что   в   жестокой

придирчивости они превосходили СС. Так вело себя  большинство  "руководящих"

заключенных.  Однако  некоторые  выдающиеся   личности   использовали   свое

положение с пользой для простых  узников,  проявляя  отвагу  и  бескорыстие.

Находились и такие капо, которые успешно противостояли рядовым эсэсовцам, но

они были исключением, так как их действия требовали чрезвычайной смелости.

   Чем больше заключенных попадало в лагеря, тем меньше была их  "ценность",

и тем важнее становилась протекция  у  представителя  "аристократии".  Когда

началась  политика  массового  уничтожения,  подобная  протекция  стала  для

каждого узника практически  единственным  средством  спасения  своей  жизни.

Оказаться и удержаться в хорошей рабочей  команде  во  все  времена  было  в

лагере вопросом жизни и смерти. Так же, впрочем, как и если  не  ежедневное,

то хотя бы периодическое получение хорошей пищи. По мере того,  как  система

лагерей разрасталась  и  усложнялась,  их  структура  все  более  напоминала

общество в миниатюре.  Члены  "аристократического  класса"  становились  все

могущественнее, и со все большим их числом надо было  налаживать  отношения,

чтобы выжить.

   Власть элиты - палка о двух концах. Чтобы спасти  себя,  своих  друзей  и

членов своей группы, элите приходилось жертвовать другими заключенными.  Все

считалось допустимым, даже уничтожение целых  групп  заключенных,  если  это

помогало удержать  власть.  Некоторые  политические  группы,  созданные  для

защиты, кончали тем, что во имя спасения собственных  членов  участвовали  в

уничтожении тысяч заключенных.

   Но поведение элиты нельзя  объяснить  только  стремлением  к  собственной

безопасности и к материальным преимуществам. Часто столь же большое значение

имело и само желание властвовать.

   Во-первых, все  заключенные,  включая  и  элиту,  были  настолько  лишены

подлинной самостоятельности и  самоуважения,  что  стремились  к  ним  всеми

возможными способами Сила и влияние - сила любой ценой и влияние  все  равно

для каких целей - были в высшей степени привлекательны в  условиях,  целиком

направленных на выхолащивание индивидуальности.

   Во-вторых, презрение к более низким "классам" заключенных служило  важной

психологической защитой от собственных страхов. Я, как и прибывшие со мной в

Бухенвальд  товарищи,  испытали  буквально  шок,  увидев  так  много  людей,

неспособных работать, похожих на ходячие скелеты. Вид этих людей,  поедающих

отбросы, вызвал у нас отвращение.

   Видя эти ходячие скелеты, каждый заключенный испытывал страх превратиться

во что-то подобное. Становилось легче, если удавалось себя убедить,  чтб  ты

сделан из другого материала и никогда не  сможешь  так  низко  пасть.  Страх

опуститься до нечеловеческого  состояния  -  до  "мусульман"  -  был  мощной

побудительной причиной, чтобы развернуть против них "классовую" войну. И это

можно оправдать, поскольку они  действительно  были  опасны,  превращаясь  в

разносчиков болезней, воров (ведь заключенные даже "среднего  класса"  имели

так мало, что потеря свитера или буханки хлеба могла означать смерть), а  их

отчаяние и  нежелание  бороться  за  жизнь  были  заразительны.  В  подобных

условиях трудно ожидать нравственного поведения  -  "мусульман"  ненавидели,

поскольку боялись стать такими же.

   Как это свойственно большинству правящих  классов  и  в  особенности  тем

группам, которые недавно пришли к власти, элита (в том числе  и  коммунисты)

теряла способность сочувствовать судьбе, страданиям заключенных более низких

"классов" или ставить себя на их место. Она  уже  не  понимала,  что  значит

испытывать лагерную нищету, изнурительный труд в любую погоду без  отдыха  и

без минимальной медицинской помощи Но главное, она не могла  позволить  себе

это понимать, ибо любое смягчение отношения к простым  заключенным  было  бы

сразу замечено СС и привело бы к немедленному отстранению от власти. Так что

собственное  выживание  зависело  от  того,  в  какой  степени  члены  элиты

приобретут и сохранят бесчувственность. Защищая себя, они искали и  находили

причины для того, чтобы отстраниться от рядовых заключенных. Они  ругали  их

за неряшливость, которая  грозила  лагерю  загрязнением  и  эпидемиями.  Они

презирали их, потому что те пили грязную воду, хотя  следовало  пользоваться

только кипяченой.

   Привилегированные заключенные не могли позволить себе признать тот  факт,

что они значительно лучше питались и имели  вдоволь  кипяченой  воды,  в  то

время как остальные настолько страдали от голода и жажды, что  гигиенические

соображения часто не играли для них никакой роли.

   Характерный пример - отношение  старост  блоков  к  тем  голодающим,  кто

собирал картофельные очистки в контейнерах с отбросами. Здоровяки, весом под

90 кг, избивали (якобы для их же пользы) несчастных людей, похожих на  тени,

весивших едва ли 45 кг, за нарушение  лагерного  закона,  запрещавшего  есть

отбросы.  Действительно,  многие  заключенные,  проглотив  полуразложившиеся

объедки, получали серьезные расстройства  желудка.  Тем  не  менее  подобная

праведность сытых возмущала тех, кто голодал.

   Вот еще одно соображение  по  поводу  известной  лагерной  истины:  самый

большой враг заключенного - не СС, а свой же брат заключенный. СС, уверенная

в своем превосходстве, менее нуждалась в его демонстрации  и  подтверждении,

чем  элита,  которая  никогда  не  чувствовала  себя  в   безопасности.   СС

обрушивалась на заключенных как всесокрушающее торнадо по  нескольку  раз  в

день, и каждый жил в  постоянном  страхе,  но  при  этом  всегда  были  часы

передышки. Давление же начальников из заключенных чувствовалось непрерывно -

днем во время работы и всю ночь в бараке.

   Достаточно просто показать, что именно так  и  должно  происходить:  одна

всесильная организация выступает против другой, очень слабой, члены  которой

чувствуют, что могут преуспеть, только  скооперировавшись  с  могущественным

противником.  Сложнее  понять,  почему  та  же  ситуация  складывалась  и  в

отношении индивидуальной психологической защиты заключенного.

   Попытки самооправдания. Прежде, чем как-то объединяться, каждый  попавший

в  лагерь  человек  пробовал  защищаться  от  его  воздействия  собственными

средствами.  Естественно,  вначале  это  были  привычные  методы,   дававшие

безопасность в прошлом. Заключенные, особенно из тех, кто принадлежал  ранее

к  среднему  классу,  пытались  произвести  впечатление  на   охрану   своим

положением, которое они занимали до ареста, или вкладом в  развитие  страны.

Но любые попытки в этом направлении только  провоцировали  охрану  на  новые

издевательства.

   Ведь в конечном счете СС вполне серьезно хотела построить новое общество.

Глубокая неудовлетворенность многих немцев состоянием  общества  до  прихода

Гитлера была основной причиной вступления в СС. Поэтому  говорить  эсэсовцу,

что ты был одним из столпов ненавистного ему общества, и на  этом  основании

требовать к себе уважения, было не просто бесполезно, но  и  вызывало  лютую

злобу. Некоторым заключенным из среднего класса  был  нужен  не  один  урок,

чтобы это усвоить.

   Вначале они были склонны считать, что дело только в конкретном  эсэсовце,

неспособном понять, что  они  заслуживают  лучшего  обращения.  Однако  даже

поверхностный анализ мог бы убедить их в том, что былые  заслуги  ничего  не

значат. Для эсэсовцев общество, в котором многие из них имели весьма  низкий

статус, умерло. Впрочем, была и  другая  причина  верить  в  старые  способы

защиты: просто люди, попав в лагерь, не видели других возможностей.

   Заключенные, занимавшиеся  раньше  политической  деятельностью,  находили

почву для самоутверждения в самом факте ареста, считая, что гестапо  выбрало

их для мести. К такого рода рассуждениям прибегали члены  различных  партий.

Для левых радикалов заключение доказывало их опасность для нацистов.  Бывшим

членам либеральных групп  казалось,  что  раз  их  арестовали,  то  очевидна

несправедливость обвинений в адрес их политики, и что именно  этой  политики

более всего боятся нацисты.

   Подобные  рассуждения  поддерживали  и  сильно  пошатнувшуюся  самооценку

небольшого числа заключенных из высших классов. Они переживали  свою  неволю

так же остро, как  и  заключенные  среднего  класса,  но  первое  время  еще

продолжали  чувствовать  уважение  окружающих  Во  всяком   случае,   особое

отношение  если  не  СС,  то  многих  заключенных  давало   им   возможность

рассматривать себя как исключение. Поэтому какое-то ограниченное  время  они

не  признавали  "реальность"  произошедшего  и  не   ощущали   необходимости

приспосабливаться к лагерю, считая, что  будут  вскоре  освобождены  в  силу

своей  необходимости  для  общества.  Это  было  отчасти  верно  для  высшей

аристократии и для некоторых заключенных, имевших в недавнем  прошлом  очень

сильные политические позиции или огромные состояния.

   Уверенность представителей высшего класса в собственном  превосходстве  и

почтение к ним со стороны других приводило к тому, что некоторые заключенные

из среднего класса шли к ним в услужение, надеясь,  что  после  освобождения

патрон поможет им получить свободу, а  затем  позаботится  и  о  будущем.  В

результате  заключенные  из  высшего  класса  не  объединялись   в   группы;

большинство из них оставалось, как правило, в одиночестве, в окружении  лишь

своей "челяди". Однако это продолжалось только до тех пор, пока  сохранялась

вера в скорое освобождение и возможность свободно тратить деньги.  Когда  же

сами заключенные из высших классов и их окружение убеждались, что их свобода

не ближе, чем у всех других, особый статус отпадал,  и  никаких  преимуществ

перед остальными не оставалось.

   Несколько по-другому обстояло дело  с  очень  немногими  заключенными  из

самых высоких классов, в основном, членами бывших королевских  фамилий.  Их,

правда, было слишком мало для обобщения. Они не собирали "свиты", не тратили

деньги ради расположения других заключенных, не обсуждали  свои  надежды  на

освобождение. Они смотрели свысока как на всех остальных заключенных, так  и

на  СС.  Находясь  в  лагере,  они,  казалось,  выработали   такое   чувство

превосходства, что их ничего не трогало. С самого начала эти люди  держались

с тем  чувством  отчужденности,  отрицания  "реальности"  ситуации,  которое

приходило к большинству других только после мучительного опыта. Их стойкость

была совершенно замечательной, но то был особый случай.

   СС со  всеми  заключенными  обращалась  как  с  "номерами",  но  подобное

отношение  к  членам  бывших  королевских  фамилий  было  скорее   показным.

Непонятно, как СС, не желая, а, возможно,  и  не  сознавая,  выделяла  таких

людей. Какое-то время я работал бок о бок с неким графом, отпрыском одной из

самых аристократических фамилий Германии. С ним обращались точно так же, как

и с остальными заключенными Но, например, герцога Гогенбергского,  внучатого

племянника австрийского императора, унижали и жестоко избивали, выражая свое

отношение словами: "Я тебе покажу сейчас, что ты  ничем  не  отличаешься  от

прочих  заключенных!"  Словом,  члены  королевских   фамилий   действительно

выделялись, хотя бы большим  презрением  СС.  Для  них  существовали  особые

оскорбления, они  не  были  перемешаны  со  всеми  остальными  заключенными.

Возможно, потому их самооценка  не  подвергалась  таким  испытаниям,  как  у

других. Оставаясь особыми, пусть только в смысле оскорблений, они оставались

индивидуальностями.

   Расплата за других. Один из способов защиты состоял в том, чтобы  считать

свои страдания не напрасными, почувствовать себя необходимым, поскольку твой

арест - избавление  для  других.  Ты  -  жертва,  выбранная  из  многих  для

наказания.

   Подобные мысли возникали у многих заключенных,  они  смягчали  внутреннее

чувство вины за их агрессивное поведение в лагере. Его якобы  оправдывали  и

действительно невыносимые условия жизни. Когда один  заключенный,  пользуясь

своим физическим преимуществом, избивал другого  за  непристойный  разговор,

грязь или какую-либо нерадивость, то, пытаясь  снять  с  себя  вину,  обычно

говорил:  "Я  не  могу  быть  нормальным,  когда  приходится  жить  в  таких

условиях".

   Рассуждая подобным образом, заключенные приходили к мысли,  что  они  уже

искупили не только свои ошибки в прошлом,  но  и  все  будущие  прегрешения.

Часто они спокойно отрицали свою ответственность  или  вину,  чувствуя  себя

вправе  ненавидеть  других  людей,  включая  собственные  семьи,  даже  если

трудности возникали явно по их собственной вине.

   Такой  способ  сохранить   самоуважение   в   действительности   ослаблял

заключенного. Обвиняя внешние силы, он отрицал персональную  ответственность

не только за свою жизнь, но и за последствия своих действий. Обвинять других

людей или обстоятельства за собственное неправильное  поведение  свойственно

детям. Отказ взрослого человека от ответственности за собственные поступки -

шаг к разложению личности.

   Эмоциональные связи. Уже говорилось, что связи с  семьей  были  одной  из

сил, поддерживающих у заключенных волю к жизни. Но поскольку сам заключенный

никак не мог влиять на сохранение этих связей, он жил в  постоянном  страхе.

Страх  поддерживался  историями  о  женах,  которые  развелись   со   своими

арестованными мужьями  (такое  решение  поощрялось  СС),  или  изменяли  им.

Тревога и раздвоение чувств были неразрывно связаны с получением  письма  из

дома.

   Заключенные  могли  плакать,   когда   в   письме   рассказывалось,   как

родственники пытаются добиться их освобождения. Но в  следующий  момент  они

начинали ругаться, прочитав, что какая-то собственность была продана без  их

разрешения, пусть даже с целью купить для них свободу. Они  проклинали  свои

семьи, которые, "очевидно", считали их "уже мертвыми", раз распоряжались  их

собственностью без их согласия. Даже самое малое изменение  в  прежнем  мире

приобретало для заключенных огромную важность. (...)

   Психологическая   защита   требовала    избавиться    от    эмоциональных

привязанностей, вызывающих чувство вины, огорчения,  сильной  боли.  Поэтому

человек эмоционально отдалялся от своей семьи и  других  людей  из  внешнего

мира, к которым был сильно привязан. Но хотя эмоциональные  привязанности  и

делали жизнь в лагере более сложной, отказываясь от них, подавляя или теряя,

заключенный лишал себя, быть может, самого важного источника силы.

   Как и в других случаях, эмоциональная черствость возникала не только  как

спонтанная внутренняя защита, но и была результатом действий СС.

   Во-первых, заключенному позволялось получать только  два  очень  коротких

письма в месяц. Очень часто как наказание обмен письмами прекращался, иногда

на месяцы. Но даже если разрешение было,  процедура  переписки  обставлялась

так, что становилась  страшно  болезненной,  и  письма  теряли  цену.  Через

некоторое время начинало казаться, что  вообще  не  стоит  обращать  слишком

много внимания на вести из дома.

   Например, приходит  эсэсовец  с  большим  мешком  почты  и  читает  имена

заключенных, которым пришли письма. Окончив  перечисление,  он  со  словами:

"Теперь вы, свиньи, знаете, что получили почту",  сжигает  весь  мешок.  Или

иначе: офицер СС говорит заключенному, не показывая  самого  сообщения,  что

его брат умер. Заключенный смиренно спрашивает, кто именно  из  его  братьев

умер. Ответ: "Ты можешь выбрать, кто  из  них  более  подходит".  И  никакой

другой информации по этому поводу за все время заключения.

   Несмотря на постепенную утрату старых эмоциональных связей, замены  им  в

лагере не было. Вся эмоциональная энергия уходила на борьбу за  элементарное

выживание. Уходящие  связи  не  могли  быть  восполнены  дружбой  с  другими

заключенными, так как сил для этого почти не  оставалось,  зато  было  очень

много возможностей для  трений,  если  не  для  настоящей  ненависти.  Таким

образом, семья оставалась чуть  ли  не  единственным  источником  пополнения

эмоциональных  сил.  Но  все  снаружи   и   внутри   лагеря   способствовало

эмоциональной изоляции.

   Частичная потеря памяти. Многие в лагере начинали забывать имена,  места,

события из жизни до заключения. Это  вызывало  у  заключенных  беспокойство,

страх  потерять   память   и   даже   рассудок.   Страх   усиливался,   если

обнаруживалось, что они  неспособны  рассуждать  объективно,  что  постоянно

находятся во власти отрицательных эмоций, чаще всего  тревоги.  Поэтому  они

пытались как-то сохранить память  и  доказать  себе,  что  еще  не  потеряли

рассудок. Например, старались вспомнить школьные знания.

   Интересно, что  лучше  всего  в  подобных  случаях  вспоминалось  некогда

выученное наизусть, не имеющее никакого отношения к лагерной жизни. Проверяя

память, заключенные пытались  повторять  имена  германских  императоров  или

римских пап, даты их правления и тому подобные вещи,  заученные  в  школьные

годы. Эти попытки, в результате, снова приближали их к детскому возрасту,  к

механическим, а не спонтанным действиям.

   Часто заключенные могли вызвать из памяти сведения, не  имеющие  никакого

значения в данный момент, но были не в  состоянии  вспомнить  крайне  нужные

факты, чтобы оценить ответственный  момент  и  принять  правильное  решение.

Подобная ситуация потрясала их. Даже собственный ум,  казалось,  не  мог  им

помочь, в памяти сохранялось только то, что когда-то ведено было выучить,  а

не то, что люди хотели бы сохранить для себя сами.

   Анализируя подобные переживания, можно  сделать  важный  вывод:  то,  что

поддерживает в человеке уверенность в  себе  и  истинную  независимость,  не

является чем-то неизменным, а зависит от условий. Каждое  окружение  требует

своих механизмов сохранения автономности, обеспечивающих жизненный  успех  в

соответствии с критериями ценностей данного человека в конкретной  ситуации.

Механическое запоминание поддерживало уверенность в себе и  было  признанием

адекватности в школе, но не в лагере.

   Сны наяву.  Склонность  старых  заключенных  к  мечтам  уже  упоминалась.

Добавлю, что они  витали  в  мечтах  почти  беспрерывно,  стараясь  уйти  от

угнетающей действительности. Беда заключалась в том, что зачастую они теряли

грань между мечтой и реальностью. В  лагере  постоянно  возникали  слухи  об

улучшении условий или скором освобождении. Их содержание во многом  зависело

от образа  мыслей  конкретного  заключенного.  Но  несмотря  на  различия  в

деталях, почти все заключенные  находили  удовольствие  в  самом  обсуждении

слухов, часто принимавших форму  коллективных  грез  или  помешательства  на

двоих, троих, четверых и т.д.

   Доверчивость  большинства  заключенных  простиралась  далеко  за  пределы

разумного, и ее можно объяснить только необходимостью поддерживать моральный

дух. Благоприятным слухам верили наперекор  здравому  смыслу.  Но  и  плохие

слухи, подтверждающие чье-либо полное  уныние  в  обычном  для  заключенного

депрессивном состоянии, казалось, приносили временное облегчение.

   Некоторые слухи регулярно возрождались, хотя  никогда  не  оправдывались.

Например, одним из таких был слух  о  всеобщей  амнистии  по  случаю  пятой,

седьмой или десятой годовщины Третьего  Рейха,  дня  рождения  Гитлера  [6],

победы на Востоке и т.д.

   Сюда же можно отнести слухи типа: концентрационные лагеря должны  перейти

в ведомство Министерства юстиции, которое  собирается  пересмотреть  причины

заключения  каждого  узника,  все  лагеря  вскоре  будут  закрыты   и   т.д.

Противоположными по смыслу, но столь же "достоверными" были слухи о том, что

все заключенные или определенные их группы будут уничтожены в начале  войны,

в конце войны, по какой-либо другой подходящей причине и т.д.

   Некоторое время люди верили в эти фантазии и радовались  хорошим  слухам,

но убеждаясь в их ложности, чувствовали себя еще хуже.  Слухи  придумывались

для  облегчения  жизни,  но  в  действительности  они  снижали  человеческую

способность правильно оценивать ситуацию. В сущности, это  было  проявлением

общей тенденции к отрицанию реальности лагерного мира.

   Грезы и фантазии могли бы быть полезным и вполне безопасным  развлечением

в тюрьме, даже в  одиночном  заключении.  Но  не  в  лагере,  особенно  если

заключенные  предавались  им  столь  пылко,  что  это  становилось   опасно:

воображая, будто их прежний мир не разлетелся в прах, что они  еще  живут  в

старой обстановке, люди забывали о  лагерной  реальности.  Коварство  такого

ухода от действительности заключалось в том, что это был еще  один  путь  не

смотреть вокруг, не наблюдать самому окружающее, "не  замечать".  Внутренняя

защита опять-таки действовала  в  одном  направлении  с  внешним  нажимом  -

привести заключенного в состояние пассивности.

   Деморализующее   влияние   на    заключенных    нередко    оказывала    и

противоречивость многих  мечтаний.  Все  заключенные  ненавидели  нацистский

режим, хотя бессознательно и переняли  некоторые  его  представления.  Конец

нацистского режима означал  бы  конец  концентрационных  лагерей.  Но  конец

режима означал и конец Германии.  Для  многих  заключенных-немцев  это  была

слишком дорогая цена. В то же время существовала  возможность,  что  прежде,

чем СС будет сметена, она успеет уничтожить всех заключенных.

   Перед заключенными-евреями стояла другая дилемма. До 1940 года многих  из

них выпускали из лагерей,  если  они  соглашались  немедленно  эмигрировать.

Постепенно  становилось  ясно:  евреев  освобождали  только   тогда,   когда

нацистский режим  чувствовал  себя  относительно  сильным,  и  уничтожали  в

большом количестве, когда режим чувствовал  себя  под  угрозой.  Так  что  у

заключенных-евреев  было,  с  одной  стороны,   страстное   желание   гибели

нацистского режима, и в то же время (до 1940 г.), чтобы он оставался в силе,

пока они не эмигрируют. Или (после 1940  г.)  -  сохранился,  чтобы  удалось

спасти себя и свои семьи.

   Подобные дилеммы, конечно,  были  неразрешимы  и  нарушали  эмоциональное

равновесие. Противоречивая же природа  мечтаний  и  грез,  связанная  с  той

странной действительностью, в которой  жили  заключенные,  и  заменявшая  им

точную оценку действительности, заставляла сделать еще один шаг  к  детскому

поведению.

   Работа. Особенно сложно было точно провести  черту  между  внутренними  и

внешними условиями выживания в случае, когда системы защиты строились вокруг

рабочей ситуации.  Более  того,  не  всегда  было  возможно  сказать,  когда

отношение к работе было психологической защитой против распада  личности,  а

когда внутренним принятием ценностей СС. Часть заключенных возмущалась  тем,

что их принуждают заниматься бессмысленным трудом. Но в то же время,  другие

старались хорошо работать, укрепляя тем самым самоуважение, хотя обычно  они

обосновывали свое поведение как-то иначе, говоря, например, что производимая

ими продукция служит всем немцам, а не только СС.

   Строительство зданий для  СС  сопровождалось  спорами,  надо  ли  строить

хорошо.  Новые  заключенные  были  за  саботаж,  большинство  старых  -   за

качественное строительство. Это вновь обосновывалось тем, что  здания  могут

быть использованы  в  новой  Германии.  Старые  заключенные  объясняли,  что

неважно, кто в конце концов будет использовать результаты  их  труда,  важно

хорошо работать, чтобы чувствовать себя человеком.  Наконец,  они  заявляли,

что любую работу, которую приходится делать, надо делать хорошо.

   Большинство  старых  заключенных  понимало,  что  иначе  они  не   смогут

продолжать работать на СС. Некоторые даже утверждали, что  добросовестная  и

качественная работа покажет СС, что  вопреки  ее  уверениям  заключенные  не

являются "отбросами". Заключенные, делающие подобные заявления, до  опасного

близко подходили в своих представлениях к СС.

   Выбор  тяжелого  физического  труда  в  качестве  основного  наказания  в

концентрационных лагерях не был случаен. Немецкий  рабочий  класс,  находясь

под  влиянием  социалистических,  коммунистических  и,  наконец,  нацистских

лозунгов, долгое время обвинял средние  классы  в  том,  что  они  не  несут

"честной" доли тяжелой работы и считают физический труд унизительным.

   Если бы лагерная администрация была заинтересована  в  результатах  труда

заключенных, то и придирок со стороны эсэсовцев  во  время  работы  было  бы

значительно  меньше,  так  как  слишком  жестокое  обращение  снижало  выход

продукции. Когда заключенных заставляли тащить тяжелые повозки вместо  того,

чтобы прицепить  их  к  трактору,  это  было  неоправданно  с  точки  зрения

продуктивности,  но  все  же  некоторый  интерес  к   конечному   результату

сохранялся. Эсэсовец мог, скажем, унизить и  наказать  заключенных,  сделать

работу более трудной, приказав им бросить лопаты и грузить песок  в  повозку

руками.  Однако  повозка  в  конце  концов  должна  была  быть  наполнена  и

доставлена туда, где был нужен песок. Поэтому, продемонстрировав свою власть

и убедившись в должном подчинении, эсэсовец приказывал взять лопаты снова.

   По другому обстояло дело, когда вся работа планировалась  как  наказание.

Тогда давались "спортивные" или бессмысленные задания. Темным туманным утром

видимость была столь слабой, что СС не могла позволить заключенным  покинуть

огороженную территорию. Тогда всем командам, которые должны были работать за

пределами лагеря, в ожидании улучшения  видимости  приказывалось  заниматься

"спортом". Занятия могли включать подтягивания, ползание на  четвереньках  и

кувырки в грязи, снеге, на льду и  т.д.  Одно  время  на  плацу  Бухенвальда

лежали большие кучи гравия. Заключенных заставляли скатываться с них до  тех

пор, пока тела их не превращались  в  сплошную  рану.  Час  такого  "спорта"

обычно был опаснее целого дня тяжелой работы.

   Поэтому  заключенные  часто  старались  хорошо   работать,   надеясь   на

назначение в команду, в результатах труда которой  была  заинтересована  СС.

Однако существовало два  исключения.  Первое  -  команды,  где  темп  работы

зависел от скорости машин, второе - работы, для которых был установлен  срок

выполнения. Это всегда  были  самые  страшные  команды.  В  этой  книге  уже

обсуждалось одно из противоречий современной технологи ч: машины, призванные

улучшить положение человека, часто становятся его хозяином.  В  лагерях  эта

тенденция не Сдерживалась гуманными соображениями или стремлением  сохранить

человеческую жизнь и поэтому проявлялась явственнее.

   Например, скорость работы в каменоломнях определялась темпом  дробильного

устройства. Это были воистину пожирающие людей машины. Говорят, что в  Дахау

эсэсовцы бросали заключенных в бетономешалку. Это действительно могло  иметь

место. Но еще важнее, что эсэсовцы часто грозили наказать таким способом  за

плохую работу, а заключенные им верили.

   Работать при наличии  контрольного  срока  было  также  ужасно.  Типичный

пример - участок железной дороги,  который  Гиммлер  в  1943  году  приказал

построить между Бухенвальдом и городом Веймар.  Между  ними  было  около  13

километров при разнице Высот около 300 метров. Гиммлер  дал  три  месяца  до

первого пробного прохода поезда. Ответственный за проект офицер  СС  заявил,

что это невозможно. Тогда его сместили и поручили проведение  работ  другому

офицеру, заработавшему свою репутацию  в  Заксенхаузене.  Он  установил  две

смены по 12 часов, во время которых заключенных постоянно избивали и травили

собаками.

   Эта команда буквально поглощала заключенных. Серьезные несчастные  случаи

(на мелкие травмы внимание вообще не  обращалось)  исчислялись  десятками  в

день, однако, участок был закончен к сроку. Но как только по  рельсам  пошла

первая тяжелая машина, они просели. Частичный ремонт оказался недостаточным,

и пришлось практически переделывать все заново, что заняло 6 месяцев. Такова

эффективность рабского труда.

   Суть работы в лагерях можно понять неверно, если допустить, что она  была

сама по себе невыносимой и являлась  главной  причиной  высокой  смертности.

Наоборот, СС и капо сравнительно редко требовали невозможного,  а  труд  был

невыносим  прежде  всего  из-за  физического  и  психологического  истощения

заключенных. Плохое  питание,  недостаточный  отдых  и  т.п.  делали  вполне

выполнимую работу смертельной. Работа была невыносимой также и  потому,  что

отсутствовали  какие-либо   поощрения,   имеющие   место   даже   на   самых

механизированных  предприятиях:  жалование,  которое   можно   потратить   с

некоторой свободой, предвкушение продвижения по  службе.  Труд  противоречил

желаниям и ценностям заключенных, так как шел на пользу мучителям,  то  есть

был   бесцельным,   надоедливым,   принудительным,    не    вознаграждаемым,

однообразным, его результаты не приносили ни удовлетворения, ни признания.

   Анонимность. Не привлекать внимание, быть незаметным - один  из  основных

способов выживания в лагере. Но именно этот  способ  более,  чем  какой-либо

другой, помогал СС "вывести" массу  по-детски  покорных,  легко  управляемых

существ.

   Подчинение всем командам и запретам  было  несовместимо  с  выживанием  в

лагере. Все время что-то приходилось нарушать, но не попадаться. Это правило

довольно быстро усваивали все заключенные, но его же  внушала  СС.  Снова  и

снова все  эсэсовцы,  начиная  с  коменданта  лагеря,  повторяли:  "Не  смей

выделяться", "не смей попадаться мне на глаза". Таким образом,  традиционных

добродетелей "хорошего"  ребенка  типа  -  "видим,  но  не  слышим"  -  было

недостаточно. Заключенный должен был стать  "еще  более  ребенком":  его  не

только не должно быть слышно, но  и  не  видно.  Ему  настолько  нужно  было

слиться с массой, в такой степени лишиться индивидуальности, чтобы ни на миг

не выделиться из толпы.

   Случаев,  подтверждающих  пользу  такого   поведения,   было   множество.

Например, во время утреннего построения начальники помещений и блоков, и еще

хуже СС, вымещали свою злобу прежде всего на тех, кто  стоял  поближе.  Если

они могли придраться к чистоте обуви или  одежды  или  считали,  что  кто-то

плохо стоит по стойке "смирно", то раздавали тычки и удары  в  основном  тем

заключенным, до кого можно было добраться, не ломая  строя.  Опасность  была

меньше, когда со всех  сторон  тебя  окружали  другие  заключенные.  Поэтому

обычно построение сопровождалось дракой за наименее заметное место в строю.

   Были и другие причины  спрятаться  среди  людской  массы.  Стоя  впереди,

нельзя было не видеть того, что происходило на плацу. Здесь,  там,  -  везде

начальники и эсэсовцы оскорбляли и били всех, кто шевелился или выступал  из

строя. Не видеть всего этого было не только безопаснее, но  и  избавляло  от

бессильной ярости, клокотавшей внутри.

   Построения иногда длились часами: если не все сходилось  по  счету,  если

зимняя темнота или густой туман не позволяли  выйти  на  работу.  Все  время

заключенных заставляли стоять строго по стойке смирно.  Людей  внутри  строя

было труднее проверить, они могли позволить  себе  стоять  вольно,  а  то  и

скоротать время за разговором.

   Каждое  утро  после  построения  заключенные,  не  имевшие  определенного

рабочего задания на этот день, бежали в страхе через плац,  чтобы  побыстрее

присоединиться  к  большим  группам  таких  же  заключенных.  Быстрота  была

необходима,  ибо  истощенный  заключенный  с  шаркающей  походкой  привлекал

внимание, и его как негодного могли определить в  самую  плохую  команду.  С

таким же успехом его могли просто  прикончить,  считая  обузой  для  лагеря.

Шансы избегнуть подобной участи повышались, если удавалось быстро затеряться

в толпе.

   Стать  невидимым  -  первое  правило  самозащиты  в  любой  ситуации.  Но

потребность  чувствовать  себя  невидимым  низводит  человека  до  состояния

ребенка, который прячет свое  лицо  от  испуга.  Анонимность  была  способом

борьбы с лагерными опасностями. Но она же означала, что человек  сознательно

старается избавиться  от  своей  индивидуальности  и  инициативности,  столь

нужных в постоянно меняющихся лагерных условиях.

   Если  нет  воли,  то  не  нужно  подавлять  собственные   желания.   Если

отсутствует  индивидуальность,  то  ее  не  придется  прятать,  не  придется

бояться, что в любой момент она может заявить о себе и  привести  к  гибели.

Анонимность давала относительную безопасность, но вела к утрате  собственной

личности. Когда же возникшая  вдруг  ситуация  требовала  ясного  понимания,

независимости  действия,  наконец,  решения,  -  тогда  те,  кто   жертвовал

личностью ради сохранения тела, оказывались наименее способными  остаться  в

живых, несмотря на уплаченную огромную цену.

   Пробуждение  в  лагере.  Тяжелейшим  испытанием  для  человека  в  лагере

становилась  его  собственная  агрессивность.  Преодолеть  ее  было  намного

сложнее, чем противостоять враждебности со стороны других заключенных. Любое

твое слово или поступок моментально вызывали  возражение  или  сопротивление

либо охранников, либо других заключенных. В результате заключенные постоянно

находились в состоянии жесточайшего раздражения. Процедура утреннего подъема

в  лагере  иллюстрирует  это  неотступное  давление  окружающей  обстановки,

направленное на разрушение каждого человека как личности.

   Каждое  утро  заключенных  будили  задолго  до  того,  как  они  успевали

отдохнуть. В Дахау сирена ревела летом в 3.15  утра,  зимой  немного  позже.

После этого полагалось около 45  минут  на  уборку.  В  нормальных  условиях

времени, кажется, вполне достаточно. Однако в лагере все иначе. Сразу  после

сирены начиналась ожесточенная борьба между заключенными за то, чтобы успеть

сделать все необходимые дела в отведенное время. Первое ощущение нового дня:

мы  существуем,  чтобы  подчиняться,   спущенные   сверху   правила   важнее

естественной потребности позаботиться о своем теле.

   Как и во  многих  других  случаях,  дружеская  взаимопомощь  и  поддержка

начальников помещений и блоков приобретали  очень  большое  значение.  Но  в

данный момент  существовавшая  довольно  часто  кооперация  между  немногими

друзьями была обычно неэффективной  на  фоне  дикого  беспорядка,  царившего

среди остальных. В  эти  крайне  напряженные  моменты  старым,  уже  опытным

заключенным  всегда  мешали  и  новенькие,  и  те,  кто  так   и   не   смог

приспособиться к строгой дисциплине.

   Утренний период проходил  организованно,  без  напряжения,  беспокойства,

драк и разного рода других проявлений взаимного раздражения лишь в некоторых

блоках, где жили старые заключенные, проведшие годы в лагерях, или там,  где

командовали  приличные  начальники.  Выполнение  всех  необходимых  задач  в

отведенное время требовало от каждого заключенного большого опыта и  умения,

и даже несколько медлительных или неумелых людей расстраивали весь  процесс.

Необходимая сноровка достигалась только после сотен повторений и только  при

условии хорошего здоровья. А в большинстве бараков таких условий не было.

   Создавалась ситуация, когда заключенные восставали друг против друга  без

единого слова СС, требовавшей лишь абсолютного порядка и чистоты в  бараках.

Эти требования - порядок  и  чистота  -  были  вообще  одним  из  тяжелейших

лагерных мучений,  усугублявшихся  постоянным  страхом  наказания  за  чужие

упущения.

   Две основные утренние задачи - застелить постель (если таковая имелась) и

убрать свой шкафчик. Первая из них была столь сложна, что иногда заключенные

предпочитали спать, приткнувшись  где-нибудь  в  углу,  боясь  смять  хорошо

застеленную постель, которую не удастся утром восстановить.  Уборка  кровати

даже у опытного и ловкого человека занимала 10-15 минут. Некоторые так и  не

смогли научиться этому искусству, - особенно те, кто был постарше и не  умел

балансировать на краю нижней полки, застилая верхнюю.

   Как только звучала сирена (раньше свет был  погашен,  и  делать  что-либо

было вообще невозможно),  заключенные  выпрыгивали  из  коек,  и  спавшие  в

верхнем ряду начинали  процедуру.  Им  надоедали  соседи  снизу,  требуя  не

уродовать их матрасы, хотя избежать этого было практически  невозможно.  Они

все время торопили верхних, спеша начать свою уборку. То же самое  делали  и

соседи сбоку, так  как  при  уборке  одной  из  постелей  можно  было  легко

повредить соседнюю.

   От заключенных требовалось, чтобы соломенный матрас был взбит и  выровнен

так, чтобы в результате его бока стали прямоугольными, а поверхность  ровной

как етол. Подушка, если таковая имелась, должна  была  располагаться  сверху

матраса в виде  идеального  куба.  Подушка  вместе  с  матрасом  покрывались

бело-голубым клетчатым покрывалом. Клетки  были  довольно  мелкими,  но  все

равно требовалось расположить их в строгом соответствии с формой  подушки  и

матраса. Для усложнения дела эти требования распространялись на весь ряд нар

и матрасов. Некоторые эсэсовцы для  проверки  углов  и  прямых  пользовались

измерительными линейками и уровнями, другие стреляли поверх кроватей.

   Если кровать заключенного  не  была  в  абсолютном  порядке,  он  жестоко

наказывался;  если  недостатки  находились  у  нескольких  -  страдало   все

подразделение. Многим заключенным,  так  и  не  научившимся  застилать  свою

кровать, приходилось каждый день платить деньгами, работой  или  пищей  тем,

кто соглашался это делать за них.

   Подобный способ давления  был  еще  одним  средством  заставить  человека

действовать с механической аккуратностью автомата, соревнуясь  с  другими  в

скорости и эффективности. Он не  позволял  человеку  делать  хоть  что-то  в

соответствии со своим внутренним ритмом и желанием. Все регулировалось извне

так,  чтобы   не   допустить   какой-либо   самостоятельности   со   стороны

заключенного.

   Мыться несколько лишних минут значило обычно не  успеть  почистить  зубы,

выпить утренний кофе или сходить в туалет. Вторая попытка застелить постель,

при неудачной первой, могла быть сделана только за счет умывания и кофе.

   Заключенным  разрешалось  пользоваться  туалетом  и  умывальной  комнатой

только первые полчаса после подъема. Позже, обычно до  вечера,  они  уже  не

имели возможности сходить в туалет. И было абсолютно необходимо  облегчиться

до выхода из барака. В среднем 6-8 открытых уборных приходилось  на  100-200

человек,  в  условиях  лагеря   страдающих,   как   правило,   расстройством

пищеварения. Заключенные, едва кончившие воевать друг  с  другом  по  поводу

уборки кроватей, набрасывались на тех, кто, как им казалось,  слишком  долго

сидел в туалете. Наблюдение друг за другом в такой  ситуации  тоже  явно  не

способствовало взаимному расположению.

   Так начинался любой день. Борьба каждого заключенного со всеми остальными

возникала еще  до  восхода  солнца,  до  появления  в  лагере  охраны.  Даже

отсутствующая, невидимая СС уже сеяла  вражду  в  массе  людей,  неспособных

преодолеть свою злость и разрух шаемых этой неспособностью.

   Мишени для злости. Направлять свою агрессивность на  тех,  кто  на  самом

деле ее вызывал, - СС  и  начальников-заключенных  -  в  лагере  равносильно

самоубийству. Следовало искать другой выход. Некоторые заключенные винили во

всем внешние обстоятельства. Но  это  приносило  мало  облегчения,  так  как

внешний мир был недосягаем.

   Оставались лишь окружающие - товарищи по несчастью. Но круг  общения  был

столь  ограничен,  что  каждый  раз  злоба,  направленная  на  кого-либо  из

окружения, порождала ответную агрессию, которую в свою  очередь  нужно  было

как-то разряжать. Вдобавок обычно возникало и чувство вины, так  как  каждый

понимал,  что  другие  заключенные  страдают  не  меньше.  Для  того   чтобы

сублимировать копившуюся враждебность или  как-то  трансформировать  ее,  не

было сил. Ее можно было подавлять,  и  некоторые  заключенные  пытались  это

делать. Но и подавление требовало  слишком  много  эмоциональной  энергии  и

решимости. Даже если они в какой-то момент и появлялись, то  быстро  уходили

на новые вспышки злости и раздражения.

   Эта  постоянно  возникавшая  потребность  разрядить  напряженность  может

частично объяснить ожесточенность заключенных по  отношению  друг  к  другу:

внутрилагерную борьбу  между  различными  группами,  жестокость  к  шпионам,

рукоприкладство начальников-заключенных.

   Был  только  один  более  или  менее  открытый  выход:  агрессивность  по

отношению   к   членам   меньшинств.   Сначала   к   ним   относили   только

заключенных-евреев, позже людей  и  других  национальностей.  Они  не  могли

ответить на агрессию контрагрессией, так как их положение было  много  хуже.

Заключенные-немцы, которые не  могли  не  видеть  действительного  положения

вещей, оправдывали свое поведение, принимая расистские взгляды.

   Проекция. Агрессивность по  отношению  к  меньшинствам  все  же  не  бьйа

выходом для всех заключенных. Одни сами принадлежали к таким группам, другие

не могли считать ее правомерной ни  для  СС,  ни  для  себя.  Им  оставалось

экстраполировать  свою  агрессивность,  перенося  ее  на  эсэсовцев.  Это  в

какой-то степени уменьшало их ненависть и, в то же время, защищало от прямых

агрессивных  действий   по   отношению   к   врагу,   чью,   как   казалось,

сверхъестественную силу они постоянно чувствовали на себе.

   Заключенным было необходимо считать СС всемогущей, чтобы сдерживать себя.

Реальная проверка могла бы разрушить эту иллюзию, но ее нужно было  избегать

любой ценой, так как любая попытка угрожала жизни. Все  эти  противоречия  и

сложное взаимодействие внутренних конструкций с реальностью почти  неизбежно

приводили  к  каким-то  нарушениям  психики.  Система  защиты  строилась  на

инфантильных чувствах страха и ярости - реакции заключенного на то, что  его

заставляют  быть  инфантильным.  Эти  чувства  переносились  на  абстрактных

эсэсовцев.  И  вся  система  защиты  противостояла   реальному,   ничем   не

ограниченному   могуществу   СС.   Реальная   беспомощность,   необходимость

блокировать любые порывы отомстить, потребность сохранить самооценку  [7]  -

эти чувства лежали в основе создания образа палача.

   Многие, прошедшие школу дискриминации, замечали: жертва  часто  реагирует

столь же неправильно, сколь  и  агрессор.  На  это  обращают  обычно  меньше

внимания,  потому  что,  во-первых,  защищающегося  легче   оправдать,   чем

обидчика, и, во-вторых, допуская, что реакция жертвы прекращается  вместе  с

агрессией. Вряд ли такой подход помогает преследуемому. Конечно, главное для

него - прекратить преследование. Но именно  это  маловероятно,  если  он  не

поймет  самого  феномена   преследования,   не   поймет,   насколько   тесно

психологически связаны жертва и палач.

   Позвольте привести в качестве иллюстрации следующий пример. В  1938  году

польский  еврей  убил  фон  Рата  -  немецкого  атташе  в  Париже.  Гестапо,

воспользовавшись  этим  событием,  усилило  репрессии   против   евреев,   в

частности, появился  приказ,  запрещающий  в  концлагерях  оказывать  евреям

медицинскую помощь во всех случаях, кроме производственных травм.

   Почти каждый заключенный страдал от обморожений, которые часто  приводили

к гангрене, а  затем  и  к  ампутации.  Чтобы  избежать  этого,  нужно  было

обратиться в лазарет, допуск в который зависел от прихоти особого  эсэсовца.

У входа заключенный объяснял характер  своего  заболевания  этому  эсэсовцу,

который решал, лечить его или нет.

   Я тоже был  обморожен.  Сначала  я  не  пробовал  добиваться  медицинской

помощи, зная,  что  другие  заключенные-евреи  получали  оскорбления  вместо

лечения. В конце концов  дела  стали  плохи,  дальнейшее  промедление  могло

привести к ампутации. Я решил попытаться.

   Около лазарета я увидел довольно большую группу заключенных, в том  числе

и евреев с сильными обморожениями. Обсуждались главным образом шансы попасть

в лазарет. Почти все евреи детально планировали свой разговор  с  эсэсовцем.

Кто-то хотел сделать акцент на своей службе в армии во время первой  мировой

войны,  на  полученных   ранах   и   знаках   отличия.   Другие   собирались

продемонстрировать тяжесть обморожения или рассказать какую-нибудь небылицу.

Большинство, похоже, было убеждено, что эсэсовец не поймет их ухищрений.

   Спросили и о моих планах. Не имея ничего  определенного,  я  сказал,  что

буду  действовать,  исходя  из  того,  как  обойдется  эсэсовец  с   другими

заключенными-евреями с обморожениями, подобными моим. Я усомнился, правильно

ли вообще следовать заранее  составленному  плану,  ведь  трудно  предвидеть

реакцию незнакомого человека.

   Заключенные реагировали на мои слова так же,  как  и  раньше  в  подобных

случаях. Они стали настаивать на том, что все эсэсовцы похожи друг на  друга

- злобные и глупые. В соответствующих выражениях меня обругали за  нежелание

поделиться своим планом или воспользоваться чужим. Их злило, что я собирался

встретить врага без подготовки.

   Ни один из людей, стоявших впереди меня, не был допущен  в  лазарет.  Чем

больше заключенный упрашивал, тем раздраженнее и злее  становился  эсэсовец.

Проявления боли доставляли ему удовольствие, истории о  предыдущих  заслугах

перед Германией  раздражали.  Он  высокомерно  заметил,  что  его  евреи  не

проведут, и что прошло, к счастью, то  время,  когда  евреи  могли  чеголибо

добиться своими жалобами.

   Когда подошла моя очередь,  он  рявкнул:  "Единственная  причина  допуска

евреев в лазарет - травма на работе, знаешь ли ты это?" Я  ответил:  "Да,  я

знаю правила, но не  могу  работать,  пока  мои  руки  покрыты  омертвевшими

тканями. Так как ножи нам иметь  не  полагается,  я  прошу  их  срезать".  Я

старался говорить сухо, избегая при этом заинтересованности или высокомерия.

Эсэсовец ответил: "Если это все, что ты хочешь, я сделаю сам".  И  он  начал

тянуть за гноящуюся кожу. Но она не отходила так легко,  как  он,  вероятно,

ожидал, и, в конце концов, он махнул мне, чтобы я зашел в лазарет.

   Внутри он бросил на меня злорадный взгляд, втолкнул  в  комнату  и  велел

заключенному-санитару  обработать  рану.   Во   время   процедуры   охранник

пристально следил за мной, но я оказался в состоянии скрыть боль. Как только

все было срезано, я собрался уходить. Эсэсовец удивился и спросил, почему  я

не жду дальнейшего лечения. Услышав мой ответ: "Я получил все, что  просил",

он велел санитару в виде исключения обработать мою руку. Когда я  вышел,  он

позвал меня назад и выдал карточку, дающую право  на  посещение  лазарета  и

лечение, минуя проверку на входе.

   Психология жертвы. Этот случай может служить отправной точкой для анализа

такого широко распространенного в лагерях вида психологической  защиты,  как

дискриминация меньшинства.

   Естественно, агрессор  и  жертва  прибегают  к  такой  защите  по  разным

причинам. Как отмечают многие исследователи, агрессор защищает себя  большей

частью от опасностей, источник которых в нем самом. Жертва же  противостоит,

в основном,  окружению,  спасается  от  преследования.  Однако  со  временем

зачастую защитные реакции и тех, и других начинают  все  более  зависеть  от

внутренних причин, подчиняются внутренним импульсам,  хотя  люди  продолжают

думать, что причина только вовне. С  этого  момента  действия  обеих  сторон

приобретают общие черты.

   Например, и евреи, и эсэсовцы вели себя в какомто смысле как параноики. И

первые,  и  вторые   считали   людей   из   другой   группы   несдержанными,

неинтеллигентными,  даже  садистами  и  сексуальными  извращенцами,   вообще

представителями низшей расы. Они обвиняли друг друга в стремлении  только  к

материальным благам и пренебрежении к идеалам, моральным и  интеллектуальным

ценностям. Вероятно, и у тех, и у  других  были  основания  так  думать.  Но

странное подобие  взглядов  говорит  о  том,  что  обе  группы  пользовались

аналогичными  механизмами  защиты.  Более   того,   подход   был   настолько

стереотипным, что мешал реалистичной оценке какого-либо члена другой группы,

а значит и собственной ситуации. К  несчастью,  членам  меньшинств,  в  моем

примере - евреям, здравомыслие было куда нужнее.

   Я не раз поражался нежеланию большинства узников лагеря принять тот факт,

что враг состоит из индивидуальностей. Причем, заключенные имели  достаточно

близкий контакт со многими эсэсовцами, и вполне могли  бы  заметить  большие

различия между ними. Евреи понимали, что СС создала для  себя  бессмысленную

стереотипную  фигуру  еврея,  предполагая,  что  все  они  одинаковы.  Зная,

насколько неверна эта картина, они, однако, сами делали аналогичную  ошибку,

оценивая эсэсовца.

   Почему же заключенные не принимали во  внимание  индивидуальные  различия

между эсэсовцами? Что мешало им, скажем, взять в  расчет  личность  солдата?

Можно ответить на эти вопросы, если вспомнить их ярость по поводу отсутствия

у меня предварительной подготовки.

   По-видимому,  люди   испытывали   некоторое   ощущение   безопасности   и

эмоциональное облегчение от своих, пусть  предвзятых,  но  более  или  менее

разработанных планов. Но планы строились на предположении, что  все  офицеры

СС реагируют одинаково. Любое же сомнение,  нарушающее  стереотип,  вызывало

страх. Казалось, что планы не будут иметь успеха, что придется встретиться с

опасной ситуацией безоружным, в жалком  состоянии  страха  и  неизвестности.

Заключенные не хотели и не могли выдержать этот страх, поэтому они  убеждали

себя  в  том,  что  могут  предвидеть  реакцию  эсэсовца  и,  следовательно,

планировать свои действия. Настаивая на индивидуальности каждого эсэсовца, я

угрожал иллюзии их безопасности. Ответом на угрозу и была их злобная реакция

на мои слова.

   Всеохватывающая тревога, без сомнения, -  главная  причина  стереотипного

мышления  заключенных.  Но  была  и  другая,  тоже  весьма   важная.   Такие

характеристики эсэсовцев, как неинтеллигентность, малообразованность и т.п.,

верные для отдельных членов СС, приписывались  всем,  потому  что  иначе  не

так-то  просто  было  пренебречь  презрением  СС  к  заключенным.  Можно  не

считаться с мнением глупой или безнравственной личности. Но если о нас плохо

думает умный и честный человек, наше самолюбие под угрозой. Значит, агрессор

всегда  должен  считаться  глупым,  чтобы  заключенный  сохранял   хотя   бы

минимальное самоуважение.

   К несчастью, заключенные находились во власти СС. Смирять себя в принципе

достаточно  опасно  для  чувства  самоуважения.  Еще  хуже  унижаться  перед

человеком, которого считаешь плохим. Перед заключенными все  время  вставала

дилемма: либо эсэсовцы по меньшей мере равны им, скажем,  по  уму,  -  тогда

обвинения в адрес заключенных имеют какой-то смысл, либо они дураки, - и  их

обвинениями можно пренебречь. Но тогда заключенные оказывались в  подчинении

у людей  ниже  себя.  Они  так  считать  не  могли,  если  хотели  сохранить

внутреннее равновесие. Многие приказы СС были неразумны и аморальны, но в то

же время СС обладала реальной  силой,  которой  заключенные  были  вынуждены

подчиняться.

   Заключенные решали этот конфликт, считая  эсэсовцев  чрезвычайно  низкими

людьми по интеллекту и морали, но признавая в них очень сильного противника.

Эсэсовцы наделялись при этом даже какими-то нечеловеческими  чертами.  Тогда

узники  могли,  не   теряя   самоуважения,   простить   себе   неспособность

противостоять нечеловеческой жестокости всемогущего противника.

   В лагере заключенные контактировали с СС достаточно часто. Но понять, что

же на самом деле творится в головах охранников,  было  трудно.  Единственный

путь, который помогал понять и объяснить действия  СС,  -  это  использовать

собственный опыт. Поэтому заключенные переносили  на  эсэсовцев  большинство

(если не все) отрицательных мотиваций и черт характера, которые  они  знали.

Они приписывали им все, что считалось злом, делая,  таким  образом,  СС  еще

более могущественной и устрашающей. Такой "перенос" мешал заключенным хоть в

какой-то  степени  видеть  в  эсэсовцах  реальных  людей;  они   становились

воплощением чистого зла.

   Поэтому эсэсовцы представлялись заключенным более жестокими, кровожадными

и опасными, чем вообще может быть человек.  На  самом  деле  многие  из  них

действительно были опасными, некоторые жестокими, но только очень немногие -

извращенцами,  тупицами,  жаждущими   крови,   или   убийцами-маньяками.   В

действительности они убивали или калечили  только  по  приказу,  либо  когда

считалось, что этого  ждет  начальство.  Но  "вымышленный  эсэсовец"  жаждал

убийства всегда и при всех обстоятельствах.

   Следовательно, страх перед СС во многих  случаях  был  необоснован  и  не

нужен. Но большинство заключенных избегали встреч с СС любой ценой, зачастую

рискуя даже  больше,  чем  при  контакте.  Например,  некоторые  заключенные

бросались прятаться, когда им приказывалось предстать перед СС.  За  бегство

их всегда жестоко  наказывали,  часто  расстреливали.  Если  же  заключенный

являлся по приказу, наказание никогда не было столь тяжелым. Удивительно, но

даже  самоубийцы  не  пытались  сначала  прикончить  кого-либо  из   охраны.

По-видимому, действовал сложившийся стереотип СС, но чаще, потеряв интерес к

жизни, исчерпав жизненные силы, они не  находили  достаточно  сил  даже  для

мести.

   Принцип экономии психики требует, чтобы  процессы  компенсации  и  защиты

обеспечивались, по  возможности,  одной  психологической  структурой,  а  не

несколькими, пусть скоординированными. С этих позиций могущественная  фигура

вымышленного эсэсовца также вполне подходила для самооправдания.  Подчиняясь

громадной силе СС, заключенный мог продолжать ощущать себя личностью и  даже

утешаться чувством некоторой  ограниченной  безопасности,  которое  являлось

следствием полного подчинения, и таким извращенным образом как бы  разделять

могущество СС.

   Подобный способ поддержки был очень ненадежным и временным.  Кроме  того,

жизненная энергия, потраченная на подобную психическую проекцию,  составляла

существенную часть общего запаса жизненных сил, в то время как  более  всего

они были нужны для осознания реальности и для борьбы с врагом.

   Преследователь.  Преследователю  жертва  тоже  казалась   гораздо   более

опасной, чем была в действительности.  Стремясь  избавиться  от  внутреннего

конфликта, эсэсовцы наделяли заключенных своими собственными  отрицательными

качествами, создавая стереотип, например, еврея. Антисемит  боится  ведь  не

какого-то конкретного еврея, а стереотипа, в котором как бы сконцентрировано

все нехорошее, что видит  в  себе  человек.  Качества,  вменявшиеся  в  вину

евреям, были именно теми качествами, наличие которых  у  себя  СС  старалась

отрицать. Но вместо того, чтобы преодолевать свои недостатки, СС боролась  с

ними, преследуя евреев.

   Чем сильнее заявляли о себе отрицательные наклонности, тем яростнее  было

преследование. Антисемитам приходилось  смотреть  на  евреев  как  на  очень

опасных  людей,  и,  следовательно,  они  действовали  точно  так  же,   как

заключенные, создающие искаженный образ СС.

   СС  не  могла,  конечно,  считать,  что  ведет  войну  на  уничтожение  с

беспомощным меньшинством. Для оправдания своей  жестокости  эсэсовцы  должны

были верить в могущество групп, попавших в заключение, и в  опасный  заговор

против гитлеровской системы, а, следовательно, и против  СС.  Самооправдание

принимало форму  обвинений,  которые  в  своей,  даже  самой  мягкой,  форме

включали пункт о расовой неполноценности  малых  групп,  угрожающей  чистоте

крови преследователей. Самым большим преувеличением была убежденность  СС  в

существовании международного заговора еврейской плутократии, ведущей  борьбу

против Германии.

   СС  не  могла  опереться  на   сколько-нибудь   ощутимое   доказательство

существования могущественной организации, так как у евреев не было ни армии,

ни флота, они не занимали лидирующего положения среди великих наций. Поэтому

существование тайной организации следовало постулировать, что СС  и  делала.

Здесь снова обнажаются механизмы, обусловливающие  этот  вид  преследования.

Стремясь  обосновать  наличие  тайного  заговора,   антисемит   уподобляется

больному параноику: тот факт, что никто другой не признает существование его

врагов, больной считает доказательством их коварства.

   Чем жестче действует преследователь, тем  сильнее  для  оправдания  своих

действий он должен верить в опасность жертвы. Чем больше он в нее верит, тем

сильнее  беспокойство,  толкающее  его  на  еще  большую  жестокость.  Таким

образом, замыкается порочный круг, и гонение возобновляется снова и снова.

   Существовали и другие причины, по которым особенно удобно было переносить

собственные  подавляемые  наклонности  на  заключенных-евреев.  Наклонности,

которые подавляются с трудом, и должны подвергнуться  "переносу",  чтобы  не

привести к внутреннему конфликту - это "внутренний враг" личности. Евреи же,

хотя и "внешний" враг, и удобный объект для переноса, но в то же время враг,

живущий внутри общества, с которым он как  бы  не  слился  полностью.  Здесь

напрашивается сравнение с инстинктивными наклонностями: они хотя и  являются

частью личности, но осуждаются сознанием.

   Некоторые качества, которые часто приписываются евреям антисемитами (и не

только СС) и используются для оправдания своего отношения к ним, разоблачают

подобный подход. Антисемиты провозглашают,  что  евреи  "хитры",  "коварны",

"предприимчивы" и "делают все исподтишка". Но представим себе, как  порочные

инстинкты сопротивляются подавлению. В своей  жажде  самоудовлетворения  они

сначала  пытаются  "потеснить"  совесть  человека  так,  чтобы  она  их   не

блокировала. Если совесть или самоуважение запрещают  удовлетворение  прямым

путем,  асоциальные  или  подавляемые  совестью  наклонности  все  же   ищут

удовлетворения окольными  путями,  стараясь  как-то  "перехитрить"  совесть.

Некоторые из таких путей вполне могут быть названы коварными.

   Теперь мы снова  можем  вспомнить  охранника  СС  у  входа  в  лазарет  и

попробовать понять, почему он обошелся со мною иначе, чем с  другими.  Можно

предположить, что он действовал, исходя из собственного понимания стереотипа

еврея. Он был склонен верить, что все евреи трусы и жулики. Заключенные  же,

желая попасть в лазарет, пытались убедить  пропустить  их  вопреки  приказу,

рассказывая неправдоподобные истории.  Это  соответствовало  его  ожиданиям.

Охранник предполагал, что евреи будут плакать, жаловаться и стараться  любым

способом заставить его нарушить правила. Поэтому подойти к нему с  доводами,

которые, совершенно очевидно,  хорошо  продуманы,  -  означало  поступить  в

соответствии именно с этими предположениями.

   Стереотип "хитрого еврея" - создание антисемита. Если евреи действительно

провели бы эсэсовца, это означало бы, что он  обманут  собственной  химерой.

Ведь  дурные  наклонности  субъекта  проецируются  на  кого-либо   с   целью

избавиться от них и почувствовать себя в безопасности. Вот  почему  эсэсовец

не мог допустить обмана и столь резко реагировал  на  все  попытки  упросить

его.

   Возможно также, он знал, что  не  столь  умен,  как  многие  заключенные,

поэтому его  бесило  умение,  с  которым  были  составлены  их  истории.  Ум

заключенных угрожал его гордости, и он должен был доказать себе, что его все

равно не проведешь. Когда евреи взывали к его жалости, угроза для него  была

еще больше. В соответствии с  идеалами  СС  ему  приходилось  подавлять  все

человеческие чувства. И  каждый,  кто  пытался  пробудить  у  него  жалость,

угрожал его самооценке как образцового солдата СС. Ставки  на  "жалость"  он

тоже ждал. Только те, кто видел резкую  реакцию  человека,  которого  просят

уступить подавляемому желанию, могут  полностью  понять  тревогу  охранника,

почувствовавшего некоторую жалость к своей жертве. Эта тревога проявлялась в

агрессивности по отношению к заключенным, пытавшимся вызвать у него жалость.

Агрессивность более чем чтолибо другое обнажала  спрятанные  глубоко  внутри

человеческие чувства, которые эсэсовец старался подавить, проявляя  показную

жестокость.

   Возможно, здесь уместно сделать общее замечание по поводу жестокости  СС.

Настоящий эсэсовец-садист получал удовольствие, либо причиняя боль, либо  по

крайней мере доказывая свою способность ее причинить. Призывы к  состраданию

в значительной мере способствовали этому удовольствию. Поскольку он  получал

удовольствие от реакции заключенного, у него не было причин быть еще жестче.

Садисту достаточно продолжать мучить заключенного. Но если  эсэсовец  просто

выполнял  предписанный  ему  долг  и  при  этом  сталкивался  с   просьбами,

вызывающими у него жалость, он приходил в бешенство. Заключенный  затрагивал

его чувства, провоцируя  конфликт  между  желанием  выполнить  свой  долг  и

ощущением, что  нехорошо  так  обращаться  с  людьми.  Проявляя  жестокость,

эсэсовец пытался снять этот конфликт,  давая  в  то  же  время  выход  своей

ярости. Чем больше заключенный затрагивал чувства  эсэсовца,  тем  злее  тот

становился и тем сильнее проявлялась его злость.

   Я не пытался взывать к состраданию эсэсовца  у  входа  в  лазарет  и  тем

избавил его от внутреннего психологического конфликта. Я не  сделал  попытки

провести его, проявив умственное превосходство, и это не соответствовало его

ожиданиям. Подтвердив свое знание правил, я ясно показал, что не пытаюсь его

обмануть. Я  не  старался  воспользоваться  его  доверчивостью,  рассказывая

трогательные  истории.  Изложение  дела  носило  характер,  приемлемый   для

эсэсовца. Отвергнуть заключенного,  ведущего  себя  таким  образом,  значило

отказаться от собственной системы ценностей,  принятого  образа  действий  и

мышления. Этого он либо не мог, либо не чувствовал необходимости делать.

   Поскольку  мое  поведение  не  соответствовало  ожиданиям,  он  не   смог

использовать известные ему способы  подавить  сострадание,  и  я  не  вызвал

тревогу. Однако он продолжал следить за мной во время моего лечения, видимо,

ожидая, что рано или поздно я стану вести себя в  соответствии  с  привычным

стереотипом еврея, и тогда нужно будет защищаться от "ужасной" силы, которой

он ранее наделил этот образ.

   Таким образом, большинство  контактов  заключенных  с  СС  один  на  один

превращались в столкновение стереотипов - особенно, если СС имела дело не со

своими соотечественниками, а с евреями, русскими и  т.д.  Но  противостояние

одной иллюзорной системы другой делало невозможным  реальный  контакт  между

реальными людьми, и шансы у заключенных были при этом всегда плохи.

   Дружба, Только немногие заключенные и только недавно  попавшие  в  лагерь

хотели работать  вместе  со  своими  друзьями  или  с  соседями  по  бараку.

Большинство,  казалось,  стремятся  к  возможно  более  широкому  общению  и

избегают слишком глубоких привязанностей. Однако, как  правило,  заключенные

жили достаточно обособленно и общались лишь с узким кругом  людей.  В  своей

части барака каждый заключенный, хотевший выжить, имел  где-то  от  трех  до

пяти  "товарищей".  Разумеется,  это  были  не  настоящие   друзья,   скорее

компаньоны по работе, а точнее по нищете. Остальные были  просто  знакомыми.

Но если нищета любит компанию, то с  дружбой  все  обстоит  иначе.  Истинные

привязанности  не  росли  на  бесплодной  почве  лагеря,   питаемой   только

расстройством и отчаянием.

   Чтобы сохранить хоть бы видимость товарищества, лучше было его лишний раз

не испытывать. Даже при самых благих намерениях оно постоянно находилось под

угрозой, поскольку любое  разочарование  вымещалось  на  ближайших  соседях,

причем реакция часто была подобна взрыву.  Человеку  становилось  легче,  он

снимал раздражение, накопившееся на работе, если мог рассказать о нем  своим

товарищам в бараке. Но далеко не  всегда  им  хотелось  слушать  про  чьи-то

неприятности, ибо они сами недавно испытали такие же.

   После вечера, ночи и утра в бараке заключенный был  рад  встретить  новые

лица и новых людей, желающих выслушать его жалобы на начальников барака и на

отсутствие товарищества между людьми, с которыми он живет. Люди готовы  были

его выслушать, если он, в свою очередь, слушал их.

   На работе, как и в бараке, даже самое небольшое раздражение  также  легко

приводило к взрыву. Во всяком случае, после десяти и более напряженных часов

работы каждому хотелось поскорее избавиться от  надоевших  лиц,  не  слышать

повторяющиеся шутки, непристойности, не сочувствовать все тем же недугам.  И

возвращение в барак, где атмосфера казалась  не  столь  напряженной,  как  в

рабочей команде, снова на какоето время приносило облегчение.

   Вообще говоря, в лагере не было ничего  хуже,  чем  попасть  в  окружение

пессимистов, поскольку среди них очень трудно  поддерживать  свое  моральное

состояние. Угнетающе действовали также люди, которые постоянно жаловались на

мелочи, совершенно не понимая, где они находятся.

   В лагере почти полностью  отсутствовали  те,  пусть  внешние,  проявления

вежливости  и  доброты,  которые  в  обычной  жизни  делают  терпимым   даже

негативное отношение. Ответы всегда  облекались  в  наиболее  грубую  форму.

Редко  слышалось  "спасибо",  обычно  только  "идиот",  "пошел   к   черту",

"заткнись", а то и хуже, даже при ответе на самый нейтральный  вопрос.  Люди

не упускали любую возможность выплеснуть свое скрытое раздражение и  злость,

что давало им  хоть  небольшое  облегчение.  Если  человек  еще  мог  что-то

чувствовать, значит,  был  жив,  не  уступил  всему  и  всем,  еще  не  стал

"мусульманином". Оскорбляя или обижая когото, узник доказывал себе,  что  он

еще  имеет  какое-то  значение,  способен  произвести  эффект,  пусть   даже

болезненный. Но таким образом, опять же, делался шаг к сближению с СС.

   Разговоры. Когда разговор был  возможен,  он,  как  и  любой  поступок  в

лагере, мог облегчить жизнь либо сделать  ее  невыносимой.  Темы  разговоров

были столь же разнообразны, сколь и заключенные,  но  всегда  присутствовала

тема освобождения (у  новеньких)  и  детали  лагерной  жизни  (среди  старых

заключенных). Чаще всего говорили о еде: вспоминали о том, чем  наслаждались

до заключения, и мечтали о разных блюдах, которые съедят после освобождения.

Разговоры о том, что можно получить или купить сегодня в лагерном  магазине,

длились часами. Почти столь же  серьезно  обсуждались  надежды  и  слухи  об

улучшении питания. Несмотря на повторения, подобные разговоры  почти  всегда

преобладали, как будто мечты  о  еде  могли  заменить  саму  еду,  уменьшить

постоянное чувство голода.

   Эти несбыточные  и  инфантильные  мечты  усиливали  внутреннее  смятение.

Самолюбие людей, гордившихся широтой своих интересов, сильно страдало, когда

обнаруживалось, насколько они поглощены проблемой еды. Они пытались  с  этим

бороться, принуждая себя к интеллектуальным разговорам и  стараясь  отогнать

тоску. Но отсутствие внешних стимулов, безнадежность и  угнетающий  характер

общей ситуации быстро истощали их интеллектуальные ресурсы.

   Обычно люди снова и снова  повторяли  одни  и  те  же  истории,  досаждая

слушателям и доводя их порой до  отупения.  Даже  в  благополучных  командах

(например, штопальщиков носков, где заключенные  во  вполне  комфортабельных

условиях сидели за столами и спокойно выполняли очень легкую  работу)  редко

случалось,  чтобы  двое  заключенных  говорили  о   чем-либо   по-настоящему

интересном хотя бы несколько часов.

   Многознающие и высокопрофессиональные люди иногда  стремились  поделиться

своими знаниями, но быстро уставали, когда  обсуждение  каких-либо  проблем,

скажем медицины или истории, прерывалось вдруг слухом о том, что в  лагерном

магазине появились сардины или  яблоки.  После  нескольких  подобных  опытов

заключенный понимал, что  еда  значит  для  всех  (причем,  ему  приходилось

признать, что и для него тоже) значительно больше, чем работа его  жизни,  и

постепенно он переставал о ней говорить.

   Из-за   подобных   ситуаций   и   общей   угнетающей   атмосферы   обычно

интеллектуальные разговоры наскучивали и прекращались после двух-трех недель

общения одних и тех же людей. Потом и сами заключенные впадали в  депрессию:

все, имевшее еще недавно такое значение, вдруг начинало казаться  скучным  и

неважным. Иногда человеку хотелось поговорить  о  своей  жене  и  детях,  но

внезапно ему со злобой приказывали заткнуться, ибо такой разговор вызывал  у

кого-то невыносимую тоску. Эти и многие другие причины ограничивали общение.

Заключенные знали, как быстро исчерпывает себя любой  разговор,  превращаясь

из средства против скуки и депрессии в  свою  противоположность.  И  все  же

разговор оставался наиболее приемлемым способом времяпровождения в лагере.

   Баланс  сил.  В  конечном  счете,  рассказ  о  самозащите  заключенных  в

концентрационных лагерях - это не  только  перечисление  различных  попыток,

приведших  в  итоге  к  прямо  противоположному  результату.   Несмотря   на

совершенно неблагоприятные условия иногда  между  людьми  все  же  возникала

дружба. Стремясь сохранить  самоуважение,  заключенные  часто  стремились  к

обмену мнениями, взаимному обучению и стимулировали  друг  у  друга  желание

читать.

   Стремление  защитить  друзей  с   помощью   организации   заключенных   и

сотрудничества с СС уже рассматривались выше. Здесь  следует  сказать,  что,

несмотря на свой саморазрушающий характер, эти организации, возможно, все же

спасли некоторых заключенных, принеся,  правда,  в  жертву  других.  Позиция

властей была такова,  что  малые  преимущества  для  некоторых  должны  были

оплачиваться многими услугами СС.

   Типичный пример - эксперименты над людьми. Заключенные, принимавшие в них

участие, помогали убивать сотни людей. Но они могли при случае  спрятать  на

несколько дней обреченного или спасти друга, заменив его другим заключенным.

   Внутри столь жесткой системы, как концентрационный лагерь, любая  защита,

действующая в рамках этой системы, способствовала целям лагеря, а  не  целям

защиты. Видимо, такой институт  как  концентрационный  лагерь  не  допускает

по-настоящему  действенной  защиты.  Единственный  путь  не   покориться   -

уничтожить лагерь как систему.