СПОСОБЫ УНИЧТОЖЕНИЯ ЛИЧНОСТИ - Психология господства и подчинения Хрестоматии- А.Г. Чернска

   Лагеря служили нескольким различным, хотя и связанным между собой  целям.

Главная - разрушить личность заключенных и превратить их в послушную  массу,

где невозможно ни индивидуальное, ни групповое сопротивление. Другая цель  -

терроризировать остальное население, используя заключенных и как заложников,

и как устрашающий пример в случае сопротивления.

   Лагеря служили также испытательным  полигоном  для  СС.  Здесь  их  учили

освобождаться  от  своих  прежних  человеческих  реакций  и  эмоций,  ломать

сопротивление   беззащитного    гражданского    населения.    Лагеря    были

экспериментальной   лабораторией,   где   отрабатывались   методы   наиболее

"эффективного" управления массами. Там определялись минимальные  потребности

в еде, гигиене и медицинском обслуживании, необходимые, чтобы поддерживать в

узниках жизнь и способность к тяжелому труду, когда страх наказания заменяет

все нормальные стимулы.  Такие  эксперименты  были  в  дальнейшем  дополнены

"медицинскими"  опытами,  в  которых  заключенные   выступали   в   качестве

подопытных животных.

   Сегодня немецкие концентрационные лагеря принадлежат  истории.  Однако  у

нас нет уверенности, что идея насильственного изменения личности человека  в

угоду государству умерла вместе с ними. Вот почему главная  тема  этой  моей

работы - концентрационные лагеря как средство создания  субъектов,  идеально

подходящих для тоталитарного государства.

   Почему  я  начал  исследовать  поведение   заключенных.   Когда,   готовя

публикацию, я в первый раз  собрал  и  проанализировал  свои  соображения  о

лагерях, мои действия можно было бы объяснить важностью  проблемы,  которая,

насколько я знал, еще ни разу не привлекала внимания научной общественности.

В действительности все обстояло совсем иначе. Находясь в  лагере,  я  изучал

свое поведение и поведение моих товарищей по несчастью не  потому,  что  эта

проблема возбудила мой научный интерес. Не отстраненная любознательность,  а

инстинкт самосохранения подтолкнул  меня  к  анализу.  Желание  наблюдать  и

пытаться придать смысл  увиденному  возникло  спонтанно  и  стало  средством

убедить себя в том, что моя собственная жизнь еще имеет  какое-то  значение,

что  я  еще  не  потерял  те  интересы,  на  которых  раньше  строилось  мое

самоуважение. А это, в свою очередь, помогло мне выжить в лагере.

   Хотя минуло уже более двадцати лет, я ясно помню тот момент, когда ко мне

пришло решение изучать заключенных. Было раннее утро в конце  моего  первого

месяца в Дахау. Вместо того, чтобы воспользоваться редкими минутами  отдыха,

я погрузился в любимое нами тогда обсуждение кошмарных предчувствий и слухов

о возможных изменениях в лагере и о  нашем  освобождении.  Как  и  прежде  в

подобные  мгновения,  я  несколько  раз  переходил  от  яростной  надежды  к

глубочайшему отчаянью и был эмоционально опустошен еще  до  начала  рабочего

дня. Предстоявшие же семнадцать длиннейших часов требовали  всей  внутренней

энергии, чтобы выжить. "Это сведет меня с ума", -  внезапно  промелькнуло  в

мозгу. Я почувствовал, что если и дальше буду продолжать в том же  духе,  то

действительно "свихнусь". Именно тогда возникла мысль: не погружаться в  эти

сплетни, а попытаться понять их психологическую подоплеку.

   Я не утверждаю, что с этого момента потерял  всякий  интерес  к  подобным

обсуждениям. Но, по крайней мере, я перестал участвовать в них эмоционально,

поскольку пытался понять, что же происходит в  душе  тех,  кто  слушает  или

выдумывает и распространяет слухи. Тем самым я доказывал себе, что не  теряю

рассудок (то есть мою прежнюю личность), что для меня изучение - это защита,

что я не принимаю за истину то,  что  на  самом  деле  является  болезненным

бредом.

   Следовательно,   моя   попытка   осмыслить   психологическую    подоплеку

происходящего была спонтанной защитой личности от воздействия  экстремальной

ситуации. Эта защита была выношена лично мной, не была связана с приказом СС

или советом  другого  узника.  Она  базировалась  на  моем  профессиональном

образовании и опыте.  И,  хотя  вначале  я  не  задумывался-об  этом,  новое

отношение к окружающему уберегло мою личность от разрушения.

   Наблюдая изменения, происходящие со мной и с другими, я старался  понять,

почему некоторые узники генерировали слухи, и как это влияло на  них  самих.

Поглощенный,  насколько  было   возможно,   интересующей   меня   проблемой,

разговаривая и  обмениваясь  впечатлениями  с  товарищами  по  несчастью,  я

чувствовал, что делаю что-то конструктивное, и делаю это  независимо  ни  от

кого. Мое исследование помогало вынести бесконечные часы изнуряющей  работы,

не требующей умственной концентрации. Забыть  на  время,  что  находишься  в

лагере, и знать,  что  занимаешься  тем,  что  тебя  всегда  интересовало  -

казалось  мне  тогда  наивысшей  наградой.  Постепенно  ко   мне   вернулось

самоуважение, и это обстоятельство само по себе со временем приобретало  все

большую ценность.

   Запоминание. Делать записи в  лагере  невозможно  -  для  этого  не  было

времени, как не было и места, чтобы их  спрятать.  Заключенные  подвергались

частым обыскам и сурово наказывались, если у них  обнаруживались  какие-либо

заметки. Рисковать было бессмысленно  -  записи  все  равно  не  удалось  бы

вынести за пределы лагеря, так как при освобождении  заключенного  раздевали

догола и обыскивали с особым тщанием.

   Единственный  способ  обойти  эту  проблему  -  стараться  запомнить  все

происходящее. В этом  мне  особенно  мешали  катастрофическое  недоедание  и

другие факторы, разрушающие память. Наиважнейшим среди них было  никогда  не

оставлявшее тебя чувство: "К чему все это - ты  никогда  не  выйдешь  отсюда

живым". Такое настроение постоянно усиливалось при виде каждой новой смерти.

Поэтому я  часто  сомневался,  смогу  ли  когда-нибудь  вспомнить  все,  что

заучиваю. Тем не менее я старался выделить что-то характерное или  особенное

и сконцентрироваться на нем, повторяя свои соображения снова и снова. У меня

стали  привычкой  эти  бесконечные  повторения,   впечатывания   в   память.

Оказалось, что такой метод работает. После освобождения из лагеря, когда мое

здоровье  поправилось,  а  главное,  я  почувствовал  себя  в  безопасности,

эмигрировав в Америку, многое из, казалось бы, забытого, вернулось ко мне. Я

начал переносить все это на бумагу.

   "Инициация". Обычно стандартная "инициация" в заключенные происходила  во

время транспортировки их  из  местной  тюрьмы  в  лагерь.  Чем  короче  было

расстояние, тем медленнее приходилось  ехать:  нужно  было  какое-то  время,

чтобы "сломать" заключенных. На всем пути до лагеря они  подвергались  почти

непрерывным пыткам. Характер пыток зависел от фантазии эсэсовца-конвоира. Но

и здесь был обязательный набор: избиение плеткой, удары в лицо, живот и пах,

огнестрельные  и  штыковые  ранения.  Все  это   перемежалось   процедурами,

вызывающими предельное утомление,  например  заключенных  часами  заставляли

стоять на коленях и т.п.

   Время от времени кого-нибудь расстреливали. Запрещалось перевязывать раны

себе или своим  товарищам.  Охранники  вынуждали  заключенных  оскорблять  и

избивать друг друга, богохульствовать, обливать грязью своих жен и т.п. Я не

встречал ни одного заключенного,  которому  удалось  бы  избежать  процедуры

"инициации", продолжавшейся обычно не менее двенадцати часов, а  зачастую  и

много дольше. Все это время  любое  неисполнение  приказа  (скажем,  ударить

другого заключенного) или попытка оказать помощь раненому, карались  смертью

на месте.

   Цель такой  начальной  массовой  травматизации  -  сломать  сопротивление

заключенных, изменить если не их  личности,  то  хотя  бы  поведение.  Пытки

становились все менее и  менее  жестокими  по  мере  того,  как  заключенные

прекращали сопротивляться и немедленно подчинялись любому приказу эсэсовцев,

каким бы изощренным он ни был.

   Несомненно,  "инициация"  была  частью   хорошо   разработанного   плана.

Случалось, что узники вызывались  в  штаб-квартиру  гестапо  или  на  суд  в

качестве свидетелей. По пути обратно в  лагерь  их  никто  даже  пальцем  не

трогал. Даже когда они возвращались вместе с новичками,  эсэсовцы  оставляли

их  в  покое,  как  только  выяснялся  их  статус.  Из  тысячи   австрийцев,

арестованных в Вене и доставленных в Бухенвальд, десятки были убиты и многие

покалечены; практически никто из нас не  избежал  телесных  повреждений.  Но

когда почти столько же заключенных переводились из Дахау  в  Бухенвальд,  на

этапе, который, как мы опасались, будет повторением первого, никто из нас не

только  не  погиб,  но  и  не  получил,  насколько  мне  известно,   никаких

повреждений.

   Трудно  сказать,   насколько   процесс   изменения   личности   ускорялся

"инициацией".  Большинство  заключенных  довольно   быстро   оказывалось   в

состоянии полного истощения: физического - от издевательств,  потери  крови,

жажды и т.д., психологического - от необходимости подавлять  свою  ярость  и

чувство безысходности, чтобы не сорваться и, следовательно, не погибнуть тут

же. В результате происходящее слабо фиксировалось в затуманенном сознании.

   Я помню состояние крайней слабости, охватившей меня  от  легкой  штыковой

раны, полученной в самом начале, и от страшного удара по голове.  Я  потерял

много крови, тем не менее ясно помню некоторые свои мысли и эмоции во  время

этапа. Меня удивляло, почему эсэсовцы не убили нас всех сразу. Я  поражался,

что человек может столько выдержать и не сойти с ума или не покончить  жизнь

самоубийством, хотя некоторые так и поступили, выбросившись из окна  поезда.

Главное - и было отрадно это сознавать - я не  "свихнулся"  от  пыток  (чего

очень боялся) и сохранил способность мыслить и некий главный ориентир.

   Теперь издалека все это кажется не столь существенным, но тогда для  меня

было крайне важно. Можно попытаться сформулировать  в  одной  фразе  главную

проблему  всего  периода  заключения:  защитить  свою  душу  так,  что  если

посчастливится выйти из лагеря, то вернуться на свободу  тем  же  человеком,

каким был до заключения. Теперь я знаю, что подсознательно как бы раскололся

на внутреннее "Я", которое пыталось себя сохранить, и тот остаток  личности,

который должен был подчиниться и приспособиться, чтобы выжить.

   Кроме травматизации, гестапо  использовало  чаще  всего  еще  три  метода

уничтожения всякой личной автономии. Первый - насильственно привить  каждому

заключенному психологию и поведение ребенка. Второй - заставить заключенного

подавить свою индивидуальность, чтобы все слились в единую  аморфную  массу.

Третий - разрушить способность  человека  к  самополаганию,  предвидению  и,

следовательно, его готовность к будущему.

   Превращение  в  детей.  В  детстве  ребенка  часто   охватывает   чувство

бессильной ярости, но для взрослого такое состояние губительно.  Заключенный

тем более должен как-то справляться со своей агрессивностью, и один из самых

безопасных способов - обратить ее  на  себя  самого.  При  этом  усиливаются

мазохистские,  пассивно-зависимые,  детские  стереотипы  поведения,   внешне

безопасные, поскольку они якобы предохраняют заключенного  от  конфликтов  с

СС. Однако именно такой психологический механизм  и  отвечает  задаче  СС  -

превратить заключенного в подобие несмышленого и зависимого ребенка.

   Обращение с заключенными в лагере часто напоминало отношение жестокого  и

властного отца к  своим  беспомощным  детям.  Даже  самый  суровый  родитель

угрожает наказанием значительно чаще, чем действительно применяет его.  И  в

лагере наиболее эффективным методом воспитания чувства детской беззащитности

были непрекращающиеся угрозы расправы.

   Лишь немногие заключенные подвергались публичному наказанию  розгами,  но

не проходило и часа без угрозы получить "двадцать пять в задницу". Смириться

с возможностью такого детского наказания означало для  взрослого  неминуемую

потерю самоуважения.

   Угрозы и ругательства со стороны эсэсовцев и капо почти  всегда  касались

анальной сферы. Очень редко к заключенному обращались  иначе,  чем  "дерьмо"

или "жена". Все усилия как бы направлялись на то, чтобы свести  заключенного

до уровня ребенка, еще не научившегося пользоваться горшком.

   Так, заключенные справляли нужду только  по  приказу  в  соответствии  со

строгими лагерными правилами, и  это  превращалось  в  важное  событие  дня,

подробно обсуждавшееся. В Бухенвальде запрещалось  пользоваться  туалетом  в

течение всего рабочего дня. Даже когда для заключенного делалось исключение,

он должен был просить разрешение у охранника, а после отчитываться перед ним

в такой форме, которая подрывала его самоуважение.

   Другим средством регрессии к детскому поведению была работа. Заключенных,

особенно  новичков,  заставляли  делать  абсолютно   бессмысленную   работу,

например, перетаскивать камни с одного места на другое, а затем обратно. Или

рыть ямы голыми руками, когда лопаты лежали  рядом.  Заключенные  ненавидели

бессмысленную работу, хотя, казалось бы, им должно было наплевать,  есть  ли

от их  работы  вообще  какая-то  польза.  Взрослый  человек  чувствует  себя

униженным, когда его заставляют выполнять "детскую" или дурацкую  работу,  и

заключенные часто предпочитали даже более  тяжелые  задания,  если  в  итоге

получалось что-то похожее на результат. Еще больше оскорбляло  людей,  когда

их запрягали, как лошадей, в тяжелые вагонетки и заставляли бежать галопом.

   Более   осмысленная   работа   чаще   поручалась   "старикам".    Значит,

действительно, принуждение к бессмысленной работе сознательно использовалось

как метод превращения уважающего себя взрослого в  послушного  ребенка.  Нет

никакого сомнения в  том,  что  работа,  которую  выполняли  заключенные,  и

издевательства,  которым  они  подвергались,  разрушали  самоуважение  и  не

позволяли им видеть в себе и в своих товарищах полноценных взрослых людей.

   Коллективная ответственность. Сравнение некоторых  элементов  внутреннего

распорядка в Дахау (организованном в 1933 году) и в Бухенвальде  (1937  год)

дает картину растущей деперсонализации всей лагерной жизни за этот период. В

Дахау,   например,   официальное   наказание,   в   отличие   от    рядового

издевательства, всегда было направлено на конкретного человека. Вначале  его

дело  слушалось  в  присутствии  специального  офицера   СС.   По   западным

юридическим стандартам подобное слушание было не более  чем  фарсом,  но  по

сравнению с более поздней лагерной практикой оно свидетельствовало все же об

известной  степени  уважения  к  личности.  По  крайней  мере,  заключенному

говорили, в чем он обвиняется, и давали возможность опровергнуть  обвинение.

Перед наказанием розгами заключенного осматривал лагерный врач - тоже лишняя

процедура, так как врач редко отменял розги, но иногда мог  уменьшить  число

ударов.

   Подобное отношение к заключенному - как к личности - было  уже  абсолютно

исключено    в    Бухенвальде,    чти    соответствовало    поздней     фазе

национал-социализма. Здесь за все отвечала группа, а не индивидуум. В  Дахау

наказывался  заключенный,  старавшийся  перетаскивать  камни   поменьше.   В

Бухенвальде в такой ситуации наказанию подверглась бы  вся  группа,  включая

начальника.

   У заключенных не было иного выхода, как подчиниться давлению СС,  которое

вынуждало  их   быть   пассивными   внутри   безликой   массы.   И   чувство

самосохранения, и давление  СС  работали  в  одном  направлении.  Оставаться

независимым значило обречь себя на трудную и опасную жизнь. Подчиниться  СС,

казалось бы, соответствовало интересам самого  заключенного,  поскольку  это

автоматически делало его жизнь  легче.  Похожие  механизмы  работали  и  вне

лагеря, хотя и не в такой очевидной форме.

   Всюду,  где  возможно,  заключенных  наказывали  группой,  и  вся  группа

страдала вместе с человеком, который вызвал наказание  Гестапо  использовало

этот метод как антииндивидуалистический,  поскольку  считалось,  что  группа

будет стараться контролировать своих членов Именно в интересах  группы  было

сдерживать всякого, кто своим  поведением  мог  бы  ей  навредить.  Как  уже

отмечалось,  угроза  наказания  возникала  чаще,  чем  само  наказание,  что

вынуждало группу утверждать свою власть над индивидуумом чаще и иногда  даже

эффективнее, чем это делало СС. Во многих отношениях  давление  группы  было

практически постоянным. Причем в лагере жизнь заключенного особенно зависела

от  помощи  его  товарищей  по  несчастью,  что  еще  более   способствовало

постоянному контролю группы над индивидуумом.

   Непредсказуемая   обстановка.   Изучение   лагерной    жизни    позволяет

предположить, что в условиях крайней изоляции влияние окружающей  обстановки

на личность может стать тотальным. Выживание человека тогда зависит  от  его

способности сохранить  за  собой  некоторую  область  свободного  поведения,

удержать  контроль  над  какими-то  важными  аспектами  жизни,  несмотря  на

условия, которые кажутся непреодолимыми. Чтобы остаться человеком, не  стать

тенью СС, необходимо  было  выявить  достаточно  важные  для  вас  жизненные

ситуации, которыми вы могли бы управлять.

   Этому меня научил немецкий политзаключенный, рабочий-коммунист,  сидевший

в Дахау уже четыре года. После инициации на этапе я  прибыл  туда  в  жалком

состоянии. Мне кажется, "старик", оценив мое положение, решил,  что  у  меня

мало шансов выжить без посторонней помощи. Он заметил, как я  с  отвращением

отвернулся от пищи, и поделился со мной  своим  богатым  опытом:  "Послушай,

реши твердо, что ты хочешь: жить или умереть? Если тебе все равно  -  можешь

не есть. Но если ты решил выжить, то путь один - ешь всегда и все, что дают,

как бы ни было противно. При любой возможности испражняйся, чтобы  убедиться

- твой организм работает! Как только появится свободная минутка,  читай  или

ложись и спи, а не пережевывай лагерные слухи".

   Я усвоил этот урок, и очень вовремя. Я  стал  изучать  происходящее,  что

заняло место предложенного чтения. Вскоре я убедился, как важен был урок. Но

прошли годы, прежде чем я полностью осознал его психологическую ценность.

   Для выживания необходимо, невзирая ни на что, овладеть некоторой свободой

действия и свободой мысли, пусть даже незначительной. Две свободы - действия

и бездействия - наши самые глубинные духовные потребности, в  то  время  как

поглощение и выделение, умственная активность и отдых -  наиболее  глубинные

физиологические потребности. Даже незначительная, символическая  возможность

действовать или не действовать, но по своей воле (причем к духу и к телу это

относится в одинаковой мере) позволяла выжить мне и таким, как я.

   Бессмысленные  задания,  почти   полное   отсутствие   личного   времени,

невозможность  что-либо  планировать  из-за  постоянных  и   непредсказуемых

перемен в лагерных  порядках  -  все  это  действовало  глубоко  разлагающе.

Пропадала уверенность, что твои поступки имеют хоть какой-то смысл,  поэтому

многие  заключенные   просто   переставали   действовать.   Но,   переставая

действовать, они вскоре переставали жить. По-видимому, имело  принципиальное

значение, допускала ли обстановка - при всей ее экстремальности  -  хотя  бы

малейший  выбор,  минимальную  возможность  как-то   прореагировать,   пусть

объективно такая возможность и была незначительной по сравнению с  огромными

лишениями.

   Возможно,  поэтому  СС  перемежало  жестокие   репрессии   с   некоторыми

послаблениями: истязание заключенных  изредка  заменялось  наказанием  особо

бесчеловечной охраны;  неожиданно  проявлялось  уважение  и  даже  вручалась

награда кому-то из тех заключенных, кто отстаивал свое достоинство; внезапно

объявлялся день отдыха и т.д. Большинство из умерших в лагере своей  смертью

- это те, кто перестал надеяться на такие  послабления  и  использовать  их,

хотя они случались даже в самые черные дни, то есть умирали люди,  полностью

утратившие волю к жизни.

   Искусство,  с  которым  СС  использовало  данный   механизм   уничтожения

человеческой веры в будущее и  способность  его  прогнозировать,  производит

глубокое  впечатление.  Не  имея  доказательств,  я  не   могу   утверждать,

применялся ли этот механизм намеренно или бессознательно, но  работал  он  с

ужасающей  эффективностью.  Если  СС  хотело,  чтобы  некая   групна   людей

(норвежцы, политзаключенные и т.д.)  приспособилась,  выжила  и  работала  в

лагере, объявлялось, что их поведение  может  повлиять  на  их  судьбу.  Тем

группам, которые СС хотело уничтожить (восточные евреи, поляки,  украинцы  и

т.д.), давали ясно понять, что не имеет  ни  малейшего  значения,  насколько

добросовестно они работают или стараются угодить начальству.

   Другой способ разрушить веру и надежду заключенных в то,  что  они  могут

повлиять на свою судьбу, лишить воли к  жизни  -  резко  менять  условия  их

жизни. В одном лагере, например, группа чешских заключенных  была  полностью

уничтожена  следующим  образом.  На  некоторое   время   их   выделили   как

"благородных",  имеющих  право  на  определенные  привилегии,  дали  жить  в

относительном комфорте без работы и лишений. Затем чехов внезапно бросили на

работу  в  карьер,  где  были  самые  плохие  условия  труда  и   наибольшая

смертность, урезав в то же время пищевой рацион. Потом обратно -  в  хорошее

жилище и легкую работу, через несколько месяцев - снова в карьер на мизерный

паек, и т.д. Вскоре все они умерли. (...)

   "Мусульмане" - ходячие трупы. Заключенные, усвоившие постоянно  внушаемую

СС мысль, что им не на что надеяться, что они смогут выйти из лагеря  только

в виде трупа, поверившие, что они никак не могут влиять на свое положение  -

такие заключенные становились, в буквальном смысле слова, ходячими  трупами.

В лагерях их называли  "мусульманами",  ошибочно  приписывая  последователям

Магомета фатализм в отношении своей судьбы.

   Но,  в  отличие  от  настоящих  мусульман,  эти  люди  принимали  решение

подчиниться судьбе  не  по  своей  воле.  Это  были  заключенные,  настолько

утратившие желания, самоуважение и побуждения в каких бы то ни было  формах,

настолько  истощенные  физически  и  морально,  что  полностью   подчинялись

обстановке и прекращали любые попытки изменить свою жизнь и свое окружение.

   Процесс превращения в "мусульманина"  был  достаточно  нагляден.  Вначале

человек  переставал  действовать  по  своей  воле.  Когда  другие   замечали

случившееся, то старались больше с ним не общаться, так как любой контакт  с

"отмеченным" мог привести только к саморазрушению  На  данной  стадии  такие

люди еще подчинялись приказам, но слепо и автоматически, без избирательности

или внутренних оговорок, без ненависти к издевательствам. Они  еще  смотрели

по сторонам, или, по крайней мере, "двигали  глазами".  Смотреть  прекращали

много позже, хотя и тогда продолжали двигаться по приказу, но уже никогда не

делали ничего по своей воле. Прекращение собственных действий, как  правило,

совпадало по времени с тем, что они переставали поднимать ноги при ходьбе  -

получалась характерная шаркающая походка. Наконец, они переставали  смотреть

вокруг, и вскоре наступала смерть.

   Не сметь смотреть. Превращение человека в "мусульманина"  было  также  не

случайно. Это можно показать на примере правила "не сметь смотреть".  Видеть

и  анализировать  происходящее  в  лагере  было  совершенно  необходимо  для

выживания, но еще более опасно, чем "высовываться". Хотя часто и  пассивного

"не видеть, не знать" оказывалось недостаточно.  Чтобы  выжить,  приходилось

активно делать вид, что не замечаешь, не знаешь того, что  СС  требовало  не

знать.

   Одна из самых больших ошибок в лагере -  наблюдать,  как  измываются  или

убивают другого заключенного: наблюдающего может постигнуть та же участь. Но

совершенно не исключено, что тут же эсэсовец заставит этого же  заключенного

смотреть на убитого, выкрикивая, что такое произойдет с каждым, кто  посмеет

ослушаться. Здесь нет противоречия, просто - впечатляющий  урок.  Ты  можешь

замечать только то, что мы хотим, чтобы ты видел, и ты умрешь,  если  будешь

наблюдать происходящее, исходя из своих внутренних побуждений. Идея  все  та

же - свою волю иметь запрещено.

   И другие примеры показывают, что  все  происходившее  в  лагере  было  не

случайно, а имело свои причины и цель. Скажем, эсэсовец пришел в неистовство

из-за якобы сопротивления и неповиновения,  он  избивает  или  даже  убивает

узника. Но посреди этого занятия он  может  крикнуть  "Молодцы!"  проходящей

мимо  рабочей  колонне,  которая,  заметив  экзекуцию,  срывается  в  галоп,

отворачивая головы в сторону, чтобы как можно  скорее  миновать  злополучное

место, "не заметив". И внезапный переход на  бег,  и  повернутые  в  сторону

головы совершенно ясно обозначают,  что  они  "заметили".  Но  это  неважно,

поскольку они продемонстрировали, что усвоили правило  "не  знать,  чего  не

положено".

   Знать  только  разрешенное  свойственно  именно  детям.   Самостоятельное

существование начинается  со  способности  наблюдать  и  делать  собственные

выводы.

   Не видеть того, что важнее всего,  не  знать,  когда  хочется  знать  так

много, - самое разрушительное для  функционирования  личности.  Более  того,

способность  к  верным  наблюдениям  и  правильным  умозаключениям,   раньше

служившая опорой личной безопасности, не только теряет смысл, но  и  создает

реальную угрозу для жизни. Вынужденный отказ  от  способности  наблюдать,  в

отличие от временной невнимательности, ведет к отмиранию этой способности.

   На самом же деле, ситуация была еще  сложнее.  Заключенный,  "заметивший"

издевательство, наказывался, но это было ничто в сравнении с  тем,  что  его

ждало, если он хотел помочь потерпевшему. Такая эмоциональная  реакция  была

равносильна самоубийству. И поскольку порой не реагировать было  невозможно,

то оставался только один выход: не наблюдать. Таким образом, обе способности

-  наблюдать  и  реагировать  -  необходимо  было  заблокировать   в   целях

самосохранения. Но ведь  если  кто-то  перестает  наблюдать,  реагировать  и

действовать, он прекращает жить. Чего как раз и добивалось СС.

   Последняя черта. Даже тому, кто не стал "мусульманином", кто как-то сумел

сохранить  контроль  за  некоей  маленькой  частичкой   собственной   жизни,

неизбежно приходилось идти на уступки своему окружению. Чтобы просто выжить,

не следовало задаваться вопросом: платить ли кесарю или не платить, и  даже,

за редким исключением, сколько платить? Но, чтобы не превратиться в "ходячий

труп", а остаться человеком, пусть униженным и  деградировавшим,  необходимо

было все время сознавать, где проходит та черта, из-за которой нет возврата,

черта, дальше которой нельзя отступать ни при  каких  обстоятельствах,  даже

если это значит  рисковать  жизнью.  Сознавать,  что  если  ты  выжил  ценой

перехода за эту черту, то  будешь  продолжать  жизнь,  уже  потерявшую  свое

значение.

   Эта черта, из-за которой нет  возврата,  была  у  всех  у  нас  разной  и

подвижной. В  начале  своего  заключения  большинство  считало  "за  чертой"

служить СС в качестве капо или начальника блока. Позже, после нескольких лет

в лагере, такие относительно внешние вещи уступали место  значительно  более

глубоким убеждениям, составившим потом основу сопротивления. Этих  убеждений

необходимо было придерживаться с крайним  упорством.  Приходилось  постоянно

держать их в памяти, только тогда они могли  служить  оплотом  пусть  сильно

съежившейся, но все же сохранившейся человечности.

   Следующим по  важности  было  понимание  того,  как  уступать,  когда  не

затрагивается "последняя черта". Это, хотя и не столь принципиальное, но  не

менее важное знание своего отношения к уступкам требовалось почти постоянно.

Если ты хотел выжить, подчиняясь  унизительным  и  аморальным  командам,  то

должен был сознавать, что делаешь это, чтобы остаться живым и неизменным как

личность. Поэтому для каждого предполагаемого поступка  нужно  было  решить,

действительно ли  он  необходим  для  твоей  безопасности  или  безопасности

других, будет ли хорошо,  нейтрально  или  плохо  его  совершить.  Осознание

собственных поступков не могло их изменить,  но  их  оценка  давала  какуюто

внутреннюю свободу  и  помогала  узнику  оставаться  человеком.  Заключенный

превращался в "мусульманина" в том случае, если отбрасывал все чувства,  все

внутренние оговорки по  отношению  к  собственным  поступкам  и  приходил  к

состоянию, когда он мог принять все, что угодно.

   Те, кто выжили, поняли  то,  чего  раньше  не  осознавали:  они  обладают

последней, но, может быть, самой важной  человеческой  свободой  -  в  любых

обстоятельствах выбирать свое собственное отношение к происходящему.

   В заключение - одна история  из  лагерной  жизни  на  тему  о  "последней

черте".  Однажды  эсэсовец,  надзиравший  за  командой   заключенных-евреев,

обратил внимание на двоих, которые, по его мнению, "сачковали"  Он  приказал

им лечь в канаву,  вызвал  заключенного  из  работавшей  неподалеку  команды

поляков и приказал ему закопать провинившихся  живьем.  Стшаска  (так  звали

поляка), окаменев от ужаса, отказался  подчиниться.  Эсэсовец  принялся  его

избивать, но Стшаска упорно отказывался. Тогда в бешенстве эсэсовец приказал

им поменяться местами. Теперь те двое получили  приказ  закопать  поляка.  В

смертельном страхе, надеясь избежать своей участи, они стали  бросать  землю

на своего товарища. Когда  голова  Стшаски  уже  была  еле  видна,  эсэсовец

приказал им остановиться и выкопать его обратно. Евреям снова было приказано

лечь в канаву, и на этот раз Стшаска подчинился, - возможно, из-за того, что

они согласились его закопать, а, может быть, надеясь, что их тоже пощадят  в

последнюю минуту. Но на этот раз  помилования  не  последовало,  и  эсэсовец

притоптал сапогами землю над головами жертв.  Когда  пять  минут  спустя  он

приказал их отрыть, один уже был мертв, а другой умирал, и обоих отправили в

крематорий.

   Окончательный результат. Психические изменения,  происходившие  со  всеми

"стариками", формировали личности, способные и желающие принять внушаемые СС

ценности и поведение, как свои собственные. Причем  немецкий  национализм  и

нацистская расовая  идеология  принимались  легче  всего.  Удивительно,  как

далеко продвигались по этому пути даже высокообразованные  политзаключенные.

Одно время, например, американские и английские газеты были полны историй  о

жестокостях,  творимых  в  немецких  концлагерях.  Верное   своей   методике

коллективной  ответственности,  СС  наказывало  весь  лагерь  за   появление

подобных  статей,  которые,  очевидно,  основывались  на  показаниях  бывших

заключенных.  Обсуждая  эти  события,  "старики"  настаивали  на  том,   что

иностранные газеты не должны вмешиваться  во  внутренние  дела  Германии,  и

выражали свою ненависть к журналистам, которые объективно хотели им помочь.

   В 1938 году в лагере я опросил более ста  "стариков  -  политзаключенных.

Многие из них  не  были  уверены,  что  следует  освещать  лагерную  тему  в

иностранных газетах. На вопрос,  приняли  бы  они  участие  в  войне  других

государств против нацизма, только двое четко заявили, что  каждый,  сумевший

выбраться из Германии, должен бороться с нацизмом, не щадя своих сил.

   Почти все заключенные, исключая евреев, верили в превосходство германской

расы.   Почти   все   они    гордились    так    называемыми    достижениями

национал-социалистического  государства,  особенно  его  политикой  аннексии

чужих территорий. Большинство "стариков" заимствовало у гестапо и  отношение

к так называемым "неполноценным" заключенным. Гестапо  проводило  ликвидацию

отдельных групп "неполноценных" еще до вступления  в  силу  общей  программы

уничтожения.

   У заключенных были по этому поводу свои собственные соображения.  Дело  в

том, что "новички" создавали для "стариков" сложные проблемы. Их  жалобы  на

убогость  лагерной  жизни,  их  неприспособленность  вносили  дополнительную

напряженность в и без того сложную жизнь бараков. Их неправильное  поведение

в бараке или в рабочей команде угрожало всем.  "Высовываться",  обращать  на

себя внимание всегда было опасно, и обычно вся группа, в  которой  находился

"заметный" человек, выбиралась  СС  для  специального  наблюдения.  Так  что

"новички" оказывались помехой для всех остальных.

   Более того, самые слабые  из  "новичков"  чаще  становились  доносчиками.

Слабые обычно умирали в течение первых недель, поэтому казалось, что от  них

можно избавиться и  раньше.  "Старики"  иногда  этому  содействовали,  давая

"новичкам"  опасные  задания  или  отказывая  им  в  помощи.  Избавляясь  от

"неполноценных", они поступали  согласно  идеологии  СС.  Таким  же  образом

"старики" обращались с доносчиками. Самозащита требовала их  устранения,  но

метод,  по  которому  их  мучили  целыми  днями  и  медленно  убивали,   был

заимствован у гестапо.

   Иногда кто-нибудь  из  эсэсовцев,  повинуясь  минутной  прихоти,  отдавал

бессмысленный приказ. Обычно приказ быстро забывался, но  всегда  находились

"старики", которые еще долго его соблюдали  и  принуждали  к  этому  других.

Однажды, например, эсэсовец, осматривая одежду узников, нашел, что  какие-то

ботинки внутри грязные. Он приказал мыть ботинки снаружи и  внутри  водой  с

мылом. После  такой  процедуры  тяжелые  ботинки  становились  твердыми  как

камень. Приказ больше никогда не повторялся, и многие не выполнили его  и  в

первый раз, потому что эсэсовец, как это часто  случалось,  отдав  приказ  и

постояв немного, вскоре удалился.  Тем  не  менее,  некоторые  "старики"  не

только продолжали каждый день мыть изнутри свои ботинки, но и  ругали  всех,

кто этого не делал, за нерадивость и грязь. Такие заключенные твердо верили,

что все правила, устанавливаемые СС, являются  стандартами  поведения  -  по

крайней мере в лагере.

   Так как "старики" усвоили, или были вынуждены усвоить детскую зависимость

от СС, то у многих из  них  появлялась  потребность  хотя  бы  некоторых  из

офицеров считать справедливыми и добрыми.  Поэтому,  как  это  ни  покажется

странным, они испытывали и положительные  чувства  к  СС.  Подобные  чувства

обычно  концентрировались  на  офицерах,  занимающих  относительно   высокое

положение в лагерной иерархии (но почти  никогда  -  на  самом  коменданте).

Заключенные утверждали, что за грубостью эти офицеры скрывают справедливость

и порядочность, что они искренне интересуются заключенными и даже  стараются

понемногу им помогать. Их помощь внешне  не  заметна,  но  это  потому,  что

"хорошим" эсэсовцам приходится тщательно скрывать свои чувства,  чтобы  себя

не выдать.

   Настойчивость, с которой узники пытались обосновать подобные утверждения,

вызывала у меня жалость. Целая легенда могла быть  сплетена  вокруг  случая,

когда один из двух эсэсовцев, инспектировавших барак, вытер ноги, прежде чем

войти.  Скорее   всего,   он   сделал   это   автоматически,   но   действие

интерпретировалось как отпор второму эсэсовцу и  явная  демонстрация  своего

отношения к концлагерю. Подобные примеры говорят о том, каким образом  и  до

какой степени "старики" становились похожими на  своего  врага,  и  как  они

пытались оправдаться в собственных глазах. Но было ли СС только врагом? Если

да, то такую трансформацию взглядов трудно понять. СС не менялось, оставаясь

действительно жестоким, непредсказуемым врагом. Но чем  дольше  заключенному

удавалось выжить, то есть чем в большей степени  он  становился  "стариком",

потерявшим надежду жить иначе и старавшимся "преуспеть" в лагере, тем больше

он находил общих точек  с  СС.  Причем  для  обеих  сторон  кооперация  была

выгоднее,  нежели  противостояние.  Совместная  жизнь,  если  можно  ее  так

назвать, с неизбежностью формировала общие интересы.

   К  примеру,  у  одного  или  нескольких  бараков   был   надсмотрщик   из

унтер-офицеров СС - блокфюрер. Каждый блокфюрер хотел, чтобы его бараки были

безупречны  -  образцовый  порядок  и  никаких  ЧП.  Это  избавляло  его  от

неприятностей с начальством и давало шанс на повышение в чине. Но в  том  же

были заинтересованы и жившие в этих бараках заключенные. Абсолютный  порядок

тоже избавлял их  от  сурового  наказания,  и  в  этом  смысле  их  интересы

совпадали.

   Заканчивая краткое описание характерных черт, приобретаемых "стариками" в

процессе адаптации, я хочу снова подчеркнуть, что все изменения  происходили

только в определенных границах. Существовало много индивидуальных вариантов,

и реально резкую грань между "стариками" и "новичками" провести было трудно.

Все, что я  говорил  о  психологических  причинах,  заставляющих  "стариков"

приспосабливаться и становиться похожими на СС, - лишь часть общей  картины.

У заключенных имелись мощные способы внутренней защиты, которые  действовали

в противоположном направлении. Все заключенные, включая  и  тех  "стариков",

которые идентифицировались с СС, временами нарушали  ее  правила.  При  этом

случалось, что  некоторые  заключенные  проявляли  выдающуюся  храбрость,  а

многие  другие  в  течение  всего  лагерного  срока  сохраняли  цельность  и

порядочность.