Глава 2. МЕХАНИЗМЫ РАЗВИТИЯ МОТИВАЦИИ ЧЕЛОВЕКА ПРОБЛЕМА СПЕЦИФИКИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МОТИВАЦИИ - Психологические механизмы мотивации

Для анализа механизмов развития мотивации человека большое значение имеет предварительное уточнение вопроса о том, в какой мере они являются специфически человеческими и в какой сохраняют сходство с механизмами, сложившимися в биологиче ской эволюции. С целью такого уточнения рассмотрим сначала специфические признаки человеческой моти вации, выделяемые в затрагивающей этот вопрос ли тературе. Многие из признаков, составляющих в целом до статочно пестрый перечень, уточняют и развивают основополагающее положение о социальном проис хождении мотивации человека, объясняемом, в част ности, тем, что предметы его потребностей являются продуктом общественного производства (Здравомыс- лов, 1986; Леонтьев, 1971; Мильман, 1982). Подчерки вается, что в отличие от биологической мотивации, за которой стоят нужды индивида и вида, собственно человеческая мотивация в конечном счете отвечает нуждам общества (Веденов, 1956; Раппопорт, 1976; Рейнвальд, 1974). Таким ее происхождением объясня ются как ее разнообразие, изменчивость, историчность (Бестужев-Лада, 1974; Донченко и др., 1984; Шоро- хова, 1974), так и тот факт, что она в онтогенезе раз вивается не спонтанно, а в результате специально направленных формирующих воздействий, составляю щих основное содержание воспитания человека (Иван- чук, 1986; Симонов, 1987; Чхартишвили, 1974). • Другой важный фактор, определяющий специфику мотивации человека, — это ее опосредствованность интеллектом, речью, сознанием (Ковалев, 1981; Хекхау-зен, 1986; Buck, 1985), осуществление при помощи волевых процессов (Иванников, 1985; Селиванов, 1974, Узнадзе, 1966). С этим связана устойчивость, надси-

туативность, функциональная автономность от состояний организма человеческой мотивации (Петровский, 1975; Файзуллаев, 1987; Allport, 1937), направленность на отдаленные жизненные цели (Барамидзе, 1974; Обуховский, 1974; Nuttiri, 1964), негомеостатиче-ский характер, «бесконечность» (Алхазишвили, 1974; Асеев, 1976; Harlow, 1953), трансгрессивность (Ко-zielecki, 1987). Отдельно можно выделить признаки, характеризующие внутреннюю организацию и динамику мотивации человека: иерархическую соподчиненность мотивов (Божович, 1968; Леонтьев, 1975; Maslow, 1943), полимотивированный характер деятельности, поливалентность мотивов по отношению к потребностям (Додонов, 1984; Имедадзе, 19846; Магун, 1983), пластичность, взаимозаменяемость (Дилигенский, 1975) и др. Как можно видеть, большинство из перечисленных отличий имеют феноменологический характер, скорее констатируя, чем объясняя наблюдающиеся факты. Это обусловлено тем, что выделение специфических отличий по своему назначению фиксирует движущие силы и конечные результаты развития мотивации че ловека, а не сам процесс развития, без знания кото рого, очевидно, полнота понимания и объяснения мотивации невозможна. Развитие же не может быть охарактеризовано только данными об отличиях, тре буя обозначения того, с чего оно начинается и как происходит: какие «низшие» мотивационные процессы преобразовываются социальными силами, формирую щими «высшую» человеческую мотивацию, какие кон кретно-психологические механизмы этого процесса, что именно опосредуется интеллектом, и т. п. Такого рода вопросы предполагают выяснение не отличий, а сохраняющегося сходства между социально развитой и биологической мотивацией—проблемы, которая в советской литературе, рассматривающей и подчерки вающей преимущественно отличия, освещена явно не достаточно. Для выявления общих моментов между социальной и биологической мотивацией важное значение имеет дифференциация различных аспектов мотивации, в частности ее содержания и механизмов. Дело в том, что при уточнении вопроса о специфике мотивации

человека эти два ее аспекта получают различное зна чение. Содержательные различия между биологической и собственно человеческой мотивацией могут быть констатированы без особых оговорок — настолько они существенны и очевидны. Тот факт, что мотивация человека формируется прижизненно в зависимости от социальных условий и в результате воспитательных воздействий, направляющих ее на общественно значи мое содержание, т. е. что она имеет свой особый ис точник и движущие силы развития, объясняет как неизбежность этих различий, так и ту их принципи альность, при которой постановка вопроса о ее спе цифике. едва ли имеет смысл. Специфическим по от ношению к другому явлению может быть нечто, преж де всего с этим явлением сходное, но имеющее также и различия, которые понятием специфики, собственно, и охватываются. Содержание же биологической и со циальной-мотивации прежде всего различно. Это не оспаривают даже биологизаторские концепции (бихе виоризм, психоанализ), отстаивающие сходство про исхождения и механизмов мотивации человека и жи вотных, но не ее содержания. В отличие от содержания механизмы различных уровней мотивации столь резко противопоставляться не могут. Актуализация потребностей в виде устано вок, наиболее общие эмоциональные механизмы гене тического и ситуативного развития мотивации и т. п., с одной стороны, не являются продуктом антропоге неза, с другой-—используются в ее формировании и обнаружении у человека. Те феноменологические осо бенности, которые отличают механизмы собственно человеческой мотивации (опосредствованность интел лектом, волей, направленность на отдаленные жизнен ные цели и т. п.), не отрицают действия биологических механизмов, наоборот, согласно общему принципу формирования высших психических функций на осно ве натуральных (Выготский, 1983а), предполагают их как то, что в историческом развитии подвергается совершенствованию и преобразованию, т. е. как необ ходимое условие своего возникновения. Не случайно эти особенности появляются в онтогенезе сравнитель но поздно как итог социального развития мотивации, а не как его предпосылка.

Человека обычно не приходится учить желать, бояться или гневаться, хотя на протяжении всего развития он подвергается беспрерывным воздействиям по части того, чего ему следует или не следует же лать или бояться, на что можно и когда недостойно гневаться, и т. п. Это значит, что новое социально обусловленное содержание, по крайней мере на на чальных этапах онтогенеза, становится для человека мотивационно значимым на основе механизмов, сло жившихся в биологической эволюции. Это вполне естественно, так как самой по себе необходимости в том, чтобы человек к новым, биологически ему не свойственным целям побуждался непременно новыми механизмами, в антропогенезе не существовало. Разумеется, то сложное содержание, которое полу чает мотивационное значение з социально развитой психике, не может быть уложено только в примитив ные биологические формы, что, собственно, создает необходимость в возникновении специфически челове ческих механизмов мотивации, однако это не исклю чает использования таких примитивных форм в раз витии к действии сложных механизмов. Эти предварительные замечания должны были показать, что при обсуждении вопроса о специфике человеческой мотивации недостаточно рассматривать ее как целостное явление без выделения составляю щих ее аспектов 1. Одно и то же утверждение, напри мер, «дихотомия биологического и социального как метод объяснения перехода от «базовых» к высшим производным потребностям человека в целом непри емлема» (Дилигенский, 1976. С. 35), получает разное значение в зависимости от того, к которой из состав ляющих мотивации оно применяется. В отличие от содержания механизмы биологической и социальной мотивации не обнаруживают того принципиального разрыва, который не позволял бы искать перехода от изначальных природных образований и процессов к более сложным, формирующимся по мере накопления социогенных преобразований в человеческой психике.

Именно наличие общего как условие поиска отличий оправдывает постановку вопроса о развитии мотивации человека прежде всего в отношении обеспечивающих его механизмов. Ниже будет сделана попытка выделить основу и своего рода «единицу» такого развития. Для того чтобы иметь возможность сравнения, предварительно обозначим соответствующую «единицу» развития биологической мотивации и рассмотрим данные о ее проявлениях в человеческой психике.

МОТИВАЦИОННОЕ ОБУСЛОВЛИВАНИЕ

Онтогенетическое развитие биологической мотивации происходит благодаря приобретению изначально индифферентными воздействиями способности вызывать активность индивида и обеспечивается механизмом, называемым в литературе замыканием условной связи. С психологической стороны, а именно при учете того, что выработка условной связи означает изменение субъективного отношения к условному раздражителю, этот механизм может быть изображен в виде передачи эмоционального (мотивационного) значения имеющим его воздействием новому содержанию, связанному с этим воздействием в опыте индивида, т. е. своего рода распространением или переключением эмоционального- переживания в образе согласно отражаемым объективным связям и фиксацией на новом содержании, которое в силу этого становится мотива-ционным. Именно такое переключение лежит в основе мотивационного обусловливания, представляющего собой основной механизм развития биологической мотивации в онтогенезе (см. подробнее: Вилюнас, 1986. С. 154—174). Фактически феномен мотивационного обусловливания несколько сложнее, поскольку то эмоциональное переживание, которое фиксируется на новом содержании, вызывается не самим по себе исходным моти-вационным воздействием, а развивается при его восприятии с учетом условий ситуации, однако это не исключает возможности упрощенного изображения данного феномена в виде переключения и фиксации эмоций. Отметим, что при таком упрощенном понимании мотивационное обусловливание охватывает также и импринтинг, т. е. более простой случай онтогенетического развития биологической мотивации, что позволяет рассматривать переключение эмоций как универсальный механизм такого развития. феноменология обусловливания в психике человека. Многочисленные исследования, проведенные при разработке концепций высшей нервной деятельности и бихевиоризма, не оставляют сомнений в том, что процессы мотивационного обусловливания свойственны человеку (Бехтерев, 1928; Ле Ни, 1973; Симонов, 1975; Hilgard, Marquis, 1940; Mowrer, 1960b; Skinner, 1953). Так, в одном из классических исследований экспериментатор ударял в гонг, вызывая резкий, заставляющий вздрагивать звук, в тот момент, когда ничего не подозревающий 11-месячный мальчик пытался коснуться лабораторной крысы; шести таких сочетаний безусловного (резкий звук) и условного (вид крысы) раздражителей оказалось достаточно для того, чтобы у ребенка сформировалось отрицательное отношение к животному, при виде которого он пугался и начинал плакать (Watson, 1930. Р. 158— 163). Показательно, что после опытов ребенок обнаружил реакции страха при виде других животных, мехового пальто и даже маски Деда Мороза; это свидетельствует о том, что в результате обусловливания мотивационное значение приобретает не только целостные предметы (в данном случае—крыса), но и отдельные их свойства (например, фактура волосяного покрова тела), которые воспринимаются эмоционально и в том случае, когда входят в состав свойств других предметов. При уточнении меры, в которой механизм обусловливания свойствен человеку, важно учесть, что в литературе он описывается не обязательно в терминологии и традициях, сложившихся в физиологии высшей нервной деятельности. Так, в положении, сформулированном еще в XVII в.: «Вследствие одного того, что мы видели какую-либо вещь в аффекте удовольствия или неудовольствия... мы можем ее любить пли ненавидеть» (Спиноза, 1957. С. 469), утверждается, по существу, то же самое, что и в обобщенном выводе из современных экспериментальных исследований: «...Нейтральные раздражители, которые предшествуют появлению эмоциогенных раздражителей или их сопровождают, сами приобретают способность вызывать эмоции» (Рейковский, 1979. С. 90; см. также: Babkin, 1967; Golin, 1961; Mowrer, 1960a). Эта же закономерность подчеркивается в положении о следо-образующей функции аффекта (Леонтьев, 1971. С. 36), лежащей в основе образования «аффективных комплексов» (Лурия, 1928; Юнг, 1939). Не менее убедительно, чем специальная литература, обнаружение и значение механизма обусловливания у человека демонстрирует реальная практика воспитания. Каждый раз, когда взрослый, потеряв веру в эффективность воспитательных разъяснений, шлепает ребенка по рукам за игру с недозволенными предметами или припасает лакомство для того, чтобы смягчить неприятное впечатление от предстоящей медицинской процедуры, его действия (осознает он это или нет) рассчитаны именно на эффекты обусловливания. Этот же эффект лежит в основе таких распространенных приемов воспитания, как похвала или порицание. Правда, в данном случае в качестве подкрепления используется не безусловный раздражитель, а эмоциональное воздействие более сложного происхождения, однако дальнейший процесс — ожидаемое переключение эмоции и фиксация на оцениваемом содержании — предполагает механизм обусловливания <ср. Taffel, 1955). Яркие примеры действия механизма обусловливания представляют случаи формирования на его основе нежелательных для человека эмоциональных отношений. Хотя возникновение таких психических отклонений, как фобии или половые извращения, обычно определяется сложным комплексом причин, в отдельных случаях их развития явно заметны следы обусловливания по типу импринтинга. Этим, в частности, объясняются случаи исторической изменчивости таких отклонений. Например, значительно меньшая распространенность в новое время по сравнению со средневековьем флагеллации—извращения, при котором эротическим стимулом служит вид избиваемого прутьями или розгами тела,—связывается с отменой публичных телесных наказаний, обычно сопровождавшихся обнажением интимных частей тела (Imielinski, 1974. Р. 307).

Можно сослаться и на более серьезные социальные явления. Развитие человечества насыщено примерами того, что общественные силы, столкнувшись с невозможностью подчинения людей способом убеждения, прибегают к грубо биологическому обусловливанию. Этому служат телесные наказания, карцеры, пытки и целые институты, такие как инквизиция. И хотя история сохраняет прежде всего имена людей, нашедших силы для сохранения своих идеалов и достоинства при самом грубом безусловнорефлекторном давлении, нельзя забывать; что такие институты не сохранялись бы, если были совершенно неэффективными. Таким образом, феномены обусловливания обнаруживаются у человека сравнительно отчетливо и разнообразно. Однако при переходе от простой их констатации к уточнению особенностей проявления этого механизма в условиях социально развитой психики, обеспечивающей осознанное отражение всего многообразия явлений и связей действительности в контексте целостного «образа мира», возникают значительные затруднения и неясности. Поскольку эти особенности имеют прямое отношение к обсуждаемому вопросу о специфике развития мотивации человека, рассмотрим их подробнее. Обусловливание и процессы познания. Уже на уровне животных наблюдается зависимость процессов обусловливания от особенностей познавательного отражения связи между условным и безусловным раздражителями. Действительно, в классическом варианте замыкание условной связи обнаруживается как процесс, основанный на накоплении статистики сочетаемости раздражителей. Из-за отсутствия прошлого опыта, касающегося их связи, познавательные процессы изначально могут обеспечить лишь предварительное «замечание» условного раздражителя, его выделение в множестве одновременно действующих внутренних стимулов, которое осуществляется специально для этого предназначенными ориентировочными реакциями (Ориентировочный рефлекс..., 1958; Соколов, 1958; Фейгенберг, Иванников, 1969). Однако «статистический» характер лабораторного обусловливания определяется особенностями методик, использующих, как правило, искусственные сигнальные раздражители (свет лампочки, удары метронома и т. п.), связь которых с подкреплением не является наглядной, не отражается индивидом на основе прошлого опыта и требует выявления. Естественно, что это сказывается на скорости обусловливания. Хотя столкновение с совершенно новыми стимулами и ситуациями, моделируемое лабораторными методиками, неизбежно и в реальной жизни, индивиду все-таки чаще приходится иметь дело с более освоенным и привычным окружением. Обусловливание в таком окружении обычно происходит быстрее и часто сразу, без повторных сочетаний. Это отчетливо демонстрируют исследования И. С. Бериташвили, в которых животные ставились в условия, приближенные к естественным; они показали, например, «что достаточно накормить собаку всего один раз из одного или двух-трех ящиков или дать ей понюхать находящуюся в них пищу, чтобы впоследствии на сигнал к еде она шла прямо к тем местам, где эти ящики стояли. Собака находит эти места, даже если ящики с пищей и другие соседние были удалены (т. е. в этих местах не будет ни пищи, ни ее запаха)» (1975. С. 382) 2. Следует подчеркнуть, что речь идет не о каких-то особых случаях, а о самых обычных событиях естественной жизни, среди которых, наоборот, обусловливание по стандартной лабораторной процедуре выглядит скорее исключением. Как считал П. К. Анохин, «биологически нецелесообразно, чтобы условный рефлекс вырабатывался после многократных (до 200) сочетаний. На самом деле биологически они должны вырабатываться с первого раза» (там же. С. 515). Понятно, что освоенность и привычность ситуации определяются прежде всего прошлым опытом субъекта, в том числе и условнорефлекторным, который позволяет отражать в психическом не только фактические стимульные воздействия, но и выявленные взаимосвязи между ними, предвосхищать возможные их

2 Отличия, которые И. С. Бериташвили подчеркивает, противопоставляя исследовавшееся им «индивидуально приобретенное поведение» собственно условнорефлекторному (с чем многие его оппоненты не соглашались; см. 1975. С. 503—524), перестают быть существенными при учете того, что обусловливанию подвергаются не телесные или поведенческие реакции, а субъективные отношения.

изменения, как независящие от активности индивида, так и ею вызываемые и т. п. (Miller, Matzel, 1987). Поэтому связи, по которым должно происходить обусловливание, могут быть уже выявленными и отражаться в образе знакомой ситуации. Естественно, что обусловливание в таких случаях не требует многократных сочетаний. Так, если животное получает подкрепление после соприкосновения с объектом, за приближением которого оно некоторое время следило, то это событие скорее всего без повторения окажется достаточным для приобретения объектом сигнального мотивационного значения. Тот факт, что о;ю неоднократно сталкивалось с последовательностью «приближение — контакт — подкрепление», способствует восприятию в качестве «причины» подкрепления именно приближающегося объекта, а не, скажем, птицы, которая точно в это же время пролетала мимо. Таким образом, уже на уровне психики животных процессы обусловливания обнаруживают зависимость от особенностей познавательного отражения ситуации, ее освоенности в прошлом опыте, степени «понятности» происходящего для индивида. Отсюда можно сделать вывод, что в человеческой психике, отражающей окружающее на основе всего социально накопленного опыта и понимающей происходящее в буквальном смысле этого слова, протекание процессов обусловливания тем более должно происходить особо. Но как в таком случае согласовать этот вывод с фактом существования и экспериментального изучения процессов обусловливания у человека? Решение этого вопроса подсказывается тем обстоятельством, что исследования обусловливания у человека имеют специфическую направленность, в связи с чем обобщенные выводы из них обычно нуждаются в оговорках; утверждается, например, что «...у человека... условные реакции вырабатываются по тем же самым основным законам, по каким они вырабатываются у животных. Необходимо только строго и тщательно контролировать и анализировав все сложные условия ситуации» (Ле Ни, 1973. С. 33). Важно, однако, подчеркнуть, что в реальности выполнение данного требования очень часто оборачивается таким упрощением экспериментальных ситуаций, пр:: котором исключается гли существенно ограничивается проявление собственно человеческих ка честв психики. Это достигается тем, что обусловлива нию подвергаются элементарные телесные реакции, недоступные прямому произвольному контролю, такие как зрачковый, мигательный или подошвенный реф лексы, кожно-гальвакическая реакция, отдергивание пальца при болевом, раздражении (там же), или вовсе субъектом не контролируемые висцеральные процес сы (Быков, 1947), в качестве испытуемых используют ся дети, не имеющие возможности осмыслить связи, по которым происходит обусловливание (Красногор ский, 1935, 1958), взрослые испытуемые ставятся в условия, ограничивающие или исключающие осозна ние этих связей (Cohen а. о., 1954; Lacey а. о., 1958; Tassinary а. о., 1984; Thorndike, 1931). Иногда исследователи подчеркивают необходи мость такого рода ограничений для получения стан дартной условнорефлекторной феноменологии: «По скольку законы обусловливания не охватывают факто ров произвольного контроля, выявление и формули ровка принципов обусловливания зависит от создания таких экспериментальных ситуаций, при которых влияние этих факторов невозможно или исключено» (Hilgard, Marquis, 1940. Р. 270—271). В тех же слу чаях, когда ограничения не применяются и обусловли вание происходит на уровне, контролируемом созна нием, получить однозначные данные обычно не удает ся: «Как отмечают различные авторы, отличительной особенностью экспериментов по обусловливанию у человека является важная роль «установок», возни кающих спонтанно или под влиянием инструкций; эти установки могут значительно облегчать или, напротив, затруднять, то есть тормозить, процесс выработки условных реакций. Очень часто они делают условные реакции у человека менее стабильными н гораздо более вариабельными, чем у животных» (Монпеллье, 1973. С. 70; см. Al-Issa, 1964; Mowrer, 1938, 1950; Razran, 1949a). Итак, есть основания утверждать, что мнение, согласно которому «условные рефлексы, обычно наблюдаемые у людей... по своим свойствам не отличаются от условных рефлексов, встречающихся у животных» (Конорски, 1970. С. 236), справедливо лишь для упрощенных случаев, не предполагающих использоваяия собственно человеческих познавательных способностей, и что высшие формы отражения создают особые условия для протекания этих процессов у человека. Качественная новизна этих условий существенно изменяет возможности и эффекты обусловливания. Мышление способно вскрыть причины безусловных воздействий и без накопления статистики сочетаний <: условными раздражителями, причем как до, так и после самого воздействия. Поскольку таких причин — прямых и косвенных, явных и скрытых, реальных и воображаемых — может оказаться много, ' обусловливание в психике человека в типичном случае происходит не только сразу, но и многоступенчато по всей разветвленной системе причинных связей. Эмоциональное переживание, вызванное электроударом, переключается не столько на прибор, к которому человек прикоснулся, сколько на факт его включенности в сеть, на сотрудника, который должен был обесточить его, но этого не сделал, может быть даже на обобщенный образ людей, халатно относящихся к своим обязанностям. Повторить в деталях упоминавшийся эксперимент, в котором на основе подкрепления резким звуком формировалось отрицательное отношение к крысе, в случае, если испытуемым был не младенец, а взрослый человек, по всей видимости, не удалось бы. Понимание того, что крыса прямого отношения к удару гонга не имеет, препятствовало бы переключению и фиксации на такой «причине» эмоции. Правда, впечатлительному испытуемому в ходе опытов могло бы стать трудно заставить себя коснуться крысы, подобно тому как бывает трудно повторно взять в руки только что ударивший током прибор, даже если он обесточен и больше ничем не угрожает. Но это означало бы лишь то, что обусловливание произошло и на непосредственно-чувственном уровне отражения, придав эмоциональное значение совершению отрицательно подкрепляемого действия; на высшем уровне отражения у такого испытуемого скорее сложится устойчивое отрицательное отношение к психологическим опытам и участию в них, чем к животному. Сложность последствий обусловливания на высших уровнях познавательного отражения определяется

также тем обстоятельством, что причинные связи не являются единственными, по которым способны пере ключаться возникающие эмоции (Вилюнас, 1976. С. 61—76). Об этом свидетельствует феномен так на зываемой семантической генерализации, для описания которого может быть использовано следующее поло жение Б. Спинозы: «Вследствие одного того, что мы воображаем, что какая-либо вещь имеет что-либо сходное с таким объектом, который обыкновенно при чиняет нашей душе удовольствие или неудовольствие, мы будем любить или ненавидеть эту вещь, хотя бы то, в чем она сходна с тем объектом, и не было про изводящей причиной этих аффектов» (1957. С. 469). Современные исследования, показавшие, что выра ботанное условное эмоциональное отношение к неко торому явлению как бы распространяется по семанти ческим связям, охватывая целую область родственных в том или ином отношении явлений, подтвердили дан ное положение, уточнив, что этот процесс может про исходить и без вовлечения сознания (Лурия, Виногра дова, 1971; Lewicki а. о., 1987; Osgood, 1953. Р. 701— 705; Razran, 1949с). Например, после выработки на базе электрораздражения условной реакции на слово «корова» у испытуемых, не всегда это осознававших, такая реакция стала вызываться также словами «ов ца», «трактор», «зерно» и т. п. (Lacey, Smith, 1954. Р. 1046). Показательно, что семантически близкие слова в такого рода исследованиях вызывают более выраженные реакции, чем слова, сходные по звуково му составу (Razran, 1949b). Поскольку субъективные семантические пространства в значительной степени индивидуализированы, к тому же обнаруживают из менчивость в зависимости от функциональных состоя ний (Петренко, 1983, 1988; Шмелев, 1983), нетрудно представить, насколько разнообразными и непредска зуемыми могут быть последствия некоторого эмоцно- генного события в жизни человека. Отражение причинных и других семантических свя зей, которым в человеческой психике начинают под чиняться процессы обусловливания, формируется уже не вследствие индивидуального освоения физической среды, а в результате присвоения человеком языка, знаний, идеологии и других форм общественно-исторического опыта. Данное обстоятельство позволяет обозначить еще одну отличительную особенность протекания процессов обусловливания у человека: если у животных направление этих процессов и приобретение мотивационного значения новым содержанием детерминируется главным образом объективными отношениями непосредственно отражаемой ситуации, то у человека такой детерминантой становятся также и представления социального происхождения, от которых зависит, в чем именно (в себе, судьбе, случайности, общественном строе, боге и т. п.) он склонен усматривать причины приятных или неприятных событий и на что, следовательно, переключаются вызванные этими событиями эмоции. Распространение процессов обусловливания на сферу отражения, позволяющего воспринимать события в контексте целостного «образа мира», означает их поступление на •службу силам, такое отражение формирующим. Процессы обусловливания в человеческой психике осложняются также из-за разнообразия воздействий, служащих подкреплением. Как известно, уже у животных эту функцию выполняют не только безусловные, но и, в случае так называемого вторичного подкрепления, условные раздражители, мотивационное значение которых, полученное ранее от безусловных воздействий, передается условным сигналам второго порядка (Миллер, 1960; Mowrer, 1960a; Myers, 1958; Wike, 1966). По всей видимости, человеческий интеллект создает возможность значительного увеличения порядка обусловленности предметов, способных в свою очередь служить подкреплением (Новикова, 1929). Если учесть большое изначальное разнообразие безусловно значимых воздействий (Симонов, 1986), еще более увеличиваемое многоступенчатым обусловливанием, круг подкрепляющих явлений следует признать весьма широким (Skinner, 1969).

Итак, проявление процессов обусловливания на непосредственно-чувственном и опосредствованном социальным опытом уровнях отражения обнаруживает ряд качественных отличий. Однако следует подчеркнуть, что эти отличия касаются содержательного и

динамического аспектов обусловливания, то есть того; на что именно, а также как быстро и широко оно про исходит, тогда как механизм переключения эмоций на' новое содержание и фиксации на нем остается в обоих случаях в принципе тем же. Отметим, что имен но механизм (а также необсуждаемый здесь вопрос об изменениях переключающихся эмоций) наиболее прямо характеризует мотивационную сторону феноме на обусловливания, тогда как содержательный и ди намический аспекты обнаруживают зависимость от процессов познания и являются более сложно детер минируемыми его характеристиками. Все это позволя ет заключить, что мотивационное обусловливание как «единица» онтогенетического развития биологической мотивации обнаруживается у человека не только в этом качестве, но и как одна из основ развития соб ственно человеческих мотивационных отношений. Воз можность такого обнаружения процессов обусловли вания связана с тем, что в условиях высших форм отражения они лишаются относительной простоты, наблюдаемой при установлении отдельной условной связи у животных, и приобретают ряд новых отмечен ных выше особенностей. Однако обсуждавшиеся данные ничего не говорят о том, является ли обусловливание единственным ме ханизмом этого развития, иначе говоря, сводится ли специфика формирования человеческой мотивации к вышеупомянутым отличиям, обнаруживаемым процес сами обусловливания на уровне социально развитой психики. Для рассмотрения этого вопроса нам пона добится изменить материал и общее направление об суждения: идти не снизу вверх от простых условных реакций ко все более сложным их проявлениям в человеческой психике, а от сложной конечной феноменологии, какую представляет собой реальная практика воспитания, к отдельным механизмам, которые могут быть в ней выделены.

МОТИВАЦИОННОЕ ОПОСРЕДСТВОВДНИЕ

Специфическая особенность предметов, приобретающих для человека^ мотивационное значение, состоит в том, что они не имеют ни наследственно опознаваемых ключевых признаков, ни прямого отношения к безусловнорефлекторным подкреплениям, что могло бы обеспечить спонтанное, не нуждающееся в каких бы то ни было специальных усилиях, формирование этого значения, подобно тому, как это происходит на уровне биологической мотивации. Если ребенку было бы так же приятно пить лекарства, наводить в комнате порядок или делать уроки, как есть конфеты или резвиться с мячом, необходимости в формировании мотивационного отношения к этим предметам не существовало бы 3. Поскольку природной предопределенности^ развитию собственно человеческих мотивационных отношений нет, они могут возникать лишь вследствие целенаправленного их формирования. Очевидно, что эта задача является одной из главных, решаемых в практике воспитания. Что можно извлечь из сложившейся на протяжении веков, проверенной жизнью и повседневно встречающейся практики воспитания, если посмотреть на нее с психологической стороны, сосредоточивая внимание не столько на содержании воспитываемых отношений, которое определяется факторами социального происхождения, сколько на внутренних механизмах и процессах, на которые направлены воспитательные воздействия и в результате которых формируются моти-вационные отношения? Рассмотрим один весьма распространенный, типичный и важный способ активных воспитательных воздействий на человека.

Строение воспитательных воздействий

Первое, что обращает на себя внимание,—это

двучленное строение воспитательных воздействий, на личие в них предписывающей и аргументирующей ча стей, связываемых причинно-следственными отноше ниями. Наиболее отчетливо это наблюдается в случае воздействий на ребенка, на догадливость которого обычно рассчитывать не приходится и которому все разъясняется в максимально развернутой форме: со рить нельзя, потому что кому-то придется убирать, если не будешь мыть руки — заболеешь, учиться надо, потому что без этого никто и никогда не разрешит водить машину, и т. п. Однако в такой развернутой экстериоризации мо- тивационных воздействий часто нет необходимости. Уже в отношении ребенка, особенно в стандартных •ситуациях, отдельные элементы воспитательного воз действия могут опускаться в расчете на их очевид ность. Ограничиваясь строгим предупреждением «пре крати сейчас же!», взрослый предполагает, что ребе нок понимает как то, за что он осуждается, так и возможные последствия повторения осуждаемого действия. Понятно, что во взаимоотношениях взрос- .лых, способных многое друг другу сказать и вовсе без слов, при помощи, скажем, только взгляда, моти- вационные воздействия обычно имеют свернутый ха рактер. В связи с этим обстоятельством важно под черкнуть, что обсуждаемый тезис о двучленном строе нии мотивационных воздействий имеет в виду не экстериоризованную форму, а внутреннее, не обяза тельно высказываемое содержание этих воздействий. Сравнительно легко охарактеризовать первую из составляющих воспитательного воздействия. В лю бом—высказываемом или невербально передавае мом—виде она служит указанию того, к чему и как человек должен относиться, т. е. самым прямым об разом определяется целью воспитания и выражает ее в форме, доступной для воспитываемого лица: надо помогать слабым, быть хозяином своего слова, беречь природу и т. п. Следует, пожалуй, подчеркнуть, что эта предписывающая составляющая воспитательных воздействий имеет субъективную и предикативную части, обязательно указывая как на предмет, так и на должное к нему активное отношение. Это естественно, так как мотивационные образования в принципе не могут быть охарактеризованы только ссылкой

на некоторый предмет. Религия является мотивом к для верующего, и для атеиста, кошка — и для мыши, и для кота; очевидно, что прямая противоположность этих мотивов обусловлена не предметом мотивацион-ного отношения, а различиями в самом отношении, вследствие которого предмет приобретает качество желательного преобразования—как подлежащий поддержке, осуждению, избеганию, овладению и т. п. Идея о необходимости различения в мотивационных образованиях представляющего ценность предметного содержания (value) и специфического к нему деятельного отношения (vector) была предложена Г. А. Мерреем (Murray, 1964). Менее ясной и более интересной является вторая составляющая воспитательных воздействий, выражающая уже не цель, а основание воспитания — то, что, по замыслу воспитателя, должно аргументировать. предписывающую составляющую, подкрепить ее, обеспечить возникновение нового мотивационного отношения или по крайней мере заставить об услышанном задуматься. Речь идет о всех позитивных или негативных последствиях, которые в воспитательном воздействии ставятся в зависимость от того, появится ли у воспитываемого лица мотивациониое отношение, указанное в предписывающей части воздействия. Прежде всего можно отметить исключительное разнообразие оснований, используемых в реальной практике воспитания. Оно свидетельствует о том, что для формирования необходимых мотивационных отношений в ход пускается буквально все, могущее служить аргументом и создающее хотя бы незначительную надежду на успех: ссылки на долг, честь, общественную пользу, пример и авторитет других людей, заманчивые - и неблагоприятные жизненные перспективы, изменение личных отношений и многое другое. Используются обобщенные («в жизни будет плохо») и конкретные («мама будет недовольна») аргументы, продуманные («хочу с тобой серьезно поговорить») и ситуативные («видишь, что бывает с непослушными»), извлекаемые из прошлого («тогда бегал раздетым и -заболел») и направленные на будущее («пойдешь в школу, будешь хорошо учиться—сам все поймешь»), и т. д. Возможность использования в воспитательном процессе столь широкого кр.уга аргументов обеспечива ется тем, что обе части воспитательного воздействия могут связываться достаточно гибким образом. Ког да есть возможность, основой для такой связи служат объективные причинно-следственные отношения. В та ких случаях человеку могут объясняться отдаленные, скрытые и, как предполагается, им не осознаваемые или недостаточно осознаваемые последствия его отно шений и поступков — их влияние на жизнь других людей, политическое значение и т. п. Часто, однако, такой возможности не существует, и тогда причинные отношения, используемые в воспитательном процессе, не обязательно строго соответствуют объективным Когда речь идет о будущем, особенно отдаленном, предсказывать последствия отношений и поступков воспитываемого лица можно лишь с известной долей вероятности. Этот момент в реальной практике воспи тания далеко не всегда оговаривается, и возможные последствия преподносятся как неизбежные («такой тебя никто замуж не возьмет»). Можно думать, что исключительная важность целей воспитания делает человека уступчивым в выборе средств их дости жения. Хотя в нашу задачу здесь не входит формулиров ка содержательных рекомендаций воспитания, отме тим, что неразборчивость в средствах представляет собой одну из распространенных ошибок воспитате лей. Вот несколько примеров из книги И. Раншбурга и П. Поппера, одного из наиболее профессиональных изложений таких рекомендаций, вышедших на рус ском языке: «Нередко, однако, можно слышать на первый взгляд безобидные, но нее же фразы, достой ные осуждения: "Съешь еще за бабушку! Как обраду ется папа, когда мы ему скажем, что ты очень хорошо пообедал!"» (1983. С. 28); «Наказание детей боязнью утратить родительскую любовь можно сравнять с атомной энергией. В случае неправильного примене ния такое наказание может нанести очень большой вред, и, наоборот, разумное его использование бывает очень результативным» (С. 79); «...Поощрения долж ны применяться очень осмотрительно, в особенности в тех случаях, когда они связаны с манипуляционными или интеллектуальными действиями ребенка, а не с подкреплением его нравственного поведения. Лично я

считаю, что следует отказаться от всех преподношений за успехи в учебе, за исключением, пожалуй, книги или иной мелочи, которую ребенок получит от родителей в конце года» (С. 84). • Мера, в какой человек убежден в своей воспитательной аргументации, может варьировать в крайних пределах. Известно, что в области неопределенных или непознанных взаимодействий он сравнительно легко проецирует в мир свои представления о нем, приписывая объективной действительности то, что вытекает из его мировоззрения, ожиданий, уверований. Такую спроецированную в объективность детерминацию внутреннего происхождения содержат попытки аргументировать воспитательные воздействия ссылками на муки или блага загробной жизни, на судьбу, которая за нечто непременно покарает или вознаградит, и т. п. Очевидно, что это может утверждать как человек, убежденный в истинности своих аргументов, так и тот, который в них заведомо не верит, вроде матери, пугающей ребенка тем, что он, если будет плохо есть, не вырастет. Главное в воспитании—это убедить лицо, к которому оно адресовано, что нечто значимое для него в мире изменится или не изменится в зависимости от его отношений и поступков. Истинность и искренность использованных для этого средств остается целиком на совести активной стороны воспитания. Отдельно можно выделить мотчвационные воздействия, в которых цель и основание воспитания произвольно и искусственно связывается самим воспитывающим лицом, предупреждающим о том, что принятие или непринятие высказанных требований повлечет за собой изменение его отношений и активные действия. Обобщенная формула таких воздействий имеет вид «если..., то я...» с дальнейшим указанием произвольно выбранного аргумента: куплю велосипед, перестану здороваться, применю административную власть и т. п. Очевидно, что при помощи такой формулы могут быть связаны самые различные предписания и аргументы и что возможность ее применения находится в прямой зависимости от авторитета и социальной влиятельности воспитывающего лица. Важнейшая особенность аргументов, используемых в практике воспитания, состоит в том, что все они

имеют мотивационное значение для воспитываемого лица, вернее, предполагаются имеющими такое значение. Как показывают, в частности, и вышеприводив-шиеся примеры, что ни выбиралось бы в качестве основания воспитательного воздействия, как оно ни аргументировалось бы—всегда за выбором лежат ожидания, что основание уже значимо воспитуемому, является для него желательным или нежелательным, привлекательным или отталкивающим4. Именно это по предположению уже существующее мотивационное значение, субъективно выражающееся в эмоциональном отношении, воспитатель пытается переключить на новый предмет, подыскивая и разъясняя причинно-следственные и другие связи, способные служить такому переключению. В дальнейшем этот способ развития собственно человеческой мотивации будем называть мотивационным опосредствованном. Но такое представление о развитии мотивацион-ных отношений означает, что никакая логика, разъяснения, убеждения, интеллектуальные воздействия на человека сами по себе новой мотивации не создают, а служат лишь для переключения, перераспределения уже существующих эмоциомально-мотивационных отношений. «Вмешательство сознания в сферу потребностей и мотивов возможно путем сообщения субъекту информации о средствах и способах удовлетворения его актуальных потребностей. Оно обязательно опосредствовано участием возникающих при этом эмоций. Прямая апелляция к сознанию, формальное ознакомление субъекта с системой социальных ценностей и норм малоэффективны, о чем свидетельствуют дефекты воспитательной практики» (Симонов, 1981 а. С. 48). Важность этих выводов для понимания психологических основ воспитания вынуждает остановиться на вопросе об их аргументированности. Примеры повседневных мотивационных воздействий, которые каждый человек может умножить и проверить на основе собственного опыта, выше уже приводились. Рассмотрим в этом отношении другие формы практики общественного воспитания.

Универсальность мотивационного опосредствования

Как известно, искусство, с одной стороны, воспиты вает, с другой—является мощнейшим источником эмоциональных воздействий. При всем разнообразии способов, которыми искусство осуществляет эти функ ции, не может быть сомнения в том, что они не незави симы и что первая из них обусловлена последней. Эмоциональное вовлечение человека в воспроизводи мые художественными средствами знакомые или но вые ситуации актуализирует, а иногда и впервые про буждает, «опредмечивает» его потребности: благодаря сопереживанию он может прочувствовать, эмоцио нально испытать трагичность смерти, измены, одино чества, силу любви, радость материнства и др.5 Но эмоционально волнующие человека явления в искусстве не только изображаются, но и раскрывают ся, отслеживаются с первопричин—социальных кор ней и человеческих качеств, исторических событий и повседневных поступков. Нетрудно видеть общее меж ду такой каузальной анатомией добра и зла и рас смотренными выше отдельными воспитательными воз действиями: и в том, и в другом случае основой слу жат непосредственно значимые для человека события, которые связываются с их источниками, породившими условиями, получающими вследствие этого опосред ствованное мотивационное значение. Особенно отчет ливо такое строение воздействий, направленных на изменение мотивационных отношений человека, просматривается в баснях, сатире и, разумеется, в сказ ках, поощряющих, например, добрые дела женой-красавицей и половиной царства или долгой счастливой жизнью. В масштабах истории человечества религия представляет собой несомненно один из самых опытных и

рнваемые нами конкретно-психологические процессы, лежащие в основе воспитания, редко становились предметом специального изучения, хотя затрагивались при обсуждении, например, традиционного вопроса об использовании в воспитательной практике поощрений и наказаний. Подобную направленность сохраняет и современ ная педагогическая литература (Азаров, 1985; Мака ренко, 1956; Сухомлинский, 1979—1980). По утверж дению Л. И. Божович, «...в настоящее время в педа гогике вообще не поставлена проблема воспитания по'ребкостей: она не выдвигается в качестве специ- ачьной задачи воспитания; такого раздела нет в пе дагогических учебниках, нет его и в программе вос питательной работы школы» (1972. С. 34). Уровень изученности проблем воспитания отчетливо рефлекси- руется П. В. Симоновым и П. М. Ершовым: «Согла шаясь с тем, что воспитание есть формирование обще ственно ценных потребностей, мы прежде всего обна руживаем крайнюю ограниченность наших реальных знаний об этой области высшей нервной (психической) деятельности человека. <:...> Воспитание до сих пор остается преимущественно искусством, и выдающиеся представители этой сферы человеческой деятельно сти—Макаренко, Корчак, Сухомлинский—являются нам скорее в образе «художников», чем «инженеров» человеческих душ. Подлинно научная теория воспита ния в общепринятом смысле слова «теория» по-преж нему остается делом будущего» (1984. С. 145). Из-за указанных причин в педагогических учениях трудно найти дословную поддержку рассматриваемо му тезису о неизбежности использования уже сущест вующей мотивации для формирования новых мотива ционных отношений, хотя имплицитно он обычно со держится в приводимых примерах, указаниях на не обходимость индивидуального подхода в практике воспитания, знания увлечений и душевных качеств воспитываемого лица, обязательность его эмоциональ ного вовлечения в ситуации, способные открыть новые ценности и отношения. «...Чрез чувства должно все лять во младую душу первые приятные знания и пред ставления и сохранять их в ней» (Новиков, 1985. С. 333); условием этому является возбуждение уже имеющейся мотивации, ибо «нет ни единой из потребностей наших, удовлетворение которой не имело бы в себе приятности» (там же. С. 335). Исключительное значение эмоций для развития человека подчеркивал К. Д. Ушинский — один из не многих педагогов, не считавших возможным рассмат ривать проблемы воспитания в отрыве от психологи ческих знаний: «...Воспитание, не придавая абсолют ного значения чувствам ребенка, тем не менее в на правлении их должно видеть свою главную задачу» (1950. Т. 10. С. 537). Обнаружив, вопреки такому значению чувств для воспитания, «отсутствие всякой попытки анализа чувствований и страстей во всех педагогиках, за исключением бенековской» (там же. С. 479), К. Д. Ушинский провел огромную работу для устранения этого пробела в педагогике, предложив в итоге учение о чувствованиях, продолжающее быть актуальным и сегодня. К сожалению, последняя часть этого учения, в которой было намечено изложить следующие из него «педагогические приложения», осталась незавершен ной. Однако подготовленный к ней материал вполне однозначно указывает на то, что эмоция является обязательным элементом воспитательных воздействий, хотя обнаруживается в них достаточно разнообразно. Приведем для примера текст, раскрывающий необхо димое отношение воспитателя к эмоциям в случае их использования в качестве поощрений и наказаний: «Сама природа указывает нам на это отношение: если не всегда, то очень часто она употребляет наслажде ние, чтобы вынудить человека к необходимой для него и для нее деятельности, и употребляет страдание, что бы удержать его от деятельности вредной. В такое же отношение должен стать и воспитатель к этим явле ниям человеческой души: наслаждение и страдание должны быть для него не целью, а средством вывести душу воспитанника на путь прогрессивного свободно го труда, в котором оказывается все доступное чело веку на земле счастье». «Глубокие и обширные фило софские и психологические истины доступны только воспитателю, но не воспитаннику, и потому воспита тель должен руководствоваться ими, но не в убежде нии воспитанника в их логической силе искать для того средств. Одним из действительнейших средств к тому являются наслаждения и страдания, которые

воспитатель может по воле возбуждать в душе вос питанника и там, где они не возбуждаются сами со бою как последствия поступка» (там же. С. 512—513). Эмоции же могут быть возбуждены только тем, что имеет отношение к существующим потребностям чело века. В концепции А. Н. Леонтьева отчетливо выделен феномен «сдвига мотива на цель» (1972. С. 304), пред ставляющий собой один из вариантов мотивационного опосредствования. Другие варианты этого процесса можно по аналогии обозначить как сдвиг мотива на условие, средство, сигнал, символ и другие значимые для его достижения моменты. Такого рода «сдвиги» иногда отчетливо рефлексируются в психологической литературе, рассматривающей практику воспитания: «Опираясь на имеющийся мотив, ставят в зависимость от него тот новый мотив деятельности, который нуж но сформировать, т. е. сближают, соединяют эти мо тивы, создавая их единый сплав до тех пор, пока не возникнет органически новый мотив» (Крутова, 1969. С. 19). Однако чаще идея мотивационного опосредст вования встречается в этих работах в невычлененном виде, как составная часть некоторой системы педаго гических или психотерапевтических рекомендаций (напр., Бибрих, Орлов, 1986; Джайнотт, 1986; Орлов, 1987; Спиваковская, 1986). Так, эффекты групповой психотерапии (Либих, 1979) или, в педагогике, вос питания в коллективе (Мудрик, 1984; Немов, Кирпич ник, 1988) обеспечиваются, в частности, тем, что не безразличное отношение человека к мнению окружаю щих людей используется для изменения его отноше ний к другим явлениям. Мотивационное опосредство- вание здесь явно имеет место. Укажем, наконец, на данные из области мотиваци-онной саморегуляции и, в частности, самовоспитания, в которых тоже можно найти поддержку рассматриваемому тезису об опосредствованности новых моти-вационных отношений уже существующей мотивацией. В целом они подтверждают одно из центральных положений учения о высших психических функциях (Выготский, 1983а), согласно которому внутренние средства, используемые человеком для управления собственной деятельностью, представляют собой те же самые, только интериоризованные внешние средства,

ранее применявшиеся для управления его деятель ностью другими людьми. Действительно, в чем состоит внутренняя актив ность человека, пытающегося избавиться от нежела тельной, но сильной страсти или укрепить недостаточ но, на его взгляд, выраженные увлечения или идеалы? Очевидно, в напоминании себе отдаленных послед ствий наличия или отсутствия у себя этой мотивации, того, как из-за нее к нему относятся другие люди, что она их огорчает или могла бы сильно обрадовать, короче—в поисках мотивов-«доноров» (Василюк. 1984. С. 63) и попытках переключить их мотивацион- ное значение на новое содержание 6. По существу это означает применение по отношению к себе таких же воспитательных воздействий, которым человек обычно подвергается со стороны других людей. Подобным образом человек «одалживает» побуди тельную силу у других мотивов в случае, когда ему приходится действовать вопреки непосредственным побуждениям, например выполнять нечто неприятное. «Не встану из-за стола, пока все не сделаю»—такое решение представляет собой попытку переключить на непривлекательную работу реально существующее побуждение от нее избавиться. Другим примером такого рода «произвольной мотивации» (Иванников, 19856. С. 119) может служить решение некоторым ненужным или даже неприятным для самого человека поступком что-то кому-то (в том числе и себе) дока зать. Согласно В. А. Иванникову, такое «внутреннее психическое действие по построению побуждения» лежит в основе волевых поступков: «Произвольная форма такого действия позволяет создавать побужде ние к действиям, не связанным с актуальной потреб ностью субъекта. Это и есть мотчвационный механизм волевого поведения» (19856. С. 122). Приведем текст этого автора (1985а. С. 52), показывающий, что признание способности человека использовать побудитель ную силу воображаемых мотивов имее; в»советской психологии свою предысторию: «Привлечение нового

мотива, включение действия в более широкую систему отношений и тем самым изменение смысла действия с целью усиления побуждения рассматриваются Л. И. Анцыферовой как психологический механизм усилий воли человека (1981. С. 13). На такую роль вспомогательного мотива указывал Л. С. Выготский (1977. С. 92). Большая сила воображаемого, мыслимого мотива специально отмечается в работе А. Н. Ле-онтьева (1975. С. 208), а Л. И. Божович подчеркивала, что личность начинает формироваться тогда, когда ребенок «начинает действовать под влиянием образов воображения» (1976. С. 45)».

* * *

Итак, различные сферы практики воспитания предоставляют примеры тому, что формирование новых мотивационных отношений происходит, в частности, вследсгвие попыток связать явления, к которым эти отношения вырабатываются, с другими явлениями, такое отношение уже вызывающими, т. е. путем моти-вационного опосредствования. Для дальнейшего анализа этого феномена важно обратить внимание на то, какие процессы ему соответствуют на уровне психического отражения: поскольку в субъективном образе мотивационные отношения (значения) выражаются в виде эмоциональных переживаний, со стороны осуществляющих механизмов мотивационное опосредст-вование может быть охарактеризовано как переключение эмоции, возникшей в связи с актуализацией некоторой потребности, на новый предмет, так или иначе определяющий возможность ее удовлетворения. Но к подобному заключению приводит ознакомление с проявлениями в человеческой психике процессов обусловливания: и в том случае наиболее стойким элементом условного рефлекса, сохраняющимся в условиях высших форм отражения, оказывается механизм переключения эмоций. Что означает данное по всей видимости не случайное совпадение? Какова мера сходства и различия эмоциональных переключении, лежащих в основе развития биологической и собственно человеческой мотивации? Рассмотрение этих вопросов предполагает специальное сопоставление обоих случаев переключения.

Соотношение мотивационного обусловливания и опосредствования

Уровень отражения как основа отличий. Процессы обусловливания в типичном случае осуществляются, причем всеми составляющими их моментами, на уров не непосредственно-чувственного отражения. Они ини циируются реальным подкрепляющим воздействием (1), вызывающим столь же реальную эмоцию (2), ко торая, подчиняясь наглядно отражаемой в данной ситуации связи между двумя событиями (3), переклю чается на сигнальный (условный) раздражитель (4) и тем обеспечивает его эмоциональное восприятие в будущем. Главным «воспитателем» в случае обуслов ливания является конкретная и реально воспринима емая ситуация, объективные свойства которой служат основой для непосредственного развития новых моти- вационных отношений. Процессы же мотивационного опосредствования ча стично или полностью происходят на основе представ ляемых, воображаемых, восстанавливаемых вследст вие полученной словесной информации событий, т. е. предполагают высшие уровни отражения и совер шаются в «образе мира», а не в образе реально вос принимаемой ситуации. От процессов обусловливания мотивационное опосредствование отличает прежде всего отсутствие непосредственно-чувственных под крепляющих воздействий (1), вместо которых форму лируются те или иные воспитательные аргументы. Когда ребенок обжигает себе палец или устраивает пожар, то боль и страх в качестве реальных подкреплений без дополнительных разъяснений придают новое мотивационное значение спичкам и игре с ними, при ведшей к этим событиям. Если сопоставить этот при мер с аналогичным по содержанию случаем опосредствования, когда взрослый пытается добиться того же, долго и с впечатляющими деталями рассказывая об ужасах, к которым может привести игра со спичками, то главное отличие, как видно, обнаруживается в том, что ни страшных ожогов, ни горя пострадавших от пожара — того, что, несомненно, служило бы безотказным подкреплением — при таком воспитательном воздействии фактически нет, а только должно быть представлено.

Не воспринимаются, а представляются воспитыва емым лицом, как правило, также и те предметы, кото рым мотивационное опосредствование должно придать новое значение (4), и тем более связь между ними и • подкрепляющими аргументами воспитательного воз действия (3), которая, как отмечалось выше, иногда устанавливается воспитателем произвольно и воспи тываемому лицу может казаться неубедительной. Та ким образом, в случае мотивационного опосредство вания воспитывает не воспринимаемая ситуация, а другой человек, пытающийся вовлечь воспитываемого в ситуацию воображаемую и посредством этого произ вести у него желательные мотивационные изменения. Однако важно подчеркнуть, что такой переход мо- тивационных процессов на новый уровень отражения, свойственный человеческой психике, влечет за собой не только существенное расширение возможностей воспитания и сферы доступных ему явлений, но и оп ределенную потерю. Это касается прежде всего глав ного элемента обсуждаемого процесса эмоционального переключения—самой эмоции (2), которая из-за от сутствия непосредственных эмоциогенных воздействий перестает быть неминуемой и возникает в зависимо сти от искусства воспитателя, готовности воспитыва емого вслушиваться в его слова и других изменчивых условий. Ребенок, втайне ожидающий окончания на доевших ему назиданий, едва ли будет испытывать те эмоции, которые взрослый предполагает у него вы звать. Можно думать, что именно затруднения, свя занные с актуализацией эмоций, являются главной причиной малой эффективности повседневных воспи тательных воздействий и столь характерных попыток компенсировать ее настойчивостью и количеством этих воздействий. Таким образом, несмотря на общую особенность процессов мотивационного обусловливания и опосред ствования — осуществляющееся в них переключение эмоции по отражаемым связям на новое содержание, они различаются тем, что проявляются на специфиче ских уровнях психического отражения—в образах фактически воспринимаемой и представляемой на ос нове высших форм отражения действительности. Тот факт, что в одном случае мотивацию формируют ре ально воспринимаемые события жизни, в другом —

ожидания, обещания, предвосхищения, угро| некоторое создавшееся или специально с| представление о ней, существенно изменяет! возникновения и протекания необходимого д эмоционального процесса. Во-первых, вследствие отсутствия непоср ных эмоциогенных событий мотивационное ог3131' т- е- вование должно быть, как правило, специальнРЗДзичое зовано другими людьми или различными соци, условия институтами, т. е. имеет особые движущие с]ЛЯ этого вторых, осуществление процессов мотивацион!- средствования на уровне представлений изба^лствек- от свойственной обусловливанию cи^"ya^ивwcloc?eлc^• крывает перед движущими силами этого проц^ органи- ретически неограниченные возможности перек.зпьяыми существующих мотивационных отношений на1'™- Во- вые и новые явления разной степени обобщ101^ оп0' В-третьих, практическое использование этих зляет их ностей ощутимо затрудняется тем, что пред!™ и от' мая ситуация, особенно когда она касается ^сса тео- ного будущего и поэтому является лишь вероя^4101^"^ обладает той эмоциогенностью, которая былг все н0" свойственна, если она была реальной. Уже о6™00™- особенности позволяют, по-видимому, сделать803111108^" чение о том, что мотивационное обусловлиЕ^^ляе- опосредствование представляют собой каче^Дзл611" различные «единицы» развития мотивации, (Тной, не ствующие двум главным линиям этого разв1 оы ей одной стороны, непосредственному, спонтаннД™ эти с другой стороны — социально контролируем заклю- специально организованному, эание и В порядке уточнения данного заключения^36™0 сделать оговорку о том, что проведенное раз^00™^- не может абсолютизироваться и что обе «ед"™^ с развития мотивации являются не протнвопо0^' и' стями, а, скорее, двумя крайними точками фак^Щ' и существующего континуума, между которыми быть выделен ряд переходных форм проявлени важно вого для этого развития механизма эмоционг11148™6 переключения. Рассмотрим некоторые из таки^яйЦЬ!» Переходные формы. Выше уже шла речь 'ложно-что в социально развитой психике процессы оС'114^™ ливания редко обнаруживаются в натурально может и что для получения классических феноменов, я базом виде

дающихся у животных, чела ставить в искусственные усл<1 спечиваемые человеческой п| янтерпретация непосредствен понимание породивших их i следствий создают условия , вития процесса, запускаемо?века обычно приходится вием, его' распространения звия (см. С. 55—56). Обе-действительности. В результ.<;ихикой категоризация и вационное значение МОГУТ п^о отражаемых явлений, .ные явления, если только о^ричин и возможных по-века, связаны с наличной cii'ff-ля внеситуативного раз- Нетрудно видеть, что т;'о безусловным воздейст-следствия обусловливания ^в план представлений о признаки мотивационного '^е такого развития моти-•ненность процесса эмоцириобрести самые различ-представлениям о существук"11. п0^ усмотрению чело-шениях, а также — посколы^УЭВДбй-ют общественное происхождакие внеситуативные по-минированность. Отметим не/же содержат отдельные чаев такой детер-минированнР^средствования: подчи- Иногда при непосредствризльного переключения действиях наблюдается фен^Щи^^ явлениях и их отно-ного воспитания, проявляюУ эти представления име-^человеком всерьез не принятие— социальную детер-воздействии впервые получ^^лько характерных слу-

ствие переключения эмоции,00™-(«жаль, не послушался, ..^.рииых эмоциогенных воз-предварительно сформиров^иб11 своего рода латент-ставление, например о том, щийся в том, что ранее от нечестных людей (несов^е назидание при таком строя, собственных просчето^т подкрепление и, вслед-ке стягивать и переключал мотивационное значение ного, в том числе и безусл^ Другом случае некоторое один и тот же объект, анное обобщенное пред- Процессы непосредственн чт" все беды в жизни — мотивационного развития ей6?™""'13 общественного чаях, когда воспитываю!^) > может подобно ворон-извлечь пользу из реальног? эмоции самого различ-пытаясь оказать влияние на'8"0"3, происхождения на

ливание и направить его на мером может служить малого и опосредствованного ушибшегося ребенка, вместД6 более сближены в слу- можности напомнить ему, ^ая сторона стремится шаться и быть осторожным. Воспитатель здесь как бы пользуется тем, что из двух задач, обычно решаемых при мотивационном опосредствовании — вызова эмо ции и ее переключения на новое содержание, первая решена случаем и не требует усилий. Итак, проявляясь на высших уровнях психического отражения, процессы обусловливания теряют просто ту традиционного условного рефлекса и приобретают отдельные черты мотивационного опосредствования, рассматривавшегося выше в качестве характерной «единицы» развития мотивации именно на этих уров нях. Аналогичная картина связанности и преемствен ности этих процессов наблюдается и при ознакомле нии с данными о возникновении мотивационного опо средствования в онтогенезе. Словесное мотивационное воздействие, если только своей аргументирующей частью оно действительно за девает важные ценности человека, обычно производит те или иные изменения в его мотивационных отноше ниях; во всяком случае ему не свойственно оставлять без внимания, скажем, предупреждение об увольнении или информацию об условиях, способствующих про движению его дел. Однако такие воздействия, доста точные во взаимоотношениях взрослых, часто не ос тавляют нужных следов у ребенка, для которого предупреждения и нравоучения иногда перестают су ществовать сразу же после их окончания. Недостаточная эффективность словесных воздей ствий на ранних этапах онтогенеза хорошо известна практике воспитания, в связи с чем многие педагоги ческие системы подчеркнуто рекомендуют по мере возможности приближать воспитательные воздействия к реальной жизни, обеспечивать их максимальную наглядность, воспитывать примером, образцом, конк-. ретными фактами. Крайнюю в этом отношении пози цию занимал Ж.-Ж. Руссо: «Не давайте вашему уче нику никаких словесных уроков, он должен получать их лишь из опыта»; «Я не перестану повторять, что мы слишком много значения придаем словам; своим болтливым воспитанием мы создаем лишь болтунов» (1981. С. 94, 206). Рекомендуемый Ж.-Ж. Руссо способ воспитания можно проиллюстрировать одним из его примеров. Воспитатель Эмиля, притворившись, что потерял дорогу, и проблуждав с ним без завтрака

весь знойный полдень в лесу, затем подсказками помогает ему отыскать дорогу домой по положению солнца, и все это лишь для того, чтобы мальчик в радости, что вновь видит родной городок, сделал для себя открытие: «Астрономия на что-нибудь да годится» (С. 209). Очевидно, что словесное объяснение ребенку того, как иногда полезно знать страны света, даже с подробным рассказом о страданиях, которые достаются заблудившимся, не может своими воспитательными последствиями сравниться с реально пережитым опытом. Однако следует отметить, что несомненно полезный совет воспитания опытом бывает трудно осуществить на практике; во всяком случае критики упрекали Ж.-Ж- Руссо в том, что «... он приносит в жертву всю личную жизнь воспитателя, которого он превращает в постоянного спутника мальчика. Такое воспитание обходится слишком дорого» (Гербарт, 1940. С. 149). Из-за чрезмерной трудоемкости, а порой и невозможности полной организации воспитания на базисе реального опыта и, с другой стороны, малой эффективности значительно более удобных словесных разъяснений в практике часто используются смешанные виды воспитательных воздействий, в том или ином соотношении сочетающие реально воспринимаемые и воображаемые события. Один из таких видов — переключение на представляемое содержание эмоции, вызванной безусловным воздействием, выше уже упоминался. Здесь можно добавить, что в качестве подаренного случаем удобного основания для оказания воспитательного воздействия используются не только безусловные эмоции. Как уже отмечалось, при мотивационном опосредствовании воспитатель обеспечивает, во-первых, возникновение эмоции, причем явно не безусловнорефлектор-ного происхождения, во-вторых, ее переключение на нужное содержание. Естественно, .что его задача только облегчается, если такая же или подобная эмоция возникает в жизни без его участия. Огорчение ребенка от неуспеха в школе почти автоматически вызывает у родителей слова о его недостаточно серьезном отно шении к учебе, радость от достижения успеха— о полезности предшествовавших ему усилий и т. п. Подобное, хотя, по всей видимости, более сложное

соотношение между воспринимаемым и представляе мым обнаруживают случаи использования в качестве наглядного воспитательного аргумента примеров дру гих людей. Возникающее желание обладать наблю даемыми у них качествами, способностями, социаль ным признанием или боязнь оказаться в положении страдающего, осуждаемого, осмеиваемого тоже могут использоваться в воспитании для переключения на разъясняемые причины воспринимаемых примеров: моральные свойства, трудолюбие и т. п. В данном слу чае от воспитываемого требуется представление как этих причин и их связи с наблюдаемыми следствиями, так и самого себя на месте воспринимаемого лица. Наряду со случаями, в которых наличная эмоция переключается на представляемое содержание, можно выделить другой вид смешанных воспитательных воздействий, в которых, напротив, воспитатель пыта ется на воспринимаемое в реальной ситуации содер жание направить некоторую специально вызываемую эмоцию. Это имеет место, например, в случае эмоци онального закрепления реально обнаруживаемых вос питываемым лицом отношений и действий. Правда, когда за усидчивость в занятиях ребенок хвалится, награждается лаской или лакомством, т. е. подкреп ляется по типу инструментального обусловливания, вызываемый таким воздействием эмоциональный про цесс осуществляется практически в пределах реально воспринимаемых событий. Но если воспитатель под крепляет усидчивость образом будущих преимуществ и успехов («скоро ты будешь совсем хорошо читать»), то такое воздействие уже имеет признаки мотивацион- ного опосредствования, только не с представляемым, а указываемым в ситуации явлением, к которому за крепляется нужное отношение. Для наглядности обозначенные виды воспитательного воздействия (и соответствующие варианты процесса эмоционального переключения) можно изобразить схематически. Если оба задействованных в переключении явления: имеющее мотивационное значение, т. е. являющееся основанием воспитания, и приобретающее такое значение, т. е. выступающее в качестве цели воспитания, обозначить прямоугольниками, причем сплошной линией — реально воспринимаемые

явления, а пунктирной — представляемые, то получим следующую картину:

Схема является упрощенной, не отражающей, например, различий в связи между обеими частями воспитательных воздействий, которая тоже может быть как наглядно воспринимаемой, так и словесно разъясняемой. Однако и в таком виде она показывает, что между мотив ационным обусловливанием и опосредст-вованием как двумя крайними формами эмоционального переключения можно обозначить несколько переходных вариантов этого процесса. Существование таких вариантов, а также факты большей эффективности воспитательных воздействий, опирающихся на воспринимаемые события, и сравнительно позднего появления в онтогенезе возможности оказывать эти воздействия на основе представлений, позволяют предположить, что мотивационное опосредствовапие является следствием развития и качественного преобразования процессов обусловливания в человеческой психике, результатом их перевода из внешнесозерца-емого во внутренний план7.

Более четкая дифференциация различных форм эмоционального переключения затрудняется тем, что в реальной практике воспитания они часто проявля ются одновременно и бывают сложным образом пере плетены. Так, лицо, подвергающееся воспитательному воздействию, отражает то, о чем в нем говорится, на уровне представлений, но само воздействие, слова, которые оно слышит, человек, их произносящий, и вся ситуация воспитания являются для него реально вос принимаемыми событиями. Эти события независимо от воздействия могут вызывать свои особые эмоции (скажем, ситуация воспитания при посторонних лицах может казаться унижающей), способные влиять на эмоции, вызываемые воспитательным воздействием (оно может с самого начала восприниматься отрица тельно) . Однако сложный, многоуровневый состав эмоциональных процессов, обеспечивающих формиро вание новых мотивационных отношений, осложняет, но не исключает анализ этих процессов. Более того, именно сложный состав реальных феноменов мотива- ционного развития оправдывает обозначение отдель ных «единиц» этого развития, выделяемых в нем при помощи анализа и абстракции. Вышеприведенный материал позволяет утверж дать, что в основе таких «единиц» лежит отдельный акт эмоционального переключения, представляющий собой универсальный механизм развития мотивации, общий для биологического и социального ее уровней. Что известно об этом акте, имеющем столь важное функциональное назначение?

ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ ПЕРЕКЛЮЧЕНИЕ И СИТУАТИВНОЕ РАЗВИТИЕ ЭМОЦИЙ

Состояние проблемы

Современные взгляды. К сожалению, феномен эмоционального переключения недостаточно отражен в

внешняя, развернутая и предполагает соучастие в непосредственно воспринимаемых и переживаемых событиях. Лишь затем и лишь на этой основе подобного рода деятельность может приобрести внутренний характер и осуществляться в идеальном плане, в плане "эмоционального воображения"» (Запорожец, Неверович, 1974. С. 67).

современной психологии эмоций (Arnold, 1968, 1970; Frijda, 1986; Izard, 1979; Reymert, 1928, 1967), как и многие другие моменты их динамики, интенсивно обсуждавшейся в концепциях прошлого. Будучи явно выраженным, этот феномен не мог, конечно, остаться совершенно не замеченным в современной психологии, однако в ней он, как правило, изображается неотчетливо или в неполном, требующем реконструкции виде. Так, в ряде концепций подчеркивается зависимость возникновения эмоций от познавательной оценки ситуации. Согласно Р. С. Лазарусу (Lazarus, 1968a, 1968Ь), эмоции возникают в результате взаимодействия двух процессов когнитивной оценки: первичной, оценивающей значение воздействия или ситуации для индивида, например их опасность, и вторичной, определяющей возможности его действий; страх является реакцией на невозможность избегания воспринимаемой опасности. «Информационная» теория П. В. Симонова подчеркивает, что условием возникновения эмоции является «оценка вероятности (возможности) удовлетворения потребности на основе врожденного и онтогенетического опыта» (19816. С. 20), что, очевидно, предполагает некоторый познавательный процесс. Согласно концепции С. Шахтера (Schachter, 1964, 1970) эмоции возникают на базе физиологического возбуждения (как это утверждает «периферическая» теория эмоций; см. Джеме, 1984), однако их направленность и характер определяются оценкой ситуации. Указанные авторы по-разному интерпретируют изначальное событие в процессе возникновения эмоций, выделяя в этом качестве первичную оценку ситуации, актуализацию потребности и физиологическое возбуждение. Однако в качестве второго события ими указан сходный момент—та или иная познавательная оценка ситуации. Как можно видеть, в этих концепциях феномен эмоционального переключения фактически не отражен. В них дано объяснение возникновению отдельной эмоции, тогда как феномен переключения охватывает по меньшей мере две эмоции: изначальную и ту, которая возникает в результате ее переключения по отражаемым связям. Однако рассматриваемые взгляды можно считать отражающими итоговое событие в эмоциональном переключении—возникновение эмоции в

зависимости от познавательного процесса. Конечно, такая интерпретация исходит из представления, кото рое в них не содержится и которое признает, что эмо ция возникает в самом начале рассматриваемого про цесса, т. е. при первичной оценке ситуации, актуали зации потребности, физиологическом возбуждении, а последующий познавательный процесс эту эмоцию пе реключает, направляет на выявляемые обстоятельст ва. но не создает. Существуют концепции, поддерживающие данную интерпретацию. Так, согласно «модифицированной пе риферической теории» Э. Клапареда уже изначальная оценка ситуации (по Р. С. Лазарусу — первичная) осуществляется при помощи умеренных и полезных чувств, вслед за которыми в результате уточнения возможностей действия могут возникнуть эмоции: «Общепринятое мнение о том, что страх часто возни кает уже после осознания опасности той ситуации, в которой мы находимся, является верным. Только это осознание не сводится.... к чисто интеллектуальному суждению. Согласно нашей теории оно состоит в «чувстве опасности». Поэтому будем говорить, что эмоция страха следует за чувством опасности; это случается тогда, когда мы оказываемся не в состоя нии убежать или защитить себя естественным путем» (1984. С. 99). В классификационной схеме У. Макдауголла (1984) эмоции интерпретируются как субъективное выражение целенаправленных инстинктивных устрем лений. Чувства как принципиально другой класс эмо циональных явлений, согласно этому автору, произ- водны от эмоций и возникают при столкновении ак тивности с реальными или предвосхищаемыми удача ми, затруднениями, препятствиями и т. п. Данная схе ма, а также взгляды Э. Клапареда, ниже будут рас смотрены подробнее. Сходным образом, хотя в других терминах и тра дициях, объясняют возникновение эмоций М. Б. Ар- нолд и Дж. А. Гассон. Согласно этим авторам, эмо ции в виде положительного или отрицательного отно шения (элементарная любовь или ненависть) тоже являются следствием изначальной оценки ситуации и «возникают каждый раз, когда нечто признается привлекательным или отталкивающим» (Arnold, Gasson,

1954. Р. 294). Однако в зависимости от условий, в которых оказываются предметы этих эмоций, из них развиваются другие эмоции: импульсивные, выражающие активное отношение к этим предметам (желание, радость, отвращение), или «преодолевающие», так или иначе связанные с препятствием (надежда, страх, гнев). Таким образом, наряду с теориями, подчеркивающими с чрезмерным, как представляется, обобщением возникновение эмоций в зависимости от результатов процессов познания, существуют концепции, в которых данная зависимость изображается с большей детализацией, допускающей развитие эмоционального процесса, возникновение 'одних эмоций в ответ на непосредственно жизненно значимые воздействия и других — при познавательном уточнении условий, в которых эти воздействия воспринимаются. Однако справедливости ради следует отметить, что данная здесь интерпретация этих концепций является несколько натянутой; эмоциональное переключение как феномен переадресовки эмоции по познавательным связям с одного отражаемого явления на другое в них усматривается, но отчетливо не формулируется, во всяком случае не имеет явной объяснительной нагрузки. Это же можно сказать о теории «дифференциальных эмоций» К. Е. Изарда. В ней взаимодействию эмоций как между собой, так и с побуждениями типа голода, усталости, секса, а также с когнитивными процессами, уделяется сравнительно большое внимание. Утверждается, например, что боль, рассматриваемая как побуждение, «обладающее некоторыми характеристиками эмоций» (1980. С. 70), способна вызвать страх, страдание, гнев, эмоция радости—стыд, вину и т. п. Но взаимодействие эмоций в этой теории освещается скорее в порядке формального комбинирования, чем в плане поиска закономерностей развития мотивации, что не позволяет говорить об отчетливом обозначении в ней феномена эмоционального переключения. Более заметен этот феномен в работах и концепциях, обсуждающих так называемое обусловливание эмоциональных реакций и состояний (см. Strongman, 1978. Р. 108—124). Однако из-за позитивистской направленности этих работ, игнорирования.плана субъективных переживаний собственно психологический аспект проблемы в них отражения практически не по лучает. Так, в двухфакторной концепции научения О. X. Маурера (Mowrer, 1950, 1960а) эмоции выпол няют роль своего рода посредника между озадачива ющими индивида процессами обусловливания (prob lem making, sight learning) и последующим поиском инструментального решения задач (problem solving, solution learning). Приобретение в процессе обуслов ливания сигнальным раздражителем эмоционального значения можно охарактеризовать как переключение на него эмоции, вызванной первичным подкреплени ем. В дальнейшем переключающаяся (обусловлен ная) эмоция служит вторичным подкреплением для приобретения инструментального опыта. В отличие от других рассмотренных взглядов в концепции О. X. Л1ау- рера эмоциональное переключение является не просто констатируемым фактом, а получает определенное объяснительное значение: оно включено в процессы научения, играя в них важную роль. В пределах по зитивистских концепций научения более полно отра зить значение этого феномена в развитии мотивации едва ли возможно. Процесс эмоционального переключения под назва нием «переноса чувств» отчетливо обозначен в книге В. С. Дерябина (1974)—наиболее, пожалуй, полной по содержанию попытке в советской литературе рас смотреть психологическую феноменологию эмоций в свете учения о высшей нервной деятельности. Приме чательно, что перенос чувства, согласно этому автору, происходит именно при установлении условных свя зей: «По мере жизненного опыта растет количество временных связей в области чувств. Если вид яблока приятен, а вид надвигающейся осенней тучи вызыва ет неприятное чувство, то, несомненно, чувства при этом возникают не непосредственно от зрительных ощущений, а от связи, установившейся на основании прошлого опыта между видом яблока и приятным вкусом и неприятным чувством от сырости и холода и видом тучи» (С. 62). Однако надо сказать, что даже в таком виде внеш не констатируемой параллели представление о связи условного рефлекса и эмоционального переключения

учении о высшей нервной деятельности не является распространенным. Так, П. В. Симонов, подчеркивая подкрепляющую функцию эмоций при выработке условного рефлекса (1981. С. 31), не связывает данного проявления эмоций с их «переносом» на новое содержание. Выделяемая в данной концепции «переключающая функция эмоций» обозначает прежде всего переключение механизмов поведения, а не самих эмоций. Следы эмоционального переключения обнаруживаются в некоторых частных теориях и исследованиях. Положение о том, что агрессия является одной из характерных реакций индивида на фрустрацию, можно считать общепризнанным (см. Левитов, 1967, 1972; Yates, 1965). Но на языке эмоций позитивистская формулировка «гипотезы фрустрации—агрессии» означает не что иное, как «гипотезу огорчения — гнева», т. е. переключение эмоции, вызванной неуспехом или лишением, на предполагаемую их причину. Исследования показали, что вследствие неудачи может возникнуть не только агрессия, но и удивление, вина, стыд, а вследствие успеха—уверенность в себе, расслабление, благодарность, причем возникновение той или иной эмоции зависит именно от восприятия человеком причин успеха или неудачи (Хекхаузен, 1986. Т. 2. С. 167). Для того чтобы усмотреть в данном исследовании эмоциональное переключение, нужно признать, что успех или неудача сами по себе вызывают эмоцию (радость, огорчение), которая, подчиняясь отражаемым причинным связям, развивается в другие эмоции. Аналогичную интерпретацию допускают исследования, показывающие, что возникновение гнева в ответ на агрессивные действия другого лица зависит от того, в какой мере эти действия воспринимаются преднамеренными или случайными (Epstein, Taylor, 1967; Schantz, VoydanoU, 1973). Итак, при целенаправленном и, возможно, несколько пристрастном поиске можно найти отображение эмоционального переключения и в современной психологии, однако эти данные, накопленные вне соответствующих теоретических схем, носят фрагментарный характер и не всегда могут быть интерпретированы однозначно. Виной такому состоянию проблемы служат

недоступность более тонких нюансов эмоциональной жизни экспериментальному контролю и методоло гия позитивизма, сопротивляющаяся внеэксперимен- тальному познанию. От этих обстоятельств были сво бодны авторы прошлого, в учениях которых (см. Gar- diner а. о., 1937) динамика эмоций, закономерности их развития одних на основе других освещены более отчетливо и полно (Вилюнас, 1976, 1984). Динамика эмоций в учениях прошлого. Отдельные наблюдения и обобщения авторов прошлого отчетли во перекликаются с современными эмпирическими ис следованиями. Так, к указанным выше исследованиям условий возникновения гнева самое прямое отноше ние имеют следующие утверждения Д. Юма: «Чело век, нанесший нам рану или повреждение случайно, не становится в силу этого нашим врагом, точно так же как мы не считаем себя обязанными лицу, слу чайно оказавшему нам услугу»; «Человек, который причиняет нам страдание намеренно, но не из-за нена висти и злобы, а ради справедливости и по праву, если только мы до некоторой степени разумны, не возбуждает нашего гнева, несмотря на то что он яв ляется причиной, и притом сознательной причиной, наших страданий» (1966. С. 483,485). Согласно одному из обобщений Б. Спинозы: «Если кто воображает, что его кто-либо ненавидит, и при этом не думает, что сам подал ему какой-либо повод к ненависти, то он в свою очередь будет его ненавидеть» (1957. С. 488). Данной формулировке явно созвучны результаты эк сперимента, показавшего, что отрицательная оценка друзьями школьника его внешности вызывает ответ ное ухудшение к ним его отношения (Zielinska, Zabo- rowski, 1971). Тот факт, что некоторые современные исследования, по существу, переоткрывают на эмпири ческом уровне давно сформулированные положения, делает эти положения актуальными и в настоящее время. Познакомимся с ними подробнее. Весьма отчетливо процесс эмоционального пере ключения обозначен в учении Б. Спинозы, в котором он занимает положение одной из центральных зако номерностей, объясняющих возникновение новых эмо циональных отношений. Согласно этой закономерности все, что более или менее опосредствованным путем служит воображаемой «причиной» удовольствия или

неудовольствия субъекта, становится предметом его положительного или отрицательного эмоционального отношения. Эмоциональное переключение лежит в основе, в частности, формального определения любви и ненависти как удовольствия и неудовольствия, «сопровождаемого идеей внешней причины» (1957. С. 510), которое, по существу, означает, что мы начинаем некоторый объект любить или ненавидеть непременно за нечто, что для нас уже мотивационно значимо и вызывает эмоциональное отношение. Речь идет о самом обычном событии в эмоциональной жизни, поскольку в употреблении Б. Спинозы любовь означает любое, не обязательно сильно выраженное положительное эмоциональное отношение, а ненависть — отрицательное. Подобных взглядов на возникновение любви и ненависти придерживался Д. Юм, подчеркивавший несовпадение их объекта и причины 8: «При рассмотрении причин любви и ненависти мы найдем, что они очень разнообразны и имеют между собой немного общего. Добродетельность, знания, остроумие, здравый смысл, добродушие, отличающие то или другое лицо, вызывают любовь и уважение; противоположные же качества—ненависть и презрение» (1966. С. 463). Объективные отношения, по которым переключается эмоциональный процесс в случае такого рода «причин», можно обобщенно обозначить как отношение «свойство вещи — вещь». Собственные поступки, свойства и решения способны доставлять человеку такое же непосредственное удовольствие-неудовольствие, как и действия или особенности других людей. Если человек воспринимает причиной этих эмоциональных переживаний самого себя, у него в результате их переключения на такую причину возникают эмоции досады, самодовольства, стыда, гордости, униженности и др. Исчерпывающий перечень поводов, способных возбудить два последних переживания, приводит Д. Юм: «Всякое ценное ду шевное качество, относится ли оно к области вообра жения, рассудка, памяти или темперамента, напри мер: остроумие, здравый смысл, образованность, му жество, справедливость, честность, является причиной гордости; противоположные же свойства являются причиной униженности. Но эти аффекты не ограничи ваются духом, а распространяются и на тело. Человек может гордиться своей красотой, силой, ловкостью, привлекательной наружностью, умением танцевать, ездить верхом или фехтовать, своим искусством в ре меслах или ручном труде. Но и это еще не все... На ша родина, семья, наши дети, родственники, наше бо гатство, наши дома, сады, лошади, собаки, платье— все это может стать причиной как гордости, так и униженности» (1966. С. 407). Представляется, что уже одна эта цитата, касаю щаяся возникновения двух специфических эмоцио нальных отношений, признает большее значение эмо ционального переключения в жизни человека, чем мно- ' гие, вместе взятые, современные концепции эмоций. Однако механизм эмоционального переключения обе спечивает возникновение не только отдельных эмо циональных отношений, но и, вместе с другими зако номерностями динамики эмоций, дальнейшее их раз витие в ситуации. Рассмотрим эмоциональные явле ния, развивающиеся, согласно Б. Спинозе, из аффекта любви. Человек, испытывающий любовь, сопереживает аф фекты любимого лица: «Кто воображает, что предмет его любви получил удовольствие или неудовольствие, тот и сам также будет чувствовать удовольствие или неудовольствие, и каждый из этих аффектов будет в любящем тем больше или меньше, чем больше или меньше он в любимом предмете» (1957. С. 473). Вследствие переключения такой сопереживаемой эмо ции любовь может распространиться на третье лицо: того, кого мы воспринимаем в качестве причины, до ставившей предмету нашей любви удовольствие, мы станем тоже любить, а того, кто причиняет ему неудовольствие, мы станем ненавидеть. На основе этих же законов эмоциональный процесс может получить дальнейшее продолжение. Так, в отношении лица, ненавидимого из-за того, что он причинил любимому нами лицу страдание, могут развиваться подобные процессы сопереживания и последующего переключения, только с противоположным эмоциональным знаком: «Если мы воображаем, что кто-либо причиняет удовольствие предмету, который мы ненавидим, то мы будем и его ненавидеть. Наоборот, если мы воображаем, что он причиняет этому предмету неудовольствие, мы будем любить его» (С. 475). Любовь порождает также ряд желаний, рассматриваемых в учении Б. Спинозы в качестве одного из трех «первоначальных или главных» видов аффекта 9. Мы желаем предмет своей любви «иметь налицо и сохранять», доставлять ему всякого рода удовольствия, «... и наоборот, отрицать все то, что, по нашему воображению, причиняет нам или любимому нами предмету неудовольствие» (С. 476). Любовь порождает также желание взаимности, которое, будучи неудовлетворенным, вызывает неудовольствие. Такое неудовольствие, как и всякое другое, способно переключиться на свою причину, если, конечно, человек такую находит. Ее он может усмотреть как в самом себе, считая, что его не любят по его же вине,—в таком случае у него возникнет аффект приниженности, так и в любимом лице, которое вследствие этого станет одновременно ненавидимым: «Эта ненависть к любимому предмету будет тем больше, чем больше было то удовольствие, которое ревнивец обыкновенно получал от взаимной любви любимого им предмета» (С. 484). Если причина усматривается в третьем лице, выступающем в качестве конкурента, к нему возникает особый вид ненависти — зависть. Со стороны любимого лица любовь вызывает ответные аффекты. Это объясняется тем, что приветливое, симпатизирующее отношение другого лица человеку само по себе приятно. В результате переключения этой эмоции на лицо, доставляющее удовольствие своим отношением, к нему возникает ответное положительное отношение: «Если кто воображает, что его кто-либо любит, и при этом не думает, что сам подал к этому какой-либо повод... то и он со своей стороны будет Любить его» (С. 489). 9 Два других вида — удовольствие и неудовольствие.

Однако только любовь, причина которой усматри вается в самом любящем, вызывает ответное отноше ние. Если же любимый человек считает, что такой при чиной является он сам или кто-либо третий, то эмоци ональный процесс завершается возникновением отно шения, направленного именно на эту причину: «Если он будет думать, что подал справедливый повод для любви, то будет гордиться... и это... случается чаще» (С. 489). Совершенно также, если нас кто-то ненави дит, причем мы считаем, „что сами виноваты в таком отношении к нам и вполне его заслуживаем, вместо ответной ненависти у нас возникает стыд—эмоцио нальное переживание, направленное на нас самих и представляющее «неудовольствие, сопровождаемое идеей какого-либо нашего действия, которое другие, по нашему воображению, порицают» (С. 515). Однако это, как отмечает Б. Спиноза, случается редко. Как показывает воспроизведенный фрагмент, по динамичности, дифференцированности эмоциональной жизни, ее соответствию реальной феноменологии уче ние Б. Спинозы значительно превосходит современ ные концепции. В этом отношении оно несомненно заслуживает оценки Л. С. Выготского, который ут верждал, что «Спиноза поэтому самым тесным обра зом связан с самой насущной, самой острой злобой дня современной психологии эмоций», что «проблемы Спинозы в нерешенном виде ждут своего решения» (1970. С. 130). Одно из достоинств учения, определя ющих его жизненную реальность,—надлежащее отра жение в нем процесса эмоционального переключения.

Ведущие и производные {ситуативные) эмоции

В 1976 г. мною была изложена концепция, восстанавливающая забытые идеи учений прошлого на базисе представления об эмоциях как о субъективной форме существования мотивации, согласно которому эмоциональные переживания являются единственным представителем мотивационных процессов на уровне психического отражения, той системой сигналов, которой потребности открываются субъекту, указывая на соответствующие им предметы и воздействия. Главный шаг в теоретическом .закреплении феномена эмо-

„дуального переключения состоял в предложении оазличать ведущие эмоции, направленные на непосредственно мотивационно значимые явления и возникающие при их восприятии или представлении, и производные эмоции, развивающиеся из. ведущих по мере выяснения важных для этих явлений связей и условий в конкретной ситуации. Идея данного классификационного различения, производимого на функциональном основании и поэтому отражающего принципиальное строение мотива-ционной сферы, имеет свою предысторию развития, свидетельствующую о том, что потеря современной психологией злободневных, по свидетельству Л. С. Выготского, представлений о взаимосвязанности эмоций происходила постепенно. Познакомимся на историческом материале с существенными моментами этой идеи. История функциональной классификации эмоций. Как упоминалось, взаимосвязанное возникновение эмоций отражено в концепциях Э. Клапареда (Clapa-rede, 1928) и У. Макдауголла (1984; McDougall, 1923). При отвлечении от терминологической путаницы, создаваемой тем, что в одной из них чувствами обозначено то, что в другой называется эмоциями, и наоборот, в обеих концепциях усматривается общая идея: оба автора утверждают, что существуют первичные, исходные эмоции, на основе которых при определенных условиях, например при столкновении с препятствием, возникают вторичные, названные У. Макдауголлом производными. Однако дальнейшее сопоставление решений, предложенных этими авторами, обнаруживает значительные расхождения. Согласно Э. Клапареду, производные эмоции возникают преимущественно в затрудняющих приспособление ситуациях, при невозможности адекватного поведения, т. е. являются по своей природе негативными. Представляется, что в данном отношении более полно отражает динамику эмоций точка зрения У. Макдауголла, согласно которой успех в деятельности служит таким же верным источником производных переживаний, как и неуспех, встречающиеся неудачи. Радость противостоит огорчению, надежда — тревоге, ликование—отчаянию; представление о преимущественно негативном характере производных

переживаний может быть обусловлено тем, что по ситуации своего возникновения такие переживания являются 'более «очевидными» в смысле, указанном Р. У. Липером (1984), а вовсе не тем, что у индивида отсутствует или слабо развит диапазон позитивных производных эмоций. С другой стороны, Э. Клапаред включает в число производных эмоций переживания типа страха пли гнева, тогда как У. Макдауголл относит их к пер вичным, ставя в соответствие с инстинктами бегства и агрессии. Данное расхождение заслуживает особо го внимания, поскольку речь идет об отнесении к тому или иному классу весьма многочисленной и важ ной группы эмоциональных явлений. Существование у животных стереотипных форм поведения, обеспечивающих защиту или нападение, позволяет относить эту активность к проявлениям инстинкта. Желая подчеркнуть унаследованность био логических потребностей, их также можно называть инстинктивными. Неточность У. Макдауголла заклю чается не в том, что он называл эти мотивац.ионные системы инстинктами, а в том, что в его классифи кационной схеме они поставлены рядом, а это скры вает их различия. Между тем они весьма существенны. Удовлетво рение потребностей необходимо для жизни, тогда как «инстинкт» страха не является ее условием; напро тив, идеальной мы должны считать такую жизнь, в которой индивиду не приходится переживать страх и спасаться бегством. Теоретически возможно пред ставить также существо, которое не было 'бы знако мо с переживанием гнева, так как все его потреб ности всегда удовлетворялись беспрепятственно. Ког да животное проявляет агрессию по отношению к конкуренту, покушающемуся на его пищу, эта реак ция имеет исключительно ситуативный, производный характер и возникает в результате эмоционального переключения, в основе которого лежит исходное пристрастное отношение к пище. Таким образом, ограничение У. Макдауголлом класса производных эмоций теми переживаниями, которые обобщенно могут быть названы эмоциями успеха-неуспеха (к ним он относит радость, печаль, огорчение, досаду, удивление, сожаление, раскаяние,

уверенность, уныние, отчаяние, надежду, тревогу), исходит из недифференцированного подхода к моти вации, из попытки свести ее к однородному множест ву инстинктов. В действительности же такие эмоции, как страх или гнев, обычно возникают уже вслед за переживанием неуспеха, т. е. уже на некотором этапе развития производного эмоционального процесса. По этому соглашаясь в целом с оценкой этого автора, который представлял свою классификационную схе му «...исчерпывающей, последовательной и в прин ципе верной, хотя еще сильно нуждающейся в поправ ке и доработке деталей» (1984. С. 103), следует, од нако, отметить, что в результате ее поправки класс производных эмоций значительно расширяется. Организация мотивационной сферы. Проекция идеи о функциональной классификации эмоций, из влеченной из рассмотренных концепций и лишенной какого бы то ни было остатка свойственного им па раллелизма, на представление об эмоциях как о субъ ективном проявлении потребностно-мотивационных процессов показывает, что механизмы мотивации обеспечивают на уровне психического отражения не только возникновение, но и развитие эмоций; это зна чит, что в потенциальном виде эмоциональная реак ция на некоторое событие является как бы развет вленной, причем каждая из таких ветвей соответ ствует определенной возможности ее дальнейшего. развития, отвечающего тому или иному варианту из менения ситуации. Если состояние потенциальной го товности к переживанию субъектом некоторой эмоции обозначить как мотивационную установку (см. Ви- люнас, 1986. С. 94), то данное представление можно сформулировать следующим образом: механизмы мо тивации устроены так, чтобы обеспечить возникнове ние ведущей эмоции в сопровождении ряда связан ных с ней мотивационных установок, каждая из которых способна при соответствующих условиях перерасти в реально переживаемую производную эмоцию. Данные о ситуативной динамике эмоций специ фически освещают принципиальную организацию мо тивационной сферы. Из них следует, что в ней наряду ^ со сравнительно автономными механизмами, специа лизированными в отношении отдельных потребностей

и обеспечивающими указание при помощи ведущих эмоций на непосредственно отвечающие им предме. ты, существуют универсальные, как это подчеркивал У. Макдауголл, мотивационные механизмы, способ ные проявляться в любой деятельности независимо от ее потребностной направленности. Типичный пример такой универсальной мотиза- ционной системы представляют собой механизмы, обеспечивающие возникновение эмоций успеха-неус пеха. Надежда или тревога по поводу цели, предстоя щей достижению, лишь интенсивностью зависит от ее мотивационного значения, тогда, как качеством — от хода деятельности .и опыта субъекта в данной си туации: «Надеждой мы называем сложное чувство, возникающее у нас при действии любого сильного желания и при предвосхищении успеха; ...по мере уменьшения благоприятности обстоятельств, чувство, .коренящееся в нашем желании, изменяется незамет ными градациями от надежды к тревоге и далее — к отчаянию» (Макдауголл, 1984. С. 107). Можно ска зать, что механизм эмоций успеха-неуспеха релеван тен не потребностям, а деятельности как таковой и организующему ее субъекту. Однако было бы неверно считать, что различение ведущих и производных эмоций соответствует раз личению специфических и универсальных механизмов мотивации. Дело в том, что ситуативное развитие эмоций может быть предусмотрено и происходить и в пределах механизмов, обеспечивающих удовлетво рение специфической потребности или некоторой их системы. Выше были пересказаны многочисленные варианты производного эмоционального процесса, которые, согласно Б. Спинозе, могут развиться из ве дущего отношения любви. Этот материал говорит о том, что мотивационная система, отвечающая за эмо циональную сторону человеческих взаимоотношений, не только обеспечивает формирование и сохранение эмоционального отношения к людям, но и содержит целый реестр потенциальных эмоциональных реакций на 'их состояние и поведение. Такой тип организации мотивационных систем, регулирующих 'специфические формы поведения, не является неожиданным и принципиально новым, так как имеет аналоги в механизмах регуляции поведения животных. «Разветвляющийся» тип организации инстинкта (Вилюнас, 1986. С. 133), на основе кото рого, например, осуществляется насиживание яиц птицами (Baerends, 1959), отличается именно одно временной готоввюстью отвечать специфическими реакциями на разные стимулы; эти реакции выпол няются в любом порядке в зависимости от последо вательности поступающих ключевых раздражителей. Со стороны механизмов мотивации такой инстинкт, как и обсуждаемые мотивационные системы, пред ставляет собой совокупность одновременно актуали зированных установок. Отличие состоит в том, что в случае мотивационной системы, регулирующей эмо циональные взаимоотношения, такие установки, оз начающие потенциальную готовность к определенным эмоциональным реакциям, отчетливо связаны с цент ральным образованием системы—ведущим отноше нием к человеку—'и из него развиваются. Впрочем, такое отличие может и не существовать, поскольку субъективная сторона актуализации мотивациошных установок в случае инстинкта просто неизвестна. Эмоциональные системы, имеющие центральное образование, которое служит организующим началом для многочисленных связанных с ним эмоций, были подмечены и обсуждались в психологии начала века. .В англоязычной литературе такие системы получили название sentiments (Shand, 1926), которое на рус ский язык обычно переводится как «чувство»: «Мы видели, что чувство представляет собой организован ную систему эмоциональных переживаний, концентри рующихся около идеи о каком-либо объекте» (Мак- Дауголл, 1916. С. 117); «Преобразованные воспита нием эмоции—это эмоции, интегрированные, или организованные, в чувства; они уже .не обнаружи ваются судорожно, изолированно, приводя к конф ликтным последствиям, а скорее ровно и согласован но, .видоизменяя и усиливая друг друга в направле нии к общей цели» (Phiilips, 1937. Р. 16). Однако в данном понимании эмоциональных си стем их «центральное ядро» обычно трактовалось как образование когнитивной природы: «Как ни называ лись бы приобретенные компоненты характера — чувствами, интересами, страстями или комплекса- ^^и, — все они сострят из организованной группы эмоций, связанных с мыслью об одном и том же объекте» (Burt, 1945. Р. 538). При таком понимании чувства- сантименты означают не отдельные онтологические явления, какими следует считать ведущие эмоции а гносеологические обобщения для обозначения всей системы связанных с некоторым предметом производ ных эмоций. Подобным образом чувства интерпрети руются и рядом советских авторов (Ковалев, 1957; Фортунатов, 1946; Якобсон, 1958), утверждающих, например, что «психический процесс непосредствен ного переживания какого-либо чувства и является эмоцией» (Смирнов, Трохачев, 1974. С. 31). Такая точка зрения отражает факт организован ности эмоций вокруг некоторого ядра, а не механизм их организованности. И если вернуться к тезису о том, что идею о ситуативной динамике эмоций, со держащуюся в учениях прошлого, современная пси хология утратила постепенно, то учение о сентимен- тах можно рассматривать как переходный этап этого процесса, на котором развитие эмоций уже. не призна валось, хотя еще отражалось. Во всяком случае феноменологический материал,. которым оперировали представители учения, тесно перекликается, а порой прямо совпадает со спинозов- ским: «Так, Шанд указывает, что когда человек ис пытывает чувство любви по отношению к какому- нибудь лицу или другому объекту, он переживает нежную эмоцию в его присутствии, страх или трево гу, когда это лицо в опасности; гнев, когда ему угро жают; печаль, когда его теряет; радость, когда объект чувствует себя хорошо или возвращается к нему; благодарность к тому, кто делает добро любимому существу, и т. д.» (Мак-Дауголл, 1916. С. 91). Отли чие состоит в том, что Б. Спиноза считал любовь не обходимой предпосылкой развития такого рода эмо ций, тогда как представители учения о сантиментах, уже частично подчиняясь позитивистскому запрету углубляться в мир внутренних переживаний, созре вавшему и закреплявшемуся в то время в психологии, констатируют внешний факт: все эти наблюдаемые эмоции, вместе взятые, способность человека к ним — это и есть любовь. Конечно, признание ситуативного развития эмоций, существования организованных систем, опреде-

дрзщих это развитие, не раскрывает всех тайн орга низации мотивационной сферы отражения; главные открытия несомненно впереди. Однако такое призна ние, взгляд на эмоциональную жизнь, как на постоян но 'развивающийся по определенным правилам про цесс, представляется обязательным условием прибли жения к тайнам мотивации. Много неясных проблем возникает при постановке вопроса о совместном проявлении отдельных эмоцио- нально-мотивационных систем, в частности о взаимо действии выделенных выше универсальных и специ фических систем. Факты говорят о том, что они регулируют поведение в теснейшей взаимосвязанно- *"' сти. Для появления страха, например, недостаточно того ведущего переживания, с которым воспринимает ся угрожающий агент. Как правило, в этом процессе участвует еще универсальная производная эмоция, констатирующая или предвосхищающая неуспех в попытке удалиться от угрозы. При других обстоятель ствах эта же эмоция может «включить» гнев, более того—направить его, так как его объектом обычно становится именно причина неуспеха. Сравнительно полно этот процесс развернут в опытах Т. Дембо, в которых повторяющиеся неудачи, неожиданно сме нившие первоначальный многократный успех, при водили к острым вспышкам гнева (Dembo, 1931). Не удача, в попытке убедить в чем-то любимого человека способна вызвать обиду, упреки, хотя в отношении .постороннего лица развитие эмоции в аналогичной ситуации может ограничиться простым разочарова нием. Такого рода факты свидетельствуют о том, что универсальные эмоции успеха-неуспеха, отражающие реальное продвижение в преследовании целей или возможность такого продвижения, служат в системе производных эмоций своего рода диспетчером, по сигналам которого возникают более специфические переживания. Однако насколько легко констатировать Данное функциональное проявление эмоций успеха- неуспеха, настолько трудно дать ему объяснение, так как изученность взаимодействия отдельных механиз мов и систем мотивации оставляет желать лучшего. Следует подчеркнуть, что в области мотивации четкое разграничение отдельных компонирующих систем неизбежно является условным из-за их предель ной переплетенности и, как можно думать, полевой природы взаимодействий, формирующих итоговые по буждения. Сложность такого разграничения была, в частности, показана в изучении чувств-сантиментов: «Наше исследование подтвердило изначальное пред положение об искусственности по'нятня отдельного чувства. Объектом любого чувства редко оказывает ся отдельная неизменная сущность или идея; это скорее система, способная как к внутреннему разви тию и усложнению, так и к вовлечению новых объек тов с присоединением к ним готовых эмоций и уста новок» (Phillips, 1937. Р. 309). Действительно, спинозовские закономерности раз вития производных эмоций из отношений любви и ненависти в том или ином сочетании могут проявлять ся в общении друзей, родителей и детей, супругов, в профессиональной, эстетической деятельности, да и при случайной встрече. Но это значит, что мотива- ционная система, отвечающая за эмоциональные вза имоотношения людей и специфическая по отношению к этому роду деятельности, оказывается достаточно универсальной, если рассматривать конкретные сфе ры ее проявления. Поэтому по отношению к склады вающимся в онтогенезе системам ведущих эмоций,, мотивирующих отдельные виды деятельности, более точным будет различение не специфических и уни версальных подсистем производных эмоций, а более и менее универсальных подсистем. Уточнение особенностей организации мотивацион- ной сферы будет продолжено ниже при обсуждении феномена мотивационной фиксации. Функции эмоций успеха-неуспеха. Общее функ циональное назначение системы производных эмоций,. являясь, можяо сказать, одним из лейтмотивов дан ной ра'боты, было уже неоднократно представлено: это — ситуативное развитие мотивации, обеспечиваю щее перераспределение мотивационного значения ве дущих побуждений на всевозможные значимые для них обстоятельства, промежуточные цели активности и собственные действия, а вместе с тем, при дополнительном условии фиксации возникающих ситуативных отношений,—и онтогенетическое ее развитие. Понятно, что в этом общем назначении отдельными

видами производных эмоций осуществляются более специфические функции. Охарактеризуем некоторые ич них на основе прежней публикации (Вилюнас, 1976). Функциональное назначение эмоций успеха-неус пеха в общих чертах подсказывается попыткой осмыслить их эволюционную необходимость. Действи тельно, деятельность, побуждаемая только выражаю щей потребность ведущей эмоцией, при столкновении с непреодолимым препятствием продолжалась бы до полной потери сил. Живому существу необходим ме ханизм, который «выключал» бы фактор, побуждаю щий деятельность, как только она оказывается бес смысленной или даже просто нерентабельной, т. е. который выполнял бы по отношению к ведущему побуждению стоп-функцию. Такой механизм сущест вует, так как часто можно на-блюдать, что активность индивида, воспринимающего предмет своей потреб ности в недостижимых условиях, с самого начала исчерпывается одним созерцанием. Недостижимость предмета ведущей эмоции как бы 0'бессмысливает его, хотя, убра.в фактор, препятствующий его дости-'жению, нетрудно убедиться, что это обессмыслива- ние является ситуативным и условным. По всем признакам именно эмоции успеха-неуспе ха служат в качестве того универсального механиз ма, который подключается к процессу регуляции деятельности и на основе накапливаемого опыта опо вещает индивида о достижимости целей и оправдан ности активности. Такое представление более или менее прямо согласуется как с эмпирическими иссле дованиями, например уровня притязаний (Lewin а. о., 1946). выученной беспомощности (Хекхаузен, 1986. Гл. 11), так и с теоретическими взглядами. Согласно У. Макдауголлу, функциональное назначение эмоций успеха заключается в том, что они «усиливают и под держивают» исходное побуждение к цели, эмоций не успеха — что они это побуждение «задерживают и отклоняют» (1984. С. 106). Данное обобщенное представление допускает кон кретизацию. Дело в том, что переживания успеха-не успеха, четко выделяющиеся среди других производ- |ных эмоций, в свою очередь распадаются на несколь ко специфических подгрупп, отличающихся своим

значением в регуляции деятельности. В этом отноше нии различаются констатирующие, предвосхищающие и обобщенные эмоции успеха-неуспеха. Эмоция, констатирующая фактический успех-неус пех, сопровождает отдельную попытку приближения к цели. Согласно «биологической теории эмоций» П. К. Анохина (1964), рассматривающей, по существу, именно эмоции успеха-неуспеха и изображающей фи зиологический механизм их возникновения, они яв ляются результатом сличения «обратной афферента- ции», несущей информацию о реальных достижениях действия, и его «акцептора», т. е. ожидавшегося эф фекта, и сигнализируют о совпадении-рассогласова нии этих двух — полученной и требующейся — харак теристик действия. В функциональном проявлении положительная эмоция, завершающая удавшееся действие, его «санк ционирует», закрепляет, тогда как отрицательная — немедленно ведет к поискам «новой комбинации эф- фекторных возбуждений», т. е., задерживая неоправ давший себя способ достижения цели, она в то же время усиливает поиск новых проб. Таким образом, эмоциональные переживания, констатирующие в дея тельности успех-неуспех, отвечают за смену проб в поведении «пробами и ошибками», являясь, по сло вам П. К. Анохина, тем «своеобразным „пеленгом", который или прекращает поиски, или вновь и вновь организует их» (1964. С. 356). Что представляла бы собой деятельность, не во оруженная таким «пеленгом», можно видеть в экспе риментах по выработке так называемой фиксации (Maier, 1949), где необходимость действовать в ус ловиях полной случайности достижений как бы вы ключает эмоции успеха-неуспеха из сферы регуляции поведения. Даже многократный неуспех не приводит в таких случаях к модификации действий, индивид отчаянно повторяет одну и ту же бессмысленную пробу. Подобно многим другим эмоциональным переживаниям, эмоции, констатирующие реальный успех-неуспех, способны переключаться на свои причины, фиксироваться на них и вновь воспроизводиться при повторном столкновении с ними уже в качестве эмоций, предвосхищающих возможные удачи или затруднения.

Предвосхищающие эмоции успеха-неуспеха, возникая при одном восприятии условий, служивших причиной радостей и огорчений в прошлом, сигнализируют субъекту о вероятном исходе действий до реального их совершения. Такая опережающая информация о безысходности действий в одном направлении и о вероятном успехе в другом существенно облегчает субъекту поиск пути достижения цели, делает этот поиск «эвристическим» (Тихомиров, Виноградов, 1969). Из поведения исчезают слепые, заведомо бессмысленные пробы, оно становится более адекватным, экономным. Именно в «эвристической» функции отчетливо обнаруживается приспособительное значение положительного переживания успеха. Эмоция, констатирующая в деятельности успех, возникает тогда, когда деятельность уже завершена, цель достигнута, и казалось бы, что в этом случае эмоция лишена какого бы то ни было смысла. Однако она образует следы, актуализирующиеся при сходных обстоятельствах в будущем и склоняющие субъекта отдать предпочтение тем пробам, которые ранее завершались успехом. В противоположность предвосхищению неуспеха, лишь суживающему зону проб, ограничивающему поведение, следы прошлых успехов открывают субъекту конструктивные решения, направляют поведение; так, обезьяна после успешного приближения к себе приманки с помощью палки в повторных пробах начинает отдавать предпочтение предметам удлиненной формы. Но после успехов в доставании высоко подвешенного плода с помощью ящика, использованного в качестве подставки, обезьяна впоследствии пытается применить этот же предмет и для добывания приманки из-за решетки. Подобные попытки, выделенные Кёлером (1930) в отдельный класс «грубых ошибок», являются хорошей иллюстрацией как самого влияния предвосхищающих эмоций успеха-неуспеха на деятельность, так и меры его совершенства. Показательно, что на такого рода ошибки способен также и человек. Так, испытуемый, добившись успеха в решении шахматной задачи при помощи некоторой фигуры, неосознанно и неоправданно отдает ей предпочтение при решении следующей задачи (Виноградов и др., 1977).

Опыт многочисленных радостей и огорчений в прошлом, актуализирующийся в виде предвосхищаю щих эмоций, по мере накопления обобщается. За эмо цией отчаяния лежит, как правило, не единичный не успех, а ряд переживаний, следовавших за всевозмож ными и тем не менее безуспешными попытками приближения к цели. Подобным образом обобщаются переживания, предвосхищающие успех-неуспех на от дельных этапах сложной деятельности; так, пережи вания спортсмена по поводу отдельных моментов предстоящей игры сливаются в общую тревогу за ее исход в целом. Обобщенная эмоция успеха-неуспеха взаимодей ствует с ведущим эмоциональным переживанием, по буждающим к деятельности, усиливая его, когда пред восхищается скорый успех, и лишая его побуждаю щей силы при предвосхищении трудностей и неудач. Таким о'бразом, именно данная разновидность эмоций успеха-неуспеха осуществляет по отношению к веду щему побуждению упоминавшуюся стон-функцию, лабораторный вариант которой изучается под назва нием выученной беспомощности (Levis, 1976; Maier, Seligman, 1976). Принцип взаимодействия эмоциональных пережи ваний, возникающих при восприятии предмета потреб ности в знакомой субъекту ситуации, можно условно сравнить с взаимодействием импульсов центральной и периферической зон в рецептивных полях зритель ной системы (см. Сомьен, 1975. С. 229; Hubel, 1963). Предположим, что образ среды тоже состоит из двух зон, продуцирующих два различных эмоциональных «импульса». Центром образа воспринимается предмет потребности, вызывающий ведущее побуждение, пе риферией — окружающие этот предмет условия, кото рые успехи-неуспехи в прошлом «разметили» так, что их восприятие сопровождается некоторой предвосхи щающей обобщенной эмоцией. «Выход» такого поля, так же как исетчаточного, зависит от взаимодействия обоих импульсов: благоприятные условия санкциони руют ведущее побуждение, неблагоприятные—нала гают вето. Чем сильнее потребность, чем интенсивнее ведущее побуждение — тем более верный неуспех должен предсказываться обобщенной эмоцией, чтобы это побуждение было задержано. Только таким взаимодействием, как бы решающим вопрос «стоит ли игра свеч», можно объяснить, например, 'почему кошка не взбирается на каждое дерево, на котором сидит воробей. Для полноты картины следует добавить, что наряду с важнейшими функциями, которые эмоции успеха-неуспеха выполняют в ситуативном развитии мотивации сами по себе (взаимодействие с ведущим побуждением, регуляция его выхода в действие, участие в выборе способа действия), ими еще осуществляется отмеченная несколько выше роль посредника, подключающего к регуляции деятельности другие производные эмоции. В типичном случае такое подключение означает привлечение к регуляции более специфических механизмов мотивации. Произвольное и эмоциональное разрешение ситуаций. По отношению к произвольно субъектом регулируемой активности'могут быть выделены три случая совокупного проявления производного эмоционального процесса, которые скорее представляют собой два крайних и промежуточный моменты некоторой непрерывности. В первом из них этот процесс развивается исключительно или преимущественно под влиянием познавательной активности субъекта, выявляемых ею связей и зависимостей, т. е. управляется субъектом, является им ведомым. Согласие между субъектом и возникающими эмоциями не обязательно должно быть абсолютным, между ними вполне возможны непринципиальные расхождения и компромиссы. Так, человек, уступая эмоции, может с полным внутренним согласием отложить в сторону наскучившую работу, хотя раньше намеревался довести ее до конца; в другой ситуации он может желать рассердиться и даже предпринимать усилия в этом направлении, но потом смириться с тем, что из этих усилий получилось. Такого рода расхождения между инстанцией субъекта и ею не управляемыми, но тем не менее санкционируемыми эмоциями не означают конфронтации между ними и не вызывают раздвоения побуждений. Способ решения задач субъектом в таких условиях трактовался ранее автором интеллектуалистически и выделялся под названием «разумного». Второй случай развития производных эмоций отличается относительной .автономностью от намерений субъекта и способностью формировать альтернатив ные побуждения. Обычно это наблюдается при дей ствии сильных ведущих побуждений или в неожидан ных, непредвиденных субъектом ситуациях, при его затруднениях в поиске адекватного из них выхода. Специфические мотивационные системы в таких слу чаях как бы перехватывают инициативу и пытаются навязать субъекту то или иное разрешение ситуации, которое, в противоположность предыдущему, может быть названо эмоциональным. Способность специфических механизмов мотивации навязывать человеку определенные поступки связана с включенностью в цепи развивающихся производных эмоций побуждающих переживаний. Такие эмоции, как страх, гнев, стыд, зависть, ревность, восхищение, благодарность, уважение, симпатия, не представляют собой сугубо оценочных состояний, из них следуют определенные, иногда очень сильные желания. А по скольку желание суть «не что иное, как самое стрем ление действовать» (Спиноза, 1957. С. 570), возникаю щие производные эмоции побуждают человека в си туации к определенным действиям. Каждый пример, когда человек испытывает неко торое желание, в то же время понимая, что реализо вать его в данной ситуации не следует или «просто нельзя», когда перед ним возникает дилемма, посту пать ли так, как «хочется», или же так, как «надо», можно рассматривать как доказательство способности производных эмоций к проявлению, независимому от планов и намерений субъекта, возможности парал лельного развития им санкционированной и несанк ционированной ситуативной мотивации. Часто раз двоенное развитие ситуативных побуждений выра жает противоречие между дальней мотивацией, поддерживаемой и развиваемой субъектом, и непо средственными эмоциональными реакциями на си туацию. Слова «разрешение ситуации» в случае автоном ного развития производных эмоций не следует пони мать буквально. Разрешает ситуацию действие, реально выполненное субъектом, а не желание — «самое стремление действовать». Производные эмоции в данном случае предлагают субъекту всего лишь свой вариант такого разрешения, с которым он имеет возможность и не согласиться. Однако сохранение субъектом общего контроля над выходом производных эмоций в действие не означает их полного отстранения от поведения. Даже когда в случае упомянутой дилеммы человек принимает решение поступать по предписаниям «надо», разнообразные «хотелось бы» продолжают существовать как психические феномены, определяя содержание внутренней жизни, ибо подчинить разумному решению течение мысли значительно труднее, чем внешнее поведение. Воздерживаясь от побуждаемого эмоцией поступка, человек тем не менее может оказаться не способным устоять перед натиском замещающих грез и размышлений, отвлекающих его от выполняемой деятельности и снижающих ее продуктивность. Проблема всевозможных последствий и эффектов данного, отвлекающего влияния производных эмоций на деятельность получила в современной психологической литературе стихийное обособление и обсуждается под названием стресса (Вилюнас, Овчинникова, 1972; Китаев-Смык, 1983; Леви, 1970; Appley, Trumbull, 1967). Третий случай развития производного эмоционального процесса отличается крайней степенью его независимости от произвольной регуляции деятельности, доминированием «ад ней, тем, что эмоциональное разрешение ситуации происходит буквально. Речь идет о развитии аффектов, способность которых навязывать человеку определенные действия иногда используется как существенный признак их определения: «Аффект—это стремительно и бурно протекающий эмоциональный процесс .взрывного характера, который может дать не подчиненную сознательному волевому контролю разрядку в действии»; «Действие в состоянии" аффекта, т. е. аффективное действие, как бы вырывается у человека, а не вполне регулируется им» (Рубинштейн, 1946. С. 495). Такое обнаружение аффекта является, можно сказать, предусмотренным, так как с биологической точки зрения он представляет собой универсальную закрепившуюся в эволюции «аварийную» реакцию на экстремальную ситуацию, не получающую разрешения, а со стороны мотивационной регуляции означает возвращение к инстинктивному поведению в случае, когда механизмы онтогенетически развивающейся мотивации не способны обеспечить более совершен ное ее разрешение. Именно этим объясняются приз наки аффекта, свидетельствующие об отстранении инстанции субъекта от регуляции активности - - тор можение других психических процессов, так называе мое сужение сознания, предельная концентрация вни мания на предмете аффекта и др. Особенно ярко они . обнаруживаются в случае патологического аффекта (Калашник, 1941). Способность аффекта навязывать разрешение си туации 'получила признание ,в уголовном законода тельстве, предусматривающем меньшую ответствен ность за преступления, совершенные в этом состоя нии (см. Коченов, 1980; Кудрявцев, 1988; Снтковская, 1983). Конечно, разнообразие взаимоотношений между произвольной регуляцией активности и производным эмоциональным процессом нельзя сводить к выде ленным случаям идиллического согласия, конкури рующей конфронтации и подавления эмоциями субъ екта. Однако эти три варианта взаимоотношений нрезентируют ключевые моменты той полной дина мики, а порой и драматизма состязательности, в ус ловиях которой высшие инстанции регуляции стре мятся совладать с механизмами ситуативного разви тия мотивации и целенаправленно их использовать. Феноменология невротических симптомов (Кемпин- ски, 1975), защитных процессов (Sjoback, 1973), силы «Я» (Бассин, 1969) большей частью определяется итогами и успешностью этих попыток совлада.ния. Итак, в функциональном аспекте производные эмоции обнаруживаются весьма разнообразно. В са мом общем своем назначении они определяют способ деятельности и этим отличаются от ведущих побуж дений, которые отвечают за 'ее направленность, ко нечные цели. Однако 'следует сделать оговорку отно сительно того, что различение этих классов эмоций, как и многие другие различения в области мотивации, не имеет абсолютного характера и является скорее соотносительным, функциональным. Дело в том, что многие ведущие эмоции являются

экспроизводными, по происхождению представляя собой фиксированные и потерявшие связь с ведущим отношением производные эмоции. Но такая потеря связи, приобретение онтогенетически производной эмоцией функциональной автономности, часто не бывает полной. Поэтому некоторая эмоция, проявляющаяся в конкретной ситуации в качестве ведущей и функционально автономной, может оказаться производной как по 'происхождению, так и в отношении более дальних жизненных планов. Подробнее проблема автономности мотивационных образований будет рассмотрена при обсуждении мотивационной фиксации. Заключение. Ознакомление с феноменом эмоционального переключения и его отражением в психологической литературе, а также последующая попытка обобщить этот материал позволяют заключить, что эгяоционалыюе переключение является одной из главных «единиц» ситуативного развития эмоций — сложнейшего по организующим его механизмам, составу эмоций и выполняемым функциям процесса. В этом процессе эмоциональное переключение способно проявляться многократно и многоступенчато, так как оно задействовано в организации как универсальных (переключение на причину эмоции успеха-неуспеха), так и более специфических (переключение 'сопереживаемой эмоции любимого или ненавидимого лица) механизмов мотивации; оно, таким образом, является как бы метауннверсальным механизмом ситуативного развития мотивации. В случае проявления эмоционального переключения в составе механизмов специфических мотивационных систем развитие эмоций на его основе может быть описано при помощи достаточно конкретных закономерностей, сформулированных, в частности, в учении Б. Спинозы и допускающих формализацию (ср. Naess, 1971; Naess, Wetlesen, 1967). Дальнейшее уточнение особенностей эмоционального переключения сталкивается с затруднениями, •связанными со 'спецификой проявления этого механизма в условиях высших 'форм отражения. Рассмотрим этот вопрос отдельно.

Специфика ситуативного развития эмоций в человеческой психике

Феноменология ситуативного развития эмоций сви детельствует о том, что основой для эмоционального переключения могут служить весьма разнообразные связи, причем не только собственно «причинные», .но и соответствующие инспирирующей, кондициональ- ной, функциональной детерминации (Огородников, 1985), т. е. сигнальные, ассоциативные, корреляцион ные (ср. Wilson, 1972). Важно подчеркнуть 'их субъ ективность: эмоциональное переключение подчинено- не объективной детерминации, которая может отра жаться неполно или неверно, а именно «причинно сти», усматриваемой субъектом; если при выработке условного рефлекса вся объективная детерминация субъекту открывается только, скажем, в виде систе матического предшествования звонка появлению пи ши, именно звонок воспринимается им в качестве «причины» кормления и вследствие переключения становится приятным событием-сигналом. Данные о динамике эмоций исключают домини рующее в современной психологии представление об эмоциональной жизни как о последовательности не зависимых эмоциональных реакций на определенные условия и ситуации. Как известно, любое явление (воздействие, предмет, событие), в том числе и зна чимое с точки зрения актуальных потребностей, от ражается субъектом не изолированно, а в контексте целостной ситуации, в образе которой оно неминуемо и разнообразно связано с другими явлениями. Из-за существования таких связей эмоциональный процесс,. вызванный потребностно значимым явлением, не ис черпывается возникновением к нему локализованного эмоционального отношения, а распространяется в об разе, переключаясь по этим связям на другие явле ния, выступающие в качестве условий, причин, сиг налов исходного эмоциогенного события. Поэтому нас возмущает, например, не только сам по себе без нравственный поступок человека, но и сам человек, те люди, которые его таким воспитали, те, которые его не остановили, даже те, которые не согласны разделять наше возмущение, законы, если мы считаем, что они недостаточно суровы к безнравственности»

„ т. п. Эмоция, вызванная некоторым событием, в об-•оазе как бы взрывается, окрашивая ряд других связанных с этим событием явлений. Такой «взрыв» составляет .ряд отдельных эмоциональных переключении. Очевидно, что масштабы такого «взрыва» определяются когнитивной сложностью образа, в контексте которого отражается эмоциогепное воздействие. Не менее очевидно, что именно в этом отношении обнаруживаются наибольшие и качественные различия между психикой животных и человека, младенца и взрослого. Осознание человеком некоторого события означает его автоматическую локализацию .в «образе мира» с присущей ему всеобщей взаимосвязанностыо составляющих элементов, что открывает перед эмоцией, вызванной этим событием, неограниченные воз можности 'переключения 'и развития. Что только не способен перебрать в мыслях человек, застряв на час в лифте и из-за этого пропустив важнейшее дело— от нерадивости аварийных служб до судеб цивилиза ции, попадающей во все 'более угрожающую зависи мость от техники, причем все это получит ту или иную эмоциональную окраску, ведущую происхождение от исходного отчаяния и расстройства. Понятно, что сложность этого эмоционального процесса не идет ни в какое 'сравнение с тем, что в аналогичной ситуации произошло бы в психике животного или младенца, для которых вынужденное 'пребывание в тесном про странстве тоже могло бы стать крайне неприятным, но психический образ которых предоставляет возмож ность для переключения этой эмоции только на от ражаемое здесь и теперь, а также несколькими ми нутами раньше. Такого рода сравнения достаточно настойчиво склоняют к выводу о том, что различия в механизмах развития мотивации животных 'и человека опреде ляются прежде всего различиями в познавательном отражении ими действительности, создающими в че ловеческой психике качественно новые условия для проявления этих механизмов, тогда как 'сами меха низмы в обоих случаях остаются в принципе теми же. Подобные взгляды могут быть приписаны школе И. П. Павлова, так как речь в качестве «второй сиг нальной системы», наличие .которой прежде всего

различает высшую нервную деятельность животных и человека, относится к социогенным новообразова ниям познавательного характера. Достаточно откро венно их формулировали представители бихевиориз ма (см. Якобсон, 1969. С. 49—53)10. Данная точка зрения обычно оспаривается, одна ко скорее на интуитивном уровне, из-за методологи ческих убеждений и естественного нежелания чело века уподобляться животным, чем на основе серьез ной аргументации. Дело в том, что при 'сегодняшнем уровне знаний получить тщательно проработанный и убедительный ответ 'на этот вопрос очень трудно. На помним, что проведенное выше сопоставление моти- вационного обусловливания и опосредствова'ния как двух крайних вариантов эмоционального переключе ния обнаружило отличия именно в условиях прояв ления этого механизма (уровень представлений, целе направленное использование), но не в самом меха низме. Однако это еще не значит, что никаких внутренних отличий нет. Отметим несколько обстоя тельств, затрудняющих их выявление. Отражение меры реальности. Одно из отличий касается особенностей развития эмоционального про цесса в случае воображаемых событий, в плане пред ставлений. Выше по этому поводу отмечалось, что воображаемые события в типичном случае обладают меньшей эмоциогенностью по сравнению с реально наблюдаемыми событиями: представление 'смерти не поражает человека так сильно, как сама смерть, са мое живое представление встречи с другим челове ком тоже, по-видимому, 'не способно вызвать всех эмоций, которые будут испытаны, если встреча со стоится. Как писал Спиноза: «Аффект, причина кото рого, по нашему воображению, находится перед нами в наличности, сильнее, чем если бы 'мы воображали ее не находящейся перед нами» (1957. С. 531). Но известно, что иногда и представляемые события, например приближающаяся хирургическая опеоация, 'способны вызвать достаточно сильные и действенные эмоциональные переживания. Чем определяются различия в эмоциональности представляемых событий и вместе с. тем в выраженности происходящих в этом плане эмоциональных переключении? Достаточно очевидно, что воспринимаемые события 'более эмоциогенны из-за своей реальности, их отражения с качеством (переживанием) действительного существования и что отсутствие этого качества служит главным препятствием для возникновения эмоций: представление самых ужасных условий, в которых может оказаться человек, не вызывает сильных эмоций 'из-за понимания того, что в действительности.всего этого нет. Для рассматриваемого вопроса об эмоциональности представляемых событий важнейшее значение имеет то обстоятельство, что они тоже могут переживаться как реальные и что в этом отношении между ними и воспринимаемыми событиями существует скорее плавный переход, чем отчетливая граница. Так, если только что воспринимавшийся человек на минуту уходит в другую комнату, то его присутствие в ней, с одной стороны, представляется, с другой — переживается как вполне реальное, так же, 'как наличие в ней окон, мебели и других элементов постоянной обстановки. Но если эта комната имеет другую дверь, то с прохождением времени чувство реальности, сопровождающее представление о пребывании в ней человека, может смениться постепенно укрепляющимся сомнением, переходящим в уверенность, что его там нет. Подобно этому и образы будущих, предвосхищаемых событий обычно различаются оттенками переживания, отражающего их вероятность, меру возможной реальности. Такое различие обнаруживают, например, представление о том, что скоро опустится солнце и станет темно, 'имеющее почти ту же степень реальности, как воспринимаемый вид заката, и мысль 'о лотерейном выигрыше или падении невдалеке метеорита. Существование субъективных переживаний, отражающих меру реальности представляемого содержания, недостаточно рефлексируется как в повседневной жизни, так и в психологической теории из-за их Привычности, постоянного и естественного присутствия в актах отражения. Именно поэтому их столь отчетливо высвечивают случаи нарушений и непри вычных проявлений, например, .когда в психотических состояниях действительность перестает воспринимать ся реальной или, наоборот, реальными начинают ка заться галлюциогенные 'образы ". Каждому человеку известно чувство облегчения после кошмарного сна, когда он убеждается, что 'переживание реальности, •столь убедительное в сновидении, было ложным. Не-' что подобное—дискредитация чувства уверенности в положении представляемых вещей — происходит на сеансах иллюзионистов, причем характерно, что та кое чувство, как и все иллюзии, возникает и при по- •нимании 'его неолравданности. В естественных усло виях чувство реальности обычно себя оправдывает и поэтому не привлекает рефлексирующего внимания. Данные об отражении меры реальности представ ляемого содержания свидетельствуют о том, что «об разу мира» человека 'наряду с другими структурными особенностями присуща специфическая организация по параметру соответствия этого содержания объек тивной действительности. В литературе существова ние такой организации упоминается редко, как пра вило в .виде простого 'противопоставления двух край них степеней реальности отражаемого содержания; так, по утверждению Р. Г. Натадзе, «во всех ...про явлениях воображения ... резко различаются две фор мы его, детерминируемые противоположным отноше нием субъекта, 'целостной личности к представляемо му: это переживание воображаемого, с одной стороны, при полной уверенности субъекта в реальной данно сти представляемого и, с другой стороны, при знании о его нереальности» (1972. С. 7). Более точным, по всей видимости, является 'представление К. Левина, подчеркивавшего существование различий в степени реальности содержания «жизценного пространства» 12: «Греза, смутная надежда имеет в общем и целом меньше реальности, чем действие; действие иногда имеет больше реальности, чем речь; восприятие — больше, чем воображение; отдаленная «идеальная цель» менее реальна, чем «реальная цель» безотлагательно выполняемого действия» (Lewin, 1936. Р. 196). Такого рода различия, для изображения которых К. Левин ввел в «жизненное пространство» третье измерение, говорят о том, что организация отражения меры реальности в «образе мира» имеет характер градиента, простирающегося от максимально достоверного содержания, в которое входит прежде всего образ воспринимаемой ситуации, до ирреальных, заведомо 'не соответствующих действительности представлений. В градиенте реальности между этими крайними полюсами локализуются все другие отдаленные во времени и пространстве и имеющие различную степень правдоподобия события. В действительности картина является еще более сложной, поскольку этот градиент не однороден. Так, его заметно модифицирует, как это отражено в «жизненном пространстве» К. Левина, временная перспектива: прошедшее событие — и несомненная бывшая реальность, и, с другой стороны, нечто, чего в реальности нет и никогда не будет. Зависимость силы возникающих эмоций и, стало быть, размеров и характера упоминавшегося выше эмоционального «взрыва» от меры реальности воображаемого содержания отчетливо обозначена еще в учении Б. Спинозы. В нем утверждается, в частности, что «аффект к вещи, которую мы воображаем необходимой, при прочих условиях равных, сильнее, чем к вещи возможной», к вещи возможной — сильнее, чем к вещи случайной, а к последней — чем к прошедшей (1957. С. 533—534). К. Левин эту же зависимость констатировал в терминах своей концепции, объясняющей динамику психических явлений без привлечения эмоциональных процессов: «Эксперименты показали, что степень реальности является весьма

важной динамической особенностью почти всех психо логических объектов и процессов. Особенно это об наружили эксперименты, в которых исследовались уровень притязаний, возникновение и проявление за мещающих действий, формирование и изменение це лей, эмоциональные процессы, память, игра» (Lewin 1936. Р. 197). К сожалению, сделать следующий шаг и перейти от феноменологической констатации этой зависимости к некоторому ее пониманию и объяснению пока не возможно. Это связано прежде всего с неизвестностью природы субъективного носителя градиента реально сти — чувств существования, неизбежности, возмож ности, случайности и т. п., собственно которые, по всей видимости, способствуют или препятствуют эмо циональному переключению. Многие современные авторы, .стоящие на позициях когнитивной психологии и фактически сводящие регуляторные процессы орга низма к 'информационным ('см. Аткинсон, 1980; Ве- личковский, 1982; Найссер, 1981), склонны к одно природной интерпретации 'психического и скорее под держали бы когнитивную трактовку такого рода чувств. Однако существует и другая традиция, трак тующая подобные чувства (в частности, уверенности, сомнения, ожидания) как эмоциональные (Васильев и др., 3980; Рибо, 1898; Bain, 1875; Claparede, 1928). Попытки разобраться в вопросе о том, когнитив ную, эмоциональную, 'смешанную или какую-то еще природу имеет градиент реальности, иначе говоря, является ли он компонентом когнитивной (в собствен ном .смысле , слова) или эмоциональной сложности, выводят на одну из центральных и вместе с тем про должающих оставаться таинственными про'блем пси хологии—проблему субъективного переживания (см. гл. 3), в отношении которой в современной литера туре отсутствуют даже традиции обсуждения. Оче видно, что данное обстоятельство затрудняет обос нованный ответ на поставленный выше вопрос о природе различий эмоционального переключения у животных и человека. Но это не единственное об стоятельство. Проблема изменения модальности эмоций. Как показала обсуждавшаяся выше феноменология ситуативной динамики эмоций, важнейшая особенность

процессов эмоционального переключения состоит в том, что в них наряду со сменой предмета, на который направляется эмоция, происходит изменение характера эмоционального переживания. Из-за этой особенности одно и то же исходное эмоциональное событие, например физическая 'боль, может привести к развитию различных эмоций: досады, если мы боль причинили себе сами, возмущения — если она была вызвана чьим-то неосторожным движением, гнева — если мы убеждены, что она была доставлена нам по сознательному намерению, и др. Изменения, которые претерпевают эмоции, переключаясь на новый предмет, зависят от особенностей не только связи, по которой происходит переключение, но и предмета, на который оно происходит, его ранее сложившегося мотивационного значения: в условиях, три которых один человек вызовет наше возмущение, другого, скажем пожилого, мы будем склонны простить. Кроме того, эти изменения зависят от предшествовавшего эмоциогенному событию настроения человека, так что в целом они являются следствием весьма сложных взаимодействий. К сожалению, эта важная сторона эмоциональной жизни для психологии тоже продолжает оставаться малоизвестной. Во всяком случае судить о том, в какой мере сложнейшие превращения переключающихся эмоций обусловлены когнитивной сложностью психики человека, предполагающей неизбежное взаимодействие эмоций, 'и в какой — принципиальными изменениями в организации его эмоциональной сферы, на основе имеющихся данных нет "возможности. Поэтому обозначим этот вопрос как проблемный, отмечая, что в любом случае механизм эмоционального Переключения в главных своих особенностях сложился в биологической эволюции и что социогенное происхождение может иметь только дальнейшее его совершенствование. «Натуральное» и опосредствованное развитие мотивации. Представление о преемственности и взаимосвязанности механизмов развития биологической и социальной мотивации не выпадает из общей картины развития человеческой психики, соответствуя положению о происхождении высших психических функций, согласно которому они формируются на основе

овладения в культурно-историческом процессе соот ветствующими натуральными функциями, их подчи нения произвольной регуляции (Выготский, 1983а). Правда, поскольку учеп.ие о высших психических функциях создавалось на материале познавательных процессов, прямой его перенос 'в область мотивации едва ли допустим, однако .в проведении сравнения и поиске общего ничего 'предосудительного, по-видимо му, нет 13. Так, произвольное, опосредствованное запоминание можно охарактеризовать как то же самое непосред ственное запоминание, только специально направлен ное и организованное прн помощи переструктуриро вания материала, повторений и других освоенных в онтогенезе приемов и средств. Подобно этому и мо- тивациошюе опосредствовапие представляет собой то же самое эмоциональное переключение, которое обес печивает «натуральное» развитие мотивации, только специально организованное и направленное при по мощи искусственно вызываемых эмоций и представ ляемых образов, причем любого уровня обобщения .и абстракции. Иначе говоря, если «натуральное», не посредственное развитие мотивации происходит на основе реальных событий жизни и в пределах реаль но отражаемых ситуаций, то опосредствованное раз витие -- на основе идеальных моделей событий 'и си туаций, что снимает с этого процесса временную и 'пространственную ограниченность и делает доступ ной для него сферу обобщенных образов и идей. Идею развития высших форм мотивации на осно ве естественных потребностей высказывала Л. И. Бо-жовшч. Рассматривая данные о формировании намерений как «результате опосредствования потребностей

человека его сознанием», она заключает: «Это позволяет, как нам кажется, понять процесс развития побудительных сил человеческого поведения как процесс превращения естественных (натуральных, по терминологии Л. С. Выготского) потребностей в их опосредствованные формы, свойственные только человеку как общественному существу. Такое понимание развития потребностей 'позволяет рассматривать его как совершающееся по тем же 'общим (установленным еще Выготским) законам, по которым идет развитие и всех других психических процессов и функций: из непосредственных они становятся опосредствованными, из непроизвольных — произвольными, из неосознанных—сознательными» (1972. С. 39). Рассмотренные выше данные об эмоциональном переключении подтверждают этот вывод. Эмоциональное переключение как основа психологических механизмов развития мотивации обеспечивает, 'строго говоря, только ситуативное ее развитие—возникновение 'новых мотивационных отношений к тем предметам, которые оказались потребностно значимыми в наличной ситуации. Как уже отмечалось, онтогенетическое развитие мотивации имеет место только в том случае, если такие ситуативные мотивационные отношения оставляют следы в опыте индивида, фиксируются в нем и воспроизводятся при отражении этих предметов в будущем. Рассмотрим данные, касающиеся этой важной стороны развития мотивации.

МОТИВАЦИОННАЯ ФИКСАЦИЯ

Содержание и состояние проблемы фиксации мо тивационных отношений можно передать следующими словами К. Д. Ушинского: «Признавая, что в жела нии есть необходимо воспоминание раз или несколько раз испытанного нами чувствования, мы должны признать, что чувствования, как и представления, вышедшие из нашего сознания, оставляют в нас сле ды, которые потом возрождаются при воспоминании. Сохранение в пас, 'бессознательно для нас самих, этих следов чувствований, как и следов представле- "ий, одинаково таинственно и одинаково не подлежит

.i-имнепию» (lybU. Т. 9. С. 403)14. Действительно, сам по себе факт онтогенетичес кого развития мотивации, приобретение и сохранение предметами мотиванионного значения, которого они раньше не имели, свидетельствуют о неизбежности фиксации в некоторой форме этого значения в опыте индивида, и в этом смысле способность мотивацион- ного события оставлять следы не 'подлежит сомнению. Что касается таинственности, то этот феномен про должает сохранять ее и в настоящее время. Это свя зано прежде всего со сложностью дифференциации в процессах накопления, сохранения 'и воспроизведе ния опыта собственно мотивационных и познаватель ных моментов. Рассмотр):?,! это подробнее.

Эмоции и память

Как по формальным признакам, так и по существу фиксация в опыте следов мотнвационных воздействий тесно связана с процессами памяти и научения. Бо гатые традиции экспериментального изучения этих процессов использовались, в частности, и для выяв ления роли, которую в них играют эмоционально- мотивационные факторы. Согласно одной из обзор ных работ «...экспериментальные исследования пока зывают, что «эмоциональные факторы» заметно влияют на память. Это влияние проявляется не толь ко в объеме воспроизведения заученного материала, но сказывается также в его опознании и переучива- ним, равно как в воспроизведении и узнавании соб ственного опыта, времени реакции при ассоциациях и воспроизведении, последовательности материала при воспроизведении в свободном перечислении, ре-интеграции опыта, ассоциативных реакциях; оно проявляется в ошибках воспроизведения, оговорках

J п» (Rapaport, 1942. Р. 100; см. также Блонский, 1979- Рейковский, 1979. Гл. 4; Meltzer, 1930; Weiner, 1966a, 1966b). Для усиления этого вывода можно добавить, что в экспериментальном изучении 'памяти, особенно в случае .использования способности человека к произвольному запоминанию, возможен известный разрыв между мотивацией этого .процесса (зачем запоминается) 'и его содержание?»: (что именно запоминается, например, бессмысленные слоги), ослабляющий влияние на него эмоционально-мотивационных факторов. В естественной ж.изпи такое влияние выражено значительно больше, так как в ней по очевидным причинам запоминаться (заучиваться) должно прежде всего то, что .имеет отношение к потребностям и процессу их удовлетворения (и в силу этого вызывает эмоции). Об этом свидетельствуют, в частности, описанные 3. Фрейдом (1916) факты мотивированного забывания, а.также исследования непроизвольной памяти, в 'проявлениях которой мотивацнонные факторы, определяя строение и характер активности, играют не просто важную, а главную роль (Зейгар-ник, 1979; Зинченко, 1961; Смирнов, 1966). Однако такого рода исследования, показывая несомненное и разнообразное влияние эмоций на запоминание, сохранение и воспроизведение связанного с ними познавательного содержания, представляют •весьма неопределенные 'и неоднозначные данные о фиксации в опыте индивида самих эмоций, о том, актуализируется ли вместе с воспроизведением познавательного материала его (выражаемое эмоциями) мотивационное значение. Это объясняется прежде всего различиями в возможности объективного контроля в экспериментах обеих составляющих опыта: если сохранение познавательного материала легко устанавливается на основе воспроизведения, то для выводов о сохранении эмоций обычно приходится использовать значительно менее надежные субъективные отчеты. Объективные показатели (мимические, физиологические) позволяют контролировать, как известно, лишь грубые, относительно выраженные и продолжительные эмоциональные состояния. Рассмотрим для примера конкретное утверждение испытуемого: «С. сильно напугал меня ложным известием о смерти моего сына, и с тех пор мне очень неприятно видеть его, хотя он хороший человек» (Блонский, 1979. С. 157). Какие экспериментальные процедуры в данном случае могли бы помочь восста новить с точностью весь комплекс пережитых испы туемым эмоций—изначальный испуг и отчаяние, по следовавшее затем радостное облегчение и, по-види мому, возмущение источником хотя и непреднамерен ной, но столь страшной дезинформации—и тем бо лее определить вклад каждой из них в формирование итогового отрицательного отношения к человеку, которого испытуемый считает хорошим? Но это еще не все затруднения. Очевидно, что запах цветка приятен не потому, что мы помним удовольствие, которое этот запах когда-то доставлял. Конечно, человек, увидев цветок издали, может предвосхитить удовольствие, настроить ся на пего, т. е. некоторое влияние прошлого опыта здесь возможно, однако своим главным составом эмо циональное восприятие запаха происходит каждый раз как бы заново, относительно независимо. Но со гласно интеллектуалистическим (когнитивистским) представлениям подобным образом эмоция возникает и .в рассматриваемом примере. По этим представле ниям имеет место следующая последовательность со бытий: при виде человека испытуемому сначала чис то познавательно вспоминается история с ложным известием о смерти, а эмоция возникает вторично как реакция на это воспоминание, т. е. ;в принципе таким же образом, как когда-то на неподтвердидшееся страшное известие, на факт и источник дезинфор мации. Но в таком случае здесь вообще нет «запомина ния» эмоций; память воспроизводит когнитивные фак ты, которые, как и цветок, вызывают эмоции относи тельно независимо. Так ли это или наоборот — сначала возникают эмоции, а затем вызванные ими воспоминания — определить в каждом конкретном случае трудно, а в реальном потоке сознания, на фоне многих чередующихся о'бразов и переживаний, по- видимому, и невозможно. Согласно Т. Рибо, посвятившему проблеме аффективной памяти специальную работу (1895), эмоции могут воспроизводиться как тем, так и другим спо-

обом; в интроспективных отчетах испытуемых этот „„тор' обнаружил как случаи, в которых «аффективное состояние вызывается только через посредство интеллектуальных состояний, с которыми оно связано» (С. 12), так и непосредственное воспроизведение эюций: «...Настоящая аффективная память, не зависящая от сопутствующих ей интеллектуальных элементов, не есть химера» (С. 16). Кроме того, Т. Рибо выделил «ложную, или отвлеченную» аффективную память, в случае которой субъект вспоминает испытанную эмоцию исключительно интеллектуально, самой эмоции не переживая; это наблюдается, например, при воспоминании давно прошедших увлечений: «Что остается 'взрослому от воспоминания об его детских играх? ...Во всех случаях подобного рода... припоминаемый аффективный отпечаток узнается, но не чувствуется,'не испытывается» (С. 15). Работа об аффективной памяти Т. Рибо положила начало исторической дискуссии, показавшей, в частности, сложность различения эмоциональных и познавательных элементов опыта и, как следствие, зависимость представлений об этом виде памяти от исходных теоретических позиций авторов (см. Блонский, 1979. С. 160—165). Показательна постановка в дискуссии .вопроса о самом существовании аффективной памяти, свидетельствующая о том, что при определенных взглядах оно, вопреки утверждению К. Д. Ушинского, вовсе не очевидно. Следует, однако, отметить, что из-за специфики этих взглядов, в частности, из-за прямого переноса приемов исследования мнемических процессов на «запоминание» эмоций, в дискуссии обсуждалась не аффективная память как таковая, а только произвольная ее форма—способность человека повторно пережить эмоции не ,в естественной ситуации, а по просьбе экспериментатора и именно «по памяти». Искусственность такого сужения проблемы отмечалась многими авторами и в настоящее время представляется очевидной: «Для 'большинства людей произвольное воспроизведение эмоциональной памяти ... по своему желанию затруднительно и часто даже не возможно. Лишь у некоторых людей, главным обра зом музыкантов, художников, артистов, произвольное ^произведение пережитых ранее эмоциональных

состояний осуществляется легко, что, очевидно, яв ляется результатом частой тренировки этого процес са» (Громова, 1980. С. !32); что касается непроиз вольной эмоциональной памяти, то «... ее извлечение происходит постоянно у всех людей, оказывая боль шое влияние на наше поведение, настроение, ПОСТУП КИ, -взаимоотношения, о чем свидетельствуют много численные примеры из нашей обыденной жизни» (там же. С. 134). Данное обстоятельство — непроизвольный харак тер фиксации я воспроизведения эмоций—свидетель ствует о том, что эмоциональная память несводима к проявлениям 'собственно мнестических процессов и закономерностей и имеет более сложную детермина цию. Очевидно, что если человек после плотного обе да не способен «'вспомнить» приятный вкус хлеба, хотя без затруднений делает это в голодном состоя нии, если, будучи обиженным, он легко представляет все 'недостатки и отрицательные черты обидчика и с трудом — его положительные качества, то такая из бирательная направленность воспроизводящихся эмо ций определяется состоянием потребностей, а не осо бенностями памяти. Затруднения, аналогичные отмеченным, возникают и при попытке рассмотреть мотивационную фиксацию по данным исследований в области научения ('см. Berlyne, 1964; Mowrer, 1950, 1960b). При обсуждении процессов мотивационного обусловливания мы стал кивались с тем, что скорость и другие особенности возникновения новых мотивационных отношений за висят от познавательного отражения связи между условным и безусловным раздражителем (Miller, Matzel, 1987). В тех случаях, .когда связь очевидна, когда индивиду для ее выявления не требуется выра ботки нового умения, навыка, перцептивного дей ствия, обусловливание, т. е. мотивационное переклю чение и фиксация, способно произойти очень быстро или сразу. Однако в более сложных случаях, в кото рых новые мотивационные отношения являются сум марным результатом познавательного выявления связи и переключения по этой связи мотивации, различить оба момента научения бывает трудно. Из-за отмеченных особенностей фиксация в опыте следов эмоций, о которой К. Д. Ушинский писал Р

„ дщлом веке как о «самой темной главе в психоло-пг (1950. Т. 9. С. 407), многими своими особенностями остается таковой и сегодня. Это нужно подчеркнуть для предупреждения о том, что некоторые нижеприводимые выводы и замечания будут более проблемными, чем констатирующими. Интенсивность и глубина эмоций. Положение о том, что способность эмоций оставлять следы в опыте зависит от их интенсивности, является, казалось бы, убедительным и ясным. Оно находит подтверждение в повседневной жизни: наиболее ярко и прочно нам помнятся когда-то сильно нас поразившие радости,. огорчения, тревоги и т. д. Зависимость обнаружена и в исследованиях поведения животных и человека (напр., Annau, Kamin, 1961; Kanungo, Dutta, 1966). Она зафиксирована в заключительной части «закона эффекта» Э. Л. Торндайка: «Чем больше удовлетворение или дискомфорт, тем больше усиливаются или ослабляются связи» (Thorndike, 1966. Р. 184). Согласно П. П. Блонскому, «можно считать вполне обоснованным следующий вывод: дольше всего помнится сильно эмоционально возбудившее событие» (1979. С. 149). Однако существуют данные, не позволяющие абсолютизировать это положение. У взрослого человека интенсивность эмоции не всегда является показателем ее важности, серьезности, что отражено, например, в пословице «Милые ссорятся — только тешатся». Согласно В. Штерну, эмоции, независимо от их силы, могут в различной пропорции сочетать признаки «серьезных» и «игровых» переживаний (Stern, 1928). «Ссоры милых» относятся к таким «полусерьезным» эмоциям, так же как и переживания на сцене актера или юношеские увлечения. Человек способен хохотать, прыгать от радости или рыдать и по пустяковой причине, просто выражая свое сиюминутное состояние или заразившись настроением окружающих людей. Ф. Крюгер лодчерк-^УЛ различие между силой эмоций и такой важной их характеристикой, как глубина, соответствие «ядерным» образованиям душевной структуры: «Глубина эмоционального переживания... существенно отличается от простой интенсивности и ситуативной силы душевного движения» (1984. С. 118; см. также Krueger,.

1928). А. Веллек, продолживший разработку этой проблемы, писал: «Я даже более решительно, чем Крюгер, настаиваю на существовании не только раз личия, но и фактического антагонизма между интен сивностью и глубиной эмоционального переживания. Эмоции взрывного характера обнаруживают тенден цию быть поверхностными, тогда как глубинные (и поэтому стойкие) эмоции обнаруживают тенден цию к меньшей 'интенсивности» (Weliek, 1970. Р. 283). Поэтому исчезновение ссор 'в семье может означать не только улучшение, но и ухудшение отношений, возникновение тихого, внешне малозаметного, но под линного и прочного разочарования. Очевидно, что в свете данных о несовпадении внешней выраженности и внутренней значимости эмо ций 15 положение о лучшем «запоминании» сильных эмоций теряет изначальную ясность. Ведь вполне воз можно, что оскорбление, 'выслушанное человеком с подчеркнутой сдержанностью, оставит IB опыте более прочные следы, чем, например, обида, усиленно вы ражавшаяся в общении с маленьким ребенком. Более обобщенно говоря, глубина эмоций, мера их 'проник новения .в собственно личностные структуры являет ся, возможно, даже более важной детерминантой их закрепления в опыте, чем их сила (интенсивность), в традиционном понимании характеризующая меру вовлечения а эмоциональные состояния тела, а 'не духа. Но если это так, то возможны случаи, когда, вопреки рассматриваемому положению, лучше запо минаются 'слабые эмоции; оно,следовательно, требует оговорки, указывающей, что речь в нем идет о'б эмо циях, уравненных в отношении глубины. Данная ого ворка, однако, не является достаточной, поскольку фиксация в опыте эмоций зависит не только от их глубины или силы. Модальность эмоций. Процессы накопления эмоционального опыта связаны с модальностью эмоций.

Проиллюстрируем это данными из исследований П П. Блонского (1979). Обнаружив, что в воспоминаниях человека из пе риода раннего детства «максимально хорошо запо минается при прочих равных условиях то, что вызва ло страдание, страх и удивление» (С. 154), этот автор отмечает, что сами эти чувства, запоминаются не оди наково; если «боль и страдание довольно часто вос производятся в виде страха», то «о запоминании удивления как чувства вообще лучше не говорить: запоминается удивившее впечатление, а чувство удив ления по своему характеру не таково, чтобы возбуж даться при однородном стимуле, так как удивление есть своеобразная эмоциональная реакция именно на новое» (С. 156). Из этих утверждений следует вывод о том, что эмоции различаются своей 'предрасположенностью, или, точнее, предназначенностью к фиксации в опыте. Действительно, вызвав и направив на некоторое яв ление познавательную активность, удивление способ ствует не только его запоминанию, но и, если эта активность успешна, собственному устранению, при чем такое устранение явно целесообразно, так как без него в мире удивляло бы и то, в чем мы давно разобрались. Нетрудно видеть и целесообразность воспроизведения боли и страдания в виде страха. Страх в отношении предметов, доставивших боль„ полезен тем, что побуждает в будущем к избеганию этих предметов; переживание же при этом на основе памяти еще и самой боли просто лишало 'бы актив ность избегания всякого смысла. Кстати, буквальное значение утверждения о том,. что боль и страдание воспроизводятся в виде страха, едва ли верно, поскольку не исключено, что человек в состоянии 'боли и страдания одновременно испыты вает и страх, который из-за упомянутой предназна ченности «запоминается»; это значило бы, что боль трансформируется в страх не 'в памяти, а только вызывает его в момент своего возникновения. Об этом свидетельствуют случаи плохого «запоминания» даже сильных болей, тоже, впрочем, целесообразного. Т. Ри-бо писал: «Врач родовспомогательного заведения говорил мне, что почти все во время родов высказывают твердое намерение больше этому не подвергаться»

и почти все своему намерению изменяют»; «Одна родившая пять раз, объявила, что немедленно по пре-' крашении болей от них ;не остается воспоминания» (1895. С. 7). Однако не следует думать, что в области фикса ции эмоций все соответствует 'принципу целесообраз ности. Было 'бы правильнее, например, если боль испытанная в зубоврачебном кабинете, подобно ро довой сразу же забывалась; известно же, что это не так и что она части нецелесообразно фиксируется, вернее — .вызывает страх, который фиксируется к воспроизводится в будущем. Неоправданная .и не адекватная фиксация эмоций лежит в основе таких патологических симптомов, как мании, фобии, навяз чивости (см. Жане, 1911; Залевский, 1976; Кемпински, 1975). Тезис о различной предрасположенности эмоций к фиксации получает поддержку и даже некоторое объяснение в свете данных об эволюционном разви тии мотивационных процессов (см. Вилюнас, 1986). Инстинктивный способ удовлетворения потребностей отличается расчлененностью поведения на ряд срав нительно мелких звеньев, каждое из которых побуж дается отдельным ключевым раздражителем. Очевид но, что такие раздражители должны восприниматься эмоционально ровно столько, сколько это тре буется для совершения необходимых действий, а за тем сразу терять свое эмоциональное значение, вер нее—передать его другому раздражителю согласно генетической лредусмотренности. «Запоминание», фик сация эмоционального значения таких раздражите лей только мешало бы осуществлению инстинктивно го поведения. Если кукушка, пристроив в чужое гнездо яичко, сразу теряет к нему интерес, то не из-за того, что у нее не развита эмоциональная память, а пото му, что дальнейшее сохранение мотивационного от ношения к яйцу у данного вида птиц не предусмот рено. Если такое сохранение было бы целесообраз ным, отношение к яйцу могло'бы зафиксироваться на основе импринтинга сразу и прочно. Фиксация эмоций обеспечивает онтогенетическое .развитие мотивации -и наблюдается там, где оно происходит; инстинкту процессы фиксации свойственны в той мере, в какой -он содержит элементы этого развития.

Природно целесообразные различия в способности эмоций закрепляться в опыте 'специфически осложняются 'в условиях многоуровнего отражения действительности в 'человеческой психике. Самый яркий g этом отношении пример—фрейдовское вытеснение (Фрейд, 1911, 1916). Оно состоит, как известно, в активном отвержении, неосознавании человеком некоторого эмоционально травмирующего содержания. Но, Д-7151 тог0 чтoбъ'^ травмирующее содержание не допускалось в сознание, необходимо по крайней мере, чтобы осуществляющая это инстанция его в таком качестве воспринимала, т. е. чтобы оно таковым отражалось в бессознательном. Получается, что фиксация эмоционального содержания на 'более низком уровне психики является условием его забывания на более высоком и что это определяется травмирующей «модальностью» эмоций. Существование такого парадоксального «запоминания» эмоций, 'которых человек сознательно не вспоминает и о которых знать ничего не желает, является еще одним источником затруднений в проблеме аффективной памяти, не позволяющим рассчитывать на простые ответы в вопросе об отношении модальности эмоций и их предрасположенности к фиксации.

Запечатление инстинктивных отношений

Варианты фиксации. Механизм возникновения новых мотивационных отношений был охарактеризован как переключение эмоции, вызванной некоторым событием, на связанные с этим событием причины, условия, сигналы и просто смежные явления. Важнейшая особенность мотивационных отношений, возникающих в результате фиксации эмоций на новом содержании, состоит в том, что они различаются степенью и характером сохраняющейся связи с породившими их эмоциогенными событиями. В обсуждении феноменологических данных мы уже сталкивались с фактом взаимосвязанности и иерархической соподчиненное™ мотивационных отношений человека, существованием безусловного, непосредственного, относительно независимого мотивационного значения и, с другой стороны, инструмен тального, производного, условного (см. С. 28—31). Очевидно, что первоначальным источником безус ловных мотивационных значений являются 'базовые потребности, прядающие такое значение воздействиям и объектам, которые имеют к ним непосредственное отношение, например, болевым ощущениям, половому партнеру, ребенку. В онтогенезе совокупность 'базо вых мотивационных значений служит основой для многоступенчатого и все 'более опосредствованного развития производных мотивационных отношений к самым различным явлениям действительности. Боль шинство такого рода отношений сохраняет функцио нальную зависимость от породивших их оснований; в таких случаях человек нечто любит, ненавидит, осуждает, поддерживает и т. т. из-за прошлых собы тий, ожидаемых последствий, т. е. из-за других, «смыслообразующих» ценностей. Но иногда такая за висимость 'не 'сохраняется или постепенно исчезает и новое мотивационное отношение приобретает 'боль шую или меньшую «функциональную автономность» (Allport, 1937), проявляющуюся в там, что некоторый предмет становится значимым «сам . 'по себе». Что можно сказать об этом феномене, представляющем исключительное значение для практики воспитания? Импринтинг как механизм развития безусловной мотивации. Прежде всего отметим, что он де являет ся специфически человеческим, так как подобный фе номен наблюдается в мотивационном научении жи вотных. Речь идет о'б импринтинге (см. Понугаева, 1973; Слоним, Плюснина, 1986; Хесс, 1983), ряд осо бенностей которого позволяет утверждать, что .моти вационное значение содержания, запечатляемого при помощи этого механизма, 'приобретает безусловный характер (Вилюнас, 1986. С. 153). Действительно, общее назначение мотивационного обусловливания состоит в том, что'бы придать моти вационное значение как можно более широкому кру гу ориентиров и сигналов, позволяющих приближать ся к .полезным и избегать вредных 'безусловных воздействий, которые в 'процессах обусловливания служат подкреплением, а в основанном на них поведении—конечной целью. Само название раздражителя условным подчеркивает, что он важен индивиду не-

сам п0 c•e^e^ а как нечто, ориентирующее в отноше-ц^и возможных безусловных воздействий и поэтому умеющее преходящее, ситуативное мотивационное значение. Хищник, со всем вниманием прислушиваясь к шорохам 'выслеживаемой жертвы, заинтересован в конечном счете не в звуках, а в пище, поэтому перестает к ним прислушиваться .после того, как ее удается схватить. В мотивационном научении 'по типу импринтинга такой функциональной зависимости возникающего нового отношения от того, что служило основой для его возникновения, нет. Запечатляемые птенцом спе-ци4№ческие признаки матери нельзя отделять от инициирующих импринтинг инстинктивно узнаваемых, ключевых свойств (способность ,к движению, видоти-пичные звуковые сигналы) и утверждать, например, что образ матери лишь ориентирует птенца в отношении безусловно значимой ее способности к передвижению. Переключение мотивационного отношения от ключевого признака на сопутствующие свойства в случае импринтинга (ср. Hoffman, Ratner, 1973) служит не расширению круга мотивирующих стимулов (хотя формально такое расширение имеет место), а конкретизации безусловно значимого предмета. В этом, собственно, и заключается назначение импринтинга как механизма онтогенетического развития инстинктивного поведения: «...В раннем постнаталь-ном онтогенезе ... происходит достройка врожденных пусковых механизмов ряда важнейших инстинктивных действий путем включения в них индивидуально приобретаемых компонентов. Именно в этом состоит сущность процесса, получившего название запечатле-ния» (Фабри, 1976. С. 125). Подобным образом импринтинг понимал я В. Г. Торп, утверждавший, что «его функция, как представляется, состоит в том, чтобы быстро достроить и привести в готовность врожденные пусковые механизмы определенных форм врожденного социального поведения» (Thorpe, '1956. Р. 124; см. также Вилюнас, 1986. С. 143—154; Hess, 1959). Мотивационное значение условного раздражителя Динамично и меняется в зависимости от последующих подкреплений, что проявляется в феноменах угаше-ния или дифференциации. Мотивационные отношения,

формирующиеся в результате импринтинга, от личаются необратимостью—невозможностью переучи вания запечатленного содержания, или, точнее, зна чительной трудностью такого переучивания, что, оче видно, свидетельствует об их 'безусловном характере. Исследования импринтинга показали упрощен ность изначального представления о нем как об осо бой форме научения, отличающейся 'существованием сензитивного периода для его осуществления, необ ратимостью, 'быстрым замыканием связи и др. (Lo- renz, 1937). Эти и другие его признаки оказались достаточно вариативными, что сделало менее отчет ливой границу между ним и процессами обусловли вания: «Более детальное ознакомление с феноменов, на который обратил .внимание Лоренц, показало, что ни критический период, ни необратимость не являют ся столь резко очерченными, как это он предполагал •<...>• Сейчас признается, что некоторые признаки. раньше считавшиеся отличительными для импринтин га, в некоторой степени присущи также •многим дру гим случаям научения... То, что сначала казалось контрастом черного и белого, при исследовании об наружилось как последовательность оттенков серого» (Bowlby, 1987. Р. 167). Действительно, чем отличается импринтинг от обусловливания сильной боли или отравляющих ве ществ, которое, как известно, тоже способно насту пить без повторных сочетаний и образовать стойкие к угашению мотивационные отношения (Gwinn, 1949; Rozin, Kalat, 1971; Solomon, Wynne, 1954)le. По фор мальным признакам—отсутствием сензитивного пе риода, во время которого живые существа обнаружи-

16 «Некоторые собаки Соломона и Уинна, исследовавшиеся в челночной камере, получив единственный удар током, продол жали безошибочно реагировать на предупреждающий сигнал на протяжении двухсот проб и к моменту прекращения экспери мента* не наблюдались никакие признаки ухудшения ответов. Многие подобные результаты описаны в отношении других ви дов животных и других форм поведения избегания» (Gray, 1971. Р. 174). Добавим, что большинство собак (получивших, прав да, в период научения в среднем 5 наказаний) продолжали прыжки в противоположную сторону камеры даже тогда, когда там получали (100 раз) такой же удар током. В рекордном случае животное отучилось от прыжков после 647 проб, среди которых 150 сопровождались наказанием (Solomon а. о., 1953).

яют готовность к запечатлению специфического со- ^рпжания, а вне которого — не обнаруживают. Но с точки зрения биологической целесообразности дан- „ое отличие не является существенным, 'более того, дно вполне естественно: к запечатлению предметов, серьезно угрожающих жизни, животные должны быть готовы на всем ее протяжении, тогда как к залечат- ленмю, скажем, детенышей или брачных партнеров— только в определенные ее периоды. По той же логике естественной является вариа тивность необратимости, продолжительности и проч ности мотивационных отношений, образованных на основе импринтинга. Когда-то прочная привязанность к матери у подросшего и способного к самостоятель ной жизни детен-ыша перестает быть целесообразной и, как известно, в зависимости от особенностей вида раньше или позже, спонтанно или под влиянием ее «отучающего» поведения исчезает. Такого рода данные свидетельствуют о том, что различение процессов научения по эмпирически и в известной мере случайно нащупанным признакам при помощи искусственных экспериментальных процедур не учитывает главного — биологического назначения этих процессов, определявшего их эволюционное раз витие и приобретение 'ими тех или иных особенностей. С прислособительной точки зрения индивиду необхо дима способность к формированию .как условных, ин струментальных, так и безусловных, значимых самих по себе мотивационных отношений к новому, генети чески незапрограммированному содержанию (именно отношений, поскольку двигательные реакции должны обнаруживать изменчивость). В основе такого науче ния лежит акт мотивационного (эмоционального) переключения, только в первом случае сохраняющего Функциональную зависимость от подкрепляющего фактора, во 'второ.м—придающего новому содержанию функциональную автономность. Когда и каким образом произойдет то или иное научение, что его вызовет, как долго оно сохранится и т. д.—зависит, как это показывают исследования этологов (Мак-Фарленд, 1988; Хайнд, 1975), от видовых особенно-^ей животных, и бесполезно надеяться уложить эти "зменчи.вые данные в строгие рамки искусственно выделяемых форм научения.

Именно видотипичность особенностей импринтин- га, объясняемая его тесной связью •с механизмами инстинктивного поведения, исключает перенос кон кретных данных, полученных при 'исследовании жи вотных, в область развития мотивации человека. Од нако возможны отвлеченные от конкретных деталей •выводы, и самый о'бщий из них утверждает, что про цессы, обеспечивающие возникновение у человека устойчивых, «функционально автономных» мотива- ционных отношений, имеют продолжительную и слож ную предысторию филогенетического развития. Из нее следует, что такие процессы могут иметь, но могут и не иметь сензитивный период для своего осущест вления и что объяснение этой неопределенности сле дует искать не в особенностях механизмов научения, а в целесообразности существования таких периодов в истории развития вида. Особенно следует подчеркнуть вывод о том, что гюзникающие безусловные мотивационные отношения могут обнаруживать определенную изменчивость— угасать с истечением времени, допускать переучива ние. Такие изменения могут происходить как спонтан но, так и под влиянием особых условий, например, при исчезновении объекта привязанности, вынужден ной смене места обитания и т. л. Абсолютная неиз менчивость фиксированных мотивационных отношений была 'бы .в таких случаях 'неоправданной. Данные о формировании безусловных мотивацион ных отношений у человека в общем и целом нахо дятся в согласии с этими выводами. Рассмотрим их, сделав предварительно оговорку, что они являются еще более эпизодичными, плохо систематизированны ми, а порой, возможно, и спорными, чем обсуждав шиеся выше данные об аналогичных процессах у жи вотных. Обстоятельства, затрудняющие освещение этой проблемы, достаточно очевидны; это, с одной стороны, связанность процессов мотивационного за- печатления с механизмом инстинкта, проявления ко торого у человека мало изучены, с другой — осуществление этих процессов в условиях сознания и пр^' наличии сложнейшей системы уже сложившейся мотивации, неизбежно их маскирующей и видоизменяющей. Запечатленйе во взаимоотношениях матери и млапенца- Определенные параллели между 'мотивацион-ным запечатлением у человека и животных были получены в исследованиях младенцев, у которых факторы социального развития еще не затмевают природные процессы. Обобщая большое число наблюдений и исследований развития у них привязанности к взрослому, Дж. Боулби пишет: «Насколько сегодня известно, способ, которым поведение привязанности развивается и фокусируется на. некоторое лицо у младенца, достаточно подобен способу развития этого поведения у других млекопитающих и у птиц, что определенно позволяет отнести его к явлениям, обозначаемым понятием импринтинга, во всяком случае в современном более широком значении этого термина. Действительно, признать иное означало бы создать ничем не оправданный разрыв между случаями развития этого поведения у человека и у других видов» (Bowlby, 1987. Р. 223). Следует добавить, что согласно этому автору более широкое понимание импринтинга выделяет следующие его признаки: «(а) развитие вполне определенного предпочтения, (Ь) предпочтения, развивающегося очень быстро и обычно во время ограниченного периода жизненного цикла, и (с) предпочтения, которое будучи сформированным остается сравнительно устойчивым» (там же. С. 168). Зависимость представлений о существовании у человека механизмов импринтинга от строгости принимаемых критериев этого феномена показало также обсуждение процессов запечатления младенцем лиц, вызывающих реакцию улыбки (Ambrose, 1963; Gray, 1958). Действительно, если такое запечатление оценивать по критериям, выделенным в исследованиях зреловылупляющихся птиц, то из-за видовых особенностей (например, из-за того, что как представитель живущего сообществами вида младенец не должен быть предрасположен к запечатлению только одной особи) неизбежна констатация расхождений. При отвлечении же от видовой специфики авторы по-р-аз-йому решают вопрос о мере такого отвлечения, что, собственно, и определяет их выводы о проявлении у человека процессов имлринтинга. Неперспективность такого рода споров подчеркнул участвовавший в обсуждении Р. А. Хайнд, по словам которого «нет

пользы в вопросе о том, ...является или не является импринтингом научение, сопряженное с реакцией улыбки» (Hinde, 1963. Р. 229). Хотя это трудно убедительно аргументировать, но главное представляется в том, что те впечатления от внимания, заботы и ласки, к положительному вос приятию которых младенец предрасположен природ- ,но присущей ему потребностью . в эмоциональном контакте (Обуховский, 1971) 17, запечатляются, опред- мечиваются на образ матери или других взрослых так, что он приобретает безусловное, функционально автономное мотивационное значение. Само по себе присутствие рядом матери радует, успокаивает, от сутствие—повышает тревогу (Bowlby, 1975). Начи ная с 3 месяцев у младенца можно наблюдать ха рактерные адресованные к матери попытки поделить ся с ней своим эмоциональным состоянием (Мещеря кова, 1982). В этом же возрасте он становится чувствительным к порицающей или одобряющей ин тонации ее голоса и обнаруживает первые признаки обучения на основе такого подкрепления (Авдеева, 1982). В первом полугодии младенец порицающее отношение матери предпочитает безразличному, реагируя на последнее более негативно (Лисина, 1986. С. 78). Наконец, хорошо известны факты, что в вызывающих тревогу ситуациях он, как, впрочем, де теныши животных (Harlow, 1961), ищет мать и стре мится к контакту с ней (Maccoby, Jacklin, 1973). Представляется, что в совокупности такого рода фак ты (см. Ainsworth, 1973; Uzgiris, 1979) говорят о том, что младенец природно настроен на появление в его опыте матери и что вследствие этого она получает для него не только автономное, но и наделенное определенным содержанием значение, не выводимое из

получаемых от нее «подкреплений» и функционально от них независимое. Нет необходимости доказывать, что не только взрослый для младенца, но в большинстве случаев и младенец для родителей приобретает исключительное и, конечно, «функционально автономное» мотивационное значение. Труднее разобраться в происхождении -и составляющих такого значения. Отношение к ребенку—одно из самых святых для человека, и эта ценность бывает, как правило, отчетливо, интенсивно и, что редко, непротиворечиво выражена в формирующей человека воспитательной атмосфере. Но несомненная культурная детерминированность отношения к родившемуся ребенку полностью реально возникающего отношения, как представляется, не объясняет. Ведь называя по распространенному выражению материнскую любовь слепой, мы снисходительно допускаем возможность ее чрезмерности и именно культурной невыверенности. С другой стороны, когда такая любовь по каким-то не всегда ясным причинам не просыпается, то практически нет шансов ее в полноценном виде разбудить даже у желающих этого родителей. Дело в том, что «большая часть навыков материнского ухода... обычно проявляется автоматически и без планирования в ответ на сигналы, которые мать не вербализует и которые ею даже могут не осознаваться» (Schaffer, 1977. Р. 98). Примером таких навыков могут служить специфические интонации, используемые при общении с младенцем—«baby talk», различные способы ловить и удерживать его взгляд, например, способствующее контакту глаз при кормлении положение головы матери «en face»—параллельное голове младенца (Klaus а. о., 1972), или навык держать его на левой Руке для того, как предполагается, чтобы он мог слышать успокаивающие звуки сердцебиения матери (Раншбург, Поппер, 1983. С. 16). Поразительна способность младенца улавливать этот тонкий язык адресованных ему обращений и на него отзываться. Так, характер и динамика взглядов между матерью и младенцем сильно напоминает об мен репликами в беседе (Jaffe а. о., 1973), а согла сованность движений их голов, как утверждают исследователи,—совместно танцуемый «вальс» (Stern 1971. Р. 513). Эмоциональная насыщенность навыков материн ского ухода, явная готовность младенца на них от кликаться, затруднения при попытках их произволь ной задержки (когда, например, мать пытается не реагировать на плач младенца), а также затруднения при попытках их усвоить без проснувшейся материн ской любви, при которой «мать идентифицируется с младенцем, воспринимает его как часть самой себя и переживает его радости и огорчения как собствен ные» (Schaffer, 1977. Р. 86),—говорят об их связан ности с механизмами инстинкта. Действительно, не существовало оснований (а также и резервов време ни), по которым бесспорно полезные элементы ин стинкта в родительском поведении высших животных, в частности процессы запечатления ими своих дете нышей, должны были исчезнуть 'в антропогенезе. Природные предпосылки характерной материнской «сензитивности» (Ainsworth, 1973. Р. 82) к ребенку, повышенной чувствительности к его улыбке, жела нию, плачу, взгляду и т. л. ничем не препятствовали социальному развитию человека, а только способст вовали самозабвенной отдаче наших праматерей в выполнении того, что современные матери сверяют по книгам Б. Спока. Однако, рассматривая вопрос об инстинктивной обусловленности отдельных элементов материнского ухода, важно иметь в виду, что уже у животных эта тонкая система «сложных невыученных ответов» (Harlow, Mears, 1978) не имеет характера фатальной неминуемости, обнаруживая запутанную зависимость от условий онтогенеза, состояния организма, взаимо влияний матери и детеныша и др. (Harlow, Harlow, 1965; Rosenblum, 1978). Тем более нельзя ожидать отчетливых обнаружений инстинктов в условиях че ловеческого сознания. Известно, что проявлению ма теринского инстинкта препятствуют такие факторы, как психотическая конституция, исключительные ус ловия жизни, нелюбимый партнер, послеродовая депрессия. К наиболее поразительным относятся случаи массовой атрофии родительского инстинкта в отдельных племенах, в которых ребенок очень рано (в африканском племени Ик—буквально с трехлет-

Q возраста) вынужден начать самостоятельную борьбу за выживание (Mead, 1935; Turnbull, 1972). Отдельные исследования как будто свидетельствуют о существовании процессов запечатления матерью ребенка. Так, матери, которые в родильном доме имели удлиненный контакт с младенцем на один час сразу после родов и на 5 часов в каждый из трех первых дней жизни, при обследовании через месяц и затем через год обнаружили более 'выраженную к ним привязанность по сравнению с контрольной группой (правда, только по отдельным показателям, например, они больше стремились оставаться дома, во время кормления чаще поворачивали голову в положение, удобное для контакта глаз и др.) (Kennell а. о., 1974; Klaus а. о., 1972). Аналогичные исследования показали, что впервые рожающие матери, у которых младенца после появления на свет отнимали на 24 или более часов, в отличие от матерей, которым ребенка отдавали сразу после родов, а также ранее рожавших матерей независимо от условий контакта с младенцем, не обнаруживали привычки держать его на левой руке: «...На какую руку получила мать ребенка, на такую же она брала младенца и впоследствии. Из результатов наблюдений заключили, что в формировании материнского чувства также существует определенный критический период, и первые 24 часа после рождения ребенка являются его очень важной частью» (Раншбург, Поппер, 1983. С. 17). Однако отметим, что такого рода данные в принципе не могут быть четкими. Для человеческого сознания младенец существует еще до родов, а когда он находится в соседнем помещении, то его существование переживается фактически с тем же чувством реальности, как если бы он был рядом. Поскольку чувство реальности, как отмечалось выше, обеспечивает полноценные эмоциональные переключения в плане представлений, исследования, контролирующие физический контакт, не могут выявить процес-^в запечатления матерью младенца и сензитивный нериод этих процессов даже если они существуют 18.

Половое запечатление. При попытках разобрать ся в других сферах проявления инстинктов у челове ка возникают такие же затруднения, как и при вы яснении детерминант материнского поведения. Так существуют основания полагать, что и у человека проявляются механизмы сексуального запечатления способного придать отношению к партнеру исключи-' тельную эмоциональную насыщенность, инстинктив ную безоглядность и рациональную необъяснимость, Но как этот, обычно обнаруживающий склонность к убыванию, аспект отношений выделить из других составляющих влюбленности, а тем более любви, оказывающихся впоследствии решающими, как отыс кать его' следы в итогах большой и порой, как из вестно, весьма творческой работы сознания по осмыс лению столь неординарного своего состояния? Ответ на такие вопросы не найден, и любовь остается, по утверждению специалистов, «исключительно сложным объектом для психологического анализа» (Гозман, 1987. С. 110). Тем не менее ряд фактов достаточно убедительно говорит о проявлении в половом поведении человека инстинктов. Чем, например, объяснить разнообразие и стойкость половых извращений, обнаруживающих ся, как правило, в условиях сильнейшего и беском промиссного их осуждения со стороны общественной морали, прибегающей даже к такому крайнему сред ству, как уголовное преследование? Почему иногда единичный опыт удовлетворения сексуальной потреб ности оставляет следы, придавая, например, безус ловное мотивационное значение запаху рыбной лав ки или какому-нибудь предмету одежды, от которого впоследствии не способна избавить вся система вос питывающих человека сил, в том числе специальные усилия психотерапевтов? Признание того, что эта потребность человека природно вооружена инстинктом, обеспечивающим интенсивное эмоциональное восприятие сложной системы -«ключевых», а также за-

ка к себе не подпускает (Klopfer а. о., 1964). Кстати, существование у человека сензитивных периодов для специфического научения подтверждается многими данными и широко признается (Лейтес, 1978; Connolly, 1972; Thorpe, 1961), однако эти данные больше касаются развития познавательной сферы, чем собственно мотивационного научения.

дечатляемых механизмом импринтинга воздействий ц ситуаций, явно облегчает интерпретацию такого рода фактов. феноменология отклонений в половом поведении человека (см. Кон, 1988; Imielinski, 1974) показывает, что основной их источник—закодированность в генах как мужского, так и женского вариантов его развития, создающая возможность при неблагоприятных условиях возникновения самых причудливых сочетаний обоих полов как в отношении морфофизи-ологии (гермафродизм; см. Савченко, 1974), так и по линии актуализирующихся инстинктов. Тот факт, например, что не все трансвестисты—люди, наряжающиеся в одежду и другие атрибуты противоположного пола, являются гомосексуалистами, свидетельствует об относительной автономности механизмов, обеспечивающих запечатление половой и сексу-. альной принадлежности. Но действительно ли такого рода запечатления обусловлены инстинктом? Некоторые данные как будто свидетельствуют о решающей роли приобретенного опыта. Так, подавляющее большинство гермафродитов независимо от доминирующих объективных признаков пола идентифицируются с тем полом, который прививался им в раннем детстве (Money а. о., 1957). С этим согласуются и другие данные: «Огромное большинство трансвестистов утверждает, что в раннем детстве их одевали в одежду противоположного пола» (Imielinski, 1974. S. 290). Но надо обратить внимание на то, что отнюдь не все дети, одевавшиеся в платье противоположного пола, впоследствии страдают трансвестизмом, что нет распространенного извращения облачаться в ползунки. ф.артучки или школьную форму—во что дети одеваются несравненно чаще, что, наконец, 5 из 105 гермафродитов, наблюдавшихся в упомянутом исследовании, предпочли половую идентификацию, противоположную той, которую намечали родители. Все это говорит о том, что жизненные обстоятельства создают лишь более или менее благоприятные условия Для инстинктивных тенденций, вплоть до полного их подавления, но также и о том, что эти тенденции являются активными силами, обостренно выжидающими благоприятных условий и готовыми воспользоваться первой возможностью для соответствующих необратимых запечатлений 19. В целом данные об отклонениях в половом пове дении человека свидетельствуют о сложности поло вого инстинкта и о его генетической незавершенно сти, допускающей многовариантное онтогенетическое развитие и проявляющейся в повышенной готовности к запечатлению не только партнера, но и множества специфических условий удовлетворения половой по требности, которые вследствие этого' приобретают безусловное мотивационное значение. Заключение. Итак, если изначально не относить ся к инстинкту как к чему-то презрительно-животно му, исключающему социальное развитие человека (Гальперин, 19766) 20, то тезис об их обнаружении у человека приобретает правдоподобное звучание. Не вникая далее в подробности, отметим, что их сле ды достаточно отчетливо обнаруживаются в том «обмене эмоциями», который происходит при обще нии, установлении взаимоотношений между людьми (Гозман, 1987), в развитии просоциального поведе ния (Reykowski, 1979), в проявлениях эмпатической способности, которая продолжает оставаться «не уловимым феноменом» (Hickson, 1985). Даже в ког нитивной психологии иногда признается, что «подоб но другим животным, мы рождаемся в какой-то мере готовыми к сбору экспрессивных сигналов, поступа ющих от других представителей нашего биологического вида» (Найссер, 1981. С. 201). В поиске следов инстинкта полезно обратиться к данным психиатрической клиники, поскольку в ряде случаев болезнь

приводит к нарушениям именно в сфере унаследо ванного. Что касается импринтинга как механизма, обеспе чивающего онтогенетическое уточнение объектов ин стинктивных отношений, то одна из самых заметных областей его проявления—фиксация страхов (см. Эберлейн, 1981; Jones, 1924; Valentine, 1930). Можно думать, что расстроенное, неадекватное действие ме ханизма мотивационного запечатления приводит к возникновению не только фобий, но и других навяз чивых состояний, сверхценных идей и т. п. (Залев-"ский, 1976; Озерецковский, 1950; Kepinski, 1974). .Правда, в области патологии, как отмечается, «яв ления фиксации больше описаны в познавательной ^сфере в виде различных инертных стереотипов. Зна чительно менее изучены фиксации в аффективной ^•сфере» (Лебединский, 1985. С. 25). Напомним, что : исключительное значение ранним онтогенетическим i запечатления,м придавалось в психоанализе (Sutherland, 1963). Для рассматриваемого вопроса о мотивационной , фиксации признание того, что потребности человека полностью не лишёны механизмов инстинктивного удовлетворения, важно прежде всего в двух отно шениях: Во-первых, из него следует вывод о значительно большем, чем обычно предполагается, разнообразии природно, безусловно значимых для человека явле ний — взглядов и движений, предметов и отношений, воздействий и ситуаций (см. Симонов, 1987. Гл. 1). Следует подчеркнуть, что мотивационное значение таких явлений не обязательно должно быть явно вы^ ражено. Так, в исследовании Ч. У. Валентайна у годовалой девочки на основе подкрепления резким звуко.м свистка реакция страха в отношении бинок ля не возникала, а при замене бинокля мохнатой гусеницей, изначально вызвавшей реакцию трево ги,—возникала (Valentine, 1930). На основе подоб ных наблюдений автор делает вывод о существова нии врожденных тенденций к возникновению страха в отношении определенных предметов, о «затаившем ся инстинкте, готовом проявиться при возникновении условий» (Р. 404). На такое предположение натал кивают не только наблюдения над детьми. Почему в

фольклоре бабочки, вылупливающиеся из гусениц, обычно наделяются более положительными чертами, чем сами гусеницы? И только ли под влиянием фоль клора среднестатистический человек, поставленный перед выбором, согласился бы взять в рот скорее бабочку, чем гусеницу? Во-вторых, поскольку в филогенетически разви тых формах инстинкты предполагают, как часто от мечается (Джеме, 1911; Мак-Дауголл, 1916; Хаютин, 1983; Хейлмен, 1983), онтогенетическое развитие (в том числе и на основе механизма импринтинга), можно ожидать, что и в развитии мотивации челове ка достаточно часто должны происходить запечатле- ния, уточняющие предметы инстинктивных отноше ний и придающие им безусловное значение. Выше мы пытались показать, что такие запечатления у че ловека не могут и не должны происходить по типу неотвратимо и однообразно захлопывающегося кап кана. Так, если в упомянутом опыте бинокль был предъявлен ребенку в отсутствие родителей, то ре акция страха, возможно, возникла бы и по отношению к этому предмету: «...Присутствие или отсутствие матери может определить, будет ли вызван чем-либо страх» (Valentine, 1930. Р. 417).

Подражание и эмоциональное заражение

До сих пор обсуждались механизмы, обеспечивающие (при всех оговорках) мотивационное развитие человека в природно заданном направлении. Однако существуют и специальные природные механизмы, которые такой заданности не имеют и которые поэтому оставляют силам воспитания возможность развития мотивации в свободно выбираемом направлении. Речь идет о механизме подражания и тесно с ним связанной способности к эмоциональному заражению. Как известно, различные формы подражания обнаруживаются у животных (см. Биологические..., 1965; Фабри, 1974; Фирсов, 1972), причем в некоторых из них отчетливо наблюдается возникновение новых мотивационных отношений. По роли, которую

подражание играет в развитии этих .отношений, можно выделить по крайней мере два случая. В первом из них подражание обеспечивает только повторение действия. Этому случаю соответствует классический пример синиц, умение которых вскрывать оставляемые у дома молокопродукты распространилось в Англии со скоростью, исключающей индивидуальное научение (Хайнд, 1975. С. 621). В такого рода случаях собственно подражание лишь создает условия для мотивационного научения, которое происходит на основе самого обычного обусловливания: действуя по наблюдаемому образцу, птица получает пищевое подкрепление, которое придает мотивационное значение виду молочных бутылок и другим условным сигналам. Более специфическими являются случаи, когда подражание охватывает и подкрепление, т. е. когда мотивационное научение целиком определяется поведением других особей. Примером такого подражания могут служить молодые мартышки, которые начинают избегать ящика после того, как воспринимали своих матерей, испуганных этим предметом, хотя того, что вызвало испуг, сами не видели (Дьюсбери, 1981. С. 127). В таких случаях наблюдается своего рода доверие мотивационному опыту сородичей и готовность на этой основе обучаться. Самая простая и естественная интерпретация таких данных предполагает признание того, что эмоциональное состояние других представителей вида (иногда—и представителей других видов) небезразлично конкретному индивиду и действует на него как подкрепление. Конечно, такое эмоциональное заражение факты возникновения на основе подражания новых мотивационных отношений полностью не объясняет: этим процессом не охватывается таинственный момент переадресовки сопереживаемого эмоционального состояния на предметы, вызвавшие эмоции у других особей21. Тем не менее эмоциональное

заражение представляется необходимым условием для случаев подражания, обеспечивающего возник новение мотивацион.ных отношений к предметам, под крепляющие свойства которых не были выявлены самим индивидом. Не может быть сомнений в том, что явно в фило генезе прогрессировавшую способность к эмоцио нальному заражению и подражанию унаследовал и человек (см. Ладыгина-Коте, 1965; Поршнев, 1974. Гл. 5; Miller, Dollard, 1962). Об этом говорят, в ча стности, сравнительные исследования, обнаружив шие, например, что «способность к подражанию у трехлетнего шимпанзе, выращенного в человеческом окружении, в множестве ситуаций обнаруживается весьма подобно тому, как и у трехлетнего ребенка» (Hayes, Hayes, 1952. Р. 458). Значительная часть то го, чему взрослые обучают ребенка в период, когда он еще не способен понять объяснений и действовать по словесным указаниям, формируется с использо ванием именно его готовности к подражанию. Не посредственно-эмоциональное общение младенца и матери уже на первом полугодии жизни не сводится к двухполюсному обмену эмоциями; в качестве треть его звена в него вклинивается мир предметов, и мать не пропускает случая указать, что в этом мире ин тересно, хорошо, страшно. Очевидно, что без способ ности младенца к эмоциональному заражению ее усилия были бы напрасными. Во втором полугодии «третье звено» становится необходимым компонентом общения (Hubley, Trevarthen, 1979), младенец актив но стремится к обмену эмоциями по поводу мира предметов, что зафиксировано в выделении нового этапа его взаимодействия с матерью—ситуативно- делового общения (Лисина, 1986). Подражание остается важнейшим фактором, оп ределяющим содержание активности ребенка и на последующих этапах его развития. Конечно, более типично и заметно проявление подражания в первом из выделенных выше вариантов—в качестве меха низма, обеспечивающего повторение действий. Так, по мере развития предметно-манипулятивной деятельности, которая сначала подчиняется «логике» руки и объекта манипуляции, ребенок начинает увлеченно воспроизводить все более тонкие действия

с предметами по «логике образца», показываемого другими людьми или у них подсмотренного (Элько-нин, 1978). Не менее активно подражание проявляется в деятельности по усвоению речи: «Единственным механизмом, подключающим ребенка к языковой среде, является подражание» (Поршнев, 1974. С. 319); а также в игре: «Для самых маленьких детей подражание является правилом игры. Это единственное приемлемое для них правило, поскольку в начале они не могут выйти за пределы конкретной живой модели и руководствоваться абстрактными правилами» (Баллон, 1967. С. 71). Подражание-повторение служит развитию прежде всего познавательной сферы ребенка, обеспечивая формирование новых навыков, умений, знаний. Как отмечалось, оно способствует также и формированию мотивации: действуя и играя по образцу, ребенок открывает новые стороны и отношения вещей, правила и тайны человеческих взаимоотношений, которые могут затрагивать его потребности и вследствие этого стать интересными, приятными, страшными, полезными и т. п. Однако в данном случае подражание как механизм и другой человек как копируемый образец создают лишь условия и возможности для определенного развития мотивации, тогда как само развитие происходит благодаря механизмам специфических потребностей. Мотивационное подражание. Более ответственна роль другого человека в подражании, основанном на эмоциональном заражении. В случае такого собственно мотивационного подражания развитие мотивации целиком определяется копируемым образцом, глазами, а точнее—эмоциями которого ребенок начинает воспринимать окружающий мир. Сразу отметим, что четкое различение в фактах реальной жизни мотивационных отношений, возникающих, с одной стороны, вследствие естественного развития потребностей, с другой—на основе эмоционального заражения, затруднено из-за совместного проявления этих механизмов. Как, например, различать вклад игровой и материнской потребностей, а также сопереживающего участия матери в развитии увлечения некоторой девочки куклами? Тем не менее представляется очевидным, что не

только ребенка, но потом и подростка, юношу, взрослого многое в мире волнует, интересует, устра шает и т. п. не на основе соответствующего личного опыта, а потому, что это так воспринимается други ми людьми. Такой вывод был, в частности, сделан в скрупулезном исследовании подробных автобиогра фических отчетов 275 испытуемых: «Обобщенные чувства к предметам внешнего мира могут возникать либо (а) благодаря посредничающей роли других лиц, либо (б) как результат прямого контакта с са мими предметами» (Phillips, 1937. Р. 299). Самое, пожалуй, убедительное свидетельство роли подража ния в развитии мотивационных отношений—данные о так называемом конформном типе психопатических отклонений, которые будут приведены ниже. От эмоционального заражения следует отличать внешне подобный и часто параллельно протекающий процесс эмоционального сопереживания (см. Вилю- нас, 1976. С. 72—73), на основе которого тоже воз никают новые мотивационные отношения. Поясним это отличие на примере. Если мать, неожиданно по лучившая сильный удар током, с криком и другими признаками страдания и испуга откинет от себя ка кой-нибудь бытовой электроприбор, то видевший это ребенок станет в будущем скорее всего этого прибо ра избегать, как и молодые мартышки в упомянутом выше исследовании. Сопоставим этот случай с дру гим, в котором та же мать, застав ребенка с испор ченной фамильной реликвией в руках, не менее искренне и бурно, даже, допустим, заплакав, выра зит огорчение из-за невосполнимой потери. Сопере живая матери, ребенок, возможно, как и в первом случае, станет в будущем избегать изучения подоб ных предметов, но мотивационное отношение к ним будет иным. В первом случае предмет запечатлится как сам по себе страшный, «плохой», во втором— может быть даже останется интересным, только в случае игры с ним огорчающим мать. Главное отли чие состоит в том, что в случае эмоционального' заражения формируются безусловные, непосредственные мотивационные отношения, тогда как в случае сопереживания—условные, опосредствованные отношением к другому человеку. Конечно, в реальной жизни оба процесса могут происходить одновремен на

: но; так, и во втором примере возможно частичное • эмоциональное заражение, вследствие которого у ре-| бенка останется чувство таинственной, пока ему не-; понятной ценности некоторых вещей. ' Обозначенное различение имеет не только теоре тическое значение. Для практики воспитания весьма полезно было бы знать, при каких условиях возни кает непосредственное или опосредствованное моти вационное отношение, например, отношение к лени- вости как к позорной и абсолютно недопустимой черте и как к черте, недопустимой из-за осуждения ее другими, но внутренне особенно не возмущающей. К сожалению, возможность освещения этой пробле мы невелика. Отметим один момент, влияющий на характер воспитываемых отношений, который вместе с тем покажет ее сложность. При обсуждении зависимости мотивационной фик сации от особенностей эмоций качеству их интенсив ности была противопоставлена глубина — качество, по которому эмоции образуют континуум с полюса ми «серьезных» и «игровых» переживаний (Stern, 1928). Представляется, что именно мера глубины, «серьезности» является фактором, способствующим эмоциональному заражению и, следовательно, фор мированию безусловных мотивационных отношений. Если ребенок грубо вырывает из рук младшего нож ницы, а в другом случае угрожает и машет этим острым предметом в области глаз, то эмоциональная реакция матери иногда может быть сильной и в пер вом случае, но во втором она будет всегда более «серьезной». Разной меры глубины будет также осуждение девочки за то, что она показывает свер стнику язык, а в другом случае — более интимную часть тела, возмущение по поводу совершенной ре бенком кражи таким отцом, который считает это общечеловеческой, свойственной и ему слабостью, и отцом, никогда такой слабости даже в мыслях не допускавшем. Признаки подлинности эмоций интуитивно улав ливаются ребенком, отличающим очередные бурные упреки по поводу его неправильного поведения от указания на нечто абсолютно недопустимое, табуи- рованное, святое. Заражение «серьезными» эмоция ми, стабильно и непротиворечиво обнаруживаемыми

лицами из ближайшего окружения, является важной основой фиксации безусловных мотивационных отно шений и, по всей видимости, онтогенетически ранним механизмом иррационального принятия тех социаль ных запретов и норм, которые в психоанализе обо собляются в отдельную инстанцию «сверх-Я». Всякое подражание, в том числе и мотивацион- ное, не представляет собой простого копирования случайно увиденных примеров, обнаруживая зависи мость от сложившихся эмоциональных отношений «Подражание у ребенка не есть подражание чему угодно, оно очень избирательно. Ребенок подражает людям, пользующимся у него наибольшим авторите том, тем, которые затрагивают его чувства, привле кают к себе, к которым он привязан» (Баллон, 1967. С. 71). Данное утверждение справедливо как для устойчивых эмоциональных отношений, так и для складывающихся в конкретных ситуациях (см. Вап- dura, Huston, 1961). Исследования показали, напри мер, что 6-летние дети детально копировали поведе ние экспериментатора только в том случае, если он предварительно устанавливал с ними очень теплые отношения, тогда как без этого условия отдельные действия они повторяли в противоположном направ лении, как бы подражая наоборот (Раншбург, Поп- пер, 1983. С. 88). Случаи, когда некоторое лицо становится устой чивым образцом для мотивационного подражания, преобладающим источником для заимствования цен ностей, вкусов, увлечений, взглядов, в литературе обсуждаются под названием идентификации или интроекции (Lazowick, 1955; Sanford, 1955). Естест венно, что первым объектом для идентификации обычно служат родители. Данной стадии проявления мотивационного подражания исключительное значение придавал психоанализ, предложивший, правда, весьма специфическую трактовку движущих сил этого процесса, согласно которой ребенок идентифицируется не просто с родителем, а с потерянным объектом любви или с доминирующим половым конкурентом и агрессором (см. Freud, 1977. Ch. 9). Однако по мере приобретения ребенком самостоятельности и естественного смещения его интересов на более широкий, чем семья, мир объектом эмоциональной привязанности становятся также другие люди и сверстники (Phillips, 1937. Р. 299). На данной стадии развития мотивационного подражания более типичными, по всей видимости, являются случаи, когда источником для эмоционального заражения служит не отдельное лицо, а некоторая группировка людей, обычно из ближайшего окружения, идентифицируясь с которой человек безоговорочно принимает распространенные в ней культурные ценности и нормы. Такая склонность человека подчиняться мнению и вкусам окружающих людей выделяется в виде особой характерологической черты— конформности (Чудновский, 1971; Asch, 1956; Crutch-field, 1955). Конформность. Весьма показателен факт консти-туциональной обусловленности этой черты, о чем свидетельствует существование соответствующего типа психопатических отклонений (в форме так называемой акцентуации характера). Напомним основные его особенности: «Представители конформного типа—это люди своей среды. Их главное качество, главное жизненное правило—жить «как все», думать, поступать «как все», стараться, чтобы все у них было «как у всех»—от одежды и домашней обстановки до мировоззрения и суждений по животрепещущим вопросам. Но под «всеми» всегда подразумевается привычное непосредственное окружение. От него они не хотят ни в чем отстать, но и не любят выделяться. ...В хорошем окружении — это неплохие люзд и исполнительные работники. Но, попав в дурную среду, они постепенно усваивают все ее обычаи и привычки, манеры и поведение, как бы это ни противоречило всему предыдущему в их жизни и как бы пагубно ни было. <....> Конформность сочетается с поразительной некритичностью. Все, что говорится в привычном для них окружении, все, что они узнают через привычный для них канал информации,—это для них и есть истина. И если через этот же канал начинают поступать сведения, явно не соответствующие действительности, они по-прежнему долго принимают их за чистую монету» (Личко, 1983. С. 178—179). Конформный тип психопатической конституции не относится к числу широко признаваемых в литературе (см. Гурьева, Гиндикин, 1980; Леонгард, 1981), однако это имеет простое объяснение. Поскольку по своей сути конформные люди—продукт своей среды, без взвешивания и переоценки принимающие обыч ные для нее культурные нормы и ценности, они (за исключением, конечно, крайних случаев) не привле кают к себе внимания, ничем особым не выделяясь среди окружающих22; более того, в варианте «непло хих людей и исполнительных работников» они, мож но думать, составляют костяк того, что называется «нормой». В отличие от других типов психопатиче ских отклонений конформные люди производят впе чатление исключительно социальной, а не природной детерминированности их развития, причем если иметь в виду содержательную сторону их ценностей, а не механизмы, на основе которых эти ценности формируются, то такое впечатление является совер шенно верным. Свидетельствуя о природном происхождении ме ханизма мотивационного подражания, данные о кон формном типе акцентуации характера говорят также о больших различиях между людьми по выраженно сти у них этой особенности, которая зависит как от конституциональной предрасположенности, так и от условий воспитания, сглаживающих или заостря ющих акцентуированные черты. Конформный тип представляет собой крайний полюс распределения людей по этой особенности. Противоположному по люсу наиболее соответствует шизоидный тип психо патий, у которого, например, «реакция эмансипации может легко оборачиваться социальной нонконформ- ностью—негодованием по поводу существующих правил и порядка, насмешками над распространен ными идеалами, интересами, злопыхательством по поводу ..отсутствия свободы"» (Личко, 1983. С. 138). В умеренной выраженности конформность представляет собой естественное условие для мотивационного развития людей, обеспечивающее, в частности, взаимосвязанность и синхронизацию этого процесса у отдельных лиц. Проявлению и закреплению конформных черт может способствовать общая невротизация человека, его боязнь быть самобытным, непохожим на других, принять ответственность за свободное самоопределение. Данная защитная функция конформизма, избавляющая от тревоги одиночества благодаря предпочтению стандартных ценностей и выбору такой же, как у многих, судьбы, особенно подчеркивалась Э. Фроммом: «...Человек перестает быть самим собой, он полностью усваивает тот тип личности, который ему предлагают модели культуры, и полностью становится таким, как другие, и каким они его ожидают увидеть. ...Человек, который уничтожил свое индивидуальное «Я» и стал автоматом, идентичным с миллионами других автоматов вокруг него, не испытывает больше чувства одиночества и тревожности. Однако цена, которую он платит, велика— это потеря самого себя» (1986. С. 173). Исследования показали, что страх увеличивает ситуативную конформность: испытуемые, которые находились под угрозой удара током, обнаруживали в эксперименте большую готовность некритично разделять мнение группы по сравнению с людьми, удара током не ожидавшими (Darley, 1966). Возможно, что хронический страх способствует увеличению конформности как свойства человека и даже целой популяции. Эмоциональные процессы, лежащие в основе мо-гивационного подражания, отчетливо рефлексиругот-:я в учении Б. Спинозы. Следующие его теоремы го-эорят о всеобщей эмоциональной связанности людей: ^Воображая, что подобный нам предмет, к которому ды не питали никакого аффекта, подвергается како-яу-либо аффекту, мы тем самым подвергаемся подобному же аффекту» (1917. С. 477); «Мы будем гакже стремиться делать все то, на что люди, по аашему воображению, смотрят с удовольствием, [наоборот—будем избегать делать то, от чего, по ашему воображению, люди отворачиваются» С. 479). Конечно, людивзаимозаражаются не только действиями, но и отношениями: «Если мы воображаем, что кто-либо любит, желает или ненавидит что-либо такое, что мы сами любим, желаем или ненавидим, то тем постояннее мы будем это любить и т. д. Если же воображаем, что он отвращается от того, что мы любим, или наоборот, то будем испы тывать душевное колебание» (С. 481). Хотя эти по ложения, описывающие эмоциональный процесс при наличии плана 'воображения, более подходят для ха рактеристики динамики эмоций на уровне сознания, представляется, что в плане непосредственного отра жения такие процессы происходят и у ребенка. Со времен формулировки Б. Спинозой этих тео рем большого прогресса в постижении эмоциональ ных процессов, лежащих в основе мотивационного подражания, не произошло. Это приходится конста тировать с сожалением, так как речь идет о процес сах, играющих в жизни немаловажную 'роль. Если всеобщая эмоциональная связанность людей мало заметна в их .взаимоотношениях, то только потому, что эмоции ,в отношении тех, «к которым мы не пи таем никакого аффекта», просто затеняются более выраженными эмоциями в отношении значимых лиц. Но такая связанность существует и, интегрируясь, вносит явный вклад в развитие ряда общественных явлений. Наиболее броское социальное последствие механизма мотивационного подражания—это, конечно, явление моды, а также модоподобной, основанной на эмоциональном заражении, веры.

Высшие формы фиксации

Мотивационные «сдвиги». Обсуждавшийся материал позволяет заключить, что фиксация мотиваци-онных отношений человека обеспечивается, в частности', природными механизмами, которые, проявляясь в условиях собственно человеческой психики, приобретают, разумеется, специфику, активно используются воспитывающими его силами, но ими не создаются. Особенно наглядно социальное . применение природных механизмов выступает в случае мотивационного подражания; иногда такое применение принимает характер, можно сказать, эксплуатации, способной направить человека на службу любой, даже сумасбродной идее посредством организации ее истеричного приветствия среди окружающих людей.

факты использования общественными силами природных механизмов служат хорошей иллюстрацией тому, что категоричное противопоставление биологического и социального, «низшего» и «высшего» в развитии человека не соответствует действительности и что существуют как переходные, так и смешанные формы проявления этих выделяемых при помощи абстракции «факторов». Однако в дидактических целях, для обозначения полюсов, между которыми удобно располагать различные промежуточные формы, такое противопоставление может оказаться оправданным и полезным. Рассмотрим с учетом данной оговорки вопрос о «высших», социально детерминированных формах мотивационной фиксации. Активность, с которой в советской психологии подчеркивается социальное происхождение мотивации человека (Асеев, 1976; Ковалев, 1988; Якобсон, 1969), не привела к заметным результатам в описании 'конкретных механизмов и процессов, такую мотивацию формирующих. На общем скромном фоне внимание привлекает обозначенный А. Н. Леонтье-вым процесс «сдвига мотива на цель», обеспечивающий развитие собственно человеческой мотивации: «Рождение новых, высших мотивов и формирование соответствующих им новых специфических человеческих потребностей представляет собой весьма сложный процесс. Этот процесс и происходит в форме сдвига мотивов на цели и их осознания» (1972. С. 304). Возникновение данного процесса в антропогенезе связано с общественным разделением труда, потребовавшим выполнения действий, результаты которых сами по себе человеку не нужны и которые, следовательно, должны побуждаться мотивацией, происходящей от ценности совместно производимого и распределяемого продукта. Необходимость приобретения Целями трудовых действий устойчивого мотивационного значения от ситуативно не заданного и, как правило, значительно отсроченного конечного вознаграждения и определила возникновение механизма «сдвига мотива на цель», превращающего цели в «функционально автономные» мотивы. «Подобные 'сдвиги мотивов постоянно наблюдаются и на высших ступенях развития. Это те обычные случаи, когда

человек под влиянием определенного мотива прини мается за выполнение каких-либо действий, а затем выполняет их ради них самих, в силу того, что мотив как бы сместился на их цель» (С. 302). Напомним, что в концепции А. Н. Леонтьева мо тиву придается значение конечной цели деятельно сти, в приближении к которой человеку необходимо достичь ряда промежуточных целей, составляющих порой весьма сложную, иерархически организован ную систему. Промежуточные цели приобретают мо- тивационное значение вследствие специальных про цессов смыслообразования; такое значение, получае мое ими от мотивов, называется смыслом. Нетрудно видеть, что в контексте этих концептуальных пред ставлений «сдвиг мотива на цель» не является осо бым процессом, это то же самое смыслообразование, только фиксирующееся, порождающее устойчивые, «функционально автономные» смыслы. К сожалению, положение о происходящих в ие рархической организации целей мотивационных «сдвигах», означающих, по существу, переход от си туативного к онтогенетическому развитию мотивации, не получило в обсуждаемой концепции (см. также Братусь, 1988. Гл. 4.1) более подробной разработки и конкретизации, что затрудняет, как отмечалось выше (см. с. 30), его приложение к фактам реальной жизни. Не уточнены отличительные признаки таких «сдвигов», позволяющие опознавать их среди подоб ных явлений. Покажем это на используемом А. Н. Леонтьевым примере. Первоклассник, изначально усаживаемый за при готовление уроков условием «не сделаешь уроки— не пойдешь играть», через неделю-другую начинает садиться за занятия по собственной инициативе, об наруживая заинтересованность в получении хороших отметок. Формально, по внешним признакам этот пример как бы соответствует феномену «сдвига мо тива на цель»: приготовление уроков как цель, на вязанная взрослым в качестве условия для реализа ции игрового мотива, через некоторое время приоб ретает независимое от него мотивационное значение. Но в действительности такой «сдвиг» здесь не происходит, а пример иллюстрирует обычное развитие учебной мотивации, в котором игровой мотив выполняет явно случайную роль: взрослый мог с таким же успехом усадить ребенка за уроки, используя любое другое вознаграждение или наказание. Кажется, что именно так этот пример, изначально приводимый для иллюстрации «сдвига», в итоге интерпретирует и сам автор: «Ребенок начинает с того, что добросовестно готовит уроки, имея в виду скорее пойти играть. В результате же это приводит к гораздо большему: не только к тому, что он получает возможность пойти играть, но и к хорошей отметке. Происходит новое «опредмечивание» его потребностей» (1972. С. 513). Очевидно, что в выполнении любой деятельности, независимо от того, каким именно потребностям она отвечает, человек может столкнуться с условиями, затрагивающими другие его потребности: одно может задевать нравственные или эстетические чувства, другое—потребность в безопасности, достижениях, самоутверждении и т. п. Такие столкновения способны оставить самые значимые следы в мотивационном развитии человека, причем безотносительно к мотивам изначальной деятельности. Она, как и упоминавшееся выше подражание-повторение, лишь создает возможность для такого развития, но целиком его не определяет, как не определяет, например, музыка или спорт выбора спутника жизни даже если встреча с ним состоялась благодаря этим занятиям. Случаи такого побочного развития в деятельности мотивации, предполагающего актуализацию и подключение «внешних» для нее потребностей, принципиально отличаются от случаев внутридеятельност-ных мотивационных «сдвигов», означающих передачу мотивом своего значения промежуточной цели и приобретение ею относительной функциональной автономности. Такую автономность могут приобрести, например, определенные показатели мастерства в той же музыке или спорте, достижение которых требует многолетних систематических усилий. Представляется, что выражением «сдвиг мотива на цель» целесообразно обозначить только последние случаи, более соответствующие буквальному его значению. Конечно, в реальной жизни одно другого не исключает, поэтому стремление к некоторому уровню мастерства может определяться и «сдвигом» собственно профессиональной мотивации, и затрагиваю щей «побочные» потребности перспективой получе ния почетного квалификационного звания. Эмоциональные «смещения». Идея мотивационных «сдвигов», происходящих в иерархии достигаемых человеком целей, получила дальнейшее развитие в книге В. С. Магуна (1983; см. также 1985), став основой для оригинального описания организации человеческих потребностей23. Явление «сдвига моти ва на цель», имеющее в концепции А. Н. Леонтьева статус скорее частного феномена, в данной работе под названием «смещения эмоциональных пережива ний в сторону ценностей более высоких порядке?» (1983. С. 35) возводится в универсальный принцип, определяющий не только онто-, но и филогенетиче ское развитие мотивационной сферы. В результате многоступенчатых и постоянных мотивационных «сме щений» с конечной на все более отдаленные в иерар хии условия, средства, промежуточные цели форми руется система инструментально соподчиненных по зитивных ценностей или благ, опосредствованность которых может быть «в принципе сколь угодно вы соких порядков» (С. 34). Поскольку 'понятия блага и потребности сопряже ны, согласно В. С. Магуну, так, что наличие/отсут ствие блага означает отсутствие/наличие потребно сти, соответствующую иерархическую организацию в результате эмоциональных «смещений» приобретает и система человеческих потребностей: «Отсутствие блага первого порядка—хлеба... будет потребностью первого порядка, отсутствие благ второго порядка — муки, приспособлений для выпечки хлеба и труда пекаря—потребностью второго порядка, отсутствие благ, производящих блага второго порядка—мель ницы, пшеницы, труда, нужного для производства МУКИ,—потребностью третьего порядка и т. д.» (С. 9). Положение о постоянно происходящих масштаб ных эмоциональных «смещениях» находится в согла сии с фактом всеобщей мотивационной значимости явлений, с которым мы сталкивались, обсуждая феноменологию человеческой мотивации. Рассматриваемый со стороны своего происхождения этот факт ставит вопрос о процессах, придающих мотивацион-goe значение отражаемым явлениям. Признание обычности и универсальности мотивационных «сдвигов-смещений» частично освещает этот вопрос. Однако такое признание требует уточнения. Так как пищевые вещества, необходимые человеку, содержатся и в хлебе, и в муке, и в пшенице, легко согласиться, что эти предметы, а также соль, дрожжи, вода приобретают для него мотивационное значение. Но происходят ли дальнейшие эмоциональные «смещения» от ожидаемого хлеба на спички, которыми нужно разжечь печку, на лавку, в которой их можно купить, на соседа, который обещал завезти дрова, и т. п.? Таким образом, при признании многоступенчатых мотивационных «смещений» по цепочке условий и предметов, опосредствующих удовлетворение потребности, принципиальным становится вопрос о границах этого процесса. Означает ли возможность опосредствования «сколь угодно высоких порядков» существование потребностей, например, затачивать карандаши, застегивать пальто, поднимать для этого руку и т. п.? Существование таких границ в работе В. С. Магуна явно предполагается и объясняется интенсивно используемым принципом автоматического возникновения. эмоций: «Эмоциональные переживания человека, которые отражают его потребности и блзга, могут возникать автоматически или же в результате специальных познавательных усилий субъекта» '(1983. С. 26—27); «В процессе повторных восприятии одной и той же последовательности событий ценности более низкого порядка начинают пропускаться сознанием, как бы проговариваться скороговоркой, и в конце концов в сознании остаются только ценности более высокого порядка, которые теперь непосредственно порождают эмоциональное переживание. Это чрезвычайно расширяет круг потребностей и благ, ценность которых отражается субъектом автоматически, без специальных познавательных усилий» (С. 34). Представляется, что для констатации факта происшедшего мотивационного «смещения» критерий

«автоматики эмоциональных оценок» терминологи чески не самый удачный, вместо него более верно подчеркивать непосредственное возникновение эмо ций. Дело в том, что автоматически, именно без специальных усилий субъекта могут возникать как эмоции в отношении непосредственно мотивационно значимых явлений, так и развивающиеся из них си туативные эмоции >в отношении связанных с этими явлениями обстоятельств. Благодарность оказавшему помощь лицу, злость, с которой человек отшвырива ет поранивший его предмет, возникают столь же ав томатически, как и породившие эти переживания не посредственные эмоции—радость по поводу разре шившегося затруднения, боль. Такие автоматические эмоциональные переключения еще не означают мо- тивационного «сдвига». Серьезно поранивший себя человек может долго помнить опасность предмета, осторожно с ним обращаться, прятать от детей, но может, считая причиной неприятного события исклю чительно собственную небрежность, остаться в преж нем к нему отношении. Наиболее существенный мо мент эмоциональных «смещений» — в обсуждаемом феномене мотивационной фиксации, в том, произо шла она или нет, так как именно фиксация обеспе чивает непосредственное эмоциональное восприятие предмета в будущем. Подводя итоги, отметим, что рассмотренные пред ставления о специфических для человека механизмах онтогенетического развития мотивации скорее кон статируют, чем объясняют, такое развитие. Будучи переведенными на применяемые нами термины, как мотивационные «сдвиги», так и эмоциональные «сме щения» означают не что иное, как фиксирующиеся эмоциональные переключения, происходящие в усло виях собственно человеческого «образа мира». В концепции А. Н. Леонтьева такие переключения, по существу, только обозначены, причем внимание в ней уделяется только переключению на промежуточ ные цели. В работе В. С. Магуна, как отмечалось, признаются значительно более многочисленные и многоступенчатые эмоциональные переключения и фиксации не только на активно достигаемые цели, но и на средства и условия деятельности. Данное отличие объясняется тем, что механизм

«сдвига мотива на цель» обеспечивает по предположению возникновение безусловных, «функционально автономных» мотивационных отношений, т. е. предназначен для описания особых событий в развитии мотивации человека, тогда как эмоциональные «смещения» охватывают также и значительно более обычные и повсеместные случаи формирования условных, производных отношений. Действительно, ситуативное переключение эмоций происходит постоянно как под влиянием воспитательных воздействий, так и в результате выявления самим человеком новых условий и обстоятельств, имеющих отношение к его потребностям. Каждый раз, когда такое переключение оставляет след, имеет место эмоциональное «смещение». Отметим, что ключевой момент этого процесса—само образование эмоционального следа, или мотивационная фиксация, условия, при которой она совершается либо не совершается,—в рассмотренных работах нс освещается. Фиксация намерений. Любопытные выводы, показывающие условность противопоставления устойчивых и ситуативных мотивационных отношений, могут быть сделаны из развивавшихся в школе К. Левина представлений о квазипотребностях и тесно с ними связанных феноменах принятия намерений (Lewin, 1951). Квазипотребности в данной концепции понимались как производные от «истинных» потребностей динамичные напряжения отдельных областей в системе личности, стремящиеся к разряжению путем побуждения к достижению определенных целей. Поскольку достижением цели или, если цель недостижима, путем диффузии или совершением замещающих действий напряженная система разряжается, квазипотребности имеют преходящий, ситуативный характер. По существу квазипотребности представляют собой актуализировавшиеся в отношении некоторой частной цели истинные потребности: «Левин предпочитал говорить о действиях и поступках, побуждаемых квазипотребностями, так как именно они и являются механизмами нашей повседневной деятельности и потому, что они иерархически связаны с истинными (по терминологии Левина, между обоими видами потребностей существует коммуникация)» (Зепгарник,1981.С.19—20).

Учение о квазипотр.ебностях и намерениях созда валось на начальном этапе разработки концепции К. Левина и не заняло важного места в последую щем ее развитии, чем, по-видимому, объясняется не которая неопределенность этих понятий и расхожде ния в их трактовке разными авторами. Так, Л. И. Бо- жович, рассматривая намерение в виде «качественно новых по своему строению психологических образо ваний, выполняющих функцию побудителей поведе ния, ...специфичных только для человека» (1972. С. 34), утверждает, что К. Левин «назвал намерения квазипотребностями» (С. 35), т. е. фактически оба понятия не различает. X. Хекхаузен же их различает, утверждая, что квазипотребности «часто возникают из намерения», но «могут, однако, образовываться и без акта намерения» (1986. Т. 1. С. 185). В качестве примера последнему случаю приводится подчинение испытуемого указаниям экспериментатора, которые принимаются без предварительного намерения. Од нако Б. В. Зейгарник отмечает, что «само намере ние -«быть испытуемым» является механизмом, по рождающим квазипотребность» (1981. С. 20). Согласно К. Левину, «динамически намерение оп ределяется как формирование квазипотребности» (Lewin, 1951. Р. 152). Очевидно, что эти слова не позволяют отождествлять оба понятия. Они, несом ненно, тесно связаны, относятся к одному и тому же феномену, однако описывают разные его аспекты. Различия в понимании квазипотребностей и на мерений могут определяться, в частности, тем, как широко трактуются эти явления, какое место им от водится в планах, составляемых человеком на буду щее. Фактическое использование этих понятий в ис следованиях, проводившихся в школе К. Левина, создает впечатление, что принятие намерения пред ставляет собой распространенное явление в жизни человека, имеющее место, например, при каждом согласии выполнить чью-то отсроченную во времени просьбу. Однако К. Левин утверждает: «К своему удивлению мы обнаруживаем, что акты принятия на мерений не являются очень частыми» (Р. 144). Это объясняется тем, что те решения, выполнение которых в будущем способно произойти без особых усилий субъекта, на основе законов полевого поведения,

К. Левин к намерениям не относит: «Намерение... возникает только при условии некоторого предвиде ния... причем когда, предвидимая ситуация не содер жит такие валентности, которые могли бы сами вы звать желаемое действие в виде собственно полевого поведения. Намерение возникает также в условиях, когда предвидимая ситуация 'способна привести к полевому поведению, противоположному к желаемо му» (Р. 149). Таким образом, решения, касающиеся всевозможных непроизвольных, импульсивных, по буждаемых непосредственно потребностями или си туацией действий, к намерениям отношения не имеют. Однако надо сказать, что различить такие решения и собственно намерения в реальных фактах жизни не всегда легко, поскольку отчетливой границы меж ду ними, как мы увидим дальше, не существует. Что касается собственно намерений, то среди них важно различать по крайней мере два вида, которые по принятой терминологии могут быть обозначены как произвольные и волевые: такие, которые возни кают спонтанно, естественно, без внутреннего сопро тивления (например, сообщить что-то при встрече человеку, купить нечто при случае и т. п.), и такие, которые возникают как следствие борьбы различных побуждений, вытекают из понимания необходимости ^ некоторого поведения (посвятить целый день непри влекательному делу). В концепции К. Левина данно му различению соответствует выделяемый параметр интенсивности акта намерения: «/< акту принятия намерения вынуждены прибегать лишь тогда, когда нет естественной потребности для данного действия или даже налицо естественная потребность противо положного характера. Если акт намерения не выте кает из настоящей потребности, то он обещает мало Успеха. Но именно в этом случае, когда нет настоя щей потребности, ее обычно пытаются заменить «ин тенсивным актом намерения». Несколько заострив, Можно сказать, что либо нет нужды образовывать Особое'намерение, либо же оно обещает-мало успе ха» (1979. С. 142—143). Отсутствие необходимости в «особом намерении» не означает, по всей видимо сти, отсутствия намерения вообще, а относится к ^учаю спонтанного его возникновения, обычного

«функционирования намерения в рамках... естествен ных потребностей» (там же). Следует особенно подчеркнуть, что от реально действующих ситуативных побуждений намерения' отличаются прежде всего направленностью на отсут ствующие, перспективные цели: «Каждое намерение связано с будущим, это означает, что речь идет о собственно намерении только тогда, когда что-то на мечается сделать позднее. ...Между актом принятия намерения и выполнением намерения существует вре менный интервал, в течение которого напряженная система существует, но временно не проявляет себя» (Биренбаум, 1979. С. 136). Учитывая это, намерение можно охарактеризовать как сохраняющееся на про тяжении определенного времени ситуативное мотива- циоиное побуждение. Именно данной своей особен ностью—сохранением во времени мотивационноге значения перспективной цели—намерение примыка ет к обсуждаемой проблеме мотив ационной фиксации как особый случай ограниченной во времени, прехо дящей фиксации.' В школе К. Левина был разработан ряд методи ческих приемов для экспериментального изучения динамики намерений, получивших широкую извест ность и применявшихся в многочисленных исследо ваниях и за пределами этой школы (см. Зейгарни' 1981; Славина, 1972; Хекхаузен, 1986. Гл. 5). Ниш рения в экспериментах создавались при помоги; обычной инструкции испытуемому сделать нечто,'н не сразу, а через некоторое время. Более специф?; ческий прием экспериментального формирования на мерения состоял в неожиданном прерывании нача тых испытуемым действий; было обнаружено, что созданная инструкцией квазипотребность достичь не которой цели, несмотря на последующую ее «отме ну» экспериментатором, некоторое время сохраняет ся и проявляется в виде стремления завершить дей ствия при появлении возможности (исследования М. Овсянкиной; см. Lewin, 1951; Nowlis, 1941). Пря мым показателем сохранения намерений служило их выполнение испытуемым или забывание (Биренбаум, 1979; Левин, 1979). Косвенным—запоминание испытуемым особенностей прерванного действия (Зейгар-ник, 1979). Большое внимание уделялось выявлению

условий, сказывающихся на сохранении намерений, в частности способности квазипотребностей разрядиться вследствие совершения так называемых замещающих действий, направленных на цели, которые в том или ином отношении' сходны с целью изначального намерения. Проведенные экспериментальные исследования вскрыли большое число конкретных фактов и зависимостей, характеризующих проявление намерений и квазипотребностей. Не вникая в частности, отметим, что в целом они кроме убедительной демонстрации существования этих ситуативных мотив ационных образований показали прежде всего их исключительную динамичность, способность взаимодействовать (.ком.муницировать) между собой, терять силу и восстанавливаться в зависимости от множества условий, часто испытуемым не осознаваемых. В совокупности эти данные свидетельствуют о полевой регуляции поведения человека в конкретной ситуации, о том, что его поступки являются итогом взаимодействия целой системы побуждающих в данный момент сил я что каждая новая деталь, появившаяся в окружении, способна изменить баланс этих сил, придать действию дополнительную привлекательность или лишить ее. Один из главных источников, вносящих изменения во взаимодействие ситуативных побуждений,—это, бесспорно', принятые раньше намерения. Так, появление в ситуации знакомого человека может актуализировать намерение что-то ему рассказать, которое способно усилить побуждение быстрее освободиться от выполняемой деятельности или перевести его в намерение завершить ее в будущем. В контексте проблемы мотивационной фиксации центральная особенность намерения состоит в его способности сохраняться, причем не в виде длящегося состояния сознания, а с переходом из плана актуального субъективного переживания в план памяти, мотивационных установок, и обратно. В более подробном описании сохранение намерения означает, что то мотивационное значение, которое приобретает в ситуации некоторая цель, способно фиксироваться и через некоторое время в подходящей или заранее H£меченной ситуации актуализироваться, побуждая человека к ее достижению.

Подчеркнем, что речь идет именно об отсроченном и сохраняющемся побуждении, а не о когнитивном припоминания принятого намерения. Последнее имеет место в случае, когда человек, например, с удивлением вспоминает свое вчерашнее намерение с кем-то решительно объясниться, понимая, что был разгорячен и что ни к чему такое объяснение не приведет; если же решительность сохраняется при каждой мьгсли о предстоящем разговоре, если эти мысли возникают очень часто и без видимого повода, то это означает наличие напряженной и ищущей разрядки квазипотребностн, необъяснимой, очевидно, припоминанием принятого намерения. Однако в реализации собственно волевых намерений такое припоминание может использоваться для создания дополнительного побуждения к недостаточно привлекательной цели; человек в таких случаях убеждает себя: «Раз решил—придется сделать», тем переключая на цель желание быть хозяином своего слова, относящееся к «эго» мотивации. Проблема «дальних» намерений. Данные о динамике ситуативных намерений и рассмотренные выше представления об онтогенетических мотив ационных «сдвигах» могут быть сближены и даже объединены постановкой вопроса о пределах сохранения намерений во времени. В школе К. Левина экспериментально изучались преимущественно намерения ближней перспективы, ограниченные пределами создаваемых ситуаций. Однако. согласно концепции этого автора в «жизненном пространстве» представлены не только ближайшие, но и самые отдаленные моменты представляемого будущего, составляющие единую «временную перспективу» (Анцыферова, 1960; Зейгарник, 1981). Правда, К. Левин был склонен к феноменологическому описанию этой перспективы, при котором .прошлое и будущее выступают «как части психологического поля в данный момент»: «Важно осознать, что психологи-ческо.е прошлое и психологическое будущее являются одновременными частями психологического пол". существующего в данное время t. ...Согласно теории поля, поведение любого типа зависит от всего поля данного момента, включая временную перспективу, но нс зависит от какого-либо прошлого или будушего поля с его временной перспективой» (1980. С. 139). Такое понимание временной перспективы вполне правомерно. Нельзя не согласиться с тем, что любое событие прошлого и будущего способно влиять на поведение, только являясь в какой-то форме пред ставленным в образе настоящего. Однако, это пони мание не исчерпывает всей проблемы: при более от страненном взгляде, сопоставляющем прошлое поле с полем прошлого в данный момент, нельзя не ви деть сохраняющиеся связи, которые, собственно, и обеспечивают представленность прошлого в настоя щем. В стремлении не выходить за пределы феноме нологического поля в «не психологическую» пробле му фиксации и сохранения следов, К. Левин с этим затруднением боролся топологическим растяжением «ситуативных единиц». Однако более простым, по- видимому, является решение, которое наряду с из менчивой феноменологической временной перспекти вой «в данный момент» выделяет более устойчивую жизненную перспективу как параметр «образа ми ра», сохраняющую планы и ожидания человека и тогда, когда он о них не вспоминает, т. е. субъектив но переживаемую по мере необходимости. Данный параметр является предметом многочисленных эмпи рических исследований (см. Головаха, Кроник, 1984; Van Calster а. о., 1987). Поставленный выше вопрос о пределах сохране ния намерений касается весьма ответственной актив ности человека по формированию дальних жизнен ных планов. С точки зрения обычного, значения слов вполне допустимо утверждать, что такие планы со стоят из ряда принятых конкретных намерений, но ^эквивалентны ли они психологически намерениям на ближайшее время? Что отличает, например, намере ние заняться вечером иностранным языком и намере ние изучить его к определенному сроку вообще, если оба они одинаково действенны и тверды? Отличия количественного порядка очевидны, но являются ли они также качественными, принципиальными? Сравним условия, при которых принимаются на мерения ближней и дальней ориентации. Как пред стоящий день, так и предстоящий месяц или год су ществуют для человека в плане представлений. Чем

с психологической точки зрения отличаются пред ставления о более и менее отдаленной будущей жизни в «образе мира»? Отличия есть, но многие из них являются относительными, допускающими исключения, перемешивающимися. Так, более близ кие события обычно отличаются большей определен ностью и могут более точно предвосхищаться, но. это не абсолютное правило; для человека на военной службе ближайший месяц может быть более опреде лен, чем завтрашний день для человека, ощущающе го себя заболевающим. То же самое можно сказать о большей сложности, многовариантности отдален ного будущего; юноша от предстоящего года может ждать многих поворотов судьбы, для пожилого чело века этот отрезок времени может означать только очередной шаг в избранном направлении жизни. Ближняя 'и дальняя временная перспектива нахо дятся скорее всего в разных областях упоминавше гося градиента реальности, что проявляется в боль шей эмоциогенности, непосредственной побудитель ности ближних событий (Горфункель, 1967), однако из-за неизученности этого градиента утверждать что- либо определенное в его отношений трудно. Более важным представляется сходство условий, определяющих принятие человеком ближних и даль них намерений. Действительно, независимо от того, обдумывает л'и человек предстоящий день, неделю ил1и год, он неизбежно воспринимает себя находя щимся в определенной жизненной 'ситуации, отража емой в «образе мира». Его потребности проецируют ся в такую ситуацию в виде многочисленных сложившихся к тому моменту конкретных мот.ивацн- онных отношений, открывающих ценность, желатель ность не только наличных предметов и явлений, но и возможных их изменений. Образ будущего пред ставляет .собой такое же мотивационное поле со своими валентностями, барьерами, более или менее привлекательными целями, как и образ настоящего. Взаимодействие образующих это поле сил ранжиру ет по степени желательности те или иные поступки, события, выборы, решения, возможные на любой точ ке жизненной перспективы. Однако само по себе взаимодействие мотивацион-ных отношений решает судьбу человека разве только

в случае сильной, подавляющей разум страсти. К. Левин недооценивал значения активности субъекта, процессов, названных Ж. Р. Нюттеном когнитивной разработкой потребностей (Nuttin, 1964) 24. Между тем эта активность порой, особенно' перед важными жизненными выборами, бывает весьма интенсивной и сложной. Принимая решение в отношении некоторой отдаленной цели, человек должен выяснить и оценить как объективные возможности и условия ее достижения, так и собственные возможности—способности, умения, трудолюбие и т. п.25 Готовность других людей помочь ил.и возможные препятствия с их стороны, энергетические, временные, финансовые потери, которые повлечет достижение цели, и много других обстоятельств должны быть по мере возможности безошибочно учтены перед принятием решения. Намерение достигать определенную цель, возникающее в результате принятого решения, является, таким образом, следствием не только расклада и соотношения мотивационных сил во временной перспективе «образа мира», но и познавательного уточнения и осмысления целостной жизненной ситуации, охватывающей то, что есть, и то, во что оно должно превратиться, наличное и возможное. В обобщенном виде деятельность человека по планированию своей жизни можно изобразить как про-сматривание время от времени различных как более, так и менее отдаленных зон жизненной перспективы и многократное решение в разных масштабах, однако одной и той же задачи—каким образом при минимальных усилиях максимально продвинуться в Удовлетворении своих потребностей. Мотивация открывает в «образе мира» желательное, интеллект, знания, опыт — возможное. Согласовывая одно с другим, человек может принимать и перепринимать ре шения расчетливо или интуитивно, с большим или меньшим риском, самостоятельно или обращаясь за советами, жестко или альтернативно, однако в лю бом случае принятие решения означает формирова ние намерения, т. е. направленного на будущее побуждения, имеющего производное от целостной жизненной ситуации мотивационпое значение. Как следствие целостной ситуации возникают не только частные намерения — прочитать книгу, нанести кому- то визит, но и фундаментальные—написать книгу, объехать мир, приобрести определенную профессию, иметь много детей. Важно подчеркнуть, что по условиям, движущим силам и механизмам формирования намерения раз ной фундаментальности и временной отнесенности возникают сходным образом. Действительно, где в цепочке или иерархии принятых намерений, состав ляющих, по сути, план жизни, может быть простав лена черта, разделяющая их на разные классы? На какое количество суток вперед от настоящего момен та должно быть направлено намерение для того. что бы относить его к ближним или дальним? Ни фор мальных, ни принципиальных оснований для такого критерия нет, и фактически намерения разной уда ленности составляют однородный континуум. Но это значит, что намерение посвятить ребенку, живописи или продвижению некоторой идеи ближайшее вос кресенье, летний отпуск или всю оставшуюся жизнь—явления при всей разномасштабности психо логически эквивалентные. Исключительную роль сознательно принимаемых намерений в жизни человека подчеркивает К. Обу- ховский, в концепции которого эти психологические образования называются задачами и характеризуют ся как «основа теории дальней мотивации»; по сло вам этого автора, «одна из важнейших, если только не самая важная детерминанта функционирования человека — это его задачи, то положение вещей, достижение которого он принимает как свое, вытекающее из собственных намерений» (Obuchowski, 198o. S. 109). В работах польского психолога разрабатываются вопросы об организации системы задач-намерений (в исследованиях взрослый человек обычно

указывает от 8 до 30 таких задач; там же. С. 259), типах связи между ними, роли системы задач в развитии личности и др. Отметим, что К. Обуховский резко противопоставляет дальние и ближние задачи как «основанные на совершенно различных механизмах» (С. 251). Однако данная точка зрения не противоречит тому, что угверждалось о сходстве дальних и ближних намерений выше, поскольку исходит из представления «...о существовании по крайней мере двух отдельных моти-вационных систем: ближней и дальней мотивации; ближней мотивации, основанной на принципе редукции физиологических напряжений, которые вызываются определенными состояниями, навязываемыми индивиду ситуациями, состоянием организма или содержанием внутреннего опыта, и дальней мотивации, основанной на принципе регуляции активности задачами» (С. 257—258). Не может быть сомнений в том, что намерения, возникающие на основе голода, боли, усталости, страха, т. е. относящиеся к органической мотивации, принципиально отличаются от намерений, связанных с дальними жизненными планами. Однако, говоря о сходстве дальних и ближних намерений, под последними мы имели в виду не «задачи», создаваемые непосредственным проявлением биологических потребностей («физиологические напряжения»), а намерения, более опосредствованные и явно не физиологического происхождения, такие как намерение помочь человеку, навести порядок в квартире, дочитать учебник, несмотря на то что хочется спать и болит голова. Какой бы дальней ни была бы мотивация, в конкретных ситуациях и в реальной деятельности она реализуется через такого рода ближние намерения, производные от нее, но ей принципиально не противопоставимые. Намерения в общей картине мотивации человека. Чем вооружает предположение о родственности дальних и ближних намерений, что оно добавляет в понимание собственно человеческой мотивации? Прежде всего оно означает, что представления К. Левина о квазипотребностях и намерениях имеют более широкое значение и применение, чем то, которое им традиционно отводится в литературе. Квазипотребность в качестве целенаправленно стремящегося к

разрядке и коммуницирующего напряжения является феноменом не только собственно ситуативного раз вития мотивации, сохраняющимся как бы по инерции и влияющим на поведение в пределах ближайших дней. Проявляясь в образе будущего, такие напря жения, возникающие в результате принятых намере ний, способны сохраняться любое намеченное время, побуждая человека к достижению крупномасштаб ных целей и, по всей видимости, тоже ком,муницируя сложным образом. По утверждению Б. В. Зейгарник, «если «перевести» терминологию Левина на совре менный язык, то с некоторой натяжкой можно ска зать, что Левин предвосхитил идею об иерархиче ском построении квазипотребностей» (1981. С. 34). Можно 'добавить, что эта иерархия не исчерпывается намерениями на ближайшее время, а охватывает всю жизненную ^ перспективу «образа мира». Согласно К. Обуховскому, индивидуальная система задач-на мерений кроме собственно иерархической может иметь еще разрозненную, линейную, неполную и псевдоиерархическую организацию (Obuchowski, 1985. S. 264). Рассматриваемая со стороны механизма фикса ции квазипотребность отличается особым, динамич ным и преходящим, характером закрепляющегося мотивационного значения. Уловить и описать все тонкости этой специфики трудно, 'поскольку психо логическую природу намерения нельзя считать яс ной26. Однако различия между устойчиво фиксиро ванным мотивационным значением, которое для человека имеют, например, природа, болезнь, любимый человек или даже его фотография, и квазилотреб-ностной фиксацией буквально целевого назначения, часто привязанной не только к 'самой цели, но и к определенному сроку или ситуации, представляются достаточно заметными. Мотивационное значение учебы, заманчивой поездки или ремонта квартиры может сохраняться очень долго и резко измениться после достижения этих целей. Своеобразие мотива-ционной фиксации в случае квазипотребности состоит в том, что она придает предметам мотивационное значение, промежуточное между собственно устойчивым и ситуативным: о,но устойчиво, но в течение некоторого времени, готово как разрядиться, исчезнуть, так и неограниченно сохраняться. Представление о существовании квазипотребностей и намерений любой продолжительности позволяет сделать несколько выводов, уточняющих особенности человеческой мотивации. Во-первых, из него следует, что наряду с обсуждавшимся выше «сдвигом мотива на цель» для человека весьма характерны процессы, которые могут быть по аналогии обозначены как «сдвиг мотивации на щель», что означает переключение на цель значения целой системы мотивирующих факторов. Речь идет о случаях, 'когда намерение принимается на основе осмысления целостной жизненной ситуации, например при выборе профессии. Очевидно, что за решением человека в такого рода выборах стоит не «сдвиг» некоторого единичного мотива, а сопоставление и взвешивание множества положительных и отрицательных мотивационных последствий решения, совокупное значение которых и фиксируется на ква зипотребностной цели. Случаю собственно «сдвига мотива на цель» более соответствует дальнейшее развитие 'квазапо-требности, возникновение в ее пределах иерархически подчиненных намерений, например, выучить иностранный язык, необходимый для выбранной профессии. Однако нужно отметить, что и в таких случаях «сдвигающийся» мотив является главным, в терминологии А. Н. Леонтьева—смыслообразую-Щвм, ио 'не единственным, поскольку 'принятие намерения происходит в конкретных жизненных ситуациях и испытывает уточняющее влияние со стороны внешних для квазипотребности мотивирующих факторов; от таких факторов может зависеть, будет ли человек изучать язык самостоятельно или же примет намерение воспользоваться специальными курсами.

Во-вторых, представление о квазипотребностях и намерениях в отношении дальней жизненной перспек тивы создает возможность обозначить в системе раз виваемых взглядов на мотивацию понятия потребно сти и мотива. Формирование квазипотребности, обеспечивающей сохраняющееся стремление к дости жению жизненной цели, собственно и представляет собой случай возникновения «высшей», или социоген- ной потребности. Действительно, в отличие от базо-,вых, природно присущих человеку потребностей, он тогенетическое развитие которых состоит в своего рода экспансии в «образе мира» и охвате все более опосредствованного предметного содержания, квази- потребности как итог сопоставления и взвешивания множества идущих от базовых потребностей побуж дений и когнитивной оценки возможности их реализа ции являются следствием 'концентрации мотивация на реально достижимые цели и имеют исключительно онтогенетическое происхождение. В отношении к базо вым потребностям они имеют.производный, субъектно- санкционированный, поливалентный характер. Клю чевую роль |в возникновении «высших» 'потребностей играют процессы мотивационной фиксации; можно думать, что фиксация и сохранение активного моти- вационного отношения к некоторой жизненной цели составляет их главную конституирующую особенность. Намерения, принимаемые в результате поиска способов оптимального удовлетворения базовых по требностей, спроецированных на образ жизненной си туации в виде 'многочисленных мотивационных отно шений к явлениям действительности, наиболее соот ветствуют традиционному значению понятия мотива. Поведение человека определяется не только такими мотивами, но и побуждениями, вызываемыми внеш ними факторами. Однако на фоне более или менее развернутых и важных жестов, действий, разговоров и поступков, которые постоянно совершаются челове ком в складывающихся ситуациях под влиянием экзогенно актуализируемой мотивации, явно выделяется генеральная линия его деятельности, направленная на последовательность заблаговременно намеченных и активно преследуемых целей. Поэтому конечные цели этой последовательности, а также приобретающие автономность промежуточные цели я8ляются мотивационными образованиями, заслуживающими особого выделения под названием мотивов. В-третьих, специфика квазипотребностной фиксации состоит в том, что «сдвиг», или, вернее, концентрация, фокусировка мотивации на некотором мотиве, даже очень важном, может иметь временный характер. Это значит, что сильнейшая поглощенность человека некоторым делом ничего не говорит о том, как долго и в каком виде она сохранится в будущем, поскольку это сохранение определяется не закономерностями аффективной памяти, закреплением и уга-шением в ней следов, а особенностями принятого намерения. В типичном случае резкое изменение побуждающего значения мотива наступает после его достижения 'или вследствие убеждения в его недостижимости, однако это не единственные детерминанты. Человек, твердо решивший ждать ответа от колеблющейся невесты не больше года или, например, выходить, дождавшись определенного возраста, на пенсию, тем заранее и произвольно намечает срок изменения своих мотивационных отношений. Настоящий переворот в этих отношениях может произвести болезнь или другие события, существенно изменяющие жизненную перспективу. Таким образом, в отличие от абсолютно устойчивых мотивационных значений предметов базовых потребностей мотивы имеют значение, которое устойчиво, 'но при определенных условиях: до момента их достижения, в течение некоторого срока и др. Это объясняется их производным характером, тем, что в конкретных мотивах мотивация как бы кристаллизуется, «сгущается» в условиях определенной жизненной ситуации; изменение этой ситуации способно обессмыслить мотив, повлечь своего рода «сдвиг обратно» и придать мотивационное значение альтернативному мотиву. И в-четвертых, производность возникающих высших потребностей от целостной жизненной ситуации позволяет уточнить представление о функциональной автономности мотивов человека. Мотив как предмет квазипотребности, приобретающий мотивационное значение |B 'момент формирования намерения и сохраняющий его до ее разрядки, несомненно обладает этим 'качеством. Фиксация мотивационного значения

таких предметов обеспечивает автоматическое побуждение к ним человека без раскрытия мотивации определившей эту фиксацию в онтогенезе; студент не начинает каждый новый день с осознания .того, для чего ему нужна учеба, конечно, если в учебное заведение его привела реально переключившаяся на учебу 'мотивация, а не волевое намерение, требующее мотивационной поддержки.

Однако важно подчеркнуть, что функциональная автономность мотивов является относительной и не означает их полной автономности, так как генетическая связь с породившей их мотивацией обычно сохраняется. Человек, со всей отдачей и поглощенностью строящий дом, едва ли останется 'в этом состоянии, если изменившаяся жизненная ситуация сделает дом для него больше ненужным. Он может продолжать «болеть» за стройку, стараться передать ее в руки, которые с такой же старательностью доведут ее до конца, но это говорит о том, что прошлые увлечения могут остаться дорогими человеку как факты биографии, о некоторой инертности, самостоятельной динамике высших потребностей, но не об их полном отделении от породившей мотивации. Отметим, что в отношении мотивов, выделившихся из целостной жизненной ситуации, в принципе не существует конкретных вышестоящих мотивационных образований, которым они были бы иерархически подчинены. Представляется, что данное обстоятельство—подчиненность таких мотивов не конкретному образованию, а неопределенной и трудно выявляемой целостной мотивации — усиливает впечатление их «функциональной автономности», а может быть даже 'создает 'иллюзию такой автономности.

Таковы результаты ознакомления со специфически человеческими формами мотивационной фиксации. Подведем общий итог обсуждению этой проблемы.

Резюме

Широкий, хотя нами еще не полностью охваченный круг вопросов, с которым оказалась связанной проблема мотивационной фиксации, говорит о ее

сложности и многоплановости. Это естественно, так как в специфическом аспекте, в виде вопроса о закреплении и сохранении следов значимых воздействий, проблема мотивационной фиксации фактически дублирует проблему онтогенетического развития мотивации. Во всяком случае представление о том, что эмоционально-мотивационный опыт является просто одним из видов приобретаемого индивидуального опыта, накапливаемого по более или менее общим законам, следует считать весьма упрощенным.

Формально эмоциональную память можно, конечно, определить как «способность организма воспроизводить пережитое ранее эмоциональное состояние в комплексе с воспоминанием о вызвавшей его ситуации и субъективным отношением к ней» (Громова, 1980. С. 131). Однако данное определение,, как представляется, не отражает всей сложности проблемы, предопределенности и избирательности эмоциональной памяти, ее подчиненности потребностям,того, например, что «можно иметь плохую память, быть очень забывчивым и в то же время чрезвычайно злопамятным» (Левин, 1979. С. 139).

Известно, что при широком анализирующем взгляде непосредственно понятный феномен памяти существенно осложняется и теряет изначальную определенность (Роговин, 1977; Середа, 1985). Можно думать, что основные затруднения в понимании этого феномена обусловлены не его in о знав а тельным содержанием, сложностью осмысления процессов запе-чатления, сохранения и воспроизведения когнитивной информации, а именно мотивационной регуляцией этих процессов, в частности разнообразием и изменчивостью условий, определяющих мотивационную фиксацию.

В исследованиях процессов научения и памяти накоплен огромный фактический материал, раскрывающий условия и закономерности приобретения инди-бидом жизненного опыта. Как мы пытались показать, извлечению из этих данных выводов о мотивацион-иой фиксации препятствует прежде всего сложность Различения в них когнитивного и собственно мотива-Ционного содержания. Из-за этих затруднений, на-чример, продолжают сохраняться основания для вы-^да о том, что главная нагрузка в накоплении жяз-

ненного опыта лежит на познавательных процессах и что «эмоциональная память 'не нуждается в многократном предъявлении материала для запоминания и часто формируется с первого раза. Ребенок, однажды обжегшийся на огне, запоминает этот опыт практически на всю жизнь» (Громова, 1980. С. 132).

Выше приводились данные, как подтверждающие такое представление, так и свидетельствующие о чрезмерной его обобщенности. С одной стороны, в ряде случаев, в частности при импринтингоподобном развитии мотивации, можно наблюдать мгновенную фиксацию мотивационного опыта, способность- эмоции переключаться и закрепляться сразу и прочно. Такого .рода неугасающие следы могут оставить как сильная боль, т. е. событие безусловнорефлекторного происхождения, так и эмоции, вызванные помощью другого человека, оскорблением, изменой и т. п. С другой стороны, эмоции, бурно и многократно переживаемые и -выражаемые в семейной ссоре, могут быть на следующий день забыты, перечеркнуты самим человеком оценкой «погорячился».

Существуют естественные причины различий в предрасположенности эмоций к следообразованию. Так, предвосхищающие эмоции при прочих равных условиях являются менее поучительными для извлечения опыта, чем констатирующие эмоции, вызываемые свершившимися событиями. Для будущего более важно сохранять следы не надежды, какой сильной и продолжительной она ни была бы, а, например, последовавшего за ней огорчения, констатировавшего ее неоправд анлость и обучающего избеганию неверных ожиданий в сходных ситуациях. Выше были рассмотрены представления о «глубине» эмоций—параметре, противопоставляемом их внешней выраженности и связанном, как можно думать, с их предрасположенностью к фиксации. Такого рода различия свидетельствуют о сложности феномена эмоциональной памяти, отсутствии возможности описать его законами и положениями, подобными тем, которыми характеризуется приобретение познавательного опыта.

Различная предрасположенность мотивационных воздействий к фиксации отчетливо обнаруживается в области проявлений инстинкта. Конечно, инстинкт как механизм, обеспечивающий удовлетворение потребностей на основе генетически фиксированных программ, которые открываются субъекту в виде пристрастного восприятия целой системы взаимосвязанных ключевых раздражителей и побуждения совершить по отношению к ним определенные действия, по своей сути не предполагает мотивационного научения. Однако надо учесть, что данное понимание инстинкта представляет собой только полезную теоретическую абстракцию. В реальной жизни, особенно у высших животных, инстинкт обычно проявляется в сложном переплетении с более совершенными, предполагающими научение, механизмами мотивации. Импринтинг, как сейчас широко признается, представляет со|бой специальный механизм онтогенетической «достройки» инстинкта, прижизненного уточнения соответствующих ему предметов и воздействий. Из-за генетической предусмотренности мотивацион-ная фиксация на основе имтринтинга происходит, как правило, сразу, образует стойкие к угашению следы и придает запечатляемому содержанию безусловное мотивационное значение.

Нерешенность вопроса о проявлениях инстинкта у человека, более того — неподготовленность современной психологии 'по целому ряду причин к его решению, не позволяет рассчитывать на то, что проблема участия механизмов инстинкта в мотивацион-ном развитии человека получит в ближайшее время надлежащее освещение. Выше была сделана 'попытка показать, что постановка этого вопроса законна, оправдана и обещает продвижение в поисках сил, определяющих поведение и развитие человека. Представляется, что ни трактовка человека как исключительно социального существа, ни признание в нем природных начал в виде некоторого количества примитивных драйвов-побуждений не способны дать удовлетворительное объяснение той пестрой картине его страстей и увлечений, слабостей и пороков, которая наблюдается в жизни—его фанатизму и внушаемости, жестокости и сладострастию и другим подобным фактам.

Конечно, сама по себе ссылка на инстинкты такого рода факты тоже не объясняет, однако из нее следует признание изначальной сложности и разнес образия той природной пристрастности человека, которая является основой его дальнейшего развития в процессе социализации и воспитания, определяет условия такого развития и сказывается, подчас неожиданным образом, на его результатах. Пытаться объяснять эти результаты без знания природной пристрастности человека—то же самое, что, если воспользоваться сравнением У. Макдауголла, давать «описание паровых машин без знания действия огня и других источников горения» (1916. С. 12). Ведь несомненное социальное происхождение паровых машин не отменяет того факта, что законы горения тоже определяют их конструкцию и что плохое знание этих законов неизбежно отражается в несовершенстве машин.

С точки зрения проблемы мотивационной фиксации обнаружение инстинктов у человека имеет двоякие последствия. Во-первых, эмоции, возникающие в сферах проявления инстинкта в большом количестве 'и разнообразии, могут получить ситуативное развитие по типу обычного эмоционального переключения и оставить в результате этого развития соответствующие следы; так, радости и огорчения ребенка могут сделать значимыми в глазах матери предметы, вызвавшие эти эмоции. Второй, более специфический способ мотивационной фиксации связан с выраженной незавершенностью человеческих инстинктов, необходимостью определенных условий для их содержательной «достройки». Речь идет о фиксациях по типу импринтинга, в результате которых запечатляемые предметы приобретают абсолютное, функционально независимое мотивационное значение. Поскольку на фоне постоянно происходящих процессов мотиваци-онного опосредствования формирование непосредственно значимых ценностей является в мотивацион-ном развитии человека, по всей видимости, сравнительно редким событием, случаи и механизмы их возникновения заслуживают особого внимания.

Непосредственные, относительно независимые мо-тивационные отношения способны формироваться также вследствие подражания и лежащего в его основе эмоционального заражения. Не всякое подражание приводит к мотивационному развитию; в этом плане различаются ситуативное подражание-повторение, обеспечивающее временное заражение интересами наблюдаемого лица и простое воспроизведение его действий, и собственно мотивационное подражание, в результате которого происходит изменение от-дошений индивида к явлениям мира.

По сравнению со сложными, потребностно специализированными и трудноуловимыми обнаружениями инстинкта механизм мотивационного подражания является более простым и легким для понимания. Он предполагает небезразличие к эмоциональным отношениям других людей и готовность эти отношения заимствовать, разделять, заражаться ими безотносительно к собственным потребностям. Однако сравнительная простота механизма эмоционального заражения не означает ни однообразия его проявлений в онтогенезе, ни малой значимости мотивационного подражания в жизни. Многие неясные моменты обнаруживаются при постановке вопроса о том, при каких условиях и кому осуществляется мотивационное подражание.

Исследования конформизма свидетельствуют о существовании заметных индивидуальных различий между людьми по склонности разделять мнения и оценки окружающих лиц, в частности по готовности эту склонность обнаруживать в различных ситуациях: не все испытуемые, проявившие конформность в лабораторных условиях, впоследствии обнаружили ее в реальной жизненной ситуации (Steiner, Vannoy, 1966). Данные о конформном типе психопатоподоб-ных отклонений, а также о родственном мотивационному подражанию феномене внушения и внушаемости говорят о возможной конституционалы-юй обусловленности такой склонности.

Развитие и фиксация на основе 'подражания новых мотивационных отношений человека занимают промежуточное положение между случаями биологической и социальной детерминации этого развития:

оставаясь ло форме процессом, сложившимся по основным параметрам в биологической эволюции, по ^держанию подражание целиком определяется наблюдаемыми в жизни примерами. От примеров зави-^'ит и качество возникающих мотивационных отношений, так как на основе подражания могут сформироваться как устойчивые, относительно независимые Ценности, связанные с принятыми в непосредственном

окружении культурдыми традициями и нормами, так и преходящие ситуативные побуждения, вроде тех которые лежат в основе эффекта толпы. Значение процессов подражания для развития мотивации человека в психологии, особенно в советской, по всей видимости, недооценивается.

Анализ отдельных представлений о «высших» собственно человеческих формах возникновения но-' вых мотивационных отношений показал, что в тех или иных терминах и масштабах они констатируют тот способ развития мотивации, который выше обсуждался под названием мотивационного опосредствова-ния, т. е. переключение и фиксацию эмоций в условиях высших форм отражения. К сожалению, такая констатация практически ничего не говорит об условиях,^ силу которых происходит или не происходит мотивационная фиксация.

Впрочем, этот неутешительный вывод должен быть сделан и в отношении других рассмотренных форм развития мотивации. Данные о запечатлении инстинктивных отношений и особенно о мотивацион-ном подражании имеют прежде всего констатирующий характер, показывая, что развитие мотивации на основе этих механизмов несомненно происходит, но не раскрывая конкретных условий, при которых оно происходит необходимо. В этом центральном для психологии воспитания вопросе решающее значение имеют скорее всего качественные особенности, модальность переживаемых эмоций. Современная психология не вооружена ни подходящими методическими средствами, ни соответствующими методологическими установками для адекватного контроля данного фактора.

Любопытная и в полном смысле «высшая» разновидность мотивационной фиксации задействована в процессах выбора человеком целей и планирования своей будущей деятельности. Исследования данной проблемы в. школе К. Левина показали, что номере-^ нив, принятое в отношении некоторой отсроченной цели, способно приобрести признаки потребности, существовать определенное время в виде «напряжения» внутренних структурных образований личности и сохранять мотивационное значение цели в отдельных случаях даже тогда, когда она перестает быть объективно необходимой. Таким образом, данная разновидность мотивационной фиксации отличается высокой степенью своей 'подконтрольности субъекту, отчетливо выраженной произвольной санкционирован-ностью, а также временным, преходящим характером.

Большое значение имеет выдвинутое К. Левином положение, подтверждаемое многочисленными исследованиями ситуативных детерминант мотивации, об обусловленности возникающих побуждений, в том числе и отсроченных намерений, целостной ситуацией, множеством выражающих актуальные потребности валентностей, барьеров, сил. Оно подчеркивает, что мотивационное значение, фиксирующееся вследствие принятия намерения, обычно имеет поли-потребностное происхождение, в котором, конечно, некоторая потребность может играть доминирующую роль.

Систематизирующая ценность учения о намерениях зависит от масштаба его распространения на сходные явления. Расширение трактовки намерений возможно в двух направлениях: в отношении процессов ситуативного целеобразования и в отношении дальних жизненных планов.

Процесс выбора человеком целей интенсивно изучается в контексте проблем принятия решений (Ко-зелецкий, 1979; Проблемы..., 1976), целеобразования (Бибрих, 1987; Тихомиров, 1977), ситуативного развития мотивации (Хекхаузен, 1986), однако из-за специфической направленности этих исследований, сосредоточенных прежде всего на выявлении факторов, которые определяют выбор целей, вопрос о фиксации мотивационного значения выбранных целей в случае отсроченности их достижения, т. е. о сохранении принятых решений во времени, в них, как правило, не рассматривается. Постановке такого вопроса препятствует также традиция преимущественно когнитивной интерпретации процессов разработки и сохранения планов (Миллер и др., 1964).

К. Левин показал, что некоторые цели, а именно принимаемые актом намерения, фиксируются и приобретают черты потребности, что проявляется в их способности автономно, частично независимо от субъекта сохраняться и актуализироваться в сложной ди-йамике. Представляется, что подобная мотивационная фиксация имеет место и в других случаях. Так К- Левин отличал намерения от решений, осущест-' ваяющихся в будущей ситуации на основе законов полевого поведения. Оба явления заметно различаются мерой вовлеченности субъекта и, по-видимому, подключения к ним дополнительной мотивации, однако в отношении проблемы мотивационной фиксации резко противопоставляться не могут.

Если понимать целеобразование как переключение под управлением познавательных процессов мотивационного значения конечных и более общих целей на более частные, то в случае отсроченных частных целей переключившееся значение может фиксироваться или не фиксироваться независимо от полевых условий достижения этих целей в будущем. Такие условия определяют степень участия субъекта в закреплении мотивационного значения цели, но не само закрепление, которое может произойти спонтанно.

Действительно, не происходит ли мотивационная фиксация в случае решения человека рассказать завтра другу приятную новость при полной уверенности, что встреча с ним сама и сразу об этом решении напомнит? Человек может остаться настроенным на встречу, предвкушать радость друга, расстроиться, если встреча не состоится, и разрядить свое состояние, вполне отвечающее признакам квазипотребности, рассказом всей этой истории третьему лицу. Таким образом, наряду с обозначенным выше различением волевых (по К. Левину, «интенсивные акты намерения») и произвольных намерений, которые объединяет необходимость участия субъекта в их образовании и будущей реализации, а различает мера этого участия, можно выделить еще одну разновидность намерений — спонтанно фиксирующиеся и непосредственно осуществляющиеся, но тем не менее субъектом контролируемые и санкционированные.

Воз'мож.но и дальнейшее выделение различных случаев мотивационной фиксации в процессах целеобра-зования. Так, исследования показали, что закрепление эмоционального значения шахматной фигуры, при помощи которой удалось решить задачу, может происходить неосознанно и проявляться при решении другой задачи (Виноградов и др., 1977). Однако

этот случай выходит за рамки проблемы сознаваемого целеобразования и произвольно принимаемых намерений,

Общий вывод состоит 'в том, что закрепление и сохранение мотивационного значения целей является необходимым и важным компонентом процессов целеобразования, разнообразно обнаруживающимся в случаях, когда достижение намеченной цели по тем или иным причинам невозможно и получает отсрочку. При перерыве в решении человеком задачи в его памяти сохраняются не только выявленные к тому моменту условия и связи когнитивного характера, но и те мотивационные переключения, которые произошли по выявленным связям; при возвращении к задаче даже после продолжительного перерыва может автоматически восстановиться, например, надежда, связанная с каким-нибудь условием или ходом мысли. Такого рода следы мотивационных переключении в прошлом конечно определяют направление и характер дальнейших поисков решения.

Любопытные выводы следуют из распространения учения о намерениях на процессы формирования дальних жизненных планов человека. В основе данной интерпретации намерений лежит допущение того, что представление человеком отдаленной жизненной перспективы психологически эквивалентно образу ближней перспективы, например предстоящего дня, и что процесс принятия намерений в отношении будущего независимо от его удаленности .имеет сходный состав и характер движущих сил и происходит принципиально тем же способом. В любом случае образ, на основе которого принимаются намерения, представляет собой сложное мотивационное поле с множеством отражаемых ценностей, привлекательных и отталкивающих валентностей. Намерения возникают как итог активности субъекта, взвешивающей эти Ценности и определяющей на основе познавательных процессов возможность и оправданность их достижения.

Данное представление приближает к пониманию конкретно-психологического механизма возникновения мотивов человека, традиционной характеристике которых соответствуют дальние намерения. Такое понимание происхождения мотивов человека показы-

вает способ их опосредствования интеллектом и подчеркивает их производность от целостной жизненной ситуации, а также связанную с этим относительную устойчивость и «функциональную автономность», потенциальную заменяемость альтернативными жизненными целями. Квазипотребности, образуемые принятием дальних намерений, продолжительное сохранение соответствующего им «метанапряжения» (Obuchowski, 1985. S. 252), обеспечивающего устойчивое стремление к мотивам, частично совпадают с тем, что в литературе называется социогенными потребностями (см. Чхартишвили, 1974; Чхартишвили, Сарджвеладзе, 1974).

В завершение обсуждения проблемы мотивацион-ной фиксации необходимо сделать оговорку, что оно велось здесь в специфическом направлении—с преимущественным вниманием к случаям и механизмам, обеспечивающим формирование безусловных, непосредственно значимых мотивационных отношении. Богатая феноменология фиксации условного, функционально зависимого мотивационного значения, которое приобретают всевозможные сигналы, промежуточные результаты, средства, способы действия и другие значимые для удовлетворения потребностей моменты, была затронута эпизодично и в значительно меньшей степени.

Правда, противопоставление непосредственных и опосредствованных, независимых и зависимых моги-вационных отношений человека, как об этом свидетельствуют, в частности, рассмотренные данные о намерениях, не имеет той отчетливости, которую обнаруживает сравнение мотивационного значения безусловного и условного раздражителя в элементарном примере обусловливания. Частично это объясняется тем, что явления действительности могут 'иметь отношение ко многим потребностям человека и получать от них одновременно различное мотивационное значение, в то'м числе и .по степени опосредство'ванности,

Приобретение одним и тем же предметом различных мотивационных значений весьма характерно для развития мотивации человека. Очевидно, что для понимания того, какое предмет приобретает совокупное значение, важно знать, как сочетаются и взаимодей-

ствуют его составляющие. Ниже этот вопрос будет рассмотрен отдельно.

МОТИВДЦИОННАЯ СУММЛЦИЯ

Уже у животных, например в конфликтных ситуациях, отчетливо наблюдается и изучается в специальных исследованиях (Broadhurst, 1964; Elder а. о., 1961; Murray, Berkun, 1955) зависимость поведения от нескольких взаимодействующих побуждений, ведущих происхождение от разных потребностей. У человека одновременное проявление и действие мотивационных факторов различного происхождения представляет собой практически постоянный фон жизни. Поэтому актуальной является не сама по себе констатация полимотивированности человеческой деятельности, а проблема ее форм и механизмов. Литература по этому вопросу содержит достаточно разнообразный материал.

Феномен полимотивации

Проблема полимотивации только своим названием является современной; примером того, в каких терминах она обсуждалась в концепциях прошлого, могут служить следующие слова К. Д. Ушинского:

«...Большинство желаний в человеке—не простые желания, возникшие из одного какого-либо стремления, но желания сложные, возникшие из разных стремлений, которые соединились вместе каким-нибудь одним обширным представлением или обширною системой представлений именно потому, что разные стороны этого представления, или разные члены этой системы представлений удовлетворяют нескольким, различным стремлением человека» (1950. Т. 9. С. 507).

В современной терминологии эти слова означаю г, что «...поведение чаще всего бывает полимотивированным. ...Любое поведение обнаруживает тенденцию к детерминированности скорее несколькими или всеми базовыми потребностями одновременно, чем единственной из них» (Maslow, 1943. Р. 390). Согласно Л. И. Божович, «...не только одна и та же потребность может воплощаться в различных объектах, но и в одном и том же объекте могут воплощаться самые разнообразные взаимодействующие, переплетающиеся, а иногда и противоречащие друг другу потребности. Например, отметка в качестве мотива учебной деятельности может воплощать в себе и потребность в одобрении учителя, и потребность быть на уровне своей собственной самооценки, и стремление завоевать авторитет товарищей, и желание облегчить себе поступление в высшее учебное заведение, и многие другие потребности» (1972. С. 27). Сходных представлений придерживаются М. М. Филиппов (1968)27, Ш. Н. Чхартишвили (1974), В. И. Ковалев (1981) 28, В. С. Магун (1983), И. В. Имедадзе (19846) 29 и др.

Однако нельзя не согласиться с выводом И. В. Имедадзе, согласно которому «...хотя утверждения о полимотивированности деятельности встречаются очень часто, они, как правило, имеют декларативный характер» (С. 89). Речь идет о том, что принцип полимотивации, с одной стороны, не оспаривается, с другой—последовательно не реализуется: «В советской психологии до последнего времени наблюдалась следующая картина: большинство исследователей, признавая полимотивированность человеческой деятельности (Леонтьев, 1975; Рубинштейн, 1946), изучали эту деятельность так, как если бы имелся один, отдельно взятый, доминирующий в данной ситуации мотив; иными словами, при проведении эмпирических и экспериментальных исследований психологи предпочитали работать с однозначными мотивами» (Калмыкова, Радзиховский, 1988. С. 37).

Действительно, принципу полимотивации более отвечало бы понимание в концепции А. Н. Леонтьева процесса формирования мотива как опредмечиваняя в нем ряда потребностей, а не отдельной потребности, я

27 «...Та или иная потребность образуется не на базе какой-либо нужды, а на базе сложного переплетения уже имеющихся у человека потребностей» (С. 20).

28 «Множественность мотивов заключается не только в том, что реализация одной и той же потребности связана обычно ( целой совокупностью однородных мотивов, но и в том, что п° ведение и деятельность побуждаются, направляются и рео т' руются обычно разнородными мотивами» (С. 36).

29 «...Многие формы поведения человека имеют сложный. полипотребностный состав» (С. 92).

соответственно определение мотива не как «предмета потребности»30, а как «предмета потребностей». Это несколько изменило бы изображаемую в данной концепции общую картину мотивации, исключая, в частности, прямолинейность соотнесения потребностей и деятельностей (ср. Имедадзе, 1984а), содержащуюся, например, в словах: «Реально же мы всегда имеем дело с особенными деятельностями, каждая из которых отвечает определенной потребности субъекта, стремится к предмету этой потребности, угасает в результате ее удовлетворения» (Леонтьев, 1975. С. 102).

Впрочем, представление об однозначном соответствии между деятельностью и 'потребностью .возможно, но при условии, если признать, что формирование нового полипотребностного мотивационного отношения означает возникновение новой потребности:

«...не потребности находят свой предмет, а возникновение предмета потребности и есть происхождение самой потребности» (Имедадзе, 1984а. С. 37). Такое признание фактически лежит в основе выделения так называемых социогенных потребностей — в учебе, труде, художественном творчестве и т. п.

Однако это значит, что в основе «особенных деятельностей» лежат не те же самые потребности, которые опредметились в их мотивах, иными словами, чте опредмечиваются в мотивы одни потребности — исходные, уже существующие, рождаются же в результате этого «чрезвычайного акта», другие—вторичные (или более высоких порядков), производные. В таком понимании тезис А. Н. Леонтьева «развитие потребностей происходит через развитие их объектов» (1971. С. 6) характеризует развитие не только отдельных потребностей (усвоение новых видов пищи означает развитие самой пищевой потребности), но и всей их системы: пищевая потребность вместе со многими другими вносит свой вклад в развитие мотивационного отношения к труду, так как он является условием их удовлетворения.

30 «Предмет потребности — материальный или идеальный, Явственно воспринимаемый или данный только в представлении, в мысленном плане — мы называем мотивом деятельности» (1971. С. 13).

Недостаточный учет принципа полимотивации характерен для исследований мотивации в рамках «факторного» (см. Бибрих, Орлов, 1977), «когнитивного» (см. Магомед-Эминов, Васильев, 1986) подходов к этой проблеме, и так называемого ситуациониз-ма в исследованиях личности (Bowers, 1973; Michel, 1968, 1973). Одна из типичных экспериментальных схем, используемых в этих исследованиях, состоит в том, что некоторое поведение, побуждаемое специфическим мотивом, регистрируется в различных ситуациях, неминуемо вносящих в поведение свои порой существенные коррекции. Результаты таких исследований излагаются в форме, определяемой схемой эксперимента: наряду с описанием поведения, побуждаемого некоторым мотивом (достижения, помощи, агрессии и др.), прилагается перечень «ситуационных факторов», влияющих на проявление мотива; в теоретическом плане обсуждается вопрос о взаимодействии личностных (мотивы, «диспозиции») и ситуативных факторов (см. Хекхаузен, 1986; Atkinson, Birch, 1978).

Однако поведение побуждают не факторы, а мо-тивационные процессы, и если эксперименты фиксируют изменение поведения в определенных ситуациях, то это значит, что в них актуализируются специфические мотивационные отношения, которые, взаимодействуя с изучаемым мотивом, вносяг коррекции в поведение.

Способность ситуации активизировать мотивацию не представляет собой 'ничего необычного. Ряд потребностей по своей сути являются экзогенными, по терминологии Г. А. Меррея (Murray, 1964)—реактивными, предполагающими актуализацию именно внешними факторами. К экзогенной относится мотивация избегания, .возбуждаемая восприятием угрозы, а также не привлекающая к себе внимания исследователей, хотя не менее важная мотивация сохранения. С мотивационным «вектором» сохранения (Г. А. Меррей) человек относится к весьма широкому кругу разнообразных явлений—от общественного строя до освещенности рабочего места, от здоровья до нужного количества пуговиц на одежде, общая особенность которых состоит в том, что активность обычно вызывается констатацией их изменения, откдонения от сохраняемого состояния. На актуализацию мотивации влияют также появляющиеся новые возможности действия, изменения ^в вероятности достижения целей, в 'восприятии причинности и другие моменты, зависящие от ситуации. Поэтому естественно, что любое преобразование ситуации влечет сдвиги в актуализированной мотивации и способно влиять на поведение. Такого рода влияния и фиксируются в конкретных экспериментальных исследованиях в качестве «ситуационных факторов».

Особенно отчетливо феномен полимотивации проявляется в многочисленных исследованиях выбора целей, проведенных в рамках проблем «ожидаемой ценности», уровня притязаний, мотивации достижений и др. (см. Хекхаузен, 1986. Гл. 5, 9). Мотиваци-онное взаимодействие, лежащее |b основе такого рода выборов, зафиксировано, например, в таком термине, как «результирующая валентность», отражающем тот факт, что итоговое побуждение к цели является суммарным, возникающим на основе ее мотивацион-ного значения, вероятности ожидания успеха и отдельно неуспеха (Lewin а. о., 1946). Выделено много других моментов, показывающих сложность ситуативного мотивационного взаимодействия. Так, Дж. О. Рейнором (Raynor, 1969) была разработана модель, согласно которой человек при выработке отношения к цели учитывает не только непосредственные, но и отдаленные последствия ее достижения, что, впрочем, очевидно и наблюдается, например, в различном отношении студентов к отдельным изучаемым предметам.

Однако и эти исследования по мере возможности избегают солимотивационной трактовки получаемых фактов, обнаруживая тенденцию обсуждать их в рлм-ках изолированных тем, в частности такого мотивационного конгломерата, какой представляет собой мотив достижений (Atkinson, Raynor, 1974, 1978). Ведь цели, достигаемые человеком, могут иметь самое различное мотивационное значение. Конечно, они, особенно успехи-неуспехи в их достижении, значимы Для человека не только сами по себе, но и как затрагивающие его амбиции, вовлекающие «эго» (Costel-1о, 1964; Ferguson, 1962), поэтому в формировании отношения к целям кроме специфической задействована и неспецифическая по отношению к ним «я>^ мотивация (как это было показано в пионерских исследованиях уровня притязаний Ф. Хоппе). Взаимодействие обоих видов мотивации — одна из характерных причин, делающих реальные акты достижения полимотивированными31.

Таким образом, прямо не развивая идею о поли-мотивированности поведения, исследования взаимодействия внутренних и ситуативных детерминант активности фактически, притом убедительно, ее поддерживают и предоставляют факты для ее развития Если представлять мотивационную сферу не как набор «гипотетических конструктов», формально взаимодействующих с ситуативными факторами, а как психологическое образование, предполагающее субъективное отражение и проявляющееся в виде эмоциональных отношений к явлениям действительности, то психический образ, отражающий и ситуацию, и актуальную мотивацию, получает значение инстанции, в которой такое взаимодействие происходит, а эмоции—самих действующих сил этого процесса.

Разумеется, для развития принципа полимотивации необходима конкретизация данного обобщенного представления. Но возможна ли такая конкретизация? Упомянутая декларативность признания этого принципа скорее всего не случайна и обусловлена объективной сложностью вопроса. Так, Е. С. Калмыкова и Л. А. Радзиховский обсуждают проблему «амбивалентности мотивов» на материале произведений Ф. М. Достоевского, утверждая, что «...у современной психологической науки... нет пока аппарата для объяснения (или хотя бы четкого научного описания) соответствующих феноменов» (1988. С. 41). Однако рассмотрим, что в психологии в этом отношении есть, а также могло бы быть.

Виды полимотивации. Взаимодействие и сочета-дце различных побудительных сил в определении поведения не происходит однообразно, распадаясь на ряд характерных видов и форм. Так, уже из сделанных выше ссылок можно заключить, что указания на полимотивировадность активности охватывают по меньшей мере два различных случая.

Во-первых, онтогенетическую фокусировку потребностей и непосредственно развивающихся на их основе мотивационных отношений в новые мотивацион-ные образования, приобретающие в результате фиксированное, стабильное полимотивационное, или поливалентное (В. С. Магун) 32, значение. Это—случай сложившейся в прошлом опыте и привносимой из него полимотивации, не требующей ситуативных взаимодействий. Ярким примером таких сложившихся комплексных мотивационных образований могут служить обсуждавшиеся выше дальние намерения, производные, как подчеркивалось, от целостной жизненной ситуации. Однако надо сказать, что на комплексной потребностной основе, конечно более или менее широкой, у человека формируются практически все опосредствованные мотивационные отношения, стало быть онтогенетически они являются поливалентными, а побуждаемая ими деятельность—полимотивированной.

Во-вторых, складывающуюся в конкретной ситуации полимотивацию, создаваемую тем, что человек одновременно испытывает ряд взаимосодействующих или противоречивых побуждений и поэтому вынужден их согласовать, задерживать, найти компромисс и т. п. Данный случай полимотивации от предыдущего отличает то обстоятельство, что поведение является следствием реального 'взаимодействия побуждений и активного участия в этом процессе субъекта, сопоставляющего, взвешивающего возможности и варианты поведения и принимающего решения.

Оба случая полимотивации конечно взаимосвязаны. С одной стороны, сложившееся в онтогенезе поливалентное мотив ационное отношение является следствием ситуативного взаимодействия, сложения к фиксации побуждений в прошлом; так, одновременное восприятие человеком некоторой цели как привлекательной и труднодоступной может быть итогом разочарований при прежних попытках ее достижения. С другой стороны, в ситуации актуализируются уже поливалентные, комплексные мотивационные отношения, поэтому случай ситуативного взаимодействия побуждений по существу означает не изначальное установление, а дальнейшее развитие полимотивации. Из-за взаимосвязанности онтогенетической и ситуативной суммации и сочетания побуждений классификационные схемы, выделяющие виды и формы полимотивации, могут касаться обоих процессов.

Так, сходное различение проводит И. В. Имедадзе (19846), отдельно обсуждая «случаи взаимодействия потребностей» (С. 90) к полимотивацию в строгом смысле слова, с которой <<-мы имеем дело только тогда, когда одновременно действуют несколько мотивов, в состав каждого из которых могут входить множество потребностей» (С. 93). Отнестись к данному различению трудно из-за его привязанности не столько к фактам, сколько к терминам (потребности к мотива), крайне неоднозначно трактуемым в психологии (см. Имедадзе, 1984а, 1986; Манукян, 1984; Со-сновский, 1988; Тгасу, 1986; и др.). Однако приводимые автором примеры говорят о том, что оба 'вида взаимодействия могут иметь как онтогенетический, так и ситуативный характер. К последнему случаю относится, например, дополнительное присоединение к потребностям, побуждающим некоторое поведение, других потребностей (познавательной, самоутверждения) по ходу его совершения.

С другой стороны, «одновременное действие нескольких мотивов» может иметь ранее сложившийся и не требующий ситуативного взаимодействия характер. Данный тип полимотивации связан с существованием в мотивационной сфере человека образований, отличающихся мерой конкретности и общности. Различение конкретных, финально направленных мотивов, таких как приобрести определенную профессию, научиться играть на скрипке, заботиться о домашнем животном, и стоящих за ними более общих, например повышать свое образование, побольше в жизни увидеть, помогать слабым, не имеет в психологии, за немногочисленными исключениями (Бра-тусь, 1981; Додонов, 1984, Murray, 1964), широкого признания из-за, как можно думать, фактически существующего континуума мотивациовных образований по признаку конкретности-общности. Тем не менее в неявном виде данное различение, как бы выделяющее уровни стратегической и тактической мотивации, подразумевается в ряде концепций (Патяе-ва, 1983).

Противопоставление мотивов разной общности оправдывается теу фактом, что между ними нет прямого соответствия, так как в процессе конкретизации более общие мотивы переплетаются, делая деятельность, отвечающую конкретным мотивам, полимотивированной. Так, забота о своей собаке может отвечать обобщенному мотиву «любви к животным» и вместе с тем задаче воспитания детей, охраны квартиры, необходимости совершать полезные для здоровья прогулки и др. Б. И. Додонов, предложивший различать непосредственно побуждающие деятельность предельные и стоящие за ними запредельные мотивы, связанные с ее социальным значением, писал: «Запредельные мотивы связывают отдельные, часто очень разные конкретные деятельности в определенные комплексы... В то же время каждая конкретная деятельность и со стороны общества, и со •стороны личности мотивируется не одним запредельным мотивом, а опять-таки целой их „связкой"» (1984. С. 127).

Таким образом, при конкретизации обобщенных мотивационных отношений происходит как их своего рода дивергенция, рассеивание по разным мотивам, так и обратный процесс их конвергенции, фокусировки. Материал, который обсуждался в рамках проблем мотивационного опосредствования и формирования дальних намерений, позволяет утверждать, что такое переплетение представляет собой самый обычныи и естественный процесс в развитии мотивацион ной сферы человека.

Одна из классификационных схем, различающая виды полимотивации при конкурирующих мотивах следует из получившей широкую известность класса фикации конфликтных ситуаций К. Левина, выделяющей три типа одновременного действия противоположных побуждений (Lewin, 1935. Ch. 4; Miller, 1946). В ситуации типа «приближение—избегание», когда, например, человек решает вопрос, обращаться ли за помощью к неприятному для него лицу, одна и та же цель обладает для субъекта и позитивной, и негативной ценностью, другими словами—имеет амбивалентное мотивационное значение. В двух других случаях субъект оказывается перед выбором между несколькими целями, имеющими позитивное (ситуация «приближение—приближение») или негативное (ситуация «избегание—избегание») значение, т. е. когда он должен выбрать одно из альтернативных благ или зол. Важно подчеркнуть, что полимотивированным в этих случаях является не только акт выбора, но и последующее поведение, цель которого кроме собственного мотивационного значения приобретает его и от отвергнутой альтернативы. Особенно отчетливо это видно в случае конфликта «избегание—избегание», в котором выбранное меньшее зло имеет значение избавления от большего зла.

Выделяется четвертый тип конфликтной ситуации («двойного приближения—избегания»), в которой перед субъектом стоит выбор между амбивалентными, т. е. одновременно и позитивными и негативными, целями, например, приобретать ли хороший, но дорогой или плохой, зато дешевый товар. Он, очевидно, является более сложным и сочетающим в себе особенности трех предыдущих типов.

Для понимания взаимодействия конкурирующих или конфликтных побуждений важным является выдвинутое В. С.'Магуном (1983) положение о цене деятельности—тех потерях и затратах энергии, времени, средств и других ресурсов, которых требует ее выполнение. Речь идет о феномене, с которым «...мы сталкиваемся постоянно: если деньги потрачены на одно из благ, то их не хватает на покупку других;

если время потрачено на одну группу дел, то его не

хватает на другие; если вы недавно обращались к не очень близкому человеку с одной просьбой, то к нему нельзя сразу же снова обращаться за помощью; если много сил и энергии потрачено на работе, то дома уже не удается трудиться с полной отдачей» (С. 63). Таким образом, потребности человека находятся в конкурирующем отношении не только в буквально конфликтных ситуациях, при одновременной актуализации противоречащих побуждений, но также из-за того, что «...объем большинства ресурсов, которым располагает человек для деятельности, меньше, чем суммарный объем потребностей в этих ресурсах» (С. 62—63). Из-за этого обстоятельства решение удовлетворить некоторую потребность означает автоматический отказ от удовлетворения ряда других.

Следует подчеркнуть, что мотивационное значение затрат, которых требует удовлетворение потребности, представляет собой не теоретический конструкт, а реальный психический феномен, активно участвующий как в процессах принятия решений, так и в последующей деятельности. Даже ненужная цель может получить побудительное значение при осознании, что она достается практически даром, а радость от нужного приобретения может серьезно омрачаться мыслью о том, во что оно обошлось. Распространенность и специфичность взаимодействия мотивацион-ных побуждений по линии фактора цены деятельности позволяет рассматривать его в качестве особой формы полимотивации. В отношении деятельности человека это значит, что она «...в общем случае является не только поливалентным, но и амбивалентным процессом, сочетающим полезные и вредные аспекты,, качества блага и цены за него» (С. 66). Одно из последствий данного представления состоит в различении мотивов-побудителей и мотивов-тормозов деятельности (Беляева и др., 1988).

В вопросе о полимотивации при взаимосодействующих мотивах в советской психологии широкое признание получило выделение особого класса мотивов-стимулов (Леонтьев, 1975. С. 202), подключающихся к отдельным звеньям (действиям) выполняемой деятельности и обеспечивающих дополнительное побуждение именно этих звеньев. В роли мотивов-стимулов выступают любые поощрения или наказания, связанные с промежуточными целями и результатами деятельности, например отметки в учебе. Представление о мотивах-стимулах изображает сложные виды человеческой деятельности как процесс, мотивируемый одновременно конечной целью {так называемыми смыслообразующими мотивами) и многочисленными побочными источниками побуждения, дополнительно подталкивающими отдельные шаги в ее направлении.

Более полная схема соотношения различных мотивов в побуждении сложных видов деятельности была предложена Б. И. Додоновым (1978. Гл. 2.1;

1984). Согласно этой схеме деятельность побуждается следующим составом «предельных» мотивов:

«...!) удовольствие от самого процесса деятельности—П... ; 2) прямой результат деятельности (создаваемый продукт, усваиваемые знания и т. д.) —Р;

3) вознаграждение за деятельность (зарплата, повышение по должности, слава и т. д.) —В; 4) избежание санкции, которая грозит в случае уклонения от деятельности или недобросовестного ее исполнения;

депривация страха наказания—Д» (1984. С. 127). Каждый из этих мотивов, представляющих, по существу, различные формы мотивации, может вносить разный удельный вклад в суммарную мотивацию деятельности, причем как позитивный, так и негативный. Обозначив количественную меру такого вклада при помощи условных цифровых индексов, можно nOj лучить формализованное выражение мотивационной структуры конкретной деятельности. Например, формула П2РоВзД1-2 в отношении трудовой деятельности означает, что рабочему процесс труда доставляет заметное неудовольствие, к результатам труда он равнодушен, но его мотивирует вознаграждение за работу и несколько меньше—неприятные последствия ее невыполнения.

Обозначенные Б. И. Додоновым различные формы побуждения деятельности в том или ином виде выделялись и обсуждались в психологической литературе. Нетрудно видеть сходство между соотношением первой (П, Р) и последней (В, Д) пары выделенных мотивов и различением внутренней и внешней мотивации (Ярошевский,

экстринсивной (Хекхаузен, 1986. Гл. 12). Идея выделения процессуального (П) и результативного (Р) компонентов внутренней мотивации перекликается с различением К. Бюлером (1924. § 36; Biihier, 1928) функционального удовольствия и удовольствия, связанного с результатами активности (констатируемыми или предвосхищаемыми), с различением В. Г. Асеевым (1976. С. 83) процессуального и дискретного моментов мотивации, с положением И. В. Имедадзе (19846) о совместном проявлении в поведении функциональных ц субстанциональных потребностей и др.

Таким образом, существование различных форм мотивации поведения достаточно широко обсуждается п признается. Однако важно не только выделять эти формы, но и, что не всегда делается, признавать их способность обнаруживаться совместно и типичность такого обнаружения. Так, спорт, согласно Д. Н. Узнадзе, относится к ннтерогенному, т. е. внутренне мотивируемому поведению, побуждаемому «функциональной тенденцией» (1966. С. 335). Но несомненная способность спортивных упражнений доставлять функциональное удовольствие не исключает того, что человеку, особенно при профессиональном занятии спортом, не менее важными становятся результаты этих занятий и вознаграждение за них.

Основной и самый легкий вывод из рассмотренных данных о полимотивации поведения состоит в том, что она представляет собой повсеместное, весьма сложное и разнообразное явление. Труднее осуществить синтез этих данных. Если пойти по пути простого их объединения, то первым шагом к предложенной Б. И. Додоновым схеме форм мотивации, сочетающихся в побуждении отдельной деятельности, следует добавить компонент, соответствующий представлению о цене деятельности. По существу это означает присоединение к побуждению деятельности альтернативной мотивации и учет того, что за ее выполнение человек кроме вознаграждения получает одновременно и наказание в виде потери ресурсов, а за невыполнение—награду в виде их сохранения. Понятно, что роль альтернативной мотивации особенно возрастает в ситуациях открытого конфликта.

Далее, к данной картине относительно устойчивой полимотивации необходимо добавить многочислен-

ные и динамичные ее изменения в результате подключения к ней ситуативных мотивов-стимулов и функционально им противоположных мотивов-помех. Самые неожиданные и разнообразные обстоятельства способны внести в привычный мотивационный фон деятельности свои, подчас существенные изменения. Так, занятие, обычно выполняемое без затруднений может стать невыносимым из-за порезанного пальца' Искусственное создание мотивов-стимулов представляет собой один из типичных приемов влияния на мотивацию другого человека, а также произвольного управления собственной мотивацией.

Следует вспомнить также, что человеку очень свойственно стараться выполнять, когда возможно, несколько деятельностей одновременно. Так, читая по дороге на работу газету, он выполняет две деятельности, читая ее вслух третьему лицу—три деятельности, побуждаемые отдельными мотивами. Любая совместная деятельность людей находится под постоянным влиянием мотивации общения (Додонов, 1984); в «чужих» видах деятельности часто проявляется также нравственная мотивация (Джидарьян, 1988).

Как можно видеть, данные о видах и формах полимотивации имеют феноменологический характер. Уточнение такого рода данных представляет наибольший интерес до тех пор, пока не выявляет проблемы, способствующие их упорядочению; дальнейшее накопление феноменологии без освещения таких проблем содержит в себе угрозу стать подобным, как предупреждал У. Джеме, «словесному описанию размеров скал в Нью-Гэмпшире» (1911. С. 325). Рассмотренный материал в качестве такой проблемы достаточно остро высвечивает вопрос о механизмах полимотивации, тех конкретных, процессах, которые обеспечивают взаимодействие побуждений; из него к тому же следует, что этот вопрос касается непременно универсальной особенности психического Поиск такой особенности вынуждает задеть несколько проблем «большой» методологии.

Теория поля и полимотивация. Для описания феномена полимотивации несомненное преимущество перед другими имеет концепция К. Левина в силу того, что «...подчеркивает важность того факта, что любое

событие есть результат множества факторов» (1980. С. 132). Топологическая развернутость, наличие временной перспективы и полевая природа «жизненного пространства» делают его значительно более правдоподобным основанием для актуализации, сохранения и взаимодействия многочисленных мотивационных оценок и побуждений, чем «пространство» корреляций, факторов и формул, часто используемое для описания этих явлений. Правда, теория поля соответствует в основном ситуативным мотивационным взаимодействиям; возникновение полипотребностных мотивационных отношений в онтогенезе ею не охватывается.

Вместе с тем следует отметить, что теория поля представляет собой удобную основу именно для констатации и описания мотивационных взаимодействий, но не для уточнения реальных носителей и механизмов этих взаимодействий33. Впрочем, эта проблема находится в прямой зависимости от специфики интерпретации «жизненного пространства», в частности его онтологической природы, которая может получить различную трактовку.

Дело в том, что если феноменологическое содержание концепции К. Левина пользуется широким признанием, то данная им теоретическая интерпретация этого материала часто оспаривается: «...Левин (Lewin, 1936) утверждал, что жизненное пространство складывается из психобиологичесюих явлений. Это положение было введено с тем, чтобы выйти за рамки данного в сознании (феноменально), избежать феноменологической ограниченности и возможного упрека в том, что модель жизненного пространства носит чисто менталистский характер и в конечном счете строится только на данных интроспекции. Левин подчеркивает поэтому, что в модели жизненного пространства учитываются все влияющие на поведение факторы и определяющие его закономерности независимо от того, переживаем мьт их или нет. Но

отнесение жизненного пространства к явлениям пои-хобиологического порядка оказалось лишь терминологическим обходом психофизической дилеммы» (Хекхаузен, 1986. Т. 1. С. 191). Стремление выйти за рамки феноменологии понятно и необходимо, но оно предполагает существенное изменение контекста обсуждаемых явлений и поэтому едва ли совместимо со стремлением совершить этот переход в рамках одного и того же психобиологического образования— «жизненного пространства». Трудность осмысления онтологического статуса этого образования, обладающего признаками кентавра, несомненно способствует попыткам пересмотра концептуальных объяснений К. Левина, которые могут иметь менталистский, фи-зикалистский или часто позитивистский уклон.

Так, согласно позитивистской интерпретации «...целостное «жизненное пространство» (с его когнитивной структурой, валентностями и силовым полем, структурой и напряжением систем индивида) представляет собой сложную систему гипотетических переменных» (Madsen, 1968. Р. 140). К эмпирическим переменным теории поля К. Б. Мадсен относит только поведение («локомоцию»), потребность и цель. Но это значит, что валентности, силы, напряжения как носители мотивационных процессов являются продуктом научного творчества, моделирующим в теории некоторый аспект действительности, но не претендующим на прямое ей соответствие. Строго придерживаясь данной интерпретации, можно утверждать лишь то, что валентности существуют в концепции К. Левина, а есть ли они в реальной жизни — неизвестно.

Но время показало, что позитивистское предписание строжайше рефлексировать и различать факты и предположения (гипотетические переменные) не привело к продуктивным концепциям, наоборот, способствовало появлению множества оторванных от реальности теоретических схем, не менее (хотя и иначе) умозрительных, чем те, в отрицании которых эта методология возникла. Дело, по-видимому, в том, что развитие науки движется не только фактами и предположениями, но и верой — источником, конечно, не самым надежным, но неминуемым. В этом отношении нет принципиального различия между убежде-

нием в том, что психологию можно построить на основе интроспективных данных, и в том, что ее можно построить без них; как одно, так и другое относится к явлениям веры.

Вера, таким образом, определяет то, что признается в качестве факта. Если в структурах мозга был бы найден какой-нибудь «центр» желания или, скажем, относительно надежный его коррелят в энцефалограмме, как сразу появились бы и концепции мотивации, пытающиеся охватить и объяснить это состояние. А тот факт, что человек ежедневно испытывает сотни желаний, научным не признается, поэтому современная психология эту тему фактически не развивает. Но за подобным игнорированием субъективной феноменологии не стоит ничего, кроме веры в то, что она является эпифеноменальной и не включенной в качестве неизбежного звена в регуляцию поведения.

Противоположная вера, предписывающая серьезное отношение к субъективной феноменологии, позволяет в большей мере онтологизировать «жизненное пространство». Непосредственный субъективный опыт говорит о том, что оно представляет собой не гипотетическое построение, а факт, другими словами, что оно изображает определенную реальность, а именно субъективный образ действительности. То обстоятельство, что это изображение может быть упрощенным или содержать предположения теоретического происхождения и поэтому нуждаться в уточнении, не отменяет самого факта реальной вооруженности индивида субъективным образом себя и окружения, тем феноменальным полем, которое в концептуальном оформлении получило название «жизненного пространства».

Онтологизация «жизненного пространства» в виде .субъективно переживаемого образа открывает возможность объединения и взаимообогащения представлений, связанных с этими понятиями. В советской литературе проблема психического образа, и в частности «образа мира», разрабатывается (Леонть-ев, 1979; Смирнов, 1985) без достаточного внимания к идеям К. Левина, которые явно могли бы способствовать уточнению структурных и динамических особенностей образа. Выше в этом направлении была

сделана попытка ввести в «образ мира» градиент реальности.

С другой стороны, статус субъективного образа определенно изменяет трактовку носителей ситуативной мотивационной динамики в «жизненном пространстве». При таком статусе его предметное содержание составляют не гипотетические переменные и не физические объекты, неизвестно как связанные с потребностями индивида и приобретающие соответственно им валентности, а именно субъективно отражаемые предметы. Валентность как способность этих предметов привлекать или отталкивать индивида при их понимании как субъективно отражаемых перестает быть просто констатируемым фактом и получает естественную интерпретацию пристрастного отношения индивида к отражаемому в образе содержанию. Эмоции на протяжении всей истории их познания рассматривались как нечто, оценивающее отражаемое содержание (см. Грот, 1879—1880), а когда к ним относились и желания, как побуждающее по отношению к нему действия (Вилюнас, 1976. С. 47— 56). Этот феноменологически очевидный факт в теории поля не отрицается, а только переименован и отражен в представлениях о валентности и порождаемых ею силах-побуждениях; едва ли нужно убеждать в том, что восприятие или представление предмета с удовольствием, неудовольствием или желанием означает, что он обладает валентностью, характером требования.

Трактовка эмоциональных оценок и побуждений в качестве элементов и действующих сил «жизненного пространства» уточняет условия их обнаружения в образе, так как означает их проявление в образовании, обладающем определенной организацией: временной перспективой, градиентом реальности и др. Эта организация сказывается и на характере проявления эмоций; так, согласно теории поля возникающие в нем силы (или сила возникающих эмоциональных побуждений) зависят от психологического расстояния объекта от индивида. Для проблемы полимотивацни особое значение имеет представление о постоянно происходящем взаимодействии сил в «жизненном пространстве», которое при «менталистской» трактовке означает взаимодействие

эмоциональных оценок и побуждений. Положение о долевой природе субъективного образа, акцентируемое его трактовкой по образцу «жизненного пространства», облегчает понимание взаимодействия эмоциональных переживаний, которое в виде поля приобретает онтологический базис для своего осуществления.

Таким образом, онтологизация «жизненного пространства» в виде психического образа, при которой мотивационные процессы получают реальный субъективный носитель—эмоциональные отношения к предметам и воздействиям, вместе с тем открывает возможность перехода от феноменологии к механизму полимотивации, каким является взаимодействие эмоциональных переживаний, их суммация, слияние, взаимоподавление и т. п. Любопытные предположения по этому вопросу содержит другая «пространственная» концепция, возводящая слияние эмоциональных .переживаний в ранг одной из главных особенностей психического, а именно концепция В. Вундта.

Слияние чувств

Вывод, сделанный при обсуждении эмоционального процесса и утверждающий, что ситуативная динамика эмоций практически не отражена в современных концепциях34, сохраняет силу и в отношении специфического аспекта их динамики—взаимодействия и слияния одновременно или непосредственно Друг за другом переживаемых эмоций в более сложные образования. Сказываются последствия продолжительно господствовавших в психологии эмоций традиций, под влиянием которых внимание уделялось преимущественно поведенческим и физиологическим аспектам проблемы (Гельгорн, Луфборроу, 1966;

вообще устранялись из психологии (Duffy, 1968-Meyer, 1933). В условиях таких исследовательских установок, повлиявших на анализ проблемы даже на философском уровне (Bedford, 1967; Shibles, 1974) тонкие эмоциональные взаимодействия, которые про-' исходят, например, при восприятии искусства, конечно не могли получить отражения в теории. На этом фоне отчетливо выделяется концепция В. Вундта подчеркивающая такого рода взаимодействия.

«Гедоническое пространство». Как известно В. Вундт выделял два вида далее не разложимых «психических элементов», сочетающихся в более сложные образования—ощущения и чувства. Если ощущения соответствуют объективным внешним воздействиям, то «чувственный тон является необходимым дополнением ощущения потому уже, что каждое ощущение принадлежит ощущающему субъекту и таким образом содержит в себе кроме объективного фактора еще отношение этого субъекта к впечатлению, как фактор субъективный» (Т. 2. С. 437) 35. Чувства необходимо «дополняют» не только ощуще-ншя, но и все сложные когнитивные структуры: что бы индивид ни воспринимал, представлял, мыслил и т. д.—любое отражаемое содержание вызывает у него определенное чувство, дополнительное субъективное впечатление, производимое этим содержанием. Таким образом, концепция 'В. Вундта относится к панэмоциона льны м, т. е. утверждающим всеобщее эмоциональное сопровождение познавательных процессов.

Данное утверждение связано с важнейшим концептуальным представлением о принципиально дихо-томном строении психического, о том, что 'в субъективном образе всякое содержание получает двойное отражение: на основе тех или иных когнитивных характеристик и, кроме того, в виде чувств. Волевые

85 Эти представления В. Вундта складывались постепенно. В первых изданиях «Оснований физиологической психологии» отмечалось, что «при описании чувств трудно избежать некоторого рода неясности», и они рассматривались «как третий определяющий момент ощущения» (1980. С. 488—489). Здесь будут обсуждаться взгляды, изложенные в более поздних «Основах физиологической психологии»; ссылки на эту работу будут даны указанием тома.

процессы, которые в трихотомных схемах психического выделяются в третью его составляющую, "В. Вундтом рассматривались в качестве высшей ступени взаимодействия чувств и развивающихся из них аффектов: «...Хотя в отдельных случаях и встречаются чувства, которые не объединяются в какие-либо аффекты, и аффекты, которые не заканчиваются какими-нибудь волевыми действиями, однако в общей .связи психических процессов эти три ступени, взаим-.яо обусловливают друг друга, образуя 'взаимно связанные члены одного и того же 'процесса, который достигает 'высшей ступени своего развития в форме долевого процесса. В этом смысле чувство может быть рассматриваемо как начало волевого действия с тем же правом, как и, наоборот, воля может рассматриваться как сложный процесс чувства, а аффект — как .переходная ступень между тем и другим» (1912. С. 157).

Чувствам, как и ощущениям, присущи свойства качества и интенсивности. Но если ощущения по .качеству 'распадаются на ряд трудносопоставимых систем, различающихся модальностью, то множество •всевозможных чувств составляет единый непрерывный континуум, который В. Вундт изображал в виде 'трехмерного «гедонического» пространства с 'биполярными осями: удовольствие — неудовольствие, возбуждение—успокоение, напряжение — разрешение. Любое простое чувство 36 соответствует в таком пространстве отдельной точке, причем ее положение относительно системы осей выражает качество чувства, а удаленность ее пересечения осей (нулевой точки)— интенсивность. Таким о'бразом, качество чувства является составным, трехмерным, правда, с 'возможностью отсутствия, нулевой выраженности отдельных измерений: «Качественная особенность, свойственная всякому чувству и отличающая его от всех прочих чувств, характеризуется тем, что всегда .принадлежит к основным эмоциональным формам — к удовольствию или неудовольствию, возбуждению или

угнетению, напряжению или разрешению. Она может входить или в одно из этих измерений, или в два или во все три» (Т. 2. С. 377.). Эти три «эмоциональ-' ные формы» или измерения назывались В. Вундто.м еще компонента.ми эмоционального качества.

Как можно видеть, от традиционных представлений рассматриваемая концепция отличается прежде всего значительно более широкой трактовкой сферы эмоционального: 'в ней наряду с 0'бщепр.изнаваемым эмоциональным параметром удовольствия-неудовольствия (который наиболее отвечает тому, чтобы отражать мотивационную значимость воздействий) выделяются еще два параметра, ставимые в зависимость преимущественно от модальности 'воздействий (возбуждение-успокоение) и от их апперцепции, внимания к ним, ожидания-неожиданности (напряжение-разрешение). Традиционные эмоции, такие как радость, надежда, печаль, гнев, выделялись В. Вундтом в отдельный класс под названием аффектов и рассматривались как продукт, вторая фаза развития чувств:

«Каждое более сильное чувство ведет к аффекту» причем первоначальное чувство переходит в другие» (Т. 3. С. 248). По определению аффекты представляют собой «формы течения чувств»; это означает, что в состоянии аффекта чувственный процесс 'совершает в трехмерн&м пространстве движение по определенному маршруту-форме, свойственному именно данному аффекту и его характеризующему.

Динамика чувств в гедоническом пространстве. Для понимания мотивационной сум'мапии важнейшее значение имеют процессы взаимодействия и слияния чувств, представляющие собой, согласно обсуждаемой концепции, одну из фундаментальных особенностей психического. Положение о неизбежном сопровождении познавательных элементов субъективного образа специфическими чувствами влечет признание одновременного существования в психическом огромного количества чувств, соответствующего множеству одновременно воспринимаемых ощущений и 'более сложных когнитивных структур. В схематическом изображении это означает, что в трехмерном гедоническом пространстве моментному состоянию отвечает не одна или несколько, а целая россыпь точек, каждая из которых соответствует отдельно переживаемому чувству. Поскольку душевный процесс находится в постоянном движении, в следующий мо'мент в переживаемой совокупности чувств нечто непременно меняется, 'поэтому такую россыпь следует представлять перемещающейся и мерцающей. Так, 'поворот головы и перевод взгляда влечет смену или смещение чувств, которые 'сопровождают зрительную стимуляцию, порождаемые ею. ассоциативные представления, а также ощущения от сокращения мышц глаз и шеи.

Именно процессы слияния вносят в такой движущийся хаос чувств момент системности и порядка. Дело в том, что близкие в том или ином отношении элементарные чувства объединяются по определенным законам, образуя более сложные чувства, причем такое объединение имеет многоступенчатый характер: частичные чувства первого порядка, образующиеся из элементарных, способны породить, взаимодействуя и сливаясь, чувства второго порядка, те в свою очередь—третьего и т. д. В результате на основе изначального множества элементарных чувств выстраивается иерархическая пирамида 'более сложных чувственных образований (соответствующих уже не ощущениям, а отдельным отражаемые предметам, мыслям, их комплексам), на вершине которой находится «цельное» чувство, отвечающее целостной ситуации: «Все имеющиеся в любой данный момент в сознании элементы чувств объединяются в одну единую равнодействующую чувства»; «...Нет в сознании двух одновременных представлений, хотя самых диспаратных и независимых друг от друга, эмоциональные элементы которых не объединялись бы в одно равнодействующее чувство» (Т. 2. С. 419, 420).

Так, у зрителя, созерцающего спектакль, отдельные чувства вызывают элементы декорации сцены, их общая композиция, музыкальное сопровождение,'отдельные актеры, их позы, содержание высказываний, их интонации, ассоциативно возникающие мысли, а также, возможно, шепот .или увлеченность спектаклем соседей, тесная обувь, духота в зале и т. п., что сливается в общее чувственное состояние в каждый Данный мо'мент. Итогом суммации чувств является также общее впечатление о спектакле и о посещении театра, которое кроме эстетических переживаний охватывает впечатления от общения в антрактах, от

мыслей о невыполненном в этот вечер важном деле и т. п. Подобный более или менее сложный, но непременно динамичный чувственный процесс сопровождает любую другую деятельность человека.

Конечно, многие переживаемые чувства даже относительно высоких порядков не рефлексируются субъектом: «...Отдельные простые чувства в общем или совсем перестают различаться как отдельные составные части сознания и только вносят свою долю в своеобразную эмоциональную окраску последнего, или по крайней мере отступают на задний план по сравнению с совокупным впечатлением» (Т. 2. С. 421) Чувство от музыкального сопровождения спектакля или тем более вклад в него игры отдельного инструмента могут вообще быть не замеченными человеком, поглощенным развитием сюжета, но тем не менее 'внести свою, предусмотренную постановщиками, долю в динамику эстетических переживаний. Профессионалом же такое чувство может отчетливо выделяться и осознаваться. Осознанность чувств связана с 'направленностью апперцепции, рефлексирующего внимания.

Следует подчеркнуть, что происходит как пространственная суммация одновременно переживаемых чувств, так и временная суммация 'переживаний, сче-дующих друг за другом или разделенных некоторым промежутком времени. Первому случаю соответствует возникновение чувств, например, при восприятии музыкального аккорда, беглом взгляде на пейзаж или человека, второму — при восприятии мелодии, спортивного матча, разговора и т. п. Временная суммация свидетельствует о том, что возникающие чувства некоторое время сохраняются, позволяя индивиду иметь впечатление о его движении в гедоническом пространстве, ритмике и траектории продолжающегося чувственного процесса. В целом из-за слияния чувств субъект наряду со сравнительно простыми чувствами, отвечающими отдельным стимулам, располагает каждую секунду чувственными эквивалентами слож^-ных стимульных комплексов, а также чувственной картиной развития ситуации.

В. Вундт формулирует несколько общих принципов слияния чувств. Принцип «ценности целого» ут~ верждает, что сложное чувство — это всегда новое

qyscTBO, содержащее качество, которое не повторяет полностью качества его составляющих. Соединение чувств не является механическим, так как при этом они видоизменяют друг друга и видоизменяются под влиянием образующегося из них «цельного» чувства. Одно из возможных последствий возникновения нового качества сложных чувств обозначено в виде «принципа усиления ценности чувств при их сложении». В сложном чувстве некоторые его составляющие могут господствовать и оказывать наибольшее влияние на его качество, причем это не обязательно самые интенсивные чувства; они могут выделяться, например, благодаря контрасту к другим составляющим («принцип градации элементов»). Впечатление от дизайна, модели одежды или архитектурного решения может портиться или, наоборот, удачно акцентироваться какой-нибудь единственной деталью.

Конечно, эти отвлеченные принципы охватывают только небольшую часть реального разнообразия процессов слияния чувств. Наряду с универсальными принципами существуют более конкретные закономерности, проявляющиеся в отдельных видах отражения и деятельности и помогающие ориентироваться, например, в различных формах искусства, в сложном языке мимики, интонации и других каналов невербальной коммуникации. Художественное творчество основано на интуитивном знании такого рода закономерностей, прислушивании к тому, какое чувственное 'впечатление производит создаваемое сочетание красок, созвучий, форм и их динамика. Историчность канонов совместимости, гармонии, красоты, конвенциональных условий и правил общения говорит о том, что значительная часть такого рода закономерностей складывается в онтогенезе и является одной из форм присваиваемой культуры. Учение о чувствах В.Вундта затрагивает преимущественно ситуативный аспект их взаимодействия, проявление в сфере восприятия и представления; онтогенетическое развитие чувств, их видоизменение под влиянием опыта, фиксация сложившихся чувственных структур в учении разработки не получило, хотя констатируется, например, представлением об участии 'в развитии чувственного процесса ассоциативного опыта. Этим оно подобно учению К. Левина, тоже сосредоточенному на ситуативной мотивационной динамике.

Между тем онтогенетическое развитие и, в частности, важнейший процесс аккумуляции чувств, возникающих в разное время в отношении одного и того же объекта, представляют собой типичное 'проявление эмоциональной динамики. Об этом писал В. С. Дерябин, один из немногих авторов, видевших значение эмоциональной суммации: «Суммируются чувства, связанные с местом, где человек провел детство. Отношение к деньгам складывается на основании суммарного чувства, образующегося начиная с детства»;

«Текущая кровь производит иное впечатление, чем ягодный сок такого же цвета. Апельсин производит более приятное 'впечатление... чем деревянный оранжевый шар. Причина та, что в наши восприятия привносится воспоминание чувственного тона прежних переживаний»; «Суммация аффективных переживаний ведет к тому, что 'получается очень сильная реакция на событие, само по себе незначительное. Капля переполняет чашу. Так, люди, живущие вместе долгое время (муж и жена и т. д.), если у них накопилось недовольство, дают однажды реакцию не на данное обстоятельство, а на сумму всех аналогичных переживаний» (1974. С. 202—203).

Такого рода факты, легко наблюдаемые в повседневной жизни, констатируются также экспериментальными исследованиями. Не поддерживает ли идею о мотивационной суммации, например, тот факт, что при подкреплении электроударом потенциально опасных объектов — изображений змеи или паука, вырабатываются более стойкие к угашению реакции по сравнению со случаем использования в качестве условного раздражителя изображений цветов или грибов, хотя при другом подкреплении такое различие не наблюдается (Ohman а. о., 1976) ? Подобные феномены обнаруживают не только исследования человека. В обзорной работе Р. Р. Миллера и Л. Д. Ма-цела выделено двенадцать лабораторных феноменов, полученных в исследованиях животных и свидетельствующих о влиянии на процессы научения сложившегося в прошлом значения условного раздражителя, его «ассоциативной истории» (Miller, Matzel, 1987). Проблема природы чувств. Переход от констатации такого рода процессов к некоторому их пониманию, описанию на основе принципов и закономерностей—дело, очевидно, будущего. Концепция В. Вунд-та не содержит готовых рецептов для решения конкретных проблем мотивации, ее преимущество в том, что она предоставляет основу для таких решений. Некоторые из ее преимуществ можно обозначить ссылкой на вышеобсуждавшийся материал. Так, при анализе феноменологических данных был сделан вывод о всеобщей мотивационной значимости отражаемых явлений. Концепция «гедонического пространства»—одна из немногих (см. также Грот, 1879— 1880; Крюгер, 1984), предусматривающих реальный субъективный носитель всеобщего обнаружения мотивации. Были приведены также данные о разнообразии форм и 'повсеместном проявлении полимотивации и о затруднениях, возникающих при попытке осмыслить этот феномен в теории. Обсуждаемая концепция является единственной, предусматривающей в виде процессов слияния чувств реальный механизм полимотивации—целый пласт психического, в котором мотивационные взаимодействия имеют возможность осуществляться. Феноменологическое «жизненное пространство» К. Левина, дооснащенное пластом гедонического пространства, становится менее схематичным, так как приобретает общий онтологический носитель для силового поля и всех взаимодействующих его составляющих.

Однако перспективная, по всей видимости, задача ассимиляции представлений В. Вундта сопряжена с рядом запутанных проблем, и прежде всего с интерпретацией пространства чувств в контексте более современных общепсихологических представлений, его соотношения с традиционно понимаемыми эмоциями и мотивацией. Расширенная трактовка сферы эмоционального, введение в нее параметров возбуждения, напряжения и их противоположностей ставит вопрос о принципиальном назначении этих присоединяемых к эмоциям переживаний, их локализации среди психологических категорий, «прописке» в системе психического. Если по принятому в данной работе представлению эмоции субъективно выражают Мотивацию, то означает ли это, что существуют потребности, из-за которых некоторые ритмы воспринимаются напряженными, цвета — успокаивающими, запахи—нежными? Или следует признать, что 'при расширенной трактовке эмоционального не все эмоции выражают мотивацию?

Концепция «гедонического пространства» однозначного ответа на эти вопросы не содержит, так как образования, эквивалентные потребностям, ею не охватываются, а мотивация (в виде волевых побуждений) трактуется скорее как последствие, чем как предпосылка чувственного процесса37. Следствием этого является некоторая неопределенность в общей трактовке чувств, в частности факторов, детерминирующих их динамику.

С одной стороны, непредусмотренность влияния на изначальное развитие чувств со стороны потребностей создает впечатление сравнительной пассивности чувственного процесса и его динамики. В рисуемой В. Вундтом картине чувства на первых фазах своего развития остаются в общем и целом ведомыми процессами, зависящими от событий, происходящих на полюсе познавательного отражения. Даже в наиболее активном своем проявлении—способствовании возникновению на основе чувственного сходства ассоциаций — они подчинены познавательно отражаемым событиям, только не 'происходящим, а происходившим. Даже явная, казалось бы, связь с мотивацией измерения удовольствия-неудовольствия В. Вундтом отрицалась: «...Нельзя сказать, что человек чувствует удовольствие и неудовольствие для того, чтобы одни раздражения искать, от других уклоняться», хотя с оговоркой, что «...зернышко истины есть и здесь» (Т. 2. С. 435—436). При этом он ссылался на существование обратных примеров («опаснейшие яды могут быть приятны по вкусу и запаху, и самые целебные лекарства—иметь дурной запах и вкус»), как будто из того, что врачам случается ошибаться в лечении, следует, что в тезисе об их предназначенности и способности лечить есть только зернышко истины.

С другой стороны, если иметь в виду, что чувства

способны перерасти в аффекты, которые представляют собой формы течения чувств, т. е. определенные закономерности их же развития, что «выделение какого-нибудь чувства из аффекта всегда бывает в значительной степени произвольно» (1912. С. 145), что слабые аффекты возникают из чувств постоянно (Т. 3. С. 251) —то изначальное представление о мере активности-пассивности чувств становится иным Динамика чувств оказывается зависящей не только от процессов познания, но и от многочисленных закономерностей их развития во времени, каковыми являются аффекты. Так, радость представляет собой аффект, развивающийся целиком в отсеке гедонического пространства, соответствующем измерению удовольствия;

поскольку к радости способно привести удовольствие, возможно, что посредством данного аффекта обеспечивается, вопреки приведенному утверждению В. Вун-дта, сохранение и поиск удовольствия.

Подчиненность развития чувств законам = аффектам, которые, очевидно, уже можно рассматривать в качестве выражающих мотивацию, говорит о том, что мотивация является не только завершающим звеном развития чувств и что она имеет на них обратное влияние, определяющее возникновение одних чувств преимущественно перед другими и, как следствие, обеспечивающее восприятие одних познавательных структур, а не других. Речь идет о феноменах типа перцептивной защиты или противоположных им — типа «у страха глаза велики», которые в экспериментальной психологии накапливаются под рубрикой влияния эмоций и мотивации на познавательное отражение (Рейковский, 1979. Гл. 4; Jenkin, 1957; Maru-szewski, 1971) и служат предметом различных теоретических обобщений (Obuchowski, 1970a, 1970b; Simon, 1967).

* Проблема соотношения и взаимодействия познавательных и мотивационных детерминант чувственного процесса—только одна из тех, которые возникают при попытке осмыслить 'психологическую природу и функциональное назначение вундтовских чувств. Рассмотрение,этих проблем требует более широкого контекста по сравнению с обсуждавшимся в данной главе вопросом о конкретных механизмах развития мотивации и поэтому будет продолжено в обобщающей части работы. Здесь же, без выхода на такой контекст, возможно только заключить, что взаимодействующие чувства как особый пласт психического в котором находит субъективный отклик всякий акт познавательного отражения, представляют собой правдоподобную основу для осуществления мотивационной суммации. Без такой основы данные о процессах сум-мации и их последствии — полимотивированности поведения—остаются лишь ярким феноменологическим материалом, не вписывающимся в традиционные концептуальные построения и поэтому по вынужденности принимаемым декларативно.

Глава 2. МЕХАНИЗМЫ РАЗВИТИЯ МОТИВАЦИИ ЧЕЛОВЕКА ПРОБЛЕМА СПЕЦИФИКИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МОТИВАЦИИ - Психологические механизмы мотивации - Вилюнас