Глава 3. Ребенок, родитель, взрослый: элементы теории коммуникативного подхода - Психотехника экзистенциального выбора - Михаил Папуш

В предыдущей главе мы убедились, что берновская схема эго-состояний — Ребенок, Родитель, Взрос­лый, — являющаяся краеугольным камнем трансакционного анализа, играет важную роль и в комму­никативном подходе. Читатель, хорошо знакомый с этими берновскими понятиями и размышлявший над ними, мог также заметить, что в коммуникатив­ном подходе они используются не совсем так, как в трансакционном анализе.

Берновская схема эго-состояний совмещает в себе ряд совершенно различных психологических дей-ствительностей. Конечно, в таком соединении раз­личных сторон предмета в одной схеме есть свои преимущества. В частности, как часто подчеркива­ет Берн, это простой язык, который может усвоить любой клиент (то есть американец среднего ум­ственного развития), и на котором терапевт после этого сможет с ним разговаривать, указывая ему на моменты, существенные для аналитического и пси­хотерапевтического процесса.

Но если мы хотим понять суть дела, нам необхо­димо различить те действительности, которые «сплющены» в схеме. В этой главе мы начнем их

рассмотрение, однако нужно иметь в виду, что это рассмотрение — как всякое изначальное изложе­ние теории — будет происходить на гораздо более абстрактном уровне, чем практическое введение, бывшее содержанием предыдущей главы.

1.

Прежде всего нужно отметить, что сама идея «эго-состояний» — очень сильная и совершенно нетри­виальная идея. Ведь Берн, фактически, утвержда­ет, — вопреки одной из основных посылок почти всей гуманистической психологии, — что человек не является единым и целостным: его поведение и соответствующие ему физические, эмоциональные и умственные состояния могут меняться кардиналь­ным, — и систематическим, — образом, так, будто «в» нем находятся несколько разных «людей». Вот как сам Берн об этом пишет:

«Наблюдения за спонтанной социальной деятель­ностью ... обнаруживают, что время от времени раз­ные аспекты поведения людей (позы, голос, точки зрения, разговорный словарь и т.п.) заметно меня­ются. Поведенческие изменения обычно сопровож­даются эмоциональными. У каждого человека свой набор поведенческих схем соотносится с опреде­ленным состоянием его сознания. А с другим пси­хическим состоянием, часто несовместимым с пер­вым, бывает связан уже другой набор схем. Эти различия и изменения приводят нас к мысли о су­ществовании различных эго-состояний.

На языке психологии эго-состояния можно опи­сывать как систему чувств, определяя ее как набор согласованных поведенческих схем. По-видимому, каждый человек располагает определенным, чаще

всего ограниченным репертуаром эго-состояний, которые суть не роли, а психологическая реаль­ность».1

Важно заметить, что сама по себе идея эго-состо­яний не сводится к берновской «троице» — Ребе­нок, Родитель, Взрослый. Она гораздо шире и в принципе может быть (и неоднократно была) реа­лизована в совершенно иных психологических кон­цепциях.

Остановимся прежде всего на утверждении Берна, что эго-состояния — «психологическая реаль­ность». Из процитированного отрывка можно по­нять, что Берн считает, что эго-состояния даже бо­лее реальны, чем так называемая «личность», и что они до некоторой степени определяют не только психологическую, но также социальную реальность.

Нетрудно почувствовать, насколько это проти­воречит не только большинству психологических теорий, но и представлениям здравого смысла: с точки зрения последнего каждый из нас является одним, единым человеком, который «очевидным» образом определяется, с одной стороны, своим фи­зическим телом, с другой — паспортом (водительс­ким удостоверением, счетом в банке и пр., то есть «социальным телом»). Ведь избирательными, ска­жем, правами, наделен какой-нибудь Петр Никола­евич Васечкин, а вовсе не его «эго-состояния». Даже обсуждая идею эго-состояний, мы говорим о «его» эго-состояниях, — то есть считаем «его» все-таки более реальным, более «субстанциальным», а состояния - в соответствии с устройством нашей речи — называем «его» состояниями.

Фактически Берн (хотя, конечно, не только он) утверждает, что «на самом деле» (то есть на психо­логическом «самом деле») это не так, что человек

не един. И бессмысленно спрашивать, когда он яв­ляется (и является ли вообще когда-нибудь) «са­мим собой»: в одном эго-состоянии он «являет со­бой» нечто одно, а в другом — другое.

Как писал один популярный поэт, «во мне семь я», и дальше, — не знаю уж, Берн ли его вдохновил, или просто к слову пришлось, — рифмовал это со словом «семья».

Полезно сделать здесь несколько ссылок на дру­гие психологические концепции, где более или ме­нее всерьез принимается «реальность» чего-то вроде «эго-состояний». Прежде всего упомяну психосин­тез Ассаджоли, где часто идет речь о «субличнос­тях». В гештальттерапии Перлза аналогичный фе­номен называют «частями», и хотя идеологически проповедуется идеал целостности личности, техни­чески, — как говорилось в первой главе, — устраи­ваются целые сцены между ее «частями»; напри­мер, их рассаживают по разным стульям (техника «пустого стула») и предлагают поговорить друг с другом на тему, вызывающую конфликт между ними.

Отсутствие единства личности, ее «множествен­ность» - одно из краеугольных положений Гурд-жиева. При этом ученику предлагается не «пове­рить» в это положение как в некую далекую от него теорию, а практически проверить это посред­ством самонаблюдения, убедиться в этом для само­го себя (для чего предлагаются специальные мето­ды и процедуры).

Предполагается, что когда ученику это удастся, это приведет к двум линиям следствий. Во-пер­вых, перед ним реально встанет, — и станет одной из центральных в его работе над собой, — задача «объединения себя». Для решения этой задачи у

Гурджиева-по-Успенскому, как и в любой хорошей психотехнической традиции, есть свои средства.

Во-вторых, полностью убедившись для себя (практически, а не абстрактно-теоретически) в том, что психологическая реальность именно такова, ученик будет более адекватно с ней обходиться. Например, он будет осторожнее «подписывать век­селя» (Гурджиев отмечает, что некое проявившее­ся на миг «я» в человеке может подписать вексель, по которому «ему», — то есть всем другим его «я», — придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь.)

Начавший работать ученик скоро заметит, что вторая линия — более адекватное обхождение с реальностью разделенных эго-состояний, — явля­ется одним из важных и мощных методов первой линии: работы объединения, «интеграции».

Одно из ближайших оснований этого состоит в том, что интеграция не обязательно предполагает «гомогенизацию» субличностей, то есть их «сплю­щивание» в один план, фактически — их взаим­ную ассимиляцию. Интегрированные личностные структуры могут иметь иерархическое строение, то есть могут сами «состоять» из субличностей более низкого порядка, но особым образом организован­ных.

Прежде, чем мы расстанемся с этой темой — те­мой реальности «эго-состояний» — нужно обсу­дить еще один довольно сложный методологичес­кий вопрос.

Приступив к самонаблюдению, мы окажемся пе­ред очевидным фактом, что некая наблюдаемая «реальность» может осмысляться по-разному, в за­висимости от теоретических и идеологических пред­ставлений наблюдающего (при этом она и наблюдаться будет несколько по-разному, так что при тон­ком рассмотрении может даже возникнуть вопрос о том, одна ли и та же «реальность» наблюдается, но от этого мы сейчас отвлечемся).

В качестве методологической аналогии схему, через которую человек смотрит на действитель­ность, можно представить как «очки с сеточкой», причем рисунок этой «сеточки» может быть раз­ным.

Важно понять, что ни в частном факте «реально­сти», на которую человек смотрит, ни в фасоне се­точки на очках нет и не может быть никакого обоснования «истинности» данного видения. По­менял очки — увидел иначе, вот и все. Истинность, плодотворность и прочие достоинства того или иного видения могут обсуждаться лишь в гораздо более широком контексте.

Почему-то посмотреть без «сеточки» никак не удается; как писал своим ученикам в Коринфе апо­стол Павел, «ныне видим как сквозь тусклое стек­ло...». Если кто-то скажет, что видит «саму реаль­ность», то либо это эзотерический Учитель (рассказывают, что где-то кто-то видел человека, который видел человека, который видел эзотери­ческого Учителя), либо — человек, совершенно дре­мучий в области эпистемологии.

Возвращаясь к нашей теме, мы можем заметить, что факты «множественности личности» или раз­личных «эго-состояний» как психической реаль­ности при другом рассмотрении могут быть «отра­ботаны» как различие «настроений» или даже — то же слово, но в ином значении — «состояний» одного и того же человека (субъекта, личности, «я»). Человек может сказать: «Я тогда был уста­лый (невнимательный, сердитый, обиженный, злой,

ребячливый, любящий и пр.)». При этом предпо­лагается некое «я», постоянное и «субстанциаль­ное», которое меняется в некоторых отношениях в зависимости от «состояния».

Мы можем говорить, что «я» нахожусь в каком-то состоянии; например, «я испуган». А можем го­ворить про реальность «эго-состояния», например, Ребенка, который боится агрессии. «Я» может из­мениться: «Я взял себя в руки и перестал боять­ся». И то же самое можно описывать как другое «эго-состояние»: Взрослый (воплощенный в теле того же человека и появившийся при определен­ных условиях) хорошо знает, что бояться нечего, что этот «страшный убийца» не вылезет из экрана телевизора и «физически» не сделает детям, кото­рые смотрят «ужасник», ничего плохого.

Так вот, возвращаясь к Берну, мы должны отме­тить, что он предлагает такие «очки», сквозь кото­рые «эго-состояния» видятся как «психологичес­кая реальность». И это, скажу еще раз, — очень сильная и совершенно нетривильная, необычная, противоречащая обычным представлениям здраво­го смысла идея: человек не един, человек представ­лен в виде различных «эго-состояний», он в каж­дый момент либо Ребенок, либо Родитель, либо Взрослый.

2.

Итак, сама по себе идея эго-состояний не сводится к берновской «троице» эго-состояний. Она, как мы видели, гораздо шире и может быть реализована и в иных психологических концепциях. Почему же из множества возможных «эго-состояний» Берн выбрал именно эти, откуда появились и что озна-

чают эти берновские фигуры — «Родитель» (Р), «Ребенок» (Д=Дитя) и «Взрослый» (В)?

Одного из ответов, причем достаточно очевид­ного, Берн всячески избегает. Дело в том, что схе­ма Р-В-Д по крайней мере эвристически (но, по-видимому, не только) «снята» с фрейдовской структурной схемы личности (Ид - Эго - Супер-Эго). В качестве различия Берн справедливо ука­зывает, что если фрейдовская схема — теоретичес­кая абстракция, то его «эго-состояния» могут быть эмпирически наблюдаемы: это, как мы уже говори­ли, «психологическая реальность». Но чтобы так часто и убедительно говорить о различиях, нужно явно ощущать сходство...

Сам Берн ищет теоретические основания своей схемы, создавая причудливые неологизмы: пред­ставления об архео-психике, нео-психике и эксте-ро-психике. Вопрос о том, какова доля иронии в этих берновских неологизмах (как и в прочих его теоретических или квази-теоретических построени­ях), может быть предметом индивидуальной трак­товки. Моя российская ментальность иногда наво­дит меня на мысль, что доля эта гораздо больше, чем принято думать среди последователей Берна. В конце концов, Берн ведь только притворялся американцем (впрочем, как правило, весьма успеш­но)...

Хотя, как говаривал один читатель Берна, «в каж­дой шутке есть доля шутки».

Представления об «археопсихике» Берн фунди­рует милыми сердцу простого американца ссылка­ми на «науку» — на опыты Пенфилда по вживле­нию электродов в головной мозг, которые в свое время произвели на научную общественность боль­шое впечатление. Оказалось, что при определенной стимуляции можно вызвать у пациента не про­сто воспоминания, но довольно полное перенесе­ние в ситуацию и состояние, которое он переживал когда-то (в частности, в детстве): пациент слышит (в квази-реальном времени) то, что тогда говори­лось, или музыку, которая тогда звучала, пережива: ет те же эмоции и т.п. Одновременно он сознает, что лежит на операционной кушетке (или сидит в кресле), и может разговаривать с врачом, рассказы­вая ему о своих «переживаниях прошлого».

Подобные феномены, впрочем, были известны и до нейрохирургических опытов Пенфилда и дру­гих; эти феномены могут вызываться и другими способами — гипнозом, психоделическими препа­ратами и пр. В последнее время под наименовани­ем «измененные состояния сознания» (ИСС) они привлекают к себе пристальное внимание психо­логов. Сформировалось целое направление психо­логической науки — трансперсональная психоло­гия, занимающееся подобными состояниями2.

От хорошо известной уже Фрейду регрессии эти состояния отличаются лишь раздвоенностью созна­ния: человек находится и «там», и «здесь». Без этой раздвоенности регрессия, вызванная, например, приемом психоделических препаратов или так на­зываемым «холотропным дыханием» (по С.Грофу) может быть очень полной; Гроф утверждает, что наблюдал при регрессии в ИСС у взрослых паци­ентов рефлекс Бабинского, который проявляется только у младенцев до определенного возраста и в норме у взрослых совершенно исчезает.

Однако для каждого, кто знаком с. представле­ниями Берна, очевидно, что регрессивные состоя­ния — полный ли переход в регрессию или раз­двоенность с сохранением одновременного

присутствия в реальной ситуации, — это не то, что имеется в виду под эго-состоянием Ребенка. Бер-новское эго-состояние Ребенка (и по определению, и по практике работы) — не регрессия, не ИСС, а совершенно обычный, «нормальный» способ фун­кционирования психики.

В книге «Трансакционный анализ и психотера­пия» Берн приводит ряд ярких примеров функци­онирования археопсихики у психических больных. Нам сейчас неважно, реальные ли это примеры или берновские конструкции; важно, что примеры дей­ствительно воспринимаются как яркая психопато­логия. Между тем пребывание в эго-состоянии Ре­бенка (как и прочих) считается в трансакционном подходе совершенно «нормальным», и каждый из нас может без особого труда научиться обнаружи­вать в себе подобные состояния (точнее сказать, обнаруживать себя в подобных состояниях).

Таким образом, представление об «археопсихи-ке» как основе для понятия эго-состояния (хотя бы частного понятия эго-состояния Ребенка) ока­зывается сомнительным. Впрочем, ближайшие воз­можности анализа берновских понятий отодвига­ют эту проблематику в сторону.

3.

Если «неопсихика», дающая человеку возможность адекватно действовать в реальной ситуации, проти­вопоставляется Берном «археопсихике» как «мес­топребыванию» прошлых, пережитых ранее состо­яний, то «экстеропсихика» явно лежит в другой плоскости.

«Экстеропсихика»   —  это «след» воздействия других людей (прежде всего родителей), которое

человек до такой степени «принимает внутрь себя», что оно из внешнего превращается во внутреннее. Какая-то его «часть» приказывает «ему», просит «его», угрожает «ему», требует чего-то от «него» и т.п. Берн часто ссылается здесь на слышимые «в уме» голоса (родителей или других старших), сна­чала приводя в пример шизофреников, а потом и обычных, «нормальных» людей.

Ясно, что «экстеропсихика» призвана фундиро­вать представление об эго-состоянии Родителя. Но вместе с тем Берн указывает и на другой механизм, определяющий функционирование эго-состояния Родителя — подражание реальным родителям или воспитателям.

Таким образом, термин «Родитель» приобретает два совершенно различных смысла — действова-ние под влиянием родительских указаний (или слышание этих указаний в уме) и собственное «ро­дительское» поведение. Что общего у двух столь разных психических феноменов, что дает возмож­ность объединить их в одном термине?

В ряде психологических направлений это явле­ние получило название «интериоризации» — «вбирания» психикой индивида «внутрь себя» ситуа­ции, которая первоначально развертывается во внешнем плане, — например, той же коммуника­ции с родителями или воспитателями. Интерио­ризация позволяет индивиду как продолжать при­нимать Родительские наставления, когда реальных родителей нет поблизости, так и самому быть Ро­дителем.

Мне кажется, что именно в идее экстеропсихики, понимаемой в рамках понятия интериоризации, Берн ближе всего подходит к теоретическому описанию того, что является наиболее «фирменным» в

трансакционном анализе, и на что, собственно, ука­зывает само его название: формулированию ком­муникативного подхода к психике.

Берн явно и очевидно принадлежит к тем пси­хологам (к ним можно причислить также Г.Бейтсона и его школу, Милтона Эриксона, из советских психологов — школу Л.С.Выготского и др.), кото­рые полагают, что в самой сердцевине психических процессов человека лежит коммуникация: не в ка­честве вторичного поведенческого феномена, а в качестве основания структуры личности.

Элементы берновской структуры личности — Ро­дитель, Взрослый и Ребенок — это, прежде всего, интериоризация элементов внешних, «реальных» трансакций, то есть «вбирание в себя» индивидом тех взаимодействий, которые первоначально раз­ворачиваются между различными индивидами.

Для более подробного рассмотрения этого аспек­та берновской схемы нам нужно привлечь понятия замечательного русского мыслителя, который мог бы при других условиях стать основоположником крупнейшей психологической школы («Он в Вене был бы Фрейд, в Швейцарии — Карл Юнг, у нас...») — Б.Ф.Поршнева. У нас он был истори­ком, изучал народные восстания Средневековья и за это был терпим начальством, а в свободное от основных занятий время занимался проблемой про­исхождения человека.

Он мыслил в совершенно «правоверных» тер­минах, в рамках павловских «сигнальных систем» (тем ярче его ни в какие ворота не лезущие про­зрения). Вопрос звучал так: качественной особен­ностью человека и всего человеческого является «вторая сигнальная система»3; вторая сигнальная система может возникнуть только из первой (не

Бог же создал); но из первой, сколько ее ни разви­вай, вторая сигнальная система с ее качественной спецификой не выводится: парадокс новообразо­вания в развитии.

И ответ Поршнев нашел в особом (нам сейчас не так важно, как именно это у него описано) со­единении двух «первых сигнальных систем». Ины­ми словами, две до-человеческих особи при опре­деленных условиях начинают взаимодействовать «не-первосигнальным» образом.

Первый, решающий момент такого соединения состоит в «интердикции», посредством которой одна особь «выключает» функционирование первой сиг­нальной системы другой особи, так что та перестает быть «организмом-в-среде» и переходит в состоя­ние «коммуникативного приема». Раскручивая спи­раль интердикций, контр-интердикций и контр­контр-интердикций по схеме гегелевской триады и предполагая возможность интериоризации одной особью всей ситуации на каждом этапе разверты­вания, Поршнев получает суггестию, которую и объявляет основополагающим феноменом второй сигнальной системы.

На обычный язык это можно перевести следую­щим образом. Человека характеризует, прежде все­го, использование речи. Речь, которая кажется бо­лее или менее отображающей внешний мир вообще и ситуацию человека в частности, возможна и нуж­на лишь в силу этого «более или менее»: если бы речь была буквальным отображением внешней си­туации, она была бы бесполезной. В «разрыве» этого «более или менее» находится самое главное: речь несет в себе специфические, только людям (в от­личие от животных) свойственные социальные отношения, отношения людей друг к другу. Первичная, исходная суть этих отношений — суггес­тия: люди управляют друг другом не как биологи­ческие организмы, а как социальные существа; это и выделяет человека из мира животных.

Полезно здесь заметить, что в рамках этих пред­ставлений человеческая социальность принципи­ально отличается от существующих в мире живот­ных (на самых разных уровнях развития, от пчел до горилл) паттернов коллективного поведения. Суть этого отличия состоит именно в интериори­зации: человек «вбирает» в себя социальные отно­шения, становится не только их «объектом», но и их «субъектом».

Взаимодействия между людьми, будучи интериоризованными, то есть собранными и «разыгрываемы­ми» в одном индивиде, — это и есть человеческая психика. Исток и сущность этих взаимодействий, — по Поршневу, — есть суггестия4.

Суггестия состоит в том, что один организм на­чинает управлять поведением другого организма, который при этом «ведет себя» не в соответствии с собственным приспособлением к среде, то есть не по принципу первой сигнальной системы, а в соот­ветствии с требованиями или запросами другого. В этом Поршнев и видит основу и сущность «вто­рой сигнальной системы», попросту — речи.

Дальше у Поршнева также раскручивается триа­да, дополняющая суггестию контр-суггестией и контр-контр-суггестией, но об этом мы уже будем говорить гораздо подробнее.

В заимствованном у Поршнева языке можно ска­зать, что элементы берновской структуры изначаль­но задаются двумя фундаментальными суггестия-ми: ДааР и РааД. Первая — просьба о помощи, с которой ребенок (будущий Ребенок) обращается к

родителю (будущему Родителю). Вторая — управ­ление поведением, которое родитель (будущий Ро­дитель) осуществляет по отношению к ребенку (бу­дущему Ребенку)5.

Тут важны некоторые тонкости. Помощь дете­нышам и научение их определенному поведению являются непременным атрибутом жизни млеко­питающих, и все это может происходить на чисто «первосигнальном», инстинктивном уровне. В от­личие от этого человеческая коммуникация обяза­тельно включает в себя элемент произвольности, определяемый, как мы позже увидим более подроб­но, феноменом интериоризации. Грубо говоря, ког­да «человеческий детеныш» плачет и родители бе­гут ему на помощь, — это еще не коммуникация и не суггестия. Путь к коммуникации начинается тог­да, когда ребенок обнаруживает, что плачем (и дру­гими коммуникативными средствами) он может позвать родителей6.

Точно так же, когда женщина инстинктивно хва­тает ребенка за шиворот и выдергивает из-под ма­шины — это еще не коммуникация. Коммуника­ция начнется, когда она закричит ему: «Я кому сказала, не выходи на улицу?!» Впрочем, это уже довольно сложная, развернутая форма коммуника­ции, к которой мы подойдем постепенно.

Два фундаментальных типа суггестии позволя­ют развить несложную «алгебру» соответствующих позиций. У нас есть Адресант — тот, кто осуществ­ляет суггестию, и Адресат — тот, кому она направ­лена.

Ребенок, запрашивающий помощь, в качестве Ад­ресанта суггестии может быть назван Помогантом, а Родитель, к которому обращен запрос — Помогателем. Родителя, отдающего «ценные указания»,

можно назвать Руко-водителем; Ребенок, который эти указания выполняет (как известно, возможны и другие варианты) — Послушат.7

К этим двум фундаментальным типам суггестии можно добавить перестановку ролей в тех же от­ношениях (дальше будет понятно, почему это воз­можно). Ребенок, запрашивающий указаний — «Указант»; полная формулировка запроса Указанта8 может звучать так: «Давай я буду Ребенком, а ты — Родителем, ты мне скажешь, как мне вести себя в гостях у тети Маши, а если что-то будет не так, отвечать — тебе». Все это может быть «упако­вано» в произнесенную с соответствующей инто­нацией фразку: «Ма-ам, а у тети Маши конфетку можно взять?»

Родитель, сам выступающий инициатором помо­щи, — «Благодетель». В этом случае интересно, что хотя помощь может быть чисто физической — взяли за шиворот и вытащили из лужи, или при­шли в гости к бедному сынишке с его женой и подарили видеодвойку — казалось бы, без всяких слов, без всякой «коммуникации», — сама эта по­мощь, если речь идет не о котенке, а о человеческих отношениях, «назначает» Адресата Ребенком — «Благоприемником».

Если ядром трансакций Д-Р и Р-Д являются со­ответствующие формы суггестии, то оболочкой, не менее важной для формирования трансакции, слу­жит то, что Джей Хейли (ученик и сотрудник Г.Бейтсона) называл «коммуникативным маневром».9

Каждое обращение содержит в себе назначение коммуникативных ролей, которые могут не совпа­дать с ролями, назначаемыми содержанием комму­никации.

Вот яркий пример такого несовпадения. В игре двух мальчиков один может назначить другого «главным», но в этом есть некий подвох: главный-то он главный, но назначил-то его другой. Если он польстится на «назначение» и примет его, вместе с этим он примет и саму коммуникацию, в которой роль «назначающего», то есть «еще более главно­го», отведена не ему. Не правда ли, очень похоже на игры в «большую политику»?

Таким образом, трансакции Р-Д и Д-Р суггестив­ны в двух смыслах: во-первых, по содержанию («Ма-ам, хочу писать!» — и маме приходится оставлять гостей или телевизор и идти помогать чаду; «Не­медленно отправляйся спать!» — и тут уже чаду приходится оставлять телевизор или гостей и ло­житься спать), во-вторых — по назначению комму­никативных ролей (в предыдущих примерах они явно просматриваются).

Поршнев обращает внимание на важную особен­ность суггестии. Если язык, на котором произно­сится текст (или язык жестов и т.п.), человеку из­вестен, он на каком-то уровне совершенно беззащитен перед суггестией: он не может ее не принять. В сле­дующий момент он может с ней как-то обойтись, на­пример, посредством контр-сугтестии, то есть пре­рвать исполнение (об этом мы будем подробно говорить дальше), но это уже следующее действие, осуществляемое «поверх» исходного, как бы ни был мал промежуток времени между ними. Более того, это происходит уже «из другого места» психики.10

Если выполнению содержания суггестии многое может препятствовать (например, «установлен-ность» организма на что-то другое), то принятие роли, назначаемой коммуникативным маневром, происходит гораздо быстрее и непосредственнее:

это ребенок усваивает вместе с усвоением речи, и «отстройка» (то есть, как мы увидим дальше, Взрос­ление) происходит медленно.

4.

Теперь необходимо поговорить о контр-суггестии. Наша задача проще, чем у Поршнева: в нашем кон­тексте речь идет о ее онтогенезе, то есть развития этой способности у социализирующегося ребенка, в отличие от анализа происхождения ее как тако­вой на заре человеческой истории.

«He-повиновение» может возникнуть первона­чально просто как сбой «повиновения». Девочке на прогулке хочется залезть в лужу, мама сзади кричит ей «Не лезь!», — и исход может зависеть от самых различных причин В конце концов, де­вочка может быть так увлечена своей затеей, что просто не слышит маму. Пока что ситуация совер­шенно аналогична прогулке с собакой, которая убе­гает полаять на другую собаку; хозяин ее отзывает, и успех или неуспех его призыва зависит, грубо говоря, от силы соответствующих условных и бе­зусловных рефлексов11.

Дальше следует (как это ни смешно, но можно услышать в каждом дворе) текст «Я кому сказа­ла?!», и вот здесь различие между ребенком и со­бакой становится решающим. Для собаки этот текст мало чем отличается от «поди сюда» (то есть для собаки это вообще не «текст», а «сигнал» или «сти­мул»). У ребенка же этот текст (пока не успел надоесть до превращения в «пустой звук») форми­рует то самое «кому», которому можно сказать.

Мама-то однозначно «знает», что девочка «не слу­шается». И она уж сумеет передать ей это знание!

Интериоризировав эту коммуникацию, девочка об­наруживает, что может послушаться, а может не послушаться. У нее появился выбор (а у Фрица Перлза — экзистенциальный аспект гештальтте-рапии).

Позже мы увидим, что это — один из этапов фор­мирования Взрослого.

Таким образом, на суггестию можно ответить как послушанием, так и не-послушанием, контр-суггес-тией. Поскольку же мы различили суггестию-по-содержанию и предложение коммуникативный по­зиции («маневр»), мы имеем следующие варианты реакции:

1) принятие позиции и выполнение суггестии («Адаптивный» Ребенок по Берну): +,+;

2) принятие позиции и невыполнение суггестии («Бунтующий» Ребенок): +,-;

3) отказ принять позицию и выполнять суггес­тию (то есть отказ от коммуникации, — напри­мер «подростковый негативизм»): -,-;

4) отказ принять позицию, но выполнение (не-суггестивное!) сугтестируемого содержания12; -,+.

На контр-сугтестию (к-с) следует контр-контр-суггестивный ответ (к-к-с). Мама (осуществляю­щая социализирующее воздействие культуры) не просто усиливает суггестию, бросая на «суггестив­ную» чашу весов дополнительные силы; она ус­ложняет саму структуру коммуникации. В резуль­тате интериоризации этой более сложной коммуникативной структуры у ребенка формируют­ся новые, более сложные личностные структуры. К-к-с — это не усиление первоначальной суггестии, это обращение к центру сознания и ответственности в ребенке (то есть формирование и укрепление этого центра); можно воспользоваться здесь тер­мином «Эго», не слишком далеко уходя от обще­принятого (в том числе — фрейдовского) словоу­потребления.

«Доводы» к-к-с можно разбить на три больших класса: указание на возможные последствия в мире («Промочишь ноги и испачкаешь новое платьице»), из которых впоследствии развертывается Взросле­ние; указание на позицию Адресата и Адресанта («хорошие девочки слушаются маму»), где форми­руется одна из центральных берновских тем — «Окей ли я?»; и возможное произвольное (со сто­роны Адресанта) наказание или поощрение («если не будешь слушаться, мама не будет тебя любить, а папа не купит мороженого»). Последние два клас­са составляют, основу сценарных решений, препят­ствующих Взрослению, и вообще всяческого невро­тизма.

5.

До сих пор мы говорили о суггестивных отноше­ниях, связывающих Ребенка и Родителя, и лишь намекали на особое положение Взрослого. Дей­ствительно, Взрослый — это та личностная струк­тура, которая непосредственно неподвластна сугге­стивным отношениям.

Важно, что эта «неподвластность» — не «до», а «после». Это не псевдо-гуманистический идеал спонтанности «организма-в-среде»13; все человечес­кое, повторим мы вслед за Поршневым, начинается с суггестии. Взрослый особым образом ассимили­рует суггестивную ситуацию в целом, поднимается

над ней благодаря мета-коммуникативному выхо­ду14.

Здесь мы в значительной степени отходим от буквы теоретических представлений Берна, зато приближаемся к его практике: как известно, вся трансакционная терапия базируется на усилении и укреплении эго-состояния Взрослого. Взрослый для нас — не столько «информационный процессор» (как часто можно понять по берновским поясне­ниям), сколько субъект выбора и ответственнос­ти.

Рассмотрим пример коммуникативной ситуации. Мальчик выбегает на улицу, мама вслед кричит ему: «Надень куртку, на улице холодно!»

Это яркий пример того, как семантика комму­никации (про погоду на улице и про куртку) отли­чается от прагматики15 («Ты сам не можешь сооб­разить, как тебе одеться, и я буду тебе указывать»). Эта коммуникация, казалось бы, отрезает Адресату собственный «доступ» к куртке: если наденет — значит послушался («Вечно тебе все нужно гово­рить!»), не наденет — не послушался («Что за не­слух! Попробуй только, простудись!»). Адресату-­подростку предлагается выбор между позицией Послушного Мальчика или Неслуха; кажется, что любой вариант поведения реализует одну из них.

Но если бы у подростка существовал достаточно хорошо сформированный Взрослый (что вполне возможно, если ситуация рассматривается не в не­посредственной реальности, а в ретроспективе, — вспомните, как мы работали в прошлой главе), то выход есть. Опишем его с некоторой степенью под­робности.

Прежде всего, нужно принять эту коммуникацию как значимый факт. У подростка есть сильное искушение «пропустить мимо ушей» привычно на­доевший мамин окрик, но Взрослый (в отличие от Ребенка) не может себе этого позволить. К нему обратились, и он это слышал. Поскольку предлага­емая ему позиция его не устраивает, он должен как-то обойтись не только с содержанием суггестии, но и с самим ее фактом, с попыткой назначить ему определенную позицию.

Остановившись, мальчик может повернуться к маме и сказать ей с ласковой улыбкой (может быть, поцеловав ее в щечку): «Ах, мама, как ты замеча­тельно обо мне заботишься!»

Этим контр-маневром (термин Джея Хейли) куртка и погода исключаются из разговора, заранее дается ответ на возможную обиду («Он меня про­сто не замечает!»), принимается позиция Взросло­го («Я вполне сознаю свою среду, реагирую на нее адекватно, то есть в данном случае замечаю заботу о себе и благодарен за сам факт, не касаясь таких мелочей как куртка и погода») и партнеру также предлагается позиция Взрослого: доброй заботли­вой матери, вместо Обиженного Ребенка, каким (как мы видели в предыдущей главе) чаще всего на деле является Фрустрированный Родитель.

Последнее принципиально важно: если (в рам­ках нашей схематики, в отличие от Берна), Ребенок всегда обращается к Родителю, а Родитель — к Ре­бенку, то Взрослый всегда обращается к Взросло­му16.

Нередко такое обращение может вести к конф­ликту: мама ведь может и не принять такого отве­та подростка, и тогда ему придется другими адек­ватными мерами защищать территорию своей свободы. Но здесь действует основной принцип конфликтологии17, утверждающий, что «нормальный» конфликт, проживаемый и разрешаемый Взрослыми людьми, всегда разрешим к выгоде обе­их сторон, в то время как игры-по-Берну, являющи­еся по своей сути «извращенными» Родительски­ми и Детскими обращениями, на своем поле (то есть вне мета-коммуникативного выхода, который по отношению к «игре» должен в принципе быть терапевтическим) неразрешимы.

6.

Таким образом, Взрослый — следующая стадия раз­вертывания личностных структур, которые, как не раз говорилось, являются интериоризацией вне­шних — суггестивных и коммуникативных — си­туаций.

«Организм-в-среде» — центральное понятие ошибочного само-осознания гуманистов — живет в «здесь-и-теперь», потому что по определению не «знает» и не может «знать» ничего иного. Он це­ликом находится в предметной ситуации и полно­стью детерминирован. Его «спонтанность» — не более чем реагирование на внутренние и внешние стимулы, модифицируемое текущей установкой18.

Ребенок и Родитель живут в суггестии и ее про­изводных. Суггестия вырывает их из детермини­рованности средой, присущей «организму», но де­терминирует по-своему.

Претендовать на свободу может только Взрос­лый, посредством мета-коммуникации выходящий за пределы суггестии, но не назад, в псевдо-спон-танную «ситуацию» антилопы-гну, а в открытость мира, в котором он может произвольно действо­вать и который он может благодаря этому позна­вать и отчасти творить.

Суггестия, таким образом, является первым ша­гом к произвольности, так как вырывает индивида из среды. Вторым шагом служит развертывание контр-суггестии и ее производных, впервые фор­мирующее возможность выбора. Но здесь нет еще свободы содержания (поскольку оно задано исход­ной суггестией), и выбор сводится к выполнению или невыполнению суггестии.

Свобода содержания появляется при выходе в мета-коммуникацию, где могут сопоставляться и про­тивопоставляться различные суггестивные, контр­суггестивные и контр-контр-суггестивные «ходы» и «маневры».

Мета-коммуникация является таковой, посколь­ку не создает ни суггестивных отношений, ни, соот­ветственно, содержания. Зато она может широко пользоваться сопоставлениями тех содержаний, которые «добыты» предыдущими стадиями. Но как специфическая позиция, не принимающая и не от­вергающая суггестию, как особое состояние «взве­шенности» или «остановленности», она делает ин­дивида свободным в обращении с этим содержанием и с самим собой.

Двумя основными формами реализации этой сво­боды являются волюция (индивидуальная воля) и когниция (индивидуальное познание). Остановимся сначала на первой. Для простоты изложения мы будем рассматривать только одну из двух фунда­ментальных суггестии, Р-Д.

Выход из потока «детерминированной спонтан­ности», в которой пребывает новорожденный «че­ловеческий детеныш», обеспечивается Ребенку ин­тердикцией и суггестией Родителя, который, кроме того, задает и содержание (интердикция: «не делай

того, что ты делал бы «естественно»; суггестия: «де­лай это»).

Внутренняя способность произвольности возни­кает у человека тогда, когда он интериоризирует эти фигуры, вбирает их в себя. Иными словами, для того, чтобы человек мог располагать способностью воли, он должен иметь внутреннего Ребенка, способного послушаться, и внутреннего Родителя, который говорит ему «делай так».

Но этого недостаточно. Эта пара может быть очень сильной, но жестко привязанной к какому-то определенному, давно утратившему свою актуаль­ность, содержанию. Такой «псевдо-волевой» чело­век делает непонятно что и непонятно зачем, про­сто потому, что ему (его Родителю), «втемяшилось». Это, правда, прямая противоположность ситуации, когда непослушный внутренний Ребенок не выпол­няет никакую суггестию, — но это не воля в пол­ном и точном смысле слова.

Суггестирующего Родителя и послушного Ребен­ка правильно «включает» и поддерживает их фун­кционирование Взрослый. У Перлза это выража­ется понятием экзистенциального выбора и прекрасной идиомой take stand. Мартин Лютер выразил это фразой «На том я стою, и не могу ина­че»: не в смысле «спонтанности», что-де нечто меня «поставило», и я не умею «слезть», — а в том смысле, что мой Взрослый свободно и «информированно» рэшил нечто, и на этом я стою, потому что для меня это «так есть»19.

Взрослый ориентируется на положение дел и свое собственное положение в «открытости мира». Находясь в мире, Взрослый занимает определен­ную позицию по поводу того, каким образом он будет в нем находиться.

Мы включаемся тут в дискуссию, которую много тысяч лет ведут философы, дискуссию по поводу свободы воли. Но, слава Богу, мы можем обсуждать этот вопрос не философски, а чисто психологичес­ки. По содержанию позицию Лютера (или Сокра­та, или любого другого человека) можно внешним образом описать как культурно или социально обус­ловленную, но дело не в содержании, а в интенции, намерении; дело в том, что Взрослый, учитывая все соображения, которые ему доступны, принимает решение и ответственность за него.

Это очень определенно на вкус, хотя извне не всегда легко различить, когда псевдо-решение при­нимается вопреки противоположному (то есть мы имеем дело с простой контр-суггестией), а когда свободно, не «вопреки» и не «в поддержку», выби­рается собственная позиция, определяющая место и ответственность человека-в-мире.

Таким образом, воля — это правильное соотно­шение трех составляющих — экзистенциального решения Взрослого, суггестивного импульса Роди­теля и послушания Ребенка, способного это реше­ние выполнить. Когда есть все три элемента, полу­чается нормальная, сильная воля.

Переходя теперь к когниции, мы можем заметить, что Взрослый, чтобы занять определенное положе­ние в мире, должен быть правильным образом осведомлен об этом мире.

Организм-в-среде вообще не осуществляет ког­ниции: он непосредственно реагирует на среду в вечном «здесь-и-теперь»; за пределами непосред­ственно данной ситуации у него нет никакого «мира», который он мог бы познавать.

Суггестия и ее производные требуют определен­ной информации о среде, но узкой и специфически-искаженной; они также создают своего рода си­туацию (хотя и иного рода, чем ситуация организ-ма-в-среде), а не мир.

«Мир» появляется только в мета-коммуникатив­ной установке Взрослого, воздерживающегося как от непосредственного реагирования, так и от вов­лечения в игру суггестии и ее производных.

Предметное содержание познания может быть взято только из предыдущих стадий; мета-комму­никация, как мы не раз отмечали, не может иметь собственного содержания. Но она позволяет пре­вратить прагматику суггестивных «указаний» в семантическое содержание коммуникации20, что, как гениально понял Поршнев, есть первое основание человеческой свободы.

* * *

Разворачивание идей и методов коммуникатив­ной терапии во второй части книги только нача­лось. В следующем Цикле оно будет продолжено, хотя акценты там расставлены несколько иначе. Читатель, который хочет поработать с текстом и идеями самостоятельно, может поставить перед со­бой вопрос: как можно было бы переписать мате­риал третьей части книги, если ориентировать его как продолжение второй?

Примечания

1 «Игры, в которые...». Я немного редактирую опубликованный перевод, в частности возвра­щаю на место важный берновский термин «эго-состояния», который переводчики ухитрились заменить.

2 Довольно представительный обзор см. в хрес­томатии «Пути за пределы эго», М., 1996.

3 Здесь Поршнев делал кивок в сторону Энгельса, что мол-де «труд создал человека», но тут же пояснял, что человеческий труд отличается от сколь угодно сложных инстинктивных действий животных как раз участием речи.

4 Если основную книгу Б.Ф.Поршнева «О проис­хождении человека» (М., 1970), содержащую за­мечательные прозрения наряду с описанием ком­муникативных отношений с собственной собакой Жучкой, одолеть, мягко скажем, нелегко, то его статью в сб. «Психология и история» (М., 1967), где сжато, ярко и характерно-путано представ­лена гениальная поршневская интуиция, я очень рекомендую, вне зависимости от моего исполь­зования его идей для реконструкции трансакционной схематики.

5 Имеется в виду, что структурные элементы личности (или эго-состояния), которые мы, сле­дуя берновской традиции, записываем с большой буквы, появляются при интериоризации опреде­ленной внешней суггестивной ситуации.

6 Ср. рассуждение Л.С.Выготского о превраще­нии инстинктивного движения ребенка в жест.

7 Эти несколько странно звучащие термины при­званы подчеркнуть, что речь пока идет не об эго-состояниях (к ним мы сможем подойти зна­чительно позже), а всего лишь о позициях в еди­ничной трансакции. «Послушат», например, это еще не Адаптивный Ребенок.

8 Дальше мы увидим, что эта формулировка вклю­чает то, что в теории коммуникации называ­ется «маневром» — назначение Адресанту и Ад­ресату соответствующих ролей.

9 Haley, J. Strategies of Psychotherapy, 1963.

10 Поршнев полагает, что это и буквально, ней-рофизиологически «другое место» мозга.

11 Да простят мне замечательные, вовсе не столь примитивные, звери это огрубление.

12 Эта типологическая возможность — забега-ние вперед, к теме Взрослого. Помните еван­гельскую притчу о сыновьях, один из которых в ответ на приказание отца согласился пойти на поле и не пошел, а другой не согласился, а потом пошел? Кто из них — послушный сын? Тот, кто принимает «интроект» (в смысле Перлза) и не следует ему (хотя бы уже потому, что интро-ект — ввиду отсутствия сформированного геш­тальта — невозможно реализовать), или тот, кто принимает не интроект, а тему для раз­мышления, и по зрелом размышлении выполняет то, что следует? — Только Взрослый может быть хорошим Сыном, утверждает Евангелие.

13 «Непуганного идиота», в терминах Стругац­ких.

14 Здесь нет возможности вводить это понятие детально, придется довольствоваться тем при­близительным пониманием, которое, — я наде­юсь, — может сложиться из приводимого даль­ше примера.

15 Понятия семантики и прагматики как измере­ний «семиозиса», то есть процесса общения при

помощи знаков, принадлежат основоположнику бихевиоралъной семиотики Ч.Моррису. См., на­пример, «Основы, теории знаков».

16 Здесь, наверное, нелишне напомнить, что эти термины имеют специфическое теоретическое содержание, которое совершенно не касается, например, возраста партнеров по коммуникации. Хороший воспитатель как раз отличается уме­нием использовать каждую возможность обра­титься к Взрослому в своих питомцах; для это­го он сам должен располагать большими «запасами» Взрослости.

17 См., например, Фишер и Юри. Переговоры без поражения.

18 На эту ловушку «гуманистической» психоте­рапии обращал внимание В. Франкл.

19 Подробнее см. в лекции об экзистенциальном выборе.

20 Подробнее в комментариях по поводу интроек­ции.