8. СЛУЧАЙ ПИТЕРА - Расколотое Я - Р.Д.Лэнг

     Я   не   люблю   слово   "психологическое".   Нет   такой   вещи,   как

"психологическое". Давайте скажем, что можно улучшить биографию человека.

     ЖАН-ПОЛЬ САРТР

     На примере нижеследующего случая можно увидеть, как переживаются многие

проблемы, которые обсуждались в последних двух главах.

     Питер был крупным мужчиной двадцати пяти лет и представлял собой эталон

здоровья. Он пришел ко мне на прием с жалобой  на то, что от него  постоянно

исходит какой-то неприятный запах. Он мог  его  отчетливо ощущать, но не был

уверен,  могут  ли этот запах учуять  другие. Он полагал, что запах  исходит

особенно т нижней части его тела и области  гениталий. На свежем  воздухе он

напоминал  запах  горения,  но  обычно  это  был запах  чего-то  прокисшего,

протухшего, старого и разлагающегося. Питер сравнивал  его с запахом копоти,

металла и плесени, характерным  для вокзального зала ожиданий, или с запахом

сломанных "клозетов" в районе трущоб, где он  рос.  Он не мог избавиться  от

этого запаха, хотя и несколько раз в день принимал ванну.

     Следующую информацию о его жизни дал его дядя но отцу.

     Его  родители  не  были  счастливы,  но держались  друг  за  друга. Они

поженились  за  десять  лет  до  его  рождения.  Они  были неразлучны.  Сын,

единственный ребенок,  не внес изменений в их жизнь. Он спал в одной комнате

с родителями  с рождения и  до  окончания школы. Открыто родители никогда не

были недобры по отношению к нему, а он, как казалось, все время был  с ними,

и однако они просто относились к нему так, словно его не существовало.

     Мать, продолжал его  дядя, не могла  дать ему любви, поскольку  сама ее

никогда  не имела. Кормили его искусственно, и он  хорошо набирал в весе, но

его никогда не  ласкали  и  с  ним  никогда  не  играли. В  младенчестве  он

постоянно плакал. Однако мать открыто не отвергала его и не пренебрегала им.

Его надлежащим образом кормили и одевали. Он прожил детство и отрочество, не

выказывая каких-либо заметных странностей. Однако мать, сказал дядя, едва ли

вообще  его  замечала.  Она  была  симпатичной  женщиной  и  всегда  обожала

наряжаться  и  любоваться  собой.  Его  отцу  нравилось наблюдать  за  этим,

покупать, когда было  возможно, ей новые наряды, и он был очень горд, что  у

него такая привлекательная жена.

     Дядя считал, что, хотя отец по-своему просто обожал мальчика, казалось,

что-то  не давало ему проявить любовь к сыну. Он стремился быть грубоватым и

придирчивым, временами бил  его  без особого повода  и  принижал  его такими

замечаниями,  как:  "Никудышный  человек", "Ты  просто  здоровенный мешок  с

мукой".  Дядя  считал это  весьма  печальным  фактом, поскольку, когда Питер

хорошо  успевал  в школе,  а  позднее получил  работу в  одной  конторе, что

являлось  важным  событием  для этой  очень бедной семьи, отец действительно

"ужасно  гордился этим  мальчишкой"; "для него было  ужасным ударом",  когда

позднее сын, как казалось, просто не захотел ничего в жизни добиваться.

     Питер  был одиноким ребенком,  и он всегда  был очень добрым. Когда ему

было  девять,  девочка  его возраста, жившая  по соседству, ослепла во время

воздушного налета, при котором погибли ее родители. В течение нескольких лет

он проводил большую часть времени с этой  девочкой,  выказывая неисчерпаемое

терпение и сердечность, он  учил ее, как передвигаться по району, водил ее в

кино и помногу с  ней разговаривал. Позднее зрение  у этой  девочки частично

восстановилось. Она сказала его дяде, что обязана жизнью этому девятилетнему

мальчику, поскольку тот был единственным человеком, у которого действительно

было время на нее, когда она была слепа, беспомощна и не имела друзей, когда

не было никого, кто мог бы или хотел бы прийти в дом ее погибших родителей.

     В последние  школьные годы дядя проявил  к  нему  особый  интерес, и по

подсказке  дяди  и  с его  помощью Питер  поступил на работу  в  адвокатскую

контору.  Через несколько  месяцев юноша  из-за отсутствия интереса  покинул

контору, но, опять-таки при посредничестве дяди, получил работу в пароходной

компании. Он служил в этой фирме до тех пор, пока его не призвали в армию. В

армии  по  своему  собственному   желанию  он  присматривал  за  сторожевыми

собаками,   а   после  демобилизации,  прослужив   два   года   без  единого

происшествия, он "разбил отцу сердце", в буквальном смысле "отправившись псу

под хвост",  когда устроился на  работу в собачий питомник. Однако через год

он оттуда ушел, пять  месяцев выполнял различную неквалифицированную работу,

а затем  просто ничего не делал в течение семи  месяцев. И вот  тогда-то  он

отправился  к врачу общей практики  с жалобами на запах. Фактически никакого

запаха не было, так что этот врач послал его к психиатру.

     Пациент описал свою жизнь следующим образом.

     Его собственные  ощущения  относительно своего рождения состояли в том,

что ни  отец, ни мать его рождения  не  хотели, а на  самом  деле никогда не

могли ему этого простить. По его ощущениям, мать  возмущало его появление на

свет, поскольку он испортил ей фигуру, причинил боль и нанес травму во время

родов.  Он утверждал, что в его  детские  годы она  частенько упрекала его в

этом.  По  его  ощущениям, отца  он  возмущал  просто  самим  фактом  своего

существования: "Он  никогда не предоставлял мне в мире какого-либо места..."

Он к тому же думал, что отец, вероятно, его  ненавидит за травму, нанесенную

матери  при  родах,  которая  отвращает  ее  от  половых  сношений.  По  его

ощущениям, он вошел в жизнь как вор и преступник.

     Можно вспомнить заявление его дяди о том,  что роди-юли были  поглощены

главным образом  самими  собой,  а  к нему  относились  так,  словно  его не

существовало. Связь между пренебрежением и  самосознанием хорошо проявляется

в записи нашего разговора во время второго приема:

     ПИТЕР: ...Как себя  помню, я вроде как  осознавал самого себя... своего

рода самосознание -в некотором отношении, понимаете ли, совершенно ясное.

     Я: Ясное?

     ПИТЕР: В  общем,  да, ясное.  Просто быть... просто  осознавать  самого

себя.

     Я: Быть?

     ПИТЕР: О, полагаю, вообще просто быть.  Он  (его отец) обычно  говорил,

что с самого дня рождения я был бельмом на глазу.

     Я: Бельмом?

     ПИТЕР: Да,  еще одним моим прозвищем было "Никудышный человек", а еще -

"Здоровенный мешок с мукой".

     Я: Ты ощущаешь вину за то, что ты есть?

     ПИТЕР: В  общем, да, в действительности я  не знаю..-полагаю, в  первую

очередь за то, что я есть в этом мире.

     Он сказал, что  в детстве  не  был одинок,  хотя  очень  много  времени

находился сам с собой, но "быть одиноким не значит быть одному".

     У  него было,  вероятно,  "экранное"  воспоминание  четырех-пятилетнего

возраста о том, как  мать говорит ему, застав его играющим  с  Пенисом, что,

если  он  будет  этим заниматься, тот не вырастет; когда  ему  было семь или

восемь, было несколько эпизодов сексуальной природы с одной девочкой  его же

возраста, но до четырнадцати лет он не начинал мастурбировать. Все это имело

для него  большое  значение и  увеличивало  его самосознание.  Единственными

ранними   воспоминаниями   являлись    эти   сексуальные   инциденты.    Они

пересказывались без какой-либо теплоты. Это было  за много  месяцев до того,

как он - совершенно случайно - упомянул ту слепую девочку Джин.

     В  средней   школе   его  ощущения  относительно   самого   себя  стали

выкристаллизовываться.  Насколько сейчас возможно их реконструировать, в нем

росло ощущение  того, что все ставят  его в ложное положение. Он чувствовал,

что обязан  учителю и родителям стать кем-то и сделать из себя что-то, тогда

как он все время ощущал, что это, с одной стороны,  невозможно,  а с  другой

-нечестно.  Он чувствовал, что должен отдавать  все свое время  и  все  свои

силы, выплачивая долг отцу,  матери,  дяде или учителю. Впрочем, про себя он

был убежден, что  он - никто, пустое место,  что  все  попытки  стать кем-то

являются обманом и притворством. Например, учитель хотел, чтобы  он "говорил

надлежащим образом" и носил "одежду среднего класса",  пытаясь заставить его

быть тем, чем он не был. Учитель заставлял его,  тайного мастурбатора, вести

уроки по закону Божьему для других детей и выставлял его в качестве образца.

Когда  люди  говорили,  какой он хороший,  раз  способен так  хорошо  читать

Библию, он сардонически усмехался про себя. "Это просто показывало, какой  я

хороший  актер".  Однако он  сам,  кроме  ощущения, что  он не тот  человек,

которого играет,  не  знал,  кем  он хочет  быть. Наряду  с  ощущением своей

никчемности в нем росло убеждение, что он -кто-то избранный, посланный Богом

с особой миссией, но кто или что... он сказать не мог. Между тем его глубоко

возмущало то,  что,  по  его  ощущениям, являлось  попыткой  всех и  каждого

превратить  его в  святого,  который "более  или менее делал  бы  им честь".

Поэтому  в конторе он работал  без  всякой радости.  Он начинал все больше и

больше  всех и вся ненавидеть, а в  особенности  женщин.  Он осознавал,  что

ненавидит других, но ему не приходило в голову, что он их боится. С чего бы,

если "они не  могли  удержать меня от  тех  мыслей, которые мне  нравились"?

Конечно  же, это подразумевает,  что "они"  обладали  некоторой силой, чтобы

вынудить  его  делать то, что "они"  хотят, но  пока он внешне  угождал "их"

желаниям, он избегал состояния тревоги, которое, как мы должны предположить,

привело бы его к приспособлению к другим  и едва ли  когда-нибудь открыло им

его самого.

     Именно во второй конторе  он впервые пережил приступы  тревоги.  К тому

времени  центральный  вопрос выкристаллизовался для  него следующим образом:

быть  искренним или быть лицемером, был подлинным или играть роль.  Лично он

знал, что  он -лицемер, врун, обманщик и притворщик, и вопрос состоял в том,

как  долго он  сможет дурачить людей, прежде чем  его разоблачат. В школе он

считал, что в большой степени способен выйти сухим из воды. Но чем больше он

прятал то, что рассматривал как свои реальные  чувства,  и делал и думал то,

что  приходилось скрывать и таить от любого другого,  тем более  он  начинал

пристально  изучать  лица людей для того, чтобы попытаться выяснить, что они

думали или  знали  о  нем. В  конторе  то, что  он  считал своими "реальными

чувствами", было главным образом садистскими сексуальными фантазиями о своих

сослуживицах,  особенно   об  одной,  которая,  по  его  мнению,   выглядела

достаточно  порядочной,  но  которая,  в  его  воображении,  вероятно,  была

лицемеркой, как и он сам. Он обычно мастурбировал в туалете конторы, вызывая

эти фантазии, и однажды, как раньше произошло в случае с его матерью,  сразу

после  того, как он это сделал, он вышел и столкнулся  с той самой женщиной,

которую  насиловал  в  воображении.  Она  смотрела прямо на  него,  так  что

казалось: она смотрит сквозь него в его тайное "я" и видит там, что он с ней

сделал. Его  охватила паника. Теперь он уже не  мог самонадеянно верить, что

может скрывать свои  поступки и мысли от других  людей. В  частности, по его

словам, он уже не мог чувствовать уверенность, что  лицо его не  "выдаст". В

то же самое время он начал бояться, а не предаст ли его запах спермы.

     Он находился в  таком  состоянии, когда был призван в армию. Однако  он

отслужил,  внешне не  показывая признаков  своего внутреннего  страдания. На

самом деле  он,  по-видимому,  добился внешнего  проявления  нормальности  и

определенной  доли освобождения  от тревоги.  Его  ощущение достижения этого

было  очень  интересным  и  важным.  Его   кажущаяся  нормальность  являлась

следствием обдуманного усиления  раскола между "внутренним",  истинным "я" и

более  привлекательным  ложным  "я",   проведенного  весьма  расчетливо.  Он

выражался в сновидении, которое повторялось в  то время. Он  сидит в  быстро

движущейся машине;

     он  выпрыгивает, ушибается, но не серьезно, а машина разбивается. Таким

образом, он довел до логического, но бедственного завершения игру, в которую

какое-то  время играл сам с собой. Он в  конце концов сделал выбор настолько

решительно, насколько его понимал: он отделил себя как от самого себя, так и

от других  людей. Непосредственный эффект должен был уменьшить его тревогу и

позволить  ему казаться  нормальным.  Но  это  не  все,  что  он  сделал,  и

последствия были не однозначными.

     Его   ощущение  бессмысленности,   отсутствия   направления,  тщетности

возросли, как и его убеждение, что он "реально" никто. Он ощутил, что дальше

притворяться бессмысленно.  Он  сформулировал  это для  самого  себя  такими

словами: "Я -никто, так что я ничего не буду делать". Теперь он подумывал не

только отделить себя от  своего  ложного  "я",  но  разрушить все, чем,  как

казалось, он  был.  "Я  получил,-как  он сказал,-определенное  сардоническое

удовлетворение, став  даже меньше  того, чем  я,  по  моему мнению, был, или

того, чем по их мнению, я должен быть..."

     Он все время ощущал, что находится, по его собственным словам  (которые

случайно совпадают  со  словами  Хайдег-гера),  "на краю  бытия", лишь одной

ногой стоя в жизни и не имея права даже на это. Он ощущал, что реально он не

живой  и что  в любом  случае он не  имеет никакой ценности  и вряд ли имеет

право притворяться, что живет.  Он воображал себя вне  всего  этого,  однако

некоторое время лелеял скромную надежду. У женщин все еще  могла быть тайна.

Если  бы его смогла  полюбить женщина,  он  бы  почувствовал,  что  способен

преодолеть  свое ощущение  никчемности. Но этот возможный путь  был для него

закрыт убеждением, что любая женщина, имеющая с ним что-то общее, могла быть

лишь такой же пустой, как и он, и что все, что  он  был способен получить от

женщин  - брал  ли  он  это или  они  давали ему,-могло  быть  лишь таким же

никчемным, как и то вещество, из которого был сделан он сам. Поэтому у любой

женщины, которая не была опустошена  так же, как он, никогда не  было с  ним

ничего общего, а  меньше всего в сексуальном смысле.  Все его Действительные

сексуальные  взаимоотношения с женщинами  были совершенно беспорядочными,  и

посредством  них   он   никогда  не  был  способен  прорваться  сквозь  свою

"заколо-ченность".  С  одной  девушкой,   которую  он  считал  "чистой",  он

поддерживал   незначительные   платонические   взаимоотношения   в   течение

нескольких лет. Но он был  не способен Трансформировать свои взаимоотношения

с этой  девушкой в  нечто большее. Вероятно, он согласился  бы с Киркегором,

прочитай он  его,  что, если бы у него  была вера, он  был женился  на своей

Регине.

     Приходится  спросить, почему ему потребовалось так много времени, чтобы

начать рассказывать об этой дружбе, которая, без сомнения, являлась одним из

самых существенных событий в его жизни и, вполне возможно, не дала ему стать

шизофреником в юношеские  годы. Весьма характерно для Питера (и людей такого

типа), что события в своей жизни  именно такого рода он стремился тщательнее

всего  скрыть  от других, в то время как его ничто  не  сдерживало, когда он

говорил о беспорядочных сексуальных Ц эпизодах  в детстве, о мастурбации и о

садистских сексуальных фантазиях во взрослом возрасте.

     Обсуждение

     Насколько я мог сделать  вывод, Питер никогда  не был "дома" ни в своем

теле, ни  в этом  мире. Он чувствовал  себя неуклюжим,  неловким, нарочитым.

Можно вспомнить  сообщение его дяди о нарцссистке-матери, которая не ласкала

его  и с ним не  играла.  Даже его  физическое присутствие  в мире  едва  ли

признавалось.  "К  нему  относились так,  словно  его не  существовало". Что

касается его самого, он не  только чувствовал себя  неуклюжим и неловким, он

просто ощущал вину "в первую очередь за то, что он вообще есть в этом мире".

     По-видимому, мать смотрела  только  на себя. Она была слепа к нему. Его

не  видели. Не  чистая  случайность,  что  он  стал таким хорошим товарищем,

скорее "матерью", слепой девочке, которая не могла его видеть.  Существовало

множество граней этой дружбы, но один ее важный аспект заключался в том, что

он ощущал  себя вместе с  девочкой в безопасности, поскольку он ее  видел, а

она его нет;

     более того -она отчаянно в нем нуждалась: он был ее глазами; и, конечно

же, он мог позволить жалеть ее так, как он не мог  жалеть мать. Эта девочка,

сторожевые собаки, собаки в питомнике  были единственными живыми существами,

по  отношению к  которым  он  мог  проявить и  от которых  он  мог  получить

спонтанную любовь.

     Почти  со всеми  людьми он пускал в ход систему ложного "я", основанную

на угождении их желаниям  и притязаниям  в отношении него. Пока он продолжал

этим заниматься, он начинал все больше и  больше ненавидеть других и  самого

себя. Пока его ощущение того, что собственно принадлежало его истинному "я",

все  больше и больше сужалось, это "я" начинало чувствовать себя все более и

более ранимым,  а он становился все более и более  напуган  тем, что  другие

люди смогут проникнуть сквозь его фальшивую личность  в святая  святых  -его

тайные фантазии и мысли.

     Он  был  способен  продолжать,  внешне  нормальным  образом,  обдуманно

использовать два метода, которые он назвал "разобщение" и "отцепление".  Под

разобщением  он  подразумевал увеличение  экзистенциальной  дистанции  между

своим "я" и миром.  Под отцеплением он понимал разрыв любых  взаимоотношений

между  своим  истинным "я" и своим  отвергнутым ложным "я". По существу, эти

методы  должны были  предотвращать разоблачения и имели множество вариантов.

Например,  когда он  находил дома  или  среди знакомых,  он чувствовал  себя

неловко, пока  не подбирал себе какую-нибудь  роль, которая  не  являлась им

самим  и  которую он  ощущал как подходящую  личину. Затем  он  мог, по  его

словам, "отцепить" свое "я" от  своих поступков и действовать спокойно, безо

всяких   тревог.   Однако   по   различным    причинам   это   не   являлось

удовлетворительным  разрешением его затруднений. Если он последовательно был

не  способен  в течение длительного промежутка времени вкладывать в поступки

свое "я", он  ощущал с возрастающей  силой  ложность своей жизни, отсутствие

желания что-либо делать,  неизменное  чувство скуки. Более  того,  защита не

была  "рассчитана на дураков", поскольку время от времени охрана  засыпала и

он ощущал взгляд или замечание, проникавшее в сердцевину его "я".

     Его ощущение нахождения "в опасности" из-за взгляда  других стало более

навязчивым,  и  его  не  так  легко  было  нейтрализовать  с помощью  приема

непозволения им видеть его "я". Временами  он чувствовал -и имел трудности в

устранении этого впечатления,-что они видели насквозь его притворство.

     Его озабоченность собственной видимостью,  как я считаю,  была попыткой

возмещения подспудного  чувства, что он -никто (не имеет тела). Существовало

первичное несоответствие в реальности  его собственного  переживания  самого

себя  как воплощенного, и именно отсюда  проистекала его озабоченность своим

телом-для-других, то  есть  телом  видимым, слышимым,  обоняемым и осязаемым

другим  человеком.  Неважно,  насколько  мучительно  было  для   него  такое

осознание  "я", оно неизбежно  возникало из того факта, что переживания  его

собственного  тела были настолько  отцеплены  от его "я", что он нуждался  в

осознании  себя как  реального объекта для других, чтобы  уверить себя таким

обходным путем в том, что он обладает материальным существованием.

     Кроме  того, его заблуждение  относительно исходящего  от  него  запаха

также становилось труднее поколебать.

     Однако  он  обнаружил  еще один  способ  подлаживания  к  своим  особым

тревогам, который  имел прямо противоположные выгоды и  невыгоды. Он мог, по

его ощущениям, быть самим собой с  другими, если они ничего о нем ве  знали.

Однако это  являлось требованием, которое  необходимо  было точно выполнять.

Это означало, что ему  пришлось  отправиться в другую  часть страны,  где он

быд,  "чужим". Он ездил  с места  на  место,  никогда  не останавливаясь  на

достаточно долгий  срок, чтобы его не узнали, каждый раз под другим  именем.

При  таких  условиях  он мог  быть  (почти)  счастлив -в  течение  какого-то

времени.  Он был "свободен"  и  мог  стать "спонтанным".  Он  мог даже иметь

сексуальные отношения с девушками. Он не был "застенчивым", и у него не было

"идей отношения".  Они больше не  возникали, поскольку внутреннее отщепление

его  "я"  от  тела  было уже необязательно.  Он  мог  бы  стать  воплощенной

личностью, если  бы действительно был инкогнито. Однако, если  его узнавали,

ему приходилось возвращаться в развоплощенное состояние.

     Фантазия  об  анониме,  или  инкогнито,  или  чужестранце  чужом  краю,

реализованная им, обычна  у людей с идеями отношения. Они ощущают, что, если

бы они смогли  убежать от своих коллег  или  покинуть  город  и  начать  все

заново, все было  бы в порядке. Они зачастую решают переходить  с  работы на

работу или переезжать  с места  на место.  В течение короткого времени такая

защита действует, но она  может существовать,  лишь пока они анонимны: очень

трудно не  быть "обнаруженным". И они обязаны  становиться подозрительными и

осторожными,  как  лазутчики на вражеской территории,  из-за того что другие

якобы пытаются "подловить их" и "заставить их раскрыться"*.

     Питер, например, не решался даже в чужом городе пойти в парикмахерскую.

Его тревога  по  поводу парикмахерской  не была в  первую очередь выражением

страха  кастрации,  во всяком случае  в  привычном  смысле данного  термина.

Скорее  он  беспокоился,  что придется отвечать  на  вопросы о  самом  себе,

которые  может задать парикмахер, какими  бы  "невинными" они  ни оказались,

например: "Вы любите футбол?",  "Что вы думаете о том парне, который выиграл

семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов?" и т. п. В кресле парикмахера он был

пойман:  для  него  это была кошмарная ситуация, при  которой, снимая  с его

головы   волосы,   с  него  снимут  и   анонимность,   когда  ему   придется

скомпрометировать себя,  на мгновение влипнув во что-нибудь определенное. "В

то время как люди обычно говорят, чю они  приехали из того или иного  места,

или работают гам-то  или  там-то, или знают  того-то и того-то,  я  пытаюсь,

насколько возможно, не дать знать, откуда я, чем занимаюсь

     и кого знаю..."

     Сходным  образом  он  был  не  способен  записаться  в  одну  публичную

библиотеку, чтобы иметь один  билет на свое собственное имя. Вместо этого он

брал книги  в различных библиотеках по всему городу, и в каждом читательском

билете  стояло вымышленное  имя  и  подложный  адрес.  Если он  считал,  что

библиотекарь начинает  его "распознавать", он больше  в  эту  библиотеку  не

возвращался.

     *Я не предполагаю, что все идеи отношения должны пониматься именно так.

     Хотя такую защиту трудно  держать, поскольку она  в  самом деле требует

столько же усилий, умения  и  бдительности, сколько необходимо  лазутчику на

вражеской территории, пока Питер мог чувствовать, что он не "обнаружен" и не

"распознан",  этот  метод   избавлял   его  от  необходимости  в  постоянных

"отцплениях"  и "разобщениях". Но  он  требовал  постоянной настороженности,

поскольку Питер никогда не мог выйти из опасной зоны. Однако на этой  стадии

его  ситуация, хотя и  трудная,  не была отчаянной.  Конечно, она  сделалась

критической,  поскольку  шизоидная  система  защиты,  которая  являлась  его

"модусом вивенди",  попыткой  найти какой-нибудь подходящий  способ жизни  в

мире, стала интенциональным проектом  самоуничтожения. Именно  тогда,  когда

это произошло, его далеко не крепкое  душевное  здоровье  прошло критическую

точку и начался психоз.

     Истинная и ложная вина

     Теперь мы должны более  пристально  рассмотреть  чувство вины, которому

был  подвержен  Питер, и  его  последствия.  Мы  помним,  что  он не  только

чувствовал себя неуклюжим  и неловким,  но  просто  ощущал  вину  "в  первую

очередь за то, что он есть в этом мире". На таком уровне его чувство вины не

было привязано к чему-то, что он  думал или делал; он ощущал, что у него нет

права   занимать  пространство.   Не  только  это  -у   него  было   глубоко

укоренившееся убеждение,  что  вещество, из которого он  сделан, гнилое. Его

фантазии  об  анальном  половом  акте  и  производстве детей,  сделанных  из

испражнений,  являлись  выражениями  этого   убеждения.  Подробности   таких

фантазий  нас  сейчас  не  интересуют,  разве  что  постольку, поскольку они

содействуют апперцепции его "я" как сделанного из  навоза и помета. Если его

отец называл его "здоровенным  мешком  с  мукой",  то  он сам пошел  гораздо

дальше. Будучи убежденным, что он -никчемный мешок с дерьмом,  он чувствовал

вину за то, что казался другим чем-то ценным.

     Он чувствовал себя дурным из-за  мастурбации. Однако  затруднения с его

чувством вины, по-моему, объясняются с помощью любопытной подробности: когда

он  бросил мастурбировать,  его  ощущение никчемности усилилось, а  когда он

начал  ничего не делать и быть  никем, его запах  стал невыносимым.  Как  он

позднее сказал о своем запахе, "это более или менее мое уважение к себе; это

действительно форма  самоотвращения". Он, так сказать,  столь сильно вонял у

себя в ноздрях, что едва мог

     это вынести.

     В  сущности, у него было два полностью антитетических и противоположных

источника  вины:  один  побуждал  его к жизни,  другой  -к смерти. Один  был

созидательным, другой - разрушительным. Чувства, которые они  вызывали, были

различны,  но  оба мучительны. Если он  делал  что-то, являвшееся выражением

самоутверждения, бытия ценной и достойной личности, ему думалось: "Это обман

и, притворство;  ты  никчемен".  Однако,  если  он  настаивал и  отказывался

одобрить  этот   ложный  совет  совести,   он   не  чувствовал   себя  столь

опустошенным, нереальным или мертвым, и он не пахнул столь скверно. С другой

стороны, если он решительно пытался быть  ничем,  он  по-прежнему чувствовал

себя притворщиком и обманщиком; он по-прежнему испытывал чувство тревоги;  и

он так же  принудительно  осознавал свое тело, как  объект восприятия других

людей.

     Наихудшим итогом всех попыток  быть ничем стала мертвенность,  объявшая

все  его  существование.  Эта  мертвенность   пропитывала   переживание  его

"отцепленного "я"", переживание его тела и восприятие  "разобщенного"  мира.

Все начало  останавливаться.  Мир стал терять ту реальность, которую он имел

для  него,  и   ему  было  трудно  вообразить,  что  у  него  есть  какое-то

существование-для-других. Хуже того, он начал чувствовать себя "мертвым". Из

его последующего  описания этого чувства можно увидеть, что оно  включало  в

себя  потерю  ощущения  реальности  и жизненности  тела.  Сердцевиной  этого

чувства   было   отсутствие   переживания   своего   тела    как   реального

объекта-для-других.  Он  начинал   существовать   лишь   для   самого   себя

(невыносимо)  и  прекращал ощущать, что  обладает  каким-то существованием в

глазах мира.

     Кажется вероятным, что  во всем этом он боролся с первичным разрывом  в

двумерном переживании самого себя, которого обращение родителей или, точнее,

неумение обращаться, его лишило.  Его вынужденная озабоченность (которую  он

ощущал  как крайне неприятную) своей  осязаемостью, обоняемостью и т. п. для

других -это отчаянная попытка сохранить то самое измерение живого тела:

     оно   обладает  бытием-для-других.  Но   ему  приходилось  "накачивать"

ощущение  этого  измерения  для  своего  тела  вторичными,  искусственными и

принудительными способами. Это измерение его переживания не было установлено

в  первичном смысле, исходя из изначальной ситуации в детстве, и  разрыв был

заполнен не каким-то более поздним развитием чувства любви и уважения к нему

как  к   личности,  а   ощущением,  что   практически   всякая  любовь  есть

замаскированное преследование, поскольку она нацелена превратить его  в вещь

для другого -в перо на шляпе его школьного учителя, как он это выразил.

     Однако, хотя данный пациент имел трудности в школе и на работе, хотя он

ощущал,  что в школе был притворщиком  и обманщиком, а  в конторе  испытывал

панику, намного  более детально  он  сам начал обдуманно культивировать этот

раскол в  своем бытии,  так  что его состояние стало угрожающим. Он говорил,

что пытался "разобщиться со всем", и это было правдой;  а к этому он добавил

свой   метод  "отпепления".  С  помощью  него  он   пытался  разрубить  узы,

связывающие вместе различные аспекты  его бытия. В частности,  он пытался не

быть "в" своем действии  или выражении  -не  быть тем, что он делает. Видно,

что здесь он играл на переходном положении телесных действий и выразительных

средств между человеком и миром. Теперь  он попытался  сказать: "То во  мне,

что может быть объектом-для-других, не есть я".

     Тело  явно  занимает двусмысленное переходное  положение между "мной" и

миром. С одной стороны, оно является  сердцевиной и центром моего  мира, а с

другой - оно есть объект в мире других. Питер пытался отцепить себя от всего

в  себе,  что  могло  быть воспринято  кем-нибудь  еще.  Вдобавок  к попытке

отвергнуть всю констелляцию установок, притязаний, действий и т. п., которая

увеличилась  при  угождении миру  и  которую он теперь старался отцепить  от

своего внутреннего "я", он стал стремиться  свести все свое бытие к небытию:

он начал,  как только мог  систематично, становиться ничем. К убеждению, что

он - никто, что он - ничто, добавилось такое ощущение честности этого факта:

быть  ничем.  Он чувствовал, что,  если он был никем,  ему  и  следует стать

никем. Анонимное бытие является одним из способов магического перевода этого

убеждения на язык факта. Когда он  бросил  работу,  он разъезжал по  стране,

постоянно находясь в движении. Место его  проживания -нигде.  Он ехал откуда

угодно  куда угодно;  у  него не было прошлого, не было будущего. У  него не

было имущества,  не было друзей. Будучи ничем,  не зная никого, не известный

никому, он создавал условия, облегчавшие ему веру в то, что он никто.

     Грех Онана при проливании своего семени на землю состоял в том, что тем

самым он расточал свою производительную силу  и творческую способность. Вина

Питера, как он позднее  это выразил,  заключалась  не  просто  в том, что он

мастурбировал и  фантазировал на  садистские темы, но  в  том,  что  не имел

смелости делать с другими  то, что  делал  с  ними в  фантазиях. И  когда он

попытался  (до некоторой  степени  успешно)  обуздать,  если  уж  не  совсем

подавить, свои фантазии, его вина  стала состоять не  в том, что у него были

такие фантазии, а в том, что он их подавляет. Когда он начал превращать себя

в ничто, его вина была не только в том,  что у него не было права делать все

то, что  мог делать обычный человек,  а в том, что у  пего не  было смелости

делать это  снова  и снова вопреки и назло своей совести, которая стремилась

сказать ему, что все  сделанное  в этой жизни  среди людей неправильно.  Его

вина заключалась  в одобрении собственным решением ощущения, что у него  нет

права на жизнь, и в закрытии себе доступа к возможностям этой жизни.

     То  есть он  ощущал вину не столько  за свои вожделения, побуждения или

порывы сами по себе, но  потому, что у него не было смелости стать  реальной

личностью,  делая реальные вещи с  реальными людьми в реальности. Он  ощущал

вину не просто  за свои  желания, но за то, что они остались лишь желаниями.

Его  чувство   опустошенности   проистекало  из  того  факта,   что  желания

выполнялись только  в  фантазиях, а не в  реальности.  Мастурбация  являлась

действием, в котором par excellence он замещал бесплодными взаимоотношениями

с фантомами  фантазии творческие взаимоотношения с реальными людьми.  Вместо

возможной вины,  которая  могла  бы возникнуть из реального желания реальной

личности, он ощущал вину за то, что его желания были лишь фантастическими.

     Вина  есть  зов  Бытия  для  себя  в  безмолвии,   говорит   Хайдеггер.

Аутентичной виной  Питера можно назвать  вину  за то,  что  он капитулировал

перед неаутентичной в и н о и, и за то, что сделал целью своей жизни не быть

самим собой.

     Однако  у  данного  пациента  наблюдалось  к  тому  же  разделение  его

внутреннего  "я",  упомянутое  выше. С первых дней детства  его преследовало

ощущение бытия  никем, и  теперь  он  неумолимо был склонен создать условия,

под- твердившие бы это чувство. Но в то же самое время он ощущал себя кем-то

очень особым, посланным Богом  на эту землю с особой  миссией и целью. Такое

пустое  всесилие и ощущение посланничества пугали его, и он отвергал их  как

"своего рода безумное  чувство". Он ощущал, что,  если станет потворствовать

этому чувству, это проложит путь, по выражению Эмпсона, "к сумасшедшему дому

и всему, что  там".  Однако  суровое  наказание  было  взыскано  с  него  за

потворство альтернативному чувству. Поскольку он пытался быть никем, не живя

в  своем теле  и  посредством  него,  его  тело,  в некотором  смысле, стало

мертвым.

     Поэтому, когда он  бросил притворяться, оно заставило обратить  на себя

внимание  как нечто прокисшее,  протухшее  и  разлагающееся -в  сущности, не

живое, мертвое. Он отделил  себя  от тела  психическим барьером,  и как  его

невоплощенное  "я",  так  и  его  "отцепленное"  тело  развили  некую  форму

экзистенциальной гангрены.

     Одно из его последних замечаний выражает суть вопроса в двух словах:

     "В некотором смысле я  был  мертв. Я отрезал  себя  от других  людей  и

закрылся в себе. И я мог видеть, что в некотором смысле становишься мертвым,

когда  это делаешь. Нужно жить в мире вместе с другими людьми. Если же  нет,

внутри что-то умирает. Это звучит глупо.  Я по-настоящему не  понимаю этого,

но нечто похожее, видимо, происходит. Это странно".