Часть вторая. - Сон ведьмы - Флоринда Доннер

Я ожидала громких стуков и скрипов, которые оглашали по утрам весь дом каждый четверг, когда Канделярия начинала переставлять тяжелую мебель в гостиной. Шума не было и, подумав, уж не снится ли мне это во сне, я пошла по темному коридору в ее комнату.

Лучи солнечного света проникали сквозь щели в деревянных ставнях, открывающих два окна на улицу. Обеденный стол с шестью стульями, черный диван, обитое кресло, зеркальный кофейный столик и даже вставленные в рамы эстампы пасторальных ландшафтов и сцен корриды — все было на тех местах, куда их расставила Канделярия в прошлый четверг.

Я вышла во двор, где за кустами заметила Канделярию. Ее жесткие, курчавые, выкрашенные в красный цвет волосы были причесаны и украшены красивыми гребнями. Мерцающие зеленые кольца болтались в мочках ушей. Губы и ногти отливали глянцем и соответствовали цвету ее яркого ситцевого платья. Глаза почти скрывали веки. Это придавало ей мечтательный вид, который, однако, расходился с ее угловатыми чертами и решительными, почти резкими манерами.

— Зачем ты так рано поднялась, Музия? — спросила Канделярия.

Поднявшись, она поправила свою широкую юбку и низкий лиф, который открывал ее пышную грудь.

— Я не услышала, как ты двигаешь мебель, — сказала я, — может, ты забыла?

Не ответив, она заторопилась на кухню; ее свободные сандалии засверкали пятками, словно она бежала стометровку, — я сегодня ни с чем не справляюсь, — заявила она, остановившись на миг, чтобы всунуть ногу в свалившуюся сандалию.

— Я уверена, ты успеешь сделать все, — сказала я, — хочешь, я помогу тебе? — я разожгла дрова в печи и села за стол, посмотрев на часы, — всего семь тридцать, — отметила я, — ты отстаешь всего на полчаса.

В отличие от доньи Мерседес, которая была совершенно безразлична к любому распорядку, Канделярия делила свой день на дела, точно выверенные по времени. Для того, чтобы завтракать в одиночестве, она садилась за стол ровно в семь. В восьмом часу она натирала полы и вытирала пыль с мебели.

Ее высокий рост позволял ей, вытянув руки, доставать паутину в углах и пыль на притолоке. К одиннадцати часам у нас на плите уже кипел горшок с супом.

Как только это было выполнено, она начинала ухаживать за своими цветами. Поливая их, она начинала обходить патио, а затем двор, одаривая любовной заботой каждое растение. Ровно в два часа она принималась за стирку, даже если стирать надо было только одно полотенце. Погладив белье, она читала иллюстрированные романы. Вечером вырезала картинки из журналов и наклеивала их в фотоальбомы.

— Прошлой ночью здесь был крестный отец Элио, — прошептала она, — донья Мерседес и я проговорили с ним до рассвета, — она потянулась за ступкой и начала мешать белое тесто для маисовых лепешек, которые мы обычно ели за завтраком, — ему, наверное, лет восемьдесят. Он все еще не может прийти в себя после смерти Элио. Лукас Нунец обвиняет себя в смерти юноши.

— Кто такой Элио? — спросила я.

— Сын доньи Мерседес, — ответила тихо Канделярия, делая из теста круглые лепешки, — ему было всего восемнадцать, когда он трагически скончался. Это было давно, — она зачесала прядь волос за ухо, а затем добавила: — лучше не говори ей, что я рассказала тебе, что у нее был сын.

Она положила лепешки на жаровню и повернулась ко мне с дьявольской улыбкой на устах, — ты не веришь мне, а? — спросила она и тут же удержала меня от ответа, — сейчас я сосредоточусь на кофе. Ты же знаешь, как злится донья Мерседес, если он недостаточно крепок и сладок.

Я подозрительно посмотрела на Канделярию. У нее была привычка рассказывать мне необычайные истории о целителях, к примеру про то, как донья Мерседес была схвачена десантом нацистов во время второй мировой войны и находилась в плену на подводной лодке, — она лжет, — однажды сообщила мне по секрету донья Мерседес, — и даже, говоря тебе правду, она так ее преувеличивает, что та становится ничем не лучше лжи.

Канделярия, совершенно не заботясь о моих подозрениях, вытерла лицо передником, который она обвязала вокруг шеи. Затем быстрым и резким движением она повернулась и выбежала из кухни, — следи за лепешками, — крикнула она из коридора, — я сегодня ни с чем не могу справиться.

Несмотря на шум передвигаемой мебели, который в этот четверг был громче, чем обычно, так как Канделярия спешила, Мерседес Перальта проснулась только в полдень.

Она нерешительно остановилась у дверей своей комнаты и прищурила глаза от яркого света. Постояв секунду, опираясь о косяк двери, она рискнула выйти в коридор.

Я бросилась к ней, взяла ее за руку, отвела на кухню. Ее глаза покраснели, она нахмурила брови и печально поджала свой рот. Меня заинтересовало, спит ли она ночами. Всегда могло оказаться, что Канделярия говорит правду.

По-видимому чем-то озабоченная, она критически осмотрела тарелку с лепешками и, не взяв ни одной, отломила два банана от грозди, висевшей на одном из стропил. Очистив их и насадив на щепку, она элегантно их съела.

— Канделярия хочет, чтобы ты повидала ее родителей, — сказала она, деликатно вытирая уголки рта, — они живут на холме, недалеко от плотины.

Прежде чем я успела сказать, что буду от этого в восторге, в кухню ворвалась Канделярия, — ты полюбишь мою маму, — убедительно заявила она, — она такая же маленькая и худая, как ты, и ест тоже целый день.

Я как-то не представляла себе, что у Канделярии есть мать. С восхитительными улыбками обе женщины слушали мои разъяснения о том, что я думаю об этом. Я уверяла их, что причисляю некоторых людей, так сказать, к "безматеринскому" типу, причем с этим никак не связан ни возраст, ни их взгляды, но какое-то неуловимое качество, которое я не могла вполне объяснить.

Больше всего Мерседес Перальта была восхищена пояснением того, что оно не может создать какого-либо чувства. Она задумчиво смаковала кофе, затем посмотрела на меня.

— Может ты думаешь, что я родила себя сама? — спросила она. Донья закрыла свои глаза и сморщила рот, затем задвигала губами, как если бы сосала грудь, — или ты считаешь, что я вылупилась из яйца?

Она взглянула на Канделярию и серьезным тоном произнесла: — Музия совершенно права. Она хотела сказать, что ведьмы очень мало привязаны к своим родителям и детям. Однако они любят их со всей своей силой, когда стоят лицом к лицу с ними, и никогда, если те повернулись к ним спиной.

Мне стало интересно, боится ли Канделярия того, что я вспомню об Элио. Она отошла за спину доньи Мерседес и делала мне оттуда отчаянные жесты хранить молчание.

Донья Мерседес, будто прочитав наши мысли, посмотрела сначала на меня, а затем на Канделярию. Вздохнув, она обхватила руками свою кружку и выпила остатки кофе.

— Элио было всего несколько дней, когда его мать, моя сестра, умерла, — сказала она, посмотрев на меня, — я обожала его. Я любила его, как будто он был моим собственным ребенком, — она слабо улыбнулась и после короткой паузы продолжила свой рассказ об Элио. Она сказала, что никто не мог бы назвать его красивым. У него был широкий чувственный рот, плоский нос с большими ноздрями и дикие курчавые волосы. Но то, что делало его неотразимым одинаково и в юные годы, и с возрастом, так это его огромные черные и блестящие глаза, которые сияли от счастья и полного благополучия.

Донья Мерседес долго рассказывала об эксцентричных наклонностях Элио.

Хотя он и стал целителем подобно ей самой, он редко тратил время на мысли о лечении. Он был слишком занят встречами и проводами любви. В течение дня он беседовал с молодыми женщинами и девушками, которые приходили повидаться с ним. Вечером, с гитарой в руках, он пел серенады своим покровительницам. Еле живой, он возвращался домой только на рассвете.

Правда, бывали случаи, когда ему не везло в его любовных затеях. Тогда он приходил рано и развлекал ее остроумным пересказом своих неудач и успехов.

Я с нездоровым любопытством стала ожидать рассказа о его трагической смерти. И почувствовала разочарование, когда она взглянула на Канделярию и прошептала: — иди и принеси мой жакет. Ветер дует как раз с тех холмов, где живут твои родичи, — она встала и, опираясь на мою руку, прошла во двор, — сегодня Канделярия удивлена тобой, — по секрету сообщила она мне.

— У нее полным-полно восхитительных причуд. Если бы ты знала хотя бы половину из них, ты, вероятно, упала бы в обморок от потрясения, — донья Мерседес засмеялась легко, как ребенок, скрывающий чей-то секрет.

Смех, хриплые голоса и звуки музыки из игрального автомата вырывались из небольших ресторанов и баров, которые в ряд выстроились на улице, ведущей из Курмины. За заправочной станцией на обочинах дороги появились крупные деревья. Переплетая свои ветви в форме арок, они создавали неестественную картину, возможную, казалось бы, только во сне.

Мы проезжали мимо одиноких лачуг, сделанных из тростника и обмазанных илом. Все они имели узкую дверь, несколько окон и соломенную крышу.

Некоторые из них были побелены, другие сохраняли грязно-песочный цвет. Под крышами, в непригодных более горшках и консервных банках, висели цветы, большей частью герань. Величавые деревья, пылающие золотым и кроваво-красным цветением, затемняли тщательно убранные дворы, где женщины стирали белье в пластмассовых тазах или развешивали его на кустах для просушки. Некоторые приветствовали нас улыбками, другие — еле заметным кивком головы. Дважды мы останавливались у придорожных лотков, где дети продавали фрукты и овощи со своих огородов.

Канделярия, усевшись на заднем сидении моего джипа, указывала мне направление. Мы проехали скопление хижин на окраине небольшого городка и через минуту очутились в полосе тумана. Он был так плотен, что я едва могла видеть конец капота машины.

— О, господи, — начала молиться Канделярия, — спустись и помоги нам выбраться из этого дьявольского тумана. Прошу тебя, Святая Мария, матерь божья, приди и защити нас. Блаженный святой Антоний, милосердная святая Тереза, божественный дух святой, поспешите к нам на помощь.

— Лучше брось это, Канделярия, — вмешалась донья Мерседес, — что, если святые на самом деле услышат тебя и ответят на твою мольбу? Как мы разместим их всех в этой машине?

Канделярия рассмеялась и тут же запела песню. Снова и снова она повторяла несколько первых фраз арии из итальянской оперы.

— Тебе нравится? — спросила она меня, поймав в зеркале заднего обзора мой удивленный взгляд, — этому меня научил мой отец. Он итальянец. Ему нравится опера, и он учил меня ариям Верди, Пуччини и прочих.

Я взглянула на донью Мерседес, ища подтверждения, но она спала, откинувшись на сидении.

— Это правда, — настаивала Канделярия, затем она пропела еще несколько строк из другой оперы.

— Как, ты их знаешь? — спросила она после того, как я правильно угадала названия опер, отрывки из которых она напевала, — твой папа тоже был итальянцем?

— Нет, — засмеялась я, — он немец. На самом деле я ничего не смыслю в опере, — призналась я, — единственно, что в меня пытались вдолбить — это то, что Бетховен почти полубог. Каждое воскресенье, покуда я жила дома, мой отец играл симфонии Бетховена.

Туман поднялся так же быстро, как и появился, открывая цепь за цепью голубоватые горные пики. Казалось, что они протянулись в бесконечность, поперек пустоты воздуха и света. Следуя указаниям Канделярии, я свернула на узкую грунтовую дорогу, ширины которой едва хватило для моего джипа.

— Это здесь, — взволнованно закричала она, указывая на двухэтажный дом в конце улочки. Побеленные стены пожелтели от времени, а красная черепица посерела и обросла мхом. Я остановилась, и мы вышли из машины.

В окне второго этажа показался старик, одетый в потертую майку. Он махнул нам рукой, затем исчез, и его громкий возбужденный голос зазвенел в тишине дома: — Рорэма! Ведьмы прикатили!

Едва мы дошли до парадной двери, как маленькая морщинистая женщина выбежала приветствовать нас. Улыбаясь, она обняла Канделярию, а затем и донью Мерседес.

— Это моя мать, — гордо сказала Канделярия, — ее зовут Рорэма.

После некоторых колебаний Рорэма обняла и меня. Она была одета в длинное черное платье. Удивительны были ее черные густые волосы и блестящие глаза птицы. Она провела нас через темный вестибюль, где неяркий огонек освещал образ святого Иосифа, и, сияя от удовольствия, пригласила следовать за собой на широкую галерею, окружавшую внутреннее патио.

Лимонные деревья бросали приятную тень в открытую гостиную и просторную кухню.

Мерседес Перальта шепнула что-то Рорэме и пошла по коридору в заднюю часть дома.

На миг я нерешительно остановилась, затем вместе с Канделярией и ее матерью поднялась по каменной лестнице на второй этаж, пройдя ряд спален, выходящих на широкий балкон, который протянулся на всю длину патио.

— Сколько у вас еще детей? — спросила я, когда мы прошли пятую дверь.

— У меня есть только Канделярия, — жесткие морщинки на лице Рорэмы стали еще резче, когда она улыбнулась: — но внучка из Каркаса часто приезжает сюда провести свой отпуск.

Ошеломленная, я повернулась к Канделярии и посмотрела в ее черные внимательные глаза, в которых едва различались озорные огоньки, — я не знала, что у тебя есть ребенок, — сказала я, заинтригованная мыслью, знает ли об этом донья Мерседес. И все же было какое-то разочарование.

— Как же я могу иметь ребенка? — возмущенно сказала Канделярия, — я девушка.

Я расхохоталась. Ее заявление означало, что она не только незамужняя, но и девственна до сих пор. Надменное выражение на ее лице не оставляло сомнения, что она очень гордится этим фактом.

Канделярия перегнулась через перила, затем повернулась и взглянула на меня, — я никогда не говорила тебе, что у меня есть брат. Вернее, он мне брат лишь наполовину. Он намного старше меня и родился в Италии. Как и мой отец, он приехал в Венесуэлу в поисках счастья. Сейчас он богат и владеет строительной компанией.

Рорэма утвердительно кивнула головой, — у ее полубрата восемь детей.

Они любят проводить лето здесь, с нами, — добавила она.

Внезапно сменив настроение, Канделярия рассмеялась и нежно обняла свою мать, — вообрази! — воскликнула она, — музия не могла представить себе, что у меня есть мать, — с проказливой улыбкой она добавила: — и что еще хуже — она не верит, что у меня есть итальянский папа!

Немедленно одна из дверей спальных комнат открылась и старый мужчина, которого я видела в окне, вышел на балкон. Довольно низкорослый, с резкими угловатыми чертами, он сильно походил на Канделярию. Старик, видно, одевался в спешке. Его рубашка была застегнута косо, кожаный ремень выскочил из петли, а шнурки на ботинках были развязаны. Он обнял Канделярию.

— Гвидо Микони, — представился он и извинился, что не встретил нас у двери, — малышкой Канделярия была такой же симпатичной, как и Рорэма, — сказал он, удерживая свою дочь в жарких объятиях, — но повзрослев, она стала точной копией меня.

Очевидно разделяя какую-то общую шутку, они весело захохотали. Сделав утвердительный кивок, Рорэма взглянула на мужа и дочь с восхищением. Она взяла меня под руку и повела на первый этаж, — пойдем, присоединимся к донье Мерседес, — продолжала она.

Громадный двор был обнесен колючей изгородью. В самом дальнем конце стояла открытая хибара с соломенной крышей. В гамаке, привязанном к поперечным балкам хибары, сидела Мерседес Перальта. Она с наслаждением пробовала самодельный сыр Рорэмы.

Гвидо Микони нерешительно встал перед доньей Мерседес; казалось, он не знал, пожать ли ей руку или обнять ее. Она улыбнулась ему, и он заключил ее в объятия.

Мы все расположились вокруг гамака, а Рорэма села рядом с Мерседес Перальтой. Она задавала ей вопросы обо мне, а донья Мерседес отвечала на них так, как будто меня здесь не было вообще.

Некоторое время я слушала их беседу, но вскоре жара, неподвижность воздуха, голоса женщин и Гвидо Микони перемешались, я слабо хихикнула и опустилась на землю. Должно быть, меня одолел сон. Спустя некоторое время донья Мерседес разбудила меня и отослала к Канделярии, помогать ей готовить обед. Я и не заметила, что Канделярия и ее отец уже покинули нас.

В глубине дома, с одной из спален, густой спокойный голос шептал заклинания. Испугавшись, что Канделярия развлекает отца моими магнитофонными записями целительных сессий, я заторопилась на верхний этаж. В прошлый раз, прослушивая записи, она полностью стерла целую кассету, нажав не ту кнопку.

Я резко остановилась у полуоткрытой двери. Затаив дыхание, я следила за тем, как Канделярия массирует своему отцу спину и плечи, тихо напевая заклинания. И что-то было в этом — сосредоточенные и, тем не менее, красивые движения рук — что напоминало мне Мерседес Перальту. Мне стало ясно, что Канделярия тоже была целительницей.

Вскоре, окончив массаж, она повернулась ко мне. Забавные искорки горели в ее глазах, — донья Мерседес уже рассказала тебе обо мне? — интонации ее голоса были до странности нежными, я никогда прежде не слышала такого от нее, — она говорит, что я родилась ведьмой.

В моем мозгу закружилось такое множество вопросов, что я просто не знала, с чего начать.

Канделярия, поняв мое замешательство, пожала плечами, не зная, чем мне помочь.

— Пойдем готовить обед, — предложил Гвидо Микони, спускаясь по ступенькам.

Мы с Канделярией последовали за ним. Внезапно он повернулся ко мне лицом, — мерседес Перальта права, — сказал он, затем склонил голову и пристально осмотрел пятнистую тень от агавы, отброшенную солнцем на кирпичи патио. Некоторое время он стоял, встряхивая головой, словно не знал, что ему говорить и делать дальше.

Он вновь взглянул на меня, и слабо улыбнувшись, начал расхаживать по патио, его руки слегка задевали цветы и листву, его взгляд был рассеян.

— Это необычная история, — обратился он ко мне взволнованным голосом, в котором явно чувствовался его итальянский акцент, — канделярия говорит, что донья Мерседес хочет, чтобы я рассказал ее тебе. Ты же знаешь, что тебе здесь рады. Я надеюсь, ты будешь приезжать к нам почаще и мы сможем беседовать друг с другом.

Я была в полном недоумении. Надеясь получить какое-нибудь объяснение, я взглянула на Канделярию.

— Мне кажется, я знаю, что хочет сделать с тобой донья Мерседес, — сказала Канделярия, — взяв мою руку, она повела меня на кухню, — ее судьба похожа на твою, но она не может передать тебе свою тень, так как она предназначена для одного человека и будет отдана мне.

— О чем ты говоришь? — спросила я.

— Я ведьма, — ответила она, — и я иду по стопам доньи Мерседес. Лишь следуя по стопам духовного наставника-целителя, ты сможешь стать целительницей сама. Это — то, что называют соединением, звеном. Донья Мерседес уже говорила тебе, что ведьмы называют это тенью.

— Тени истинны для всех, — продолжала она, — и здесь бывает только один наследник, кто получает реальное знание. Виктор Джулио имел реальное знание об умерщвлении собак и невольно передал его по цепочке Октавио Канту. Поэтому я говорю тебе, что Октавио слишком долго просидел в тени Виктора Джулио, и что донья Мерседес передает мне свою тень. Позволяя обычным людям рассказывать тебе свои истории, она пытается подставить тебя на мгновение под тень всех этих людей, так чтобы ты почувствовала, как вертится колесо случая и как ведьмы помогают этому колесу вращаться.

Я безуспешно пыталась объяснить ей, что ее заявления ввергли меня в глубочайшее замешательство. Она смотрела на меня светлым доверчивым взглядом.

— Когда в дело вмешивается ведьма, мы говорим, что это тень ведьмы вращает колесо случая, — задумчиво сказала она; затем, секунду помолчав, добавила: — история моего отца подойдет тебе, но я не хочу быть с вами, когда он начнет рассказывать тебе ее. Он стесняется меня, поэтому я могу помешать, — она обернулась к своему отцу и засмеялась. Ее смех, как хрустальный взрыв, закружился эхом по всему дому.

***

Проведя ночь без сна, Гвидо Микони сел на кровать и задумался, скоро ли кончится ночь и сколько еще продлится безмятежный сон Рорэмы. На его лице промелькнуло озабоченное выражение, когда он окинул взглядом ее голое тело, темное на фоне белой простыни, ее лицо, скрытое под спутанной массой волос. Он нежно убрал волосы. Она улыбалась. Ее глаза слегка приоткрылись, блеснув между густых, коротких ресниц, но она не проснулась.

Стараясь не разбудить ее, Гвидо Микони поднялся и выглянул в окно.

Почти рассвело. В ответ на пение пьяницы, бредущего по улице, в соседнем дворе залаяла собака. Затем шаги и пение удалились и затихли. Собака заснула.

Гвидо Микони отошел от окна и, присев, достал из-под кровати небольшой чемодан, который там прятал. Ключом, который он носил на цепочке на шее вместе с медальоном девы Марии, он открыл замок и нашарил широкую кожаную сумку, засунутую между сложенной одеждой. Странное чувство, почти предчувствие поколебало его на миг. Он не стал завязывать сумку вокруг талии, как думал раньше. Вместо этого он вытащил из нее тяжелый зеленый браслет и, положив его на подушку рядом с Рорэмой, засунул сумку обратно в чемодан.

Он плотно закрыл свои глаза. Его ум вернул назад тот день, когда он, прельщенный возможностью хорошо заработать, эмигрировал в Венесуэлу почти двадцать лет назад. Тогда ему было всего двадцать шесть лет. Уверенный, что жена и двое детей вскоре присоединятся к нему, первые несколько лет он оставался в Каркасе. Откладывая деньги, он жил в дешевых гостиницах, поближе к строительным объектам, на которых работал. Каждый месяц он посылал часть своих сбережений домой.

Несколько лет спустя он наконец понял, что его жена сюда не приедет.

Он уехал из Каркаса и стал работать на периферии. Письма из дома доходили до него все реже и реже, а затем перестали приходить вообще. Он перестал отсылать деньги, и по примеру многих своих товарищей, начал откладывать жалование и скупать драгоценности. Ему хотелось вернуться в Италию богатым.

— Богатым, — прошептал Гвидо Микони, защелкивая кожаный ремень чемодана. Он задумался, почему это слово не вызывает больше привычного волнения.

Он взглянул на Рорэму, лежащую в постели. Ему уже будет не хватать ее. Воспоминания перенесли его почти на десятилетие, к тому дню, когда он впервые увидел Рорэму во внутреннем дворе своей дешевой гостиницы, где он разогревал на примусе спагетти. У нее были ввалившиеся глаза, и платье, которое она носила, было слишком велико для ее худого маленького тела; ее можно было спутать с одним из тех подростков, которые приходили сюда посмеяться над иностранцами, особенно над итальянскими строительными рабочими.

Но Рорэма приходила сюда не для того, чтобы потешаться над итальянцами. Днем она работала в пансионе, а ночью за несколько монет делила постель с мужчинами. На досаду своим подругам она преданно привязалась к Гвидо и даже отказалась спать с кем-либо еще, не соглашаясь ни на какие деньги. Однако однажды она исчезла. Никто не знал, где ее искать, никто не знал, куда она ушла.

Пять лет спустя он вновь увидел ее. По какому-то необъяснимому капризу, вместо того, чтобы вывести команду к казармам на то место, где они строили фабрику и фармакологическую лабораторию, он поехал на автобусе в город. Здесь на автобусной станции, как будто ожидая его, сидела Рорэма.

Прежде чем он полностью оправился от неожиданности, она позвала маленькую девочку, которая играла неподалеку, — это Канделярия, — заявила она и невинно улыбнулась, — ей четыре года, и она твоя дочь.

Было какое-то безудержное ребячество в ее голосе, в ее выражении лица. Он не смог сдержать смеха. Слабая и тонкая, Рорэма выглядела скорее сестрой, а не матерью ребенка, стоящего рядом с ней.

Канделярия молчаливо смотрела на него. Затаенное выражение ее темных глаз было выражением старого человека. Она была довольно высока для своего возраста. Ее лицо было так серьезно, что его нельзя было назвать детским.

Но оно тут же стало симпатичной детской мордашкой, когда Канделярия вернулась к своей игре. Когда же она посмотрела на него опять, проказливый лучик блеснул в ее глазах, — идем домой, — сказала она, взяв его за руку и потянув за собой.

Не в состоянии сопротивляться твердому давлению ее крошечной ладони, он пошел с ней по главной улице на окраину города. Они остановились перед небольшим домом, окруженным рядами колосьев, по которым волнами перекатывался ветерок. Цементные блоки были неоштукатурены, а рифленые цинковые листы на крыше были закреплены на месте большими камнями.

— Наконец-то Канделярия привела тебя сюда, — заявила Рорэма, принимая у него из рук небольшой чемоданчик, — а я уже почти перестала верить, что она родилась ведьмой, — она позвала его внутрь небольшой передней, которая переходила в широкую комнату, пустую, если не считать трех стульев, расставленных у стен. Ступенькой ниже находилась спальня, разделенная занавеской на две части. В одной из них под окном стояла двуспальная кровать, на которую Рорэма бросила его чемодан. На другом краю комнаты висел гамак, где, по-видимому, спала малышка.

Следуя за Рорэмой, он прошел по короткому коридору на кухню и сел у деревянного стола, который стоял посреди комнаты.

Гвидо Микони взял руки Рорэмы в свои и, как ребенку, начал объяснять, что в город его привела не Канделярия, а плотина, которую будут строить на холмах.

— Нет, это только на поверхности так. Ты пришел, потому что Канделярия привела тебя сюда, — пробормотала Рорэма, — и вот ты гостишь у нас. Не так ли? — видя, что он молчит, она добавила, — Канделярия родилась ведьмой, — круговым взмахом руки Рорэма указала на комнату, дом и двор, — все это принадлежит ей. Ее крестная мать, знаменитая целительница, подарила ей все это, — она снизила голос и зашептала: — но не этого она хотела. Она хотела тебя.

— Меня! — повторил он, встряхнув озадаченно головой. Он никогда не лгал Рорэме о своей семье в Италии, — я верю, что ее крестная мать прекрасная целительница. Но родиться ведьмой! Это чистейший вздор. Ты же знаешь, что когда-нибудь я вернусь к семье, которую оставил.

Непривычная нервная улыбка пробежала по лицу Рорэмы, когда она достала кувшин и поставила на стол изогнутый бокал. Она наполнила его и протянула ему, добавив: — Микони, эта тамариндовая вода была околдована твоей дочерью Канделярией. Если ты выпьешь ее, ты навсегда останешься с нами.

Секунду он колебался, а затем захохотал: — хитрости ведьм — это ерунда и суеверие, — одним долгим глотком он осушил бокал, — это лучший напиток, который я когда-либо пил, — отметил он, протягивая бокал за следующей порцией.

Слабый кашель дочери прервал его воспоминания. Он вышел на цыпочках в другую часть разделенной комнаты и с тревогой склонился над спящей в гамаке Канделярией. Грустная улыбка тронула его губы, когда он посмотрел в ее маленькое лицо, в котором так часто пытался обнаружить сходство с собой. Он ничего не видел. Как ни странно, бывали случаи, когда девочка заставляла его задуматься о своем деде. Здесь не было большого сходства, но скорее настроение, определенный жест, сделанный ребенком, напоминал то, что когда-то пугало его.

У нее была та же самая мягкость животного, что и у старика. Она лечила любого осла, корову, козла, собаку или кошку. Она фактически уговаривала птиц и бабочек садиться на ее вытянутые руки. Его дед имел тот же дар. В маленьком городе Калабрии люди называли его святым.

Было что-то святое или нет в Канделярии, он не слишком в это верил.

Однажды после полудня он нашел ребенка во дворе, лежащей на животе. Ее подбородок упирался в сложенные руки. Она беседовала с болезненным на вид котом, который свернулся калачиком в нескольких дюймах от нее. Кот, казалось, отвечал ей. Он не издавал явных звуков, но короткое пыхтение страшно напоминало смех пожилого человека.

Мгновенно почувствовав его присутствие, и кот, и Канделярия подпрыгнули в воздух, будто какая-то невидимая нить подкинула их. Они приземлились прямо перед ним с жуткими ухмылками на их лицах. Он растерялся; на какой-то миг их черты, казалось, были наложены друг на друга. Он не мог решить, чье лицо кому принадлежит. С того самого дня он понял, почему Рорэма всегда говорила, что Канделярия ведьма, а не святая.

Тихо, чтобы не разбудить ребенка, Гвидо Микони ласкал ее щеку, затем он вышел на цыпочках в небольшую прихожую, слабо освещенную керосиновой лампой. Он потянулся за своим пиджаком, шляпой и туфлями, приготовленными заранее еще вечером, и оделся. Поставив лампу у зеркала, он критически осмотрел свое изображение. Обветренное лицо 46-летнего мужчины, слегка худощавое, было все еще наполнено той неистощимой энергией, которая позволила ему пройти сквозь годы изнурительного труда. Его волосы с прожилками седины были по-прежнему густы, а ясные коричневые глаза ярко блестели под косматыми бровями.

Осторожно, стараясь не наступить на собаку, которая во сне скулила и перебирала ногами, он вышел на улицу. Прислонясь к стене, он подождал, пока его глаза привыкнут к темноте. Вздохнув, он проводил взглядом ранних тружеников, идущих на работу. Они словно призраки скользили в пустоте предрассветной тьмы.

Вместо того, чтобы пойти на южный конец города, где строителей плотины ожидал грузовик, Микони направился на рыночную площадь. Там останавливался автобус на Каркас. Слабый свет внутри автобуса очерчивал фигуры нескольких пассажиров, дремавших на своих местах. Он прошел в самый конец и, поднимая чемодан на багажную полку, увидел тень через грязное стекло автобуса. Черная и огромная, она стояла напротив белой церковной стены. Он не знал, что заставило его подумать о ведьме. И хотя он не был верующим, его губы тихо зашептали молитву. Тень растворилась в слабом облаке дыма.

Наверное, ослепительные лампы на площади сыграли шутку с его глазами, подумал он. Рорэма и Канделярия объяснили бы это по-другому. Они бы сказали, что он видел одно из тех ночных существ, которые бродят по ночам.

Существо, которое никогда не оставляет следов, и лишь таинственными сигналами оно сообщает о своем присутствии и исчезновении.

Голос контролера вмешался в его мысли. Микони оплатил свой проезд и спросил, как лучше проехать в порт Ла Гуэйра, а затем закрыл глаза.

Дребезжа и покачиваясь, автобус пересек долину и медленно поднялся на пыльную извилистую дорогу. Микони прильнул к окну, рассматривая все в последний раз. Отступающие пятна крыш и белая церковь с колокольней проплыли перед его помутневшими от слез глазами. Как он любил звон этих колоколов! Он больше никогда не услышит их снова.

***

Отдохнув немного под неуловимой тенью цветущего миндального дерева, Гвидо Микони прошелся по площади и свернул на сонную, узкую улочку, которая кончалась кривыми ступеньками, вырезанными в холме. Он поднялся до середины и осмотрел порт. Ла Гуэйро — город, зажатый между горами и морем; розовые, голубые и буро-желтые дома, церковные башни-близнецы и старая таможня, которая, как какой-то древний форт, врезалась в гавань.

Его повседневные экскурсии в это уединенное место стали необходимостью. Только здесь он чувствовал себя в безопасности и покое.

Иногда он проводил здесь несколько часов, наблюдая, как швартуются большие корабли. По флагам и цвету дымовых труб он пытался угадать, какой стране они принадлежат.

Его еженедельные визиты в контору судоходства этого города были так же необходимы для его благополучия, как и это наблюдение за судами. Прошел месяц с тех пор, как он оставил Рорэму и Канделярию, а он все еще не мог решить, вернуться ли ему в италию напрямик или проездом через Нью-Йорк.

Или последовать совету мистера Гилкема из судоходной конторы: сесть на один из немецких сухогрузов, плывущих через Рио, Буэнос-айрес, через африку в средиземное море и посмотреть на мир. Но какими бы заманчивыми ни были его возможности, он не мог заставить себя заказать обратный билет в италию. Он не понимал, почему. Хотя в глубине души он знал причину.

Он поднялся на вершину холма и свернул на узкую извилистую тропинку, ведущую к пальмовой рощице. Он сел на землю, прислонив спину к стволу, и начал обмахивать себя шляпой. Тишина была абсолютной. Пальмовые листья неподвижно обвисли. Даже птицы парили без каких-либо усилий, словно падающие листья, подколотые к безоблачному небу.

Он услышал отдаленный смех, эхом отозвавшийся в тишине. Вздрогнув, он оглянулся. Звенящий звук напомнил ему смех его дочери. Внезапно ее лицо материализовалось перед его глазами. Мимолетный образ, бестелесный, плывущий в каком-то слабом свете; ее лицо, казалось, было окружено нимбом.

Быстрыми, резкими движениями, словно стараясь стереть наваждение, Гвидо Микони замахал своей шляпой.

Возможно, что Канделярия на самом деле родилась ведьмой, — размышлял он, — может ли ребенок действительно быть причиной его нерешительности с отъездом? — спрашивал он самого себя. Была ли она причиной его неспособности вспомнить лица жены и детей, оставшихся в Италии, как бы сильно он ни желал этого?

Гвидо Микони встал и обвел глазами горизонт. На секунду он подумал, что спит и видит огромный корабль, который появился словно мираж в дрожащем мареве раскаленного воздуха. Судно подходило все ближе и ближе, направляясь в гавань. Несмотря на расстояние, он ясно различал белую, красную и зеленую трубы.

— Итальянское судно! — закричал он, подбросив свою шляпу в воздух. Он был уверен, что теперь его наконец оставят чары Венесуэлы, Рорэмы и Канделярии, этих суеверных созданий, которые читают приметы по полету птиц, движению теней, направлению ветра. Он счастливо улыбнулся. Это судно, входящее в гавань, было прекрасным чудом, было его освобождением.

В волнении он несколько раз оступился, сбегая вниз по кривым ступенькам. Он помчался мимо старых колониальных домов. Не останавливаясь, он мельком услышал плеск воды в фонтанах, пение птиц в клетках, вывешенных у открытых окон и дверей. Он бежал в контору судоходства. Он бежал, чтобы купить билет в этот же день.

Его резко остановил детский голос, назвавший его полное имя.

Преодолевая внезапное головокружение, он закрыл глаза и прислонился к стене. Кто-то схватил его за руку. Он открыл глаза, но увидел лишь черное пятно, маячившее перед ним. Он снова услышал голос ребенка, который звал его по имени.

Понемногу головокружение прекратилось. Все еще рассеянным взором он посмотрел на взволнованное лицо мистера Гилкема, голландца из конторы судоходства, — я не знаю, как здесь оказался, но мне надо поговорить с тобой, — заикаясь, проговорил Гвидо Микони, — с холма я увидел входящее в гавань итальянское судно. Я хочу немедленно купить билет на родину.

Мистер Гилкем недоверчиво покачал головой, — ты уверен в этом? — спросил он.

— Я хочу взять билет на родину, — по-детски настаивал Микони, — прямо сейчас! — под пристальным взглядом мистера Гилкема, красноречивым по смыслу, он добавил: — я в конце концов нарушу это заклятие!

— Конечно, ты сделаешь это, — мистер Гилкем одобряюще похлопал его по плечу, а затем направил к кассиру.

Подняв глаза, Гвидо Микони посмотрел на высокого худощавого голландца, который важно сидел за прилавком. Как обычно, мистер Гилкем был одет в белый льняной костюм и черные матерчатые сандалии. Челка седых волос, проросшая на одной стороне его головы, была аккуратно зачесана и распределена по его голому черепу. Его лицо постарело от безжалостного солнца и, конечно же, от выпитого рома.

Мистер Гилкем вынул тяжелый гроссбух и шумно опустил его на прилавок.

Он пододвинул стул, сел и начал писать, — есть некоторые люди, которые решили остаться здесь, — сказал он. Затем поднял свою ручку и указал ею на Микони, — и ты, мой друг, никогда не вернешься в Италию.

Гвидо Микони, совершенно не зная, что ему ответить, укусил свою губу.

Мистер Гилкем издал громкий хохот, который, зародившись в глубине его брюха, прорвался грохочущим болезненным звуком. Но когда он заговорил, его голос странно смягчился, — я просто пошутил. Я возьму тебя с собой на судно.

Мистер Гилкем сходил с ним в отель и помог собрать его вещи.

Уверившись, что он получил каюту, какую просил, и расплатившись, Микони распрощался с голландцем.

Немного обалдев, он озирался, заинтригованный тем, что на палубе итальянского судна, стоящего на якоре у девятого пирса, никого не было. Он поставил стул рядом со столиком на палубе, сел на него верхом и опустил лоб на деревянную спинку. Нет, он не сошел с ума. Он был на итальянском судне, повторял он сам себе, надеясь рассеять страх того, что вокруг никого не было. Сейчас, отдохнув немного, он спустится на другую палубу и докажет себе, что команда и остальные пассажиры находятся на корабле. Эта мысль вернула ему уверенность.

Гвидо Микони встал со стула и, опираясь на перила, посмотрел на пирс.

Он увидел мистера Гилкема, который замахал ему рукой, увидев его.

— Микони! — кричал голландец, — судно поднимает якорь. Ты уверен, что хочешь уехать?

Гвидо Микони прошиб холодный пот. Неизмеримый страх овладел им. Он очень хотел спокойной жизни рядом с семьей, — я не хочу уезжать, — закричал он в ответ.

— У тебя нет времени, чтобы вернуть свой багаж. Трап уже убрали.

Прыгай немедленно. Тебя поймают в воде. Если ты не прыгнешь сейчас, ты не сделаешь этого никогда.

Гвидо Микони колебался всего секунду. В его чемодане лежали драгоценности, которые он собирал годами, работая почти с нечеловеческим упорством. И все это будет утрачено? Он решил, что у него есть еще достаточно сил, чтобы начать все с начала, и прыгнул с перил.

Все слилось. Он собрался перед ударом о воду. Он не волновался, так как был хорошим пловцом. Но удара так и не последовало. Он услышал голос мистера Гилкема, громко сказавшего: — я думаю, этот человек в обмороке.

Автобус не поедет, пока мы не выведем его. Эй, кто-нибудь, подайте его чемодан.

Гвидо Микони открыл свои глаза. Он увидел черную тень на белой церковной стене. Он не знал, что заставило его подумать о ведьме. Он чувствовал, что его подняли и вынесли из автобуса. Потом пришло разрушительное понимание.

— Я никогда не смогу уехать. Я никогда не уезжал. Это был сон, — повторял он. Его мысли вернулись к драгоценностям в чемодане. Он был уверен, что тот, кто схватил чемодан, украл его. Но драгоценности больше не имели для него значения. Он уже потерял их на судне.

10.

В моей последней поездке к дому Гвидо Микони меня сопровождала Мерседес Перальта. Когда в конце дня мы собрались вернуться в город, Рорэма обняла меня и повела сквозь заросли тростника узкой тропой к небольшой поляне, обсаженной кустами юкки, чьи цветы, прямые и белые, напоминали мне ряды свечей на алтаре.

— Как тебе это нравится? — спросила Рорэма, указывая на грядки, укрытые редким навесом из тонких и сухих ветвей, который по углам поддерживался раздвоенными на концах шестами.

— Прямо как на картинке! — воскликнула я, осматривая поле, покрытое перистыми ростками моркови, малюсенькими листьями салата, сходными по форме с сердечками, и кружевными завитками веточек петрушки.

Сияя восторгом, Рорэма прогуливалась туда и обратно вдоль опрятно вспаханных рядов смежного поля, собирая на свою длинную юбку массу сухих листьев и веточек. Каждый раз указывая место, где она посадила салат, редис или цветную капусту, Рорэма поворачивалась ко мне, ее рот изгибался в слабой воздушной улыбке, а хитрые глаза сверкали из-под полуприкрытых век, отражая огонек низкого послеполуденного солнца.

— Я знаю, что у меня есть прямое посредничество ведьмы, каким бы оно ни было, — внезапно воскликнула она, — и единственно хороший момент в этом то, что я знаю это.

Прежде чем я воспользовалась случаем расспросить ее подробнее, она подошла ко мне и обняла меня.

— Я надеюсь, ты не забудешь нас, — сказала она и отвела меня к джипу.

Мерседес Перальта крепко спала на переднем сидении.

В одном из окон второго этажа показался Гвидо Микони. Он сделал мне знак рукой, который был скорее манящим, чем прощальным.

Незадолго до того, как мы достигли Курмины, Мерседес Перальта зашевелилась. Она громко зевнула и рассеянно посмотрела в окно.

— Ты не знаешь, что на самом деле произошло с Гвидо Микони? — спросила она.

— Нет, — сказала я, — мне только известно, что Микони и Рорэма называют это вмешательством ведьмы.

Донья Мерседес захихикала, — это определенно было вмешательство ведьмы, — сказала она, — канделярия уже говорила тебе, что когда ведьмы вмешиваются во что-то, они говорят, что делают это своей тенью. Канделярия создала звено для своего отца; она создала ему жизнь во сне. Поскольку она ведьма, она вращала колесо случая.

Виктор Джулио тоже создал звено, и он тоже повернул колесо случая, но так как он не был магом, сон Октавио Канту — хотя он так же реален и нереален, как сон Микони — получился очень длинным и мучительным.

— Как Канделярия создала вмешательство?

— Некоторые дети, — объяснила донья Мерседес, — имеют силу желать чего-либо с огромной страстью долгий период времени, — она откинулась на свое сидение и закрыла глаза, — канделярия была таким ребенком. Она была рождена такой. Она желала возвращения своего отца, и желала этого, ни в чем не сомневаясь. Эта отдача, эта решимость и есть то, что ведьмы называют тенью. Это было той самой тенью, которая не могла позволить Микони уйти.

Мы проехали остаток пути в молчании. Мне хотелось переварить ее слова. Прежде, чем мы вошли в ее дом, я задала ей последний вопрос.

— Как мог Микони иметь такой подробный сон?

— Микони никогда не хотел уезжать, никогда, — ответила она, — поэтому он был открыт непоколебимому желанию Канделярии. Подробности сна сами по себе, однако, не являются частью вмешательства ведьмы, это было воображение Микони.