3. СФИНКС - Сборник - Сатпрем

     Иногда надо  суметь стать проще  и, оставив литературное множественное,

сказать "я", как бы мимоходом: "Который час  или куда ты идешь? И что движет

тобою, человек?"

     Так говорил Сократ:  "Остановись, мой друг, побеседуем немного.  Не  об

истине, которая поблекла,  не  о  скрытой  природе  мира, но  о том, что  ты

собирался делать, когда  я тебя встретил. Ты думаешь, что  ты хочешь сделать

справедливо,  красиво  или хорошо  потому только,  что  ты  собираешься  это

сделать.  Но объясни мне тогда, что такое  справедливость, красота, добро".*

Справедливость — красота — добро... Черт возьми! Где  прячутся все

эти птицы?

     Я  иду... я  много  прошел. Я  даже промчался галопом  через  несколько

континентов. Но что заставляло меня идти? Что приводило в движение мои ноги,

и  почему я  выбирал тот или  иной  курс из  стольких  всяких курсов, словно

ясновидящий  безумец? Ни разу  во  мне  не шевельнулась  мысль,  ни  разу не

возникла абстракция: я моряк,  бретонец, я люблю морской простор, чаек, хотя

и родился в Париже на улице Джордано Бруно (тоже довольно упрямый еретик, за

что  и  был  сожжен  заживо).  Все  начиналось  хорошо.  Однако  на  дорогах

Афганистана я вспоминал Мальро: "Пусть других поразит сдача на волю судьбы и

мучительная  предопределенность  неведомого".  Неведомое  —  это  очень

по-бретонски  (один  из  моих  предков  был  юнгой  на  первых  парусниках),

неизвестность,  приключения,  тем  более  что  "обыденное" вызывало  во  мне

тошноту.

     Примечание: * Цитата по Всемирной Энциклопедии, 15.91.

     Но почему так? Что заставило меня тронуться в путь? Моряки говорят, что

они "отдают швартовы". В конце пути находишь то же, что было в начале —

и это, может быть, вопрос,  который задают все.  Молчаливый вопрос  ребенка,

глядящего на бегущие волны и на  то,  как легкий ветер гонит их  в  открытое

море. "И что же все это значит?"

     Тогда этот вопрос обрушился на меня, как землетрясение. Это случилось 5

мая 1945 года. Мне был  двадцать один год с небольшим; я выходил из  барака,

полного вшей, и уже переболел тифом, подхваченным в последние дни пребывания

в концентрационном лагере. Меня спасли, не знаю почему.

     Было отчего сомневаться во всем.

     Я был зияющей бездной.

     Восемнадцать месяцев пребывания в человеческом кошмаре.

     Нет: не "наци", не "немцы", не "чужие", а опустошение Человека.

     Без малейших колебаний я бросился в  самое сердце  дикого  мира, как те

рыжие обезьяны, что  лают в  гвианской ночи. Может  быть, они лают,  пытаясь

обрести смысл своего существования? Я очень постарался, чтобы найти свой.

x x x

     Существует, тем не менее, высшая Милость.

     Может  быть,  некоторые  из   криков  вынуждают  божественную   Милость

снизойти?

     Ровно  через  семь месяцев  после  того, как я вышел из нечеловеческого

мира  и вновь окунулся в море, которое мне  ничего не говорило, кроме  того,

что оно любит меня, и я люблю его, наконец-то у меня было что-то, что  можно

было любить, я оказался на  борту старого военного самолета —  никакого

другого транспорта не  было в послевоенном хаосе — на пути в Каир. Либо

индийцы,  либо  бретонский  кузен, кто-то  из  них  должен  был  стать  моим

учителем.

     А потом Гиза, Сфинкс.

     Я был потрясен.

     Я  был  совсем один,  орды туристов  еще  не нахлынули на  мир, подобно

Чингисхану.

     Мне было  двадцать два года. Я был мертвецом, стоящим на двух ногах. От

меня остались только  мои глаза,  которые  смотрели  и смотрели на песок, на

Сфинкса,  как прежде на море, я был  словно  ребенок,  потерявший память, со

своей черной  дырой. Не было  никого, была эта бездна, была тоска — это

единственное "что-то", что  было.  И потом "нечто", которое смотрело на меня

из глубины вечности, как море, умеющее видеть.

     Я был маленьким. Чем я был?

     Я не  был даже  "человеком":  из  меня  вырвали  мое человеческое. Если

размышлять над чем-то, что является НИЧЕМ,  бездной, криком —  это все.

Огонь — да. Это бездна, которая  жжет  жестоко. Быть — значит быть

огнем, который жжет. Это — до  людей, до эпох. Первый крик, раздавшийся

над горными вершинами Земли, был огнем.  Это мое  огненное  существо  стояло

перед Сфинксом.

     И потом было что-то, что походило на бунт или на обманутую любовь, но я

был обманут "человеком".

x x x

     Был  ли  ответ?  Ответ  на что?  Я  не  занимался  поисками  мысли  или

философии, я искал биение сердца.

     Я приземлился в Северном Египте один, совсем один! Весь Северный Египет

принадлежал мне! Абидос, Фивы, Лускур, Долина  Королей, и Наг-Хаммади, где я

прожил полтора месяца на берегу Нила.

     Я прожил  полтора месяца  в состоянии непередаваемого ощущения — я

словно впитывал  в себя целый мир. Там  была пустота, были  пески, развалины

—  все  это  было  готово  рухнуть,  как  колонны   Луксура,  разбитые,

массивные, потрескавшиеся на  солнце, но устойчивые и реальные,  как если бы

они все еще несли на своих плечах бога Ра. Это было живым! Это было там.

     Внезапно Запад предстал передо мной пустой позолоченной скорлупой, даже

греческие колонны казались мне слишком женственными рядом с этими гигантами.

Неожиданно  западный  мир   со  своими  церквями,  соборами,   академиями  и

Сорбоннами показался мне чем-то искусственным, надуманным,  довольно изящным

и ловко скроенным, чистеньким и таким хрупким, словно подвешенным в пустоте.

     Там ты словно прогуливаешься по бульвару в  никуда. Здесь ты чувствуешь

себя  проглоченным,  подавленным,  пораженным  миром,  который  не  является

вопросом с  заранее готовыми ответами,  но который представляет из  себя сам

вопрос,  старый, прочувствованный,  живой, расстилающийся  под солнцем и уже

готовый быть погребенным в пески, чтобы возрождаться вновь и вновь, как если

бы  вопрос,  повторенный тысячу  и тысячу раз,  вобрал в себя  могущество  и

скрытый огонь, являющийся самим Ответом.

     Интеллект  — ни  что иное, как  способность проглотить "это";  все

остальное  —  забавные  анекдоты, состряпанные так,  чтобы  с легкостью

циркулировать  по мозговым  извилинам.  Внезапно  я  наткнулся  на  "ничто",

которое оказалось великолепным нечто, без  слов. И всегда это нечто зажигало

огонь в моем сердце, огонь, который был всем.

     А  потом Фивы,  подземелья: все говорило  со  мной,  как ни  одна книга

Запада.  Это  было  очень  забавно:  все  было  непонятно  и,  вместе с тем,

исполнено смысла. Витал ли я в облаках? Нет, черт возьми! Ведь было гестапо,

бросившее  меня в  пропасть тотального непонимания.  Этот  Ужас,  он повсюду

втихомолку следовал  за мной, как если бы весь Запад был повинен в этом. Вся

его культура, интеллект, машины были ветром, который втягивала в себя черная

дыра.

     Достаточно  было одного дуновения, как все рушилось, оставались  только

колоны Луксура.  Я  смотрел  на  сумеречные  фрески,  на  иероглифы,  полные

неосознанного смысла, как  вдруг передо  мной  предстала  великая  Змея Фив;

людишки, стоящие  цепочкой  друг  за  другом  с  венцом великой  Змеи вокруг

головы, они шли и шли сквозь века, жизни  и падшие династии. Куда  они  шли,

зачем, влекомые единым Роком?

x x x

     В течение полутора месяцев мое оцепенение не проходило,  и я устремился

в другое рождение,  не знаю зачем,  ведь  я уже не был тем,  кто  родился на

улице  Джордано Бруно. Но,  без всяких сомнений, я был тем, кто умер в одном

из  подвалов гестапо. Я застегнул свой ранец и сел на ночной поезд, идущий в

Каир. Было 21 февраля 1946 года. Случайность ли это?  День рождения кого-то,

кого я  еще не  знал,  и  кто должен был  перевернуть  всю мою жизнь: Матери

— там в Индии.  Я молча грезил, в то время как за  окнами  расстилались

поля сахарного  тростника, а в  водах Нила  мерцало отражение  луны.  Я  был

пылающим черным взглядом, пытающимся проникнуть в Тайну; надо было найти или

выпрыгнуть — это ясно. Невозможно жить с  этим отвратительным ощущением

под ложечкой.  Все  человеческое  во  мне  умерло. К  тому же могущественные

призраки пустыни пытались поселиться в моих внутренних подвалах.

     Тем  не  менее, однажды вечером  возле  Абидоса  я  увидел эти чудесные

статуи   моих  предков   с   лицами,   варварски   изуродованными   каким-то

мусульманским  фанатиком (Храни  меня  Господь)  прошедших  времен.  О,  эти

"прошедшие  времена"  — прошли  ли они навсегда?  Под великим Змеем Фив

остается  разверстая  пасть. Что  было таким мятежным  на дне  человеческого

существования? Я смотрел, я оттачивал мой черный взгляд... Прежде всего, был

Спартак со своим отрядом восставших рабов:  они считали, что восстали против

римлян, но...  Потом Глабер, потом подлый  Красс, приказавший распять  шесть

тысяч рабов Спартака вдоль дороги из Капуи в Рим.

     Красс — это было до Христа. Гитлер — это было после Христа. В

чем разница? И кто будет следующим Гитлером?

     Сорок лет спустя, мы знаем, что Гитлер расплодился повсюду и что именно

он выиграл войну.

     Нет,  не руины Запада я разглядывал, сидя в моем  каирском  поезде,  но

что-то гораздо более глубокое,  в чем был  Секрет жизни или  смерти, который

надо  было вырвать, чтобы  не пасть подобно Спартаку  в тысячном бесполезном

восстании.

x x x

     В  последний  раз пришел  взглянуть на  Сфинкса. Я  должен  был сесть в

Порт-Саиде на английский корабль, отправляющийся в  Бомбей. Честно говоря, я

плевал на все, я был как бы самоубийцей, взявшим отсрочку.

     Он  стоял  на  своем  месте, этот Сфинкс, приводящий в  оцепенение, как

некий Титан, выкорчевавший вопрос из Земли, чтобы молча погрузить его в вас.

А кругом — пески.

     Который час, о прохожий? Куда идешь ты?