11. Неизведанная Жизнь - Сборник - Сатпрем

   - Э! поехали...

   Это было на одной пристани здесь или там, на Амазонке,  Ниле  и  Ганге...

Почем мне знать?

   "Я даже не знаю своего я", - сказал он себе.

   Это было  только  дуновение  лавы,  которая  поднималась  и  поднималась,

которая вибрировала как плотный прилив-отлив, и  была  эта  маленькая  живая

вещь, через которую это дуновение проходило, как вскрытое, как новорожденное

явление земли. Это было непостижимо. Это было как грозное чудо.

   Это было очень СВЯЩЕННО.

   И ничто в мире не сравнится  с  этим!  Ничто.  Кроме,  возможно,  первого

ветра, который дул через девственный лес, кроме птицы, которая  смотрела  на

эти ветки, эти листья, эти трепещущие побеги, и там, внутри: этот взгляд.  И

потом, это поет, потому что надо хорошо пропеть это Чудо.  Его  надо  хорошо

прокричать,  прореветь,  просвистеть,  пропорхать  с  запаха  на   запах   и

прожужжать, чтобы сказать, что есть в этом Чуде:  я-там  везде,  с  ветками,

листиками и молодыми побегами, и это дуновение чудесным образом  выходит  из

черного чрева. Хочется прокричать его везде, быть со всем, во всем,  как  ту

же самую песню из ничего, для всего, потому что это и есть чудо бытия.

   Этот молодой побег  не  был  еще  ни  Бигарно-Улиткой,  ни  лягушкой,  ни

чем-либо, что знает "самого-себя", о! это "я",  которое  внезапно  вышло  из

черного чрева, закрыло все двери мира и позабыло свою песню.  Это  было  как

грандиозное забвение, которое покрылось коркой, чтобы забыть свое  забвение,

чтобы ограничить эту необъятность, слишком для него широкую; оно должно было

изобрести свою грамматику, чтобы узнать свой мир и выучить свой язык; и  все

стало непосвященным, невежественным, и ничто не жило, кроме старания быть...

ничем. И "я" и  "ты"  сделалось  чем-то,  чем  нужно  завладеть,  что  нужно

подчинить или проглотить, ненавидеть  и  опасаться,  либо  сожительствовать,

чтобы увеличить войско в том или ином замке или церкви,  под  тем  или  иным

знаменем, на старом черном чреве, которое пропело  один-единственный  раз  и

как будто чудом взрастило новые зерна, как всегда в надежде,  как  всегда  в

ожидании и в вечном будущем, которое спало там, под  этим  старым  чревом...

неизведанном.

   Но они уже составили свою грамматику неизведанного.

   - Эй! Странник, из какой ты страны?

   - Проклятье...

   Бигарно почесал голову. Одним махом он снова стал бигарно в  человеческой

шляпе и с паспортом-разрешением.

   Но ничто больше не "разрешалось" - ничто не происходило. Либо происходило

ничто.

   Тогда Бигарно принялся ходить, потому что это единственная вещь,  которой

его хорошо обучили. И вдруг он вспомнил старый морской язык, который навеял:

это надо пре-о-до-леть.

   И эта движущаяся лава, поднимавшаяся из-под подошв его ног, с каждым днем

все  более  плотная,  более  настоятельная,  заполняла  его  голени,  бедра,

туловище и принималась биться-колотиться по чердаку мыслящего бигарно, еще и

еще раз, как потрясающий шлюз в чреве этой земли, как потрясающее  дуновение

с другой  стороны  миров;  и  иногда  наш  старый  "добрый  малый",  все  же

ракообразный,  однако  распотрошенный  и  ничтожный  чувствовал,   как   его

охватывает  паника...  что  это?  Что  происходит?  Неизведанное?  Но   даже

первозданный девственный лес, под  какой-то  там  звездой,  давал  известный

выход из черного чрева: первая выжившая птица поет свое Чудо; а он, Бигарно,

что пел он? Он вовсе не пел, он был даже  ошарашен,  как  при  землетрясении

земли, но с неким упоением, потому что его киль рулил в неизведанном море, к

совсем не открытой земле -  все  наше  прошлое  "неизведанное"  проживалось,

прощупывалось, вдыхалось-выдыхалось тысячи раз под нашей кожей, скапливалось

миллионы раз в наших пещерах; Амазония, он знал ее  сердцем.  Но  Это?...  И

Бигарно с изумлением посмотрел на свои стопы, как Жан-Идиот, на свои  стопы,

так нагруженные "нечто", что вело в Неизведанное.  Нет,  это  не  было,  или

больше не было, как старое дерево, которое всасывало сок из  старой  Ночи  -

это была ночь до этой Ночи, это был новый Сок, который разрывал  само  Чрево

старой Ночи и все эти известные деревья,  которые  приносили  плоды  смерти,

чтобы жить еще, все эти классифицированные  виды,  которые  приносили  детей

смерти, которые надеялись жить еще, но которые тоже становились покойниками.

Нет, это было другое - Другое. Это не была больше эта "жизнь"! там внутри не

было смерти! Или же это было чрево Смерти, открывшееся чему-то иному. И  это

было очень СВЯЩЕННО, это было непостижимо, это было другое рождение,  но  не

рождение матерью, доброй матерью  Луизой  там,  на  старой  пристани  -  это

рождение не было бретонским или морским; все известные  пристани  мира  были

сметены одной настоятельной бурей, которая внезапно дунула  из  неизвестного

чрева, которое, все же, было Чревом Земли, но какой Земли? Нет, это не  была

географическая земля или грамматическая земля старой грамматики Смерти,  или

литургическая земля старых священников Смерти... это было... страшное Чудо.

   И вдруг Бигарно сказал "Спасибо" Черному Вагону, "Спасибо" -  всем  своим

страданиям, свои несметным грехам, "Спасибо" -  всем  своим  ничтожествам...

потому что он так  бы  и  оставался  в  этом  Ничто-и-никогда,  если  бы  не

преодолел этот старый катаклизм.

   И он сказал "Спасибо" Смерти,  потому  что  без  нее  он  бы  никогда  не

вскричал, чтобы наконец-то зажить, чтобы разбить  старый  панцирь  мыслящего

ракообразного  и  избавиться  от  него,  такого  старого  и  ничтожного,  но

кажущегося людям наполненным и увековеченного ими на их старой галере.

   Сейчас же, ему надо было пре-о-до-леть другой Катаклизм...  неизведанный,

это страшное Чудо наизнанку, которое еще не нашло ни своей песни, ни  своего

языка, ни своих средств к жизни.