5. Философский и психологический подход к жизни - Трансцендентальная функция- Юнг К.-Г.

Однако наши идеи имеют печальную, но неизбежную тенденцию не поспевать за изменениями в общей ситуации. Иначе быть и не может, потому что до тех пор, пока в мире ничего не меняется, они остаются более-менее   приспособленными   и,   следовательно, функционируют вполне удовлетворительно. Значит, у них нет никакой убедительной причины меняться и заново приспосабливаться. Только после того, как условия изме­нятся настолько кардинально, что возникнет невы­носимый раскол между внешней ситуацией и нашими идеями, теперь уже устаревшими, возникает общая проб­лема нашего мировоззрения или философии жизни, а вместе с ней встает вопрос о том, каким образом могут быть переориентированы или заново приспособлены первичные образы, которые поддерживают поток инстинктивной энергии. Их нельзя просто заменить новой рациональной формой, потому что она в слишком большой степени была бы определена внешней ситуацией, а не биологическими потребностями человека. Более того, она не только не перебросила бы мост к первоначальному человеку, но и заблокировала бы подход к нему. Это вполне соответствует целям марксистско­го образования, которое, подобно самому Богу, стремится создать нового человека, но уже по образу и подобию Государства.

Сегодня, наши основные убеждения становятся все более рационалистическими. Наша философия уже не является образом жизни, как это было в античные време­на; она превратилась в занятие исключительно для интел­лектуалов и ученых. Наши абсолютистские религии с их архаичными ритуалами и концепциями - самими по себе вполне оправданными - выражают видение мира, понять которое не составляло труда человеку Средневековья, но которое для современного человека стало чужим и не поддающимся пониманию. Несмотря на конфликт с сов­ременным научным представлением о мире, глубоко сидящий инстинкт заставляет человека цепляться за идеи, которые, если их понимать буквально, принуждают его не принимать в расчет все достижения разума пос­ледних пяти столетий. Явно преследуется цель не до­пустить его падения в бездну нигилистического отчаяния. Но даже когда он, как рационалист, считает своим долгом критиковать абсолютистскую религию, как буквальную, ограниченную и устаревшую, он не должен ни на минуту забывать, что она провозглашает доктрину, символы ко­торой, хоть их толкование и можно подвергать сомнению, тем не менее живут своей собственной жизнью в силу их архетипического характера. Следовательно, интеллекту­альное понимание ни в коей мере не является неза­менимым во всех случаях, и к нему прибегают только тогда, когда чувства и интуиция не могут дать достаточно точной оценки, то есть в случае с людьми, для которых наиболее убедительным является вердикт интеллекта.

Нет ничего более характерного и симптоматичного в этом отношении, чем пропасть, пролегшая между верой и знанием. Контраст стал таким резким, что невольно приходится говорить о несоизмеримости этих двух кате­горий и их представлений о мире. И все же они обе относятся к одному и тому же эмпирическому миру, в котором мы живем, потому что даже теологи говорят нам, что вера поддерживается фактами, которые стали исторически ощутимыми в нашем познанном мире - а именно, что Христос был рожден как реальное человечес­кое существо, сотворил много чудес, выстрадал свою судьбу, был умерщвлен по приказу Понтия Пилата и вос­стал во плоти после смерти. Теология отбрасывает любые попытки воспринять содержащиеся в ее самых первых книгах рассказы, как перенесенные на бумагу мифы и, соответственно, понять их символически. И действительно, теологи сами недавно попытались - несомненно, в качестве уступки "знанию" - "демифологизировать" предмет их веры, абсолютно произвольно соединяя одной линией узловые точки. Но критически настроенный интеллект слишком хорошо понимает, что миф является неотъемлемым компо­нентом всех религий и, стало быть, не может быть изъят из догматов веры безо всякого для них ущерба.

Разлад между верой и знанием является симптомом раскола в сознании, который так характерен для царя­щего сейчас смятения умов. Словно два разных человека говорят об одной и той же вещи, каждый со своей точки зрения, или словно один человек, пребывающий одновре­менно в двух разных состояниях ума, набрасывает картину своих ощущений. Если вместо "человек" мы скажем "современное общество", то станет ясно, что последнее страдает раздвоением разума, то есть невро­зом. В такой ситуации дела не пойдут лучше, если одна часть будет упрямо тянуть вправо, а другая - влево. Именно это и происходит в каждой невротической психе, вызывая у нее глубокое беспокойство, которое и приводит больного к аналитику.

Как я уже очень кратко сказал выше - не упуская при этом определенные практические детали, отсутствие ко­торых могло бы озадачить читателя - аналитик должен установить отношения с обеими половинами личности своего пациента, потому что цельного и полного человека он может получить только путем соединения двух этих половин, а не путем подавления одной половины в пользу другой. Именно этим подавлением и занимается пациент, поскольку современное мировоззрение не оставляет ему другого выбора. В принципе, его индивидуальная ситуация ничем не отличается от коллективной ситуации.

 Он является социальным микрокосмом, отражающим в малом масштабе качества всего общества, или же, наобо­рот, мельчайшей социальной единицей, куммулятивно создающей коллективное раздвоение. Последняя возмож­ность представляется более вероятной, поскольку единст­венным непосредственным и конкретным носителем жизни является индивидуальная личность, в то время как общество и Государство являются обычными идеями и могут претендовать на реальность только в той степени, в какой они представлены конгломератом индивидов.

Крайне мало внимания было уделено тому факту, что, при всей нашей нерелигиозности, отличительная черта христианской эпохи, ее высшее достижение, - высшая власть слова. Логоса, который является центральной фигурой нашей христианской веры - стала врожденным пороком нашего века. Слово в буквальном смысле стало нашим богом и таковым остается, даже для тех, кто о христианстве знает только понаслышке. Слова типа "Общество" и "Государство" настолько конкретизи­ровались, что стали почти-что персонифицированными. По мнению рядового человека, "Государство" куда боль­ше, чем любой самодержец в истории, является неистощимым источником всего добра; к "Государству" взывают, на него возлагают ответственность, его крити­куют и так далее и тому подобное. Общество возведено в ранг высшего этического принципа; ему даже приписывают поистине творческие способности. Никто, похоже, не замечает, что это поклонение слову, которое было необ­ходимо на определенном этапе умственного развития человека, имеет очень опасную темную сторону. Я хочу сказать, что в тот момент, когда слово, в результате нескольких веков развития образования, приобретает не подлежащую сомнению универсальную истинность, оно рвет свою первоначальную связь с божественной Личностью. Тогда возникает персонифицированная Церковь, персонифицированное Государство; вера в слово ста­новится доверчивостью, а само слово - дьявольским лозун­гом, способным на любой обман. За доверчивостью по пятам следуют пропаганда и реклама, призванные сделать гражданина жертвой политических махинаций и компромиссов. В настоящее время ложь приобретает доселе невиданный в истории человечества размах.

Итак, слово, первоначально провозглашавшее единс­тво всех людей и их единение в фигуре одного великого Человека, в наше время стало источником подозритель­ности и недоверия всех по отношению ко всем. До­верчивость является одним из наших злейших врагов, но именно к этому средству всегда прибегает невротик, когда хочет заглушить звучащий внутри него самого голос сомнения или убедить себя, что этого голоса нет вовсе. Люди думают, что достаточно всего-лишь сказать человеку, что он "должен" сделать что-либо, чтобы на­ставить его на путь истинный. Но вот в чем вопрос: сможет ли или захочет ли он это делать? Психологу следует понять, что разговорами, убеждением, увеще­ванием и добрыми советами ничего достигнуть нельзя, Он должен ознакомиться со всеми деталями и по-настояще­му узнать психический "инвентарь" своего пациента. Сле­довательно, он должен установить связь с индивидуаль­ностью больного и наощупь пробраться во все закоулки его разума, на что совершенно неспособны ни учитель, ни даже directeur de conscience (Духовный наставник, нравственный руководитель (фр.) - Прим. ред.). Его научная объектив­ность, которая ничего не оставляет без внимания, дает ему возможность посмотреть на своего пациента не толь­ко как на человеческое существо, но и как на антропоида, который, подобно животному, связан со своим телом. Его подготовка выводит его интересы за пределы осознающей личности в мир бессознательного инстинкта, в котором господствуют половое влечение и жажда власти (или самоутверждения), соответствующие сформулированным святым Августином двум нравственным концепциям-близнецам: concupiscentia (Вожделение (лат.) - Прим. ред.) и superbia (Высокомерие, гордость (лат.) - Прим. ред.). Столкно­вение между этими двумя фундаментальными инстин­ктами (сохранение вида и самосохранение) является источником многочисленных конфликтов. Следовательно, эти инстинкты являются главным объектом нравственной оценки, цель которой заключается в том, чтобы макси­мально предотвратить столкновение между ними.

Как я уже объяснял выше, у инстинкта есть два основных аспекта: с одной стороны, динамика и принуж­дение, с другой - специфическое значение и намерение. Вполне вероятно, что инстинкты лежат в основе всех психических функций человека, что явно наблюдается в случае с животными. Не составляет труда заметить, что у животных инстинкт действует, как Spiritus rector (Животворное начало, побудительная сила (лат.) — Прим. ред.) всего поведения. Эта определенность начинает ослабе­вать только с началом развития способности к обучению, как в случае с наиболее высокоразвитыми обезьянами и человеком. У животных, в результате функционирования их способности к обучению, инстинкт подвергается мно­гочисленным модификациям и дифференциациям, а у, цивилизованного человека инстинкты настолько "изруб­лены", что с определенной уверенностью можно распоз­нать изначальную форму только нескольких самых основ­ных. Наиболее важными являются два вышеупомянутых инстинкта и их производные, и до сих пор они входили в сферу интересов исключительно медицинской психо­логии. Но исследователи, прослеживая мутации инстинк­тов, натолкнулись на формы, которые нельзя с уверен­ностью отнести ни к одной из групп. Приведу всего лишь один пример: Первооткрыватель инстинкта власти поднял вопрос о том, не может ли несомненное проявление полового инстинкта быть более точно объяснено, как "силовое урегулирование", и сам Фрейд посчитал своим долгом признать существование наряду с всемогущим половым инстинктом "эго инстинктов" - явная уступка Адлеру. Принимая во внимание эту неопределенность, вряд ли стоит удивляться тому, что в большинстве случа­ев невротические симптомы могут быть объяснены кате­гориями как той, так и другой теории. Эта запутанность не означает ошибочность одной либо обеих этих теорий. Они, скорее, относительно верны и, в отличие от некото­рых однобоких и догматических концепций, допускают существование и соперничество еще и других инстинктов. Хотя, как я уже сказал, вопрос человеческих инстинктов - далеко не простое дело, мы, скорее всего, не ошибемся, если предположим, что способность к обу­чению, почти исключительно человеческое качество, основана на наблюдающемся у животных инстинкте подражания.

 Этому инстинкту, по самой его природе, свой­ственно активизировать деятельность других инстинктов и, в конце концов, модернизировать их, в чем можно убедиться на, примере пения птиц, когда они усваивают другие мелодии.

Ничто не отрывает человека от фундамента его инстинктов с такой силой, как его способность к обу­чению, которая превращается в истинную жажду посто­янных трансформаций стилей человеческого поведения. Эта способность, более, чем что-либо другое, несет ответ­ственность за изменение условий его существования и за потребность приспосабливаться к последствиям развития цивилизации. Она также является главнейшим источни­ком этих многочисленных психических проблем и нару­шений, которые вызваны все более углубляющимся отчуждением человека от его инстинктивной основы, то есть потерей корней и отождествлением с осознанным знанием самого себя, усилением внимания к сознанию за счет ослабления внимания к бессознательному. В результате современный человек знает самого себя только в той степени, в какой он может себя осознать - способность, в значительной мере зависящая от окружения, знание и контролирование которого принудили или навели на определенные модификации его изначальных инстинк­тивных тенденций. Следовательно, его сознание ориентируется, в основном, на изучение окружающего его мира, к особенностям которого он и должен приспо­сабливать свои психические и технические ресурсы. За­дача эта настолько сложная, а ее решение сулит такие большие выгоды, что в ходе этого процесса человек забывает о самом себе, теряя из виду свою инстинк­тивную природу и заменяя свою истинную сущность придуманной им концепцией самого себя. В результате чего он незаметно соскальзывает в чисто концептуальный мир, в котором результат деятельности его сознания все больше вытесняет реальность.

Отчужденность цивилизованного человека от своей инстинктивной природы неизбежно погружает его в конфликт между сознанием и бессознательным, духом и природой, знанием и верой. Этот раскол становился патологическим в тот момент, когда сознание человека уже не может подавлять его инстинктивную сторону или не обращать на нее внимания. Скопление индивидов, вошедших в такое критическое состояние, дает толчок массовому движению, целью которого является защита угнетенных. В силу преобладающей в сознании тен­денции искать источник всех бед во внешнем мире, люди все громче требуют политических и общественных пере­мен, которые, как они полагают, автоматически разрешат гораздо более глубокую проблему раздвоения личности. Однако, когда требования выполняются, возникают политические и общественные условия, в которых вновь возникают те же самые болезни, хотя и в измененной форме. Все просто становится с ног на голову: низ становится верхом и тень занимает место света, а пос­кольку тень всегда анархична и беспокойна, то свободу "освобожденного" бедняги следует подвергнуть драко­новским ограничениям. Клин клином вышибают. Все это неизбежно, поскольку корень зла остается невыкорчеван­ным, а имеет место обычная смена полюсов.

Коммунистическая революция опустила человека го­раздо ниже, чем демократическая коллективная психо­логия, потому что она отняла у него не только политичес­кую, но и нравственную, и духовную свободу. Помимо политических сложностей, Запад в этой ситуации находится в очень невыгодном психологическом поло­жении, что он уже почувствовал на своей шкуре в дни существования германского нацизма: сейчас мы имеем возможность указывать пальцем на тень, германский нацизм явно находится по другую сторону политической границы, в то время как мы находимся на стороне добра и гордимся верой в правильные идеалы. Разве хорошо известный государственный деятель недавно не заявил, что "у него не хватило бы воображения для того, чтобы совершить злой поступок"? (С тех пор, как были написаны эти слова, тень добилась чрезвычайной яркого воплощения, мчась с парашютным десантом к Суэцу. Прим. К.Г.Юнга) От имени большинства он выразил тот факт, что западный человек рискует утратить свою собственную тень, рискует отождествить себя со своей вымышленной личностью, а мир - с абстрак­тной картиной, нарисованной рационалистами-учеными. Его духовный и нравственный оппонент, который так же реален, как и он сам, живет уже не у него в груди, а за географической границей, которая теперь представляет уже не внешний политический барьер, а все более угро­жающую стену, отделяющую сознание человека от его бессознательного. Мышление и чувство утрачивают свою внутреннюю полярность, а там, где религиозная ориен­тация стала неэффективной, уже даже бог не может сдерживать властную поступь сорвавшихся с цепи психических функций.

Нашу рациональную философию не интересует, согла­сен ли с нашими осознанным планами и намерениями тот живущий внутри нас человек, которого мы уничижитель­но называем "тенью". Она явно до сих пор не знает, что мы носим в себе реальную тень, существование которой основано на нашей инстинктивной природе. Никто не может безнаказанно пренебрегать ни динамикой, ни образностью инстинктов. Насилие над инстинктом или пренебрежение к нему имеют весьма болезненные пос­ледствия физиологического и психологического свойства, ликвидировать которые следует, прежде всего, с помо­щью врача.

Уже в течение более чем пятидесяти лет мы знаем или могли бы знать о существовании бессознательного противовеса сознанию. Медицинская психология предос­тавила все необходимые эмпирические и эксперименталь­ные доказательства этого. Существует бессознательная психическая реальность, которая вполне ощутимо воздей­ствует на сознание и его содержимое. Все это известно, но из этого факта не сделано никаких практических выводов. Мы по-прежнему продолжаем думать и действо­вать, как прежде, словно мы являемся simplex, а не duplex. Соответственно, мы воображаем себя без­обидными, разумными и человечными. Нам не приходит в голову подвергнуть сомнению наши мотивы или спросить себя, что думает внутренний человек о том, чем мы занимаемся во внешнем мире. Между тем, пренеб­режительное отношение к реакции и точке зрения бессо­знательного легкомысленно, поверхностно, неразумно и психически негигиенично. Можно презрительно отно­ситься к своему желудку или сердцу, но это не спасет весь организм от последствий переедания или переутом­ления. Но мы считаем, что от психических ошибок и их последствий можно избавиться с помощью простых слов, поскольку для большинства людей "психика" - это даже меньше, чем пустой звук. Тем не менее, никто не может отрицать, что без психе мира вообще не существовало бы, не говоря уже о мире людей. Буквально все зависит от человеческой психе и ее функций. Она заслуживает самого пристального нашего внимания, и особенно сегод­ня, когда все признают, что будущее человечества зависит не от угрозы со стороны диких животных, не от природных катаклизмов, не от эпидемий, а исключитель­но от перемен в психике человека. Достаточно почти незаметного нарушения психического равновесия в голо­вах нескольких правителей, чтобы мир был залит кровью, охвачен пламенем, покрыт радиоактивными осадками. Обе стороны располагают необходимыми для этого техническими средствами. И определенные осознанные намерения, не контролируемые никаким внутренним оппонентом, слишком легко могут быть претворены в жизнь, в чем мы уже имели возможность убедиться на примере одного "вождя". Сознание современного челове­ка по-прежнему настолько цепляется за внешние объек­ты, что он возлагает на них всю ответственность, словно его решение зависит от них. То, что психическое состо­яние определенных индивидов может даже освободить себя от поведения объектов, слишком редко приходит кому-либо в голову, хотя иррациональности такого рода наблюдаются каждый день и могут приключиться с кем угодно.

 Печальное состояние сознания в нашем мире происте­кает, прежде всего, из утраты инстинкта, и причина этого кроется в развитии на протяжении последнего тысяче­летия человеческого разума. Чем больше человек подчиняет себе природу, тем сильнее его знания и навыки ударяют ему в голову и тем глубже становится его презрение к обычным природным и случайным явлениям, ко всем иррациональным данным - в том числе и к объективной психе, которая является всем, чем не явля­ется сознание. В противоположность субъективизму осознающего разума, бессознательное - объективно, и проявляется, по большей части, в форме противоречивых чувств, фантазий, эмоций, импульсов и сновидений, кото­рые создает не человек, сам являющийся объектом их вторжения. Даже в наше время психология по-прежнему в значительной степени является наукой о содержимом сознания, измеряемого, насколько это возможно, кол­лективными стандартами. Индивидуальная психе стала простой случайностью, маргинальным феноменом, в то время, как бессознательное, которое может проявиться только в реальном, "иррационально данном" человечес­ком существе, полностью игнорируется. И это не резуль­тат небрежности или нехватки знаний, а откровенное сопротивление признанию самой возможности существо­вания наряду с эго второго психического авторитета. Когда самодержавность эго подвергается сомнению, это рассматривается, как прямая ему угроза. С другой сторо­ны, религиозный человек привык к мысли, что он не является единственным хозяином в доме. Он верит в то, что последнее слово остается за Богом, а не за ним. Но сколько людей рискнет все предоставить воле Божьей, и кто из нас не почувствует смущения, если ему придется сказать, в какой степени его решение было продиктовано ему Богом?

Религиозный человек, насколько можно об этом судить, подвергается неспоредственному воздействию реакции бессознательного. Как правило, он называет это действием сознания. Но поскольку та же самая психичес­кая основа порождает реакции, отличные от нравстенных, то верующий мерит свое сознание традиционными (стало быть, коллективными) этическими нормами, в чем его активно поддерживает его Церковь. До тех пор, пока индивид может крепко держаться за свои тради­ционные верования, а время, в которое он живет, не требует более пристального внимания к индивидуальной автономии, его положение может вполне его удовлетво­рять. Но положение резко меняется, когда суетный чело­век, ориентированный на внешние факторы и утративший религиозные убеждения, появляется en masse, что мы можем наблюдать в настоящее время. В этом случае, верующий вынужден защищаться и пересмотреть основ­ные принципы своей веры. Его уже не поддерживает впечатляющая сила consensus omnium (Общее согласие (лат.) — Прим. ред.) и он очень хорошо видит слабость Церкви и ненадежность его догм. В качестве противоядия Церковь рекомендует больше веры, словно эта благодать зависит от доброй воли и удовольствия человека. Но троном веры является не осознанное, а спонтанное религиозное ощущение, кото­рое устанавливает непосредственную связь веры инди­вида с Богом.

Здесь каждый из нас должен спросить: "Бывают ли у меня хоть какие-то религиозные ощущения и непосредст­венная связь с Богом, которые дают мне уверенность в том, что я, как индивид, сумею не раствориться в толпе?"