Архетип в символике сновидений - Человек и его символы - Карл Густав Юнг и последователи

Я уже высказывал предположение о том, что сны выполняют задачу компенса­ции. Это допущение означает, что сновидение — это обычное психическое яв­ление, в процессе которого неосознанные реакции или спонтанные импульсы передаются сознанию. Многие сны можно расшифровать с помощью сновидца, Его объяснения по поводу подтекста сна и вызываемых его символикой ассо­циаций зачастую позволяют охватить все аспекты сновидения.

Этот метод применим при обычных ситуациях, когда вы слышите сон-другой от родственника, приятеля или пациента в разговоре с ними. Однако когда речь идет о серии навязчивых снов или о снах с ярко выраженной эмоцио­нальной окраской, личных ассоциаций сновидца обычно не хватает для удов­летворительного толкования. В таких случаях мы должны принять во внима­ние явление (впервые описанное и откомментированное Фрейдом), заключаю­щееся в частом попадании в сновидения элементов, не принадлежащих лично­сти сновидца и никак не соотносимых с его опытом. Эти элементы, уже упо­минавшиеся выше, были названы Фрейдом "останками древности" и представ­ляют собой образные мысли, объяснение присутствия которых нельзя обнару­жить в жизни сновидца. Похоже, что они являются первозданными, врожден­ными и унаследованными от первобытных людей формами разума.

Раз человеческое тело представляет из себя целую галерею органов, у каж­дого из которых своя долгая история эволюции, логично было бы ожидать такого же устройства и от разума. Последний не может не иметь предыстории, коли она была у тела, в котором разум обитает. Говоря о "предыстории", я вовсе не имею в виду, что разум развивается, соотносясь с прошлым посредст­вом языка и других традиций культуры. Я имею в виду биологическое, неосоз­нанное развитие ума в доисторическую эпоху наших древних пращуров, пси­хика которых еще не далеко ушла от животных.

Эта неизмеримо древняя психическая материя образует основу нашего разу­ма подобно тому, как структура нашего организма повторяет общие анатоми­ческие черты млекопитающих. Натренированный взор анатома или биолога сразу же отыщет многочисленные следы этих общих черт в теле человека. Точно так же опытный исследователь разума обнаружит много аналогий в том, что снится современным людям, с творениями первобытного разума — его кол­лективными представлениями, образами и мифологическими сюжетами.

Биолог прибегает к сравнительной анатомии, и психотерапевту тоже требу­ется своего рода "сравнительная анатомия психики". Ему в действительности надо иметь не только достаточный опыт в области снов и других проявлений деятельности подсознания, но и глубокие познания в мифологии в самом ши­роком смысле этого слова. Не владея таким инструментарием, невозможно отслеживать указанные аналогии, а это очень важно. Как, например, распознать их в неврозе принуждения и в классическом случае одержимости демонами, не имея достоверных знаний о том и другом?

Мой подход к "останкам древности", которые я называю "архетипами" или "первообразами", постоянно подвергался критике со стороны людей, не имеющих достаточных знаний в психологии сновидений и в мифологии. Термин "архетип" часто понимают неправильно — как означающий некоторые вполне определенные мифологические образы или сюжеты. Таковые, однако, суть лишь осознанные представления, и было бы нелепо полагать, что они с их изменчивостью могут передаваться по наследству.

Архетип проявляется в тенденции формирования этих представлений вокруг одной центральной идеи: представления могут значительно отличаться деталя­ми, но идея, лежащая в основе, остается неизменной. Существует, например, много представлений о братской вражде, но сама идея не меняется. Мои кри­тики сочли — и это не верно — что я имею дело с "унаследованными представ­лениями", и отвергли из-за этого идею архетипа как нечто суеверное. Они не приняли во внимание, что если бы архетипы порождались нашим сознанием (или обретались им), то мы бы наверняка понимали их, а не приходили бы в замешательство или изумление при их явлении нашему сознанию. В сущности, они представляют собой заложенные инстинктом устремления, такие же, как у птиц к гнездованию, а у муравьев к устройству упорядоченных поселений.

Здесь я должен прояснить вопрос о связи, существующей между инстинкта­ми и архетипами. То, что мы называем инстинктами, есть собственно физио­логические потребности, воспринимаемые органами чувств. Одновременно они проявляют себя в фантазиях, зачастую обнаруживая свое присутствие лишь в символически-образной форме. Такие проявления я и называю архети­пами. Как они впервые возникли, никто не знает, а появиться они могут—и появляются — в любое время и в любом месте, даже там, где исключена воз­можность прямой или перекрестной (через миграцию) передачи подобной информации по наследству.

Я помню много случаев, когда ко мне обращались люди, сбитые с толку своими снами или снами своих детей. Они терялись в догадках, но не могли понять смысл явленных во сне образов, которые не увязывались ни с событи­ями их жизни, ни жизни их детей. И это несмотря на высокую образованность некоторых из них. В числе их. были даже психотерапевты.

Я хорошо помню одного профессора, имевшего видение и подумавшего, что он сходит с ума. Он пришел ко мне в состоянии полнейшей паники. В ответ я просто взял с полки книгу, написанную около четырехсот лет назад, и пока­зал пациенту гравюру по дереву, изображавшую в точности то, что ему яви­лось. "Нет причин думать, что вы нездоровы, — сказал я ему. — О вашем виде­нии было известно еще четыреста лет назад". После этого он, совершенно обессилев, опустился в кресло, но на голову больше не жаловался.

Однажды ко мне обратился мужчина, психиатр по профессии, по очень серьезному поводу. На одну из консультаций он принес написанную от руки книжечку, подаренную ему десятилетней дочерью по случаю Рождества. В ней были описаны ее сны двухлетней давности. Снов причудливее я не встречал и хорошо мог понять, почему отец девочки более чем озадачен их содержанием. Хотя и детские, они производили жуткое впечатление. Отцу было совершенно непонятно, откуда могли взяться такие фантазии. Наиболее примечательными были следующие сюжеты:

1. "Лютый зверь", змееподобный монстр, усеянный рогами, убивает и пожи­рает всех других зверей. Но с четырех углов приходит Бог, а в действительно­сти четыре разных божества, и оживляет всех убитых животных.

2. Вознесение на небеса, где в полном разгаре праздник языческих танцев; и сошествие в ад, где ангелы творят добро.

3. Орда маленьких зверьков угрожает спящей. Вдруг они вырастают до ог­ромных размеров, и один съедает девочку.

4. В мышку проникают черви, змеи, рыбы и человекоподобные существа. Так мышь превращается в человека. Иллюстрирует четыре стадии происхождения человечества.

5. Видна как бы под микроскопом капля воды. Девочка видит, что капля наполнена ветками деревьев. Иллюстрирует происхождение мира.

6. Плохой мальчик держит ком земли и бросается во всех, кто проходит. Тем самым все проходящие мимо становятся плохими.

7. Пьяная женщина сваливается в реку и выходит из нее помолодевшей и трезвой.

8. Сцена в Америке, где множество людей скатываются к муравейнику, где их атакуют муравьи. Спящая в панике падает в речку.

9. Пустыня на Луне, в пески которой спящая проваливается так глубоко, что попадает в ад.

10. Девочка видит светящийся шар. Она касается его, из него идет пар, появ­ляется мужчина и убивает ее.

11. Девочке снится, что она опасно больна. Вдруг прямо из-под кожи появ­ляются птицы и покрывают полностью ее тельце.

12. Тучи комаров закрывают солнце, луну, все звезды, кроме одной, которая падает на спящую.

 В оригинале рукописи на немецком языке каждый сон начинался словами ста­рой сказки: "Как-то раз, давным-давно...". Тем самым девочка хотела передать свое ощущение сна как своего рода сказки, которую она хочет поведать папе в каче­стве рождественского подарка. Отец пытался истолковать сны, исходя из контек­ста жизни его семьи, но у него ничего не получилось, поскольку мотивы снови­дений не имели даже ассоциативной связи с личным опытом членов семейства.

Разумеется, исключить возможность сознательного придумывания этих сно­видений мог только человек, достаточно хорошо знающий ребенка, чтобы положиться на его правдивость. (Тем не менее и в этом случае они остались бы вызовом нашему пониманию). В данном случае отец был убежден в досто­верности снов, и у меня нет оснований сомневаться в этом. Я был лично знаком с девчушкой, но не мог спросить ее про сновидения, так как тогда подарок еще не был вручен. Жила она за границей, а через год после того Рождества умерла от инфекционной болезни.

Ее сны явно необычны. Главная идея каждого из них явно несет философ­скую нагрузку. Первый, например, говорит о злом монстре, убивающем других зверей, однако Господь вновь дарует им жизнь посредством божественного Апокатастасиса или возрождения. В западном обществе эта идея известна бла­годаря христианской традиции. Ее можно найти в Деяниях Апостолов (3,21): "...Христа, которого небо должно было принять до времен совершения (Слово "совершение" употреблено здесь в значении "преображать, доводя до совер­шенства" (Прим.ред).) всего..." Древнегреческие отцы Церкви (в частности, Диоген) особенно настаивали на идее того, что, когда наступит конец времен, всякая вещь будет восстановлена Спасителем в своем первозданном и совершенном виде. Однако согласно Еван­гелию от Матфея (17, 11) существовало древнееврейское предание об Илии, о котором сказано, что он "должен придти прежде и устроить все". Первое по­слание к Коринфянам (15, 22) так излагает ту же идею: "Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут".

Можно было бы предположить, что ребенку подобные мысли были навеяны катехизисом. Однако религиозная подготовка девочки была весьма слабой. Ее родители называли себя протестантами, но с Библией были знакомы лишь понаслышке. Особенно маловероятно, что девочке объясняли глубочайшую идею Апокатастасиса. Определенно, ее отец никогда и сам не слышал об этом легендарном образе. Девять из двенадцати снов развивают тему разрушения и восстановления. И ни один из них не несет следов знакомства с христианской традицией. Наоборот, они ближе к первобытным мифам. Связь с ними под­тверждается появлением другой темы — "космогонического мифа" (о сотворе­нии мира и человека) в четвертом и пятом сновидениях. Эта связь прослежи­вается и в Первом послании к Коринфянам (15, 22), только что процитирован­ном, где Адам и Христос (смерть и воскресение) соединены вместе.

Общая идея о Христе-Спасителе относится к всемирной и дохристианской теме героя-избавителя, который, будучи съеден чудовищем, появляется чудес­ным образом опять, победив проглотившее его чудище. Когда и где появилась эта идея, никто не знает. Мы даже не знаем, как подступиться к этой проблеме. Очевидно одно; каждое поколение, судя по всему, воспринимает эту тему как предание, дошедшее от прадедов. Таким образом, мы смело можем предполо­жить, что "начало" было заложено в те времена, когда человек не осознавал, что у него есть миф о герое, — то есть тогда, когда он еще не мог сознательно размышлять о том, что произносит вслух. Фигура героя — это архетип, сущест­вующий с незапамятных времен. Появление архетипов у детей имеет особенно важное значение, поскольку в этих случаях, как правило, больше уверенности в отсутствии прямого доступа ребенка к той или иной теме. В данном случае семья девочки была лишь поверхностно знакома с христианской традицией. Христианские мотивы можно, конечно, представить идеями о Боге, ангелах, Небесах, Преисподней и силах зла. Но манера, в которой они преподнесены у девочки, указывает на абсолютно не христианское их происхождение.

Возьмем первый сон о Боге, предстающем в облике четырех божеств, при­ходящих из "четырех углов". Что это за углы? Ведь сон не упоминает ни о какой комнате. Да комната и не вписалась бы в картину по всей видимости космического масштаба с участием самого Вседержителя. Четверичность сама по себе довольно странна как идея, хотя и играет большую роль во многих религиях и философских системах. У христиан ее превосходит понятие Трои­цы, известное, надо признать, той девчушке. Но много ли сегодня найдется таких обычных бюргерских семей, в которых слышали хоть что-то о божест­венной четверичности? Эта идея была одно время довольно известна среди средневековых адептов алхимии. Однако уже в начале XVIII века она сошла на нет и по меньшей мере два столетия находилась в полнейшем забвении. Отку­да в таком случае могла подобрать ее девочка? Из видения Иезекииля? Но в христианстве не тождественны Бог и херувим.

Тот же вопрос можно было бы задать и по поводу рогатого змея. Да, в Библии упоминаются многие звери с рогами — в Книге Откровений, например. Однако все они, судя по всему, четвероноги, хотя их повелителем является дракон, что по-гречески (Drakon) также означает змею. В работах алхимиков XVI века встре­чается рогатый змей, называемый quadricornutus serpens (четырехрогий змей). Он символизирует планету Меркурий и противопоставляется христианской Тро­ице. Но это весьма шаткое свидетельство. Насколько мне удалось проверить, лишь один автор упоминает об этом, и девочка никак не могла его прочесть.

Во втором сне появляется явно не христианская идея — общепринятые цен­ности, перевернутые с ног на голову: языческие пляски в раю и благодеяния ангелов в аду. Эта символика предполагает относительность моральных ценно­стей. Как ребенок мог подступиться к такой революционной мысли, достойной гения Ницше?

Эти вопросы заставляют задать еще один: в чем компенсаторное значение этих снов? Ведь девочка несомненно придавала им значение, раз подарила отцу на Рождество. Если бы такие сны приснились какому-нибудь первобытно­му шаману, то было бы логично предположить, что это вариации размышле­ний о смерти, возрождении или восстановлении, о происхождении мира, со­здании человека и относительности ценностей. Однако пытаться истолковать их с позиций личного опыта было бы безнадежно трудным делом. Бесспорно, эти сны передают "коллективные образы", сходные отчасти с тем, чему обуча­ли юношей в первобытных племенах перед их посвящением в мужчины. Тогда им говорили о боге или божествах, или о животном — "основателе племени", о том, как они создали мир и человека, а также о конце мира и значении смерти. Практикуются ли у нас, христиан, аналогичные поучения молодых? В годы юности — да. Но многие люди опять начинают размышлять о подобных вещах в старости, незадолго до смерти.

Получилось так, что та девочка находилась одновременно в двух указанных ситуациях: она приближалась к половой зрелости и... к концу своей жизни. В символике ее сновидений почти ничто не указывало на приближение нор­мальной взрослой жизни, но было предостаточно намеков на разрушение и восстановление. Когда я впервые прочел их, меня охватило жуткое ощущение несчастья. Ведь эти символы указывали на совершенно особый характер ком­пенсирования, которого никак нельзя было ожидать у девочки такого возраста.

Сны открывали неожиданную и довольно жутковатую сторону жизни и смерти. Было бы понятно, если бы нечто подобное приснилось пожилому человеку, оглядывающемуся на прожитую жизнь, но не ребенку, у которого все еще впереди. От этих снов веяло не радостью переполненной чувствами юно­сти, а ощущением подступившей старости, когда жизнь воспринимается как "скоротечный сон", как гласит древнеримское изречение. Ибо жизнь этого ребенка была похожа на ver sacrum vovеndum (обет жертвы весенней), как сказал известный поэт древнего Рима. Практика показывает, что невидимо приближающаяся смерть отбрасывает adumbratio (тень предваряющую) на жизнь и сны жертвы. Даже алтарь в христианских церквях символизирует, с одной стороны, захоронение, а с другой — место возрождения, то есть транс­формацию смерти в жизнь вечную.

Вот такие идеи пришли ребенку во сне. Они явились как бы кратким курсом подготовки к смерти, состоящим из коротких историй наподобие тех, что сообщались в первобытных племенах юношам при инициации, или дзен-буддистских коанов.

 По содержанию они отличались от ортодоксальной христи­анской доктрины, более походя на древние представления первобытных лю­дей. Создавалось впечатление, что они возникли на обочине исторического процесса в давно забытых психических источниках, питающих с незапамятных времен философские и религиозные размышления о жизни и смерти.

Это выглядело, как если бы события будущего отбрасывали тень в настоя­щее, пробуждая у ребенка обычно не дающие о себе знать характерные мысли, описывающие или сопровождающие приближение фатального исхода. Хотя специфическая форма их проявления у каждого человека индивидуальна, они всегда соответствуют одной общей схеме, которая является коллективным со­зданием. Они встречаются повсеместно и во все времена, подобно тому, как инстинкты у животных от вида к виду сильно изменяются, но служат одним и тем же общим целям. Мы не считаем, что каждое вновь рожденное животное создает или приобретает свои инстинкты в индивидуальном порядке. Следова­тельно, мы не должны полагать, что и человек, родившись, начинает изобре­тать заново человеческий образ действий. Как и инстинкты, схемы коллектив­ной мысли являются по отношению к человеческому разуму врожденными и унаследованными. И действуют они при возникновении соответствующих об­стоятельств более или менее одинаковым образом у всех нас.

Эмоциональные проявления, к которым относятся и мыслительные схемы, узнаваемо идентичны повсюду. Мы можем распознать их и у животных, которые понимают друг друга в этом отношении, даже если принадлежат к различным видам. А насекомые с их способностью к сложным функциям симбиоза? Боль­шинство из них не знает своих родителей, у них нет никого, кто мог бы обучить их. Зачем же допускать, что человек — единственное существо, лишенное специ­фических инстинктов, или что его психика лишена каких бы то ни было следов эволюционного развития? Разумеется, если отождествлять психику и сознание, то легко можно прийти к ошибочной идее, что человек приходит в мир с неза­полненной психикой, а в последующие годы она лишь аккумулирует личные опыт и впечатления. Но психика больше, чем сознание. У зверей сознания мало, но многие импульсы и реакции указывают на наличие психики; первобытные люди делают многое неосмысленно, не понимая значения своих действий.

Многие образованные люди не представляют подлинного значения рождест­венской елки или пасхального яйца. То есть, они что-то делают, не зная зачем. Я склонен считать, что испокон веков люди что-то делали, чем-то занимались, и лишь спустя долгое время кто-то задался вопросом: зачем все это делается? Врач-психотерапевт постоянно имеет дело с пациентами, которые в других ситуациях вполне разумны, но в клинике ведут себя весьма специфически. Их действия непредсказуемы, а сами они не имеют ни малейшего понятия о том, что делают или говорят. Их как будто внезапно охватывает необъяснимое со­стояние неблагоразумия. Снаружи кажется, что такие реакции и импульсы име­ют глубоко личностную природу. В действительности же они направляются предопределенной и всегда готовой к действию системой инстинктов, свойст­венных именно человеку. Характерные мысли, всеми понимаемые жесты, мно­гие позы следуют шаблонам, сложившимся задолго до обретения человеком способности к рассудочному мышлению.

Можно даже предположить, что первоначально способность человека к раз­мышлению возникла благодаря болезненному переживанию какого-то сильно­го эмоционального потрясения. Возьмем как пример бушмена, который, разъ­ярившись до исступления от неудачной рыбалки, сворачивает шею своему лю­бимому и единственному сыну. Глядя затем на бездыханное тельце в своих руках, он понимает, что совершил непоправимое, и его охватывает безмерная горечь утраты. Теперь эта боль запомнится ему навсегда.

Мы не можем узнать, действительно ли такого рода переживания были перво­причиной развития человеческого сознания. Но не вызывает сомнений, что пе­реживание подобного шока часто необходимо, чтобы человек очнулся и начал обращать внимание на то, что он делает. Широко известен случай, происшедший в XIII веке с испанским дворянином Раймондом Луллием. После долгих усилий ему наконец удалось добиться тайного рандеву с дамой своего сердца. Она молча приспустила платье и показала ему грудь, обезображенную раком. Испытанное потрясение переменило жизнь идальго — он стал известным теологом и одним из известнейших миссионеров христианства. В подобных случаях резких пере­мен часто обнаруживается, что это результат долгой работы архетипа с подсоз­нанием, искусно выстроившего цепочку обстоятельств, обусловивших кризис­ную ситуацию. Подобные свидетельства показывают, что архетипы — не просто устоявшиеся шаблоны мышления. Нет, это динамичные явления, проявляющиеся в форме импульсов столь же спонтанных, как и инстинкты. Иногда приходят та­кие сны, видения или мысли, причину появления которых не удастся найти при самом тщательном поиске. Это не значит, что ее не существует. Она есть, но из-за удаленности или расплывчатости распознать ее невозможно, В таких случаях на­до подождать, либо пока сон и его значение не будут достаточно растолкованы, либо пока не произойдет какое-то событие, проясняющее сон.

В момент сна это событие может еще не наступить. Однако подсознание и его сны так же часто заняты будущим и его возможностями, как и сознание. Ранее было широко распространено поверье, что главная роль сновидений — это предсказание будущего. В древности и в средние века сны использовались для медицинских прогнозов. Я могу подтвердить на примере нынешних сно­видений достоверность прогноза (или предвидения), содержавшегося в снови­дении, о котором упоминает Артемидор из Далтиса (второй век после Р.Х.): одному человеку приснилось, что он видит гибель отца в огне пожара, охва­тившего дом. Некоторое время спустя он сам умер от phlegmone (огонь, жар), что, по-моему, было пневмонией.

 Так случилось, что мой коллега заболел однажды смертельно опасной гангре­нозной лихорадкой — фактически флегмоной. Его бывшему пациенту, ничего не знавшему о характере болезни своего врача, приснился сон. будто врач умирает в сильном огне. В это время тот врач лег на обследование, болезнь только на­чиналась. Пациент знал лишь, что врач его заболел и лег в больницу. Через три недели несчастный скончался. Этот пример показывает, что сны могут предва­рять или прогнозировать события. Это надо учитывать любому, кто пытается толковать сновидения, особенно когда сон имеет ярко выраженный подтекст, не находящий объяснения в окружающей действительности. Обычно такие сны по­являются ни с того ни с сего, вдруг, и вы гадаете, с чего бы это. Конечно, если бы знать его скрытый смысл, то понятна была бы и причина его возникновения. Все дело в том, что лишь сознание пребывает еще в неведении, подсознание же, судя по всему, уже в курсе и сделало свои выводы, которые и отобразились в сновидении. Вообще складывается впечатление, что подсознание способно ана­лизировать факты и строить на этой основе умозаключения в такой же степени, как и сознание. Более того, в определенных случаях обработка фактов и пред­видение конечного результата становится возможным благодаря, а не вопреки отсутствию осознанной информации о них.

Однако, насколько можно -судить по сновидениям, подсознание мыслит инс­тинктивно. Это важная особенность. Логический анализ является прерогативой сознания — мы делаем наш выбор, исходя из здравого смысла и имеющихся знаний. Действия же подсознания, похоже, направляются главным образом ин­стинктивными импульсами, представленными соответствующими образными мыслями, то есть архетипами. Если попросить врача описать ход болезни, он применит рациональные понятия, такие как "инфекция" или "озноб". Сон более поэтичен. Он представит страдающее от болезни тело как дом, а высокую тем­пературу — как огонь, его пожирающий.

Как показано выше, мозг, находящийся под воздействием архетипа, подошел к ситуации точно так же, как и во времена Артемидора. Подсознание интуитивно уловило нечто, витающее в воздухе, и пропустило сквозь призму архетипа. Это означает, что место сознания с его логикой заняло архетипическое мышление, взяв на себя задачу прогнозирования. Другими словами, архетипы могут дейст­вовать по собственной инициативе и обладают собственной специфической энергией. Все это позволяет им самостоятельно осмысливать ситуацию (в при­сущей им символической форме) и вмешиваться в нее, порождая импульсы и мысли. В этом отношении они очень похожи на комплексы — появляются и ис­чезают по своей прихоти. При этом частенько мешая нашим осознанным наме­рениям или видоизменяя их, ставя при этом нас в затруднительное положение.

Энергетику архетипов можно почувствовать по особому очарованию, сопро­вождающему их появление. Они как будто завораживают. Эта особенность ха­рактерна и для личных комплексов, только последние проявляются в истории индивида, а общественные комплексы архетипического характера — в истории человечества. Личные комплексы могут породить лишь пагубное пристрастие к чему-либо, архетипы дают жизнь мифам, религиям и философским концепциям, воздействующим на целые народы и разделяющим исторические эпохи. Мы ви­дим комплексы как компенсацию за однобокость или ошибочность рассудочно­го восприятия. Таким же образом можно интерпретировать религиозные мифы как своего рода ментальную терапию от страданий и волнений всего человече­ства — голода, войн, болезней, старости, смерти.

Всемирно распространенный миф о герое, например, всегда описывает могуче­го человека или богочеловека, побеждающего зло в любых его проявлениях в виде драконов, змей, чудовищ, демонов и т. д., и спасающего людей от разрушений и ги­бели. Произнесение или ритуальное повторение священных текстов и церемоний, а также поклонение такому герою посредством танцев, музыки, гимнов, молитв, жертвоприношений заставляют трепетать аудиторию (как будто силою магическо­го заклинания) и способствуют самоотождествлению зрителей с героем.

Если попытаться взглянуть на подобную ситуацию глазами верующего, то, возможно, мы поймем, как обыкновенный человек может освободиться от сво­его бессилия и убогости и обрести (хотя бы временно) почти сверхчеловече­ские способности. Довольно часто убежденность держится достаточно долго, накладывая определенный отпечаток на жизнь верующего. Такая убежденность может даже быть характерной для общества в целом. Замечательный пример — элевсинские мистерии, окончательно запрещенные в начале седьмого века хри­стианской эры. Вместе с дельфийским оракулом они выражали самую сущность и дух Древней Греции, Если значительно увеличить масштаб, то сама христиан­ская эра обязана своим именем и значением древней мистерии о богочеловеке, корни которой уходят в архетипический миф Осириса-Гора Древнего Египта.

Обычно считается, что основные мифологические идеи были придуманы в какой-то момент доисторического прошлого старым и мудрым философом или пророком, а потом приняты на веру доверчивыми и простодушными людьми. Говорят также, что предания, дошедшие от охочего до власти духовенства, рас­сказывают не о происшедших в действительности, а лишь о желаемых событиях. Однако само слово "изобретать" ведет свое происхождение от латинского invenire, означающего "находить". Чтобы что-то "найти", надо сначала "поискать". А поиск предполагает некоторое предварительное знание о том, что хотят найти.

Позволю себе вернуться к странным образам, приснившимся девочке. Непо­хоже, чтобы она их придумала, так как она была удивлена их появлению. Скорее, она восприняла их как нечто необычное и неожиданное, достойное стать подарком отцу на Рождество. Тем самым она отнесла эти истории к сфере дожившей до наших дней христианской мистерии: рождению Господа нашего, окутанному тайной вечнозеленого дерева, несущего новорожденный Свет. (На это указывает пятый сон девочки).

Хотя условная связь Христа с образом дерева многократно освещалась раз­ными авторами, родители девочки вряд ли сказали бы что-то вразумительное, если бы их спросили, с какой целью они украшают елку горящими свечами в каждое Рождество Христово. "Это просто рождественская традиция" — ответили бы они. Для обстоятельного ответа на этот вопрос потребовалась бы целая диссертация о древней символике изображения умирающего божества в при­вязке к культу Великой Матери (символом которой является дерево). И ведь это только один из многих аспектов. Чем глубже мы изучаем происхождение "кол­лективных образов" (или догм, говоря языком священнослужителей), тем боль­ше мы наталкиваемся на переплетение нескончаемых архетипических струк­тур, не осмысленных до прихода современной эпохи. Парадоксально, но факт: мы больше знаем о символике древних миров, чем любое жившее до нас поколение. Дело в том, что прежде люди не задумывались над окружавшими их символами, поскольку они попросту являлись частью их жизни. Их вдохновля­ющее действие было неосознанным и потому незаметным.

Проиллюстрирую это опытом, полученным из контакта с дикарями, живущи­ми в Маунт Элгон (Африка). Каждое утро на рассвете они выходят из хижин и, подышав или сплюнув себе на ладони, простирают их навстречу первым лучам солнца, будто предлагая восходящему богу, mungu, свое дыхание или плевки. (Объясняя этот ритуал, они использовали слово "mungu" из языка суахили, имеющее общий корень с полинезийскими mana или mulungu. Эти близ­кие ему слова означают силу или сверхъестественные способности и всесущность, которые нам следовало бы назвать божественными. Таким образом, сло­во mungu на языке этого племени — просто эквивалент Аллаха или Господа). Когда я спросил, зачем они совершают это действо и почему, дикари оказались в полнейшей растерянности. И лишь ответили: "Мы всегда так делали, всегда, когда встает солнце". Они посмеялись над очевидным выводом о том, что солнце—это mungu. На самом деле, когда солнце встало, оно перестало быть mungu. Mungu — это только момент утренней зари. Для меня было очевидно, чем они занимались, а для них — нет. Они просто делали это, не задумываясь, не в состоянии понять самих себя. Я же счел, что они предлагают mungu свои души, так как дыхание (жизни) и плевок означают субстанцию души. Под­ышать или плюнуть на что-либо всегда считалось магическим действием. Так, Иисус вылечил незрячего, поплевав ему на глаза. Таким же образом сын уми­рающего отца ловит ртом его последний выдох, чтобы душа его переселилась к нему. Весьма маловероятно, что этим африканцам когда-либо в прошлом было более понятно значение упомянутой церемонии. В действительности скорее всего их пращуры знали еще меньше, потому что их поступки были менее осознанными.

Как говорит гетевский Фауст "Im Anfang war die Tat" (В начале было дело). "Дела" никогда не изобретались, а делались; а вот мысли — сравнительно позд­нее открытие человека. Сначала к совершению "дел" его подталкивали неосоз­наваемые факторы. Прошло много времени, прежде чем он начал задумываться над причинами, побуждающими его к действию. Наконец, еще больше времени потребовалось, чтобы дойти до абсурдной идеи, будто действует он сам, то есть его разум не воспринимает никаких побуждений, кроме своих собственных.

Мы бы посмеялись над предположением об изобретающем самого себя рас­тении или животном. Тем не менее находятся люди, считающие вполне серь­езно, что психика или разум изобрели себя сами, став тем самым своими создателями. На самом деле разум обрел нынешнее состояние сознания путем развития — так же, как из желудя получается дуб, а из ящеров — млекопитаю­щие. Он очень долго развивался, и процесс этот не прекращается и теперь. Это означает, что нами движут как внутренние, так и внешние стимулы.

Эти внутренние побуждения вырастают из глубин, не имеющих отношения к сознанию и не контролируемых им. В древних мифах эти силы назывались mana, или духами, демонами, даже богами. Они так же активны сегодня, как и в былые времена. Если они совпадают с нашими желаниями, то мы говорим, что у нас хорошее предчувствие или импульс, и радуемся своей проницатель­ности. Если они направлены против нас, то мы говорим, что нам не везет, или что кто-то ополчился против нас, или что жизнь вступила в черную полосу. Единственное, что мы отказываемся признать, — это нашу зависимость от "сил", лежащих за пределами нашего контроля.

Вместе с тем нельзя отрицать, что за последнее время цивилизованный че­ловек приобрел некоторую силу воли, которой может распоряжаться по своему усмотрению. Он научился эффективно работать, не прибегая к песнопениям и барабанному бою, которые ранее вводили его гипнотическим путем в состоя­ние готовности к работе. Он может даже обойтись без ежедневной молитвы о Божьей помощи. Он может выполнить то, что наметил, как и перейти без помех от слов к делу — в отличие от первобытного дикаря, каждый шаг кото­рого тормозили страхи, предрассудки и другие невиданные препятствия. Пред­рассудком же современного человека является девиз: "Воля решает все".

За свои убеждения, однако, современному человеку приходится расплачи­ваться весьма чувствительным образом — он все менее может разобраться в самом себе. Он не видит, что при всей его рациональности и всем умении им руководят неконтролируемые "силы". Его боги и демоны вовсе не исчезли, они получили новые имена. Неуемность, смутные предчувствия, психологические осложнения, ненасытная тяга к пилюлям, спиртному, табаку, еде и, прежде всего, множество неврозов — не дают ему продыху.