ГЛАВА ШЕСТАЯ - Эта странная жизнь - Гранин

в которой автор хочет добраться до основ, понять, с чего все началось

В 1918 году Александр Любищев ушел из ар­мии и занялся чисто научной работой. К этому времени он сформулировал цель своей жизни: создать естественную систему организмов.

«Для установления такой системы необходимо отыскать что-то аналогичное атомным весам, что я думаю найти путем математического изучения кривых в строении организмов, не имеющих непо­средственно функционального значения... — так писал Александр Александрович в 1918 году, — математические трудности этой работы, по-види­мому, чрезвычайно значительны... К. выполнению этой главной задачи мне придется приступить не раньше, чем через лет пять, когда удастся солид­нее заложить математический фундамент... Я за­дался целью со временем написать математиче­скую биологию, в которой были бы соединены все попытки приложения математики к биологии».

В те годы идеи его были встречены прохладно. А надо заметить, что Таврический университет в Симферополе, куда приехал работать Любищев, собрал у себя .поистине блестящий состав: мате­матики Н. Крылов, В. Смирнов, астроном О. Стру­ве, химик А. Байков, геолог С. Обручев, минера­лог В. Вернадский, физики Я. Френкель, И. Тамм, лесовод Г. Морозов, естественники Владимир и Александр Палладины, П. Сушкин, Г. Высоцкий и, наконец, учитель Любищева, человек, которого он почитал всю жизнь,—Александр Гаврилович Гурвич.

Сомнения корифеев не смутили молодого пре­подавателя. С годами уточнялись подходы, кое-что приходилось пересматривать, но общая задача не менялась — раз начав, он всю жизнь следовал поставленной цели.

Согласно легенде, Шлиману было восемь лет, когда он поклялся найти Трою. Пример со Шлиманом широко известен еще и потому, что подоб­ная прямолинейная пожизненная нацеленность — в науке редкость. Любищев в двадцать с лишним лет, начиная свою научную работу, тоже точно знал, чего он хочет. Счастливая и необычная судьба! Он сам сформулировал программу своей работы и предопределил тем самым весь характер своей деятельности фактически до конца дней.

Хорошо ли это — так жестко запрограммиро­вать свою жизнь? Ограничить. Надеть шоры. Упу­стить иные возможности. Иссушить себя...

А вот оказывается, и это примечательно, что судьба Любищева — пример полнокровной, гар­моничной жизни, и значительную роль в ней сы­грало неотступное следование своей цели. От на­чала до конца он был верен своему юношескому выбору, своей любви, своей мечте. И сам он себя считал счастливым, и в глазах окружающих жизнь его была завидна своей целеустремлен­ностью.

Двадцатитрехлетний Вернадский писал, что ставит себе целью быть «возможно могуществен­нее умом, знаниями, талантами, когда мой ум бу­дет невозможно разнообразно занят...» И в дру­гом месте: «Я вполне сознаю, что могу увлечься ложным, обманчивым, пойти по пути, который за­ведет меня в дебри; но я не могу не идти по не­му, мне ненавистны всякие оковы моей мысли, я не могу и не хочу заставить ее идти по дорожке, практически важной, но такой, которая не позво­лит мне хоть несколько более понять те вопросы, которые мучают меня... И это искание, это стрем­ление — есть основа всякой научной деятельности; это только позволит не сделаться какой-нибудь ученой крысой, роющейся среди всякого книжного хлама и сора; это только заставляет вполне жить, страдать и радоваться среди ученых работ; ...ищешь правды, и я вполне чувствую, что могу умереть, могу сгореть, ища ее, но мне важно най­ти, и если не найти, то стремиться найти ее, эту правду, как бы горька, призрачна и скверна она ни была».

Они всегда волнуют, эти молодые клятвы: Герцен, Огарев, Кропоткин, Мечников, Бехтерев — поколения русских интеллигентов клялись себе посвятить жизнь борьбе за правду. Каждый вы­бирал свой путь, но нечто общее связывало их, таких разных людей. Это не сведешь к преданно­сти, допустим, науке, да и никто из них не жил одной- наукой. Они все занимались и историей, и эстетикой, и философией. История нравственных исканий русских писателей известна. У русских ученых была не менее интересная и глубокая исто­рия их этических поисков.

Но одно дело поклясться в верности науке, пусть своей любимой науке, а другое — поставить себе конкретную цель и всю свою жизнь — единственную в жизни жизнь — посвятить этой работе.

Фанатичность, нетерпимость, аскетизм — чем только не приходится платить ученым за свою мечту!

Одержимость в науке — вещь опасная: может, для иных натур — необходимая, неизбежная, но уж больно велики издержки; люди одержимые причинили немало вреда в науке, одержимость мешала критически оценивать происходящее даже таким гениям, как Ньютон,— достаточно вспом­нить несправедливости, причиненные им Гуку. ,

В молодости положительным героем для Любищева был Базаров с его нигилизмом, рациона­лизмом. Многие однокашники Любищева подра­жали в те годы Базарову. Вот, между прочим, пример активного воздействия литературного ге­роя не на одно, а на несколько поколений русской интеллигенции! Подобно Базарову, в молодости они считали стоящими естественные науки, а вся­кую историю и философию — чепухой. Между про­чим, литературу — тоже. Молодой Любищев при­знавал литературу лишь как средство для лучше­го изучения иностранных языков: «Анну Карени­ну» он читал по-немецки, «так как переводной язык легче оригинального».

Все было подчинено биологии, что не способст­вовало—отбрасывалось. Он мечтал стать подвиж­ником и действовал по банальным рецептам ге­роизма: прежде всего работа, все для дела, во имя дела разрешается пожертвовать чем угодно. Дело заменяло этику, определяло этику, было этикой, снимало все проблемы бытия, философии, ра­ди дела можно было пренебречь всеми радостями и красками мира.

Взамен он получал превосходство самопожер­твования.

Любищев начинал обыкновенно — как все в мо­лодости — он жаждал совершить подвиг, стать Рах­метовым, стать сверхчеловеком. Лишь постепенно он пробивался к естественности — к человеческим слабостям, он находил силы идти еще дальше, за­бираться все круче — к простой человечности.

Понадобились годы, чтобы понять, что лучше было не удивлять мир, а, как говорил Ибсен, жить в нем.

Лучше и для людей, и для той же науки.

Преимущество Любищева состояло прежде всего в том, что он понимал такие вещи несколько раньше остальных.

Помогла ему в этом его же работа. Она потре­бовала... Но, впрочем, это было позднее, на пер­вых же порах она требовала, по всем подсчетам,— а Любищев любил и умел считать,—сил, несоиз­меримых с нормальными, человеческими, и вре­меня больше, чем располагает человек в этой жизни. То есть он, конечно, был уверен, что одо­леет, но для этого надо было откуда-то взять до­бавочные силы и добавочное время.