Страница 9 - Феноменологическая социология знания - Е. Д. Руткевич

Итогом теоретических исканий последних 15 лет стала книга Бергера “Капиталистическая революция” (1986). В последние годы Бергер является директором влиятельного “Института изучения экономической культуры” Бостонского университета. На этот пост пришел уже не либеральный социолог, а один из виднейших теоретиков американского неоконсерватизма. Теоретические взгляды менялись вместе с политическими убеждениями. Его переход от либерализма к консерватизму, знаменовавший собой явный сдвиг “вправо”, совершался постепенно. Уже в конце 60-х — начале 70-х годов, усмотрев в движении “новых левых” опасность для существующих в Америке устоев, он выступил с критикой леворадикальной интеллигенции, получившей обобщенное выражение в статье “Социалистический миф” (1976) , где он отвергает не только крайности “новой левой”, но и вообще критику основ капиталистического общества. Он считает, что социальные структуры следует сохранить в неприкосновенности, а радикализм и либерализм подвергает серьезной критике, поскольку и тот, и другой показали несостоятельность в решении проблем американского общества. Само возникновение неоконсерватизма было, по его мнению, реакцией на неудачи и промахи либеральной демократии.

Бергер полагает, что современный консерватизм парадоксален в двойном смысле. Во-первых, это парадокс “антилиберального консерватизма в либеральном обществе”. Америка всегда была либеральным обществом, поскольку в основе его лежат “институциональные артефакты буржуазии” (в виде открытой классовой системы, капиталистической экономики и демократической политики), бывшие историческими институциональными воплощениями либерализма. Первый парадокс заключается в следующем: “...если консерватизм и имеет какое-то коренное значение, то это стремление сохранить существующий порядок вещей. Но существующий порядок вещей в Америке глубоко либерален как институционально, так и идеологически. Так что интеллектуальный консерватизм в Америке, критичный по отношению к либеральной идеологии, находится в положении, когда он ратует за сохранение порядка, основанного на принципах, вызывающих его недовольство”. Второй парадокс он называет “парадоксом избирательного гуманизма”. В отличие от либералов и тем более “новых левых” консерваторы всегда настаивали на том, что социальный порядок должен иметь жизнеспособную основу. Правда, неоконсерваторы глубоко моральны, когда критикуют зверства левых режимов, но, как признает Бергер, замалчивают преступления правых режимов (в Индонезии, Бразилии, Греции). Социолог отвергает такой принцип применения различных критериев оценки в зависимости от того, какой режим — коммунистический или антикоммунистический — оценивается, называя его “избирательным гуманизмом”. Осуждать следует преступления как тех, так и других режимов. По мнению социолога, оба парадокса могут быть разрешены, если различать два уровня консерватизма практический и теоретический. Себя он считает консерватором на обоих уровнях. На практическом уровне он хотел бы сохранить все существующие структуры американского общества, однако без “квазирелигиозного прославления этих структур”, характерного для либералов. Социолог считает, что можно стремиться к сохранению существующего статус-кво американского общества в качестве практической цели, необязательно разделяя весь аппарат легитимации либерализма, соответствующий этому обществу. Считая себя консерватором и на теоретическом уровне, Бергер говорит, что если бы ему довелось изложить свое консервативное кредо, то он был бы изгнан отовсюду и навсегда “В мире относительности приходится смириться с тем, что мое кредо безнадежно устарело. Но из того, что мне хотелось бы сохранить Австро-Венгерскую монархию, не следует никакой практической альтернативы существующему обществу”. Консерватизм прагматичен, дело не в теоретических легитимациях, а в практической цели — сохранении статус-кво американского общества Эта цель объединяет всех неоконсерваторов, будь они бывшими либералами, протестантскими телепроповедниками или кем-либо еще.

Второй парадокс может быть решен, по мнению Бергера, если припомнить, что консерватизм — это не только “вечная философия”, но и “вечный гуманизм”. “Быть консерватором, помимо всего прочего, — значит осознавать историческое измерение человеческого состояния. Моральная полезность истории поэтому заключается в сострадании. В отличие от энтузиастов революции и радикального изменения консерватор должен быть очень осторожен в отношении разрушения хрупких структур, защищающих жизни людей от террора и хаоса”. Консерватор скептически смотрит на все утопии и обещания “светлого будущего”, которые ведут к бессмысленным страданиям. Любить нужно не человечество (на манер радикалов), а человека в его конкретной индивидуальности, что, согласно Бергеру, составляет суть истинного, а не “избирательного” гуманизма.

Подобно всем другим консерваторам, Бергер критикует неудачную политику либералов. Государственно-монополистическое регулирование по кейнсианским рецептам, этатизм в целом оказались неэффективными экономически и политически. Оптимистические прогнозы либералов (“классовый мир”, “всеобщее благоденствие”) не оправдались. Правда, критика Бергером либералов не столь непримирима, как его выступление против “новых левых”. Специфику американского неоконсерватизма он видит в том, что тот восстанавливает именно классические либеральные ценности : по меркам классического европейского консерватизма, пишет Бергер, современный американский консерватизм имеет глубокие либеральные корни... То, что сегодня называют противоборством либералов и консерваторов, является семейной ссорой в лагере либералов”.

Это верно в том смысле, что и либералы-кейнсианцы, и неоконсерваторы стоят за сохранение существующей системы. Неоконсерваторов отличает от либералов большее внимание к религиозным и моральным ценностям, авторитету государственной власти (“закон и порядок”). Критика вседозволенности, моральной распущенности, наркомании, широко распространенных в американском обществе — в том числе и под влиянием контркультуры, — была бы вполне оправданной, если бы не была связана с защитой определенных интересов. Не оконсерваторы выступают за ограничение государственного вмешательства в экономику, но имеют в виду прежде всего такое вмешательство, которое посредством прогрессивного налогообложения распределяет доходы в пользу низших слоев населения Капитализм конца XX в. слишком многим отличается от капитализма laissez-faire XIX в. Рыночный механизм в чистом виде давно не действует, рынок поделен крупными корпорациями, взаимосвязанными с государственным аппаратом. Неоконсерваторы не возражают против вмешательства в экономику, когда речь идет об интересах монополий, например, с целью увеличить их конкурентоспособность на мировом рынке. Уменьшение социальных фондов, резкое снижение выплат штрафов компаниями за загрязнение окружающей среды и т.п. мероприятия неоконсерваторы одобряют, хотя в данном случае речь тоже идет о государственном регулировании.

В результате знакомства с “третьим миром” Бергер приходит к выводу о необходимости диалога с различными религиями. Это означало сдвиг “влево” по сравнению с его изначальной неоортодоксальной позицией. В то же время политические взгляды эволюционировали “вправо”, в результате чего изменилось его отношение к проблемам секуляризации, модернизации, развития в “третьем мире” и передовых индустриальных странах. По собственному признанию Бергера, поворотным пунктом в его понимании процесса модернизации стало знакомство в середине 70-х годов с Японией и другими странами Восточной Азии. Именно тогда он утратил “беспристрастность” в оценке капиталистической и социалистической моделей развития, став безусловным противником последней.

Основу и пафос бергеровской теории капитализма составляет убеждение, что капитализм — вовсе не консервативная, а, напротив, революционная сила, в корне изменяющая все аспекты затронутого им общества. Для понимания революционного влияния этой силы на современность необходимо проследить взаимосвязи капитализма и общества в современном мире, которые не устанавливаются априорно, подчеркивает социолог, а выявляются на основе эмпирических данных. В духе критического рационализма Бергер говорит о том, что его выводы и утверждения — это всего лишь гипотезы, которые могут быть фальсифицированы в ходе эмпирической проверки и исторического развития, так как теория, которую нельзя опровергнуть, по его глубокому убеждению, уже не теория, а догма.

Не претендуя на роль первооткрывателя, признавая заслуги Маркса, Вебера, Шумпетера, Хайека, идеи которых он в той или иной степени использует, Бергер пытается построить целостную теорию капитализма. Она необходима, чтобы посмотреть на современный мир как на “гигантскую лабораторию, где совершается химическая реакция процесса модернизации”.

Ключевым понятием его теории является “экономическая культура”, означающая, что экономические процессы должны рассматриваться не сами по себе, а в социально-политическом и культурном контекстах. Он выступает против постулирования односторонних каузальных зависимостей типа “экономика определяет культуру” или наоборот. Последовательность рассмотрения теоретических проблем у Бергера такова: сначала он определяет и очерчивает феномен капитализма в исторической перспективе, рассматривает его в контексте материальной жизни людей, социально-классовой стратификации, буржуазной демократии и культуры. Затем переходит к анализу “восточноазиатского индустриального капитализма”, который он выделяет в качестве отдельного случая капитализма. И наконец, “контрольным случаем”, необходимым для сравнения с “индустриальным капитализмом”, оказывается “индустриальный социализм”.

Обращаясь к анализу капитализма, Бергер начинает с попытки обрисовать его как феномен, очертить его границы и показать, каков он в чистой форме, вне связи с другими мирами, не имеющими ничего общего с капиталистической экономикой. И обнаруживает, что это нелегко сделать, поскольку социальная реальность воспринимается человеком во всей совокупности ее составляющих и капитализм ассоциируется и с материальным изобилием, и с развитой цивилизацией, и с динамичной социально-классовой системой, и с политической демократией, и с различными ценностями и образцами культуры. Но помимо реальности капитализм — это еще и понятие, определение которого обычно уже содержит оценки. Что же такое капитализм? Прежде всего, отмечает социолог, капитализм — феномен исторический, имеющий долгую историю развития. Если термин “капитал” возникает в XII-XIII вв., то “капитализм” — относительно недавнее понятие, получившее распространение после публикации работы В. Зомбарта, и впоследствии он употреблялся как противоположность “социализму”. Прослеживая историю развития капиталистических отношений в Европе и принимая в основных чертах периодизацию В. Зомбарта, Бергер считает, что имеет смысл говорить о капитализме, подразумевая капитализм XIX в., потому что раньше существовали лишь анклавы капиталистической экономики.

Этимология слова “капитализм” указывает на некоторые ключевые моменты этого феномена; корень их—в деньгах и в определенном способе организации производства. Вслед за Вебером Бергер определяет капитализм как экономическую деятельность, ориентированную на рынок с целью получения прибыли в результате рыночного обмена. А к его историческим характеристикам относит: “1) рациональную калькуляцию (расчет с целью получения прибыли посредством бухгалтерского учета; 2) присвоение всех материальных средств производства (земли, орудий, машин) в частную собственность; 3) свободу рынка, не связанного феодальными ограничениями; 4) рациональную технологию, приводящую в движение экономическую деятельность; 5) рациональную правовую систему; 6) свободный труд (в отличие от различных форм рабства и крепостничества; 7) коммерциализацию экономики.

В отличие от капитализма социализм стремится заменить производство для прибыли производством для человеческой пользы. И та же современная технология будет использоваться другими экономическими институтами, не связанными с рыночной экономикой. С этой целью частная собственность заменяется общественной, а рыночные механизмы — механизмом политической власти. Традиция в качестве экономическое критерия занимает здесь столь же мало места, что и при капитализме. Тем самым он хочет сказать, что и капитализм, и социализм — современные феномены. И если в до-современных обществах существовали различные экономические формы, то в современных выбор весьма ограничен: либо рыночная экономика, либо “командная” социалистическая экономика. Однако в чистой форме не существует ни той, ни другой, так как рыночные механизмы регулируются монополистическими корпорациями, профсоюзами, налоговой политикой и т.д.

А в социалистической экономике есть примеры все менее строгого контроля за предприятиями, ориентированными на рыночную прибыль, процветание “черного рынка”, мелкого предпринимательства и т.д. В некоторых социалистических странах рыночные механизмы стали частью официальной “командной” экономики. Поэтому, по мнению Бергера, следует говорить о континууме двух теоретических конструктов, не существующих в реальности, — в виде чистой рыночной экономики, регулируемой лишь рыночными силами, и “командной” экономики, регулируемой политической властью. В действительности, полагает социолог, существуют лишь более или менее капиталистические страны. Например, США более капиталистическая страна, чем СССР, а Швейцария — чем Швеция. И если помнить о конструируемом характере этого континуума, существовавшего до недавнего времени, тогда можно сказать, что Бельгия — это капиталистическое общество, а Болгария — социалистическое.

Поскольку капитализм существует в определенном социально-политическом и культурном контекстах, Бергер пытается выявить взаимосвязи капитализма с различными социальными сферами и ведет в связи с этим полемику с марксизмом “Марксистская парадигма”, по его мнению, сводит все элементы современного общества к экономике как основному причинному фактору и приписывает капитализму ряд негативных характеристик, которые, однако, являются следствием процесса модернизации. Его логика такова: не капитализм ведет к обострению социальных противоречий, богатству одних и нищете других, различным социальным аномиям, а модернизация как таковая. И наоборот, все положительные изменения в общественной жизни оказываются заслугой капитализма

Каковы же преимущества капитализма. Прежде всего, полагает Бергер, капитализм способствовал росту производительных сил как ни одна другая социально-политическая система. Экономика, ориентированная на производство для рыночного обмена, создает оптимальные условия для “продуктивной способности, основанной на современной технолоспособности, основанной на современной технологии”. В рыночной экономике Бергер видит универсальный механизм для поощрения человеческой изобретательности, способствующей росту материального богатства.

Подобно М Фридману — ведущему представителю чикагской школы, — Бергер считает, что “только в условиях свободного предпринимательства можно достичь политической свободы, экономической эффективности и равенства в распределении экономической силы”. По сути дела, аргументация Бергера есть то же самое прославление экономического либерализма. Бергер ссылается также на Ф. Хайека, являющегося для него высшим авторитетом в экономике, полагавшего, “что, если не будут восстановлены хозяйственные обычаи XVIII в., западный мир пойдет по ужасающему пути тоталитаризма . Лишь беспрепятственное функционирование свободного рыночного хозяйства может.. обеспечить основные свободы человека. До тех пор, пока государство будет произвольно вмешиваться в действие спонтанных хозяйственных сил, придется сталкиваться с непрерывными покушениями на свободу” Все, что нужно, — это “подчиниться действию рыночных сил, что в конечном счете приведет к решению всех проблем, поскольку лишь свободная конкуренция может обеспечить эффективную координацию решений в сфере экономической деятельности”. Бергер использует не только экономическую теорию Ф Хайека Большой интерес представляет его интерпретация так называемой кривой Кузнеца. Согласно гипотезе С Кузнеца, по мере экономического роста неравенство в распределении доходов сначала значительно увеличивается, а затем постепенно выравнивается. Индустриальная революция во всех западных странах сопровождалась значительным ростом неравенства, пик которого был достигнут перед первой мировой войной, а затем происходит выравнивание. Эту же закономерность он переносит на социалистические страны Интерпретируя кривую Кузнеца, Бергер делает следующие выводы: 1. “По мере технологической модернизации и экономического роста неравенство в доходах и богатстве сначала значительно возрастает, а затем значительно снижается и впоследствии остается на относительно стабильном уровне 2 Эти изменения, обусловленные технологическими и демографическими факторами, относительно независимы от формы социально-экономической организации 3 Выравнивающая стадия этого процесса может быть ускорена или углублена благодаря политическому вмешательству. Однако когда это вмешательство достигает определенной степени возможны негативные последствия для экономического роста и жизненных стандартов”. Политика перераспределения доходов ведет не только к снижению экономической эффективности, уровня жизни, но и к постепенной утрате мотиваций и интереса к увеличению производства и росту производительности труда. Кроме того, стремление ко все большему равенству в доходах может поставить под угрозу свободу индивида и тогда придется выбирать между равенством и свободой.

Интерпретация Бергером кривой Кузнеца вызывает некоторые возражения. Во-первых, довольно спорными, на наш взгляд, являются приводимые им статистические данные о том, что максимальное неравенство доходов в СССР наблюдалось в 30-е годы и годы войны, тогда как в 50-70-е годы происходило снижение неравенства. Во-вторых, хорошо известно, что неравенство в доходах в США и Великобритании резко увеличилось в 80-е годы, когда были значительно снижены налоги на прибыль. Снижение неравенства не является автоматическим следствием индустриального роста, а зависит от проводимой политики. При этом речь идет не об оценке капитализма так такового, экономические успехи которого в сравнении с достижениями “развитого” социализма несомненны. Вопрос лишь в том, какая форма и тип капитализма предпочтительнее для демократического государства “всеобщего благоденствия”, что находит выражение в программах и политике различных партий западной демократии, которые (за исключением “левых” радикалов) все сходятся в том, что рыночная экономика — основа благосостояния общества, а расходятся в понимании форм и средств достижения благосостояния для большей части общества.

Кривая Кузнеца, отражающая взаимодействие демографических экономических и технологических процессов, не может служить обоснованием неоконсервативной идеологии. Бергер же выдвигает альтернативу “либо свобода, либо равенство”, и между ними устанавливается отношение обратной пропорциональности. Рыночный механизм сам по себе есть “рог изобилия”, выгодный для всех социальных страт “Укрощение” же рыночной стихии ведет к снижению уровня жизни и подвергает опасности политические свободы.

Будучи революционной силой, индустриальный капитализм революционизирует и систему социальной стратификации, прогрессивно заменяя сословную систему классовой, несравнимо более открытой, способствующей более свободному перемещению индивида из одной страты в другую. По мнению социолога, каждое индустриальное общество создает сходную структуру возможностей, определяемую экономическими, технологическими и демографическими факторами. Однако если индустриальный капитализм допускает, чтобы рациональность этой структуры действовала относительно автономно, то индустриальный социализм налагает на нее политическую и идеологическую рациональность, что приводит к столкновению между ними и делает социалистические общества менее “открытыми”, чем общества индустриального капитализма. С точки зрения человека, стремящегося подняться вверх по “лестнице успеха”, оба типа общества предоставляют ему “современные возможности игры, только индустриальный капитализм позволяет играть в эту игру более свободно”, поскольку в рыночной ситуации предоставляется полная свобода действий.

Конечно, Бергер прав, когда говорит о большей открытости капиталистических обществ по сравнению с социалистическими. Более того, эта очкры-тость может быть сохранена лишь до тех пор, пока государство регулирует, а не регламентирует жизнедеятельность гражданского общества. Что же касается возвращения к капитализму laissez-faire, то оно вряд ли возможно, и сегодняшний капитализм совершенно другой: рынок стал регулируемым, значительно возросла роль государства в экономике и жизни гражданского общества. Капитализм эпохи laissez-faire и капитализм современный объединяет только то, что гражданское общество играет главенствующую роль по отношению к государству.

Основным классовым противоречием современного капитализма Бергер считает не антагонизм рабочего класса и буржуазии, а конфликт между старым средним классом (занятым в сфере производства, распределения материальных благ и обслуживания) и новым средним классом (занятым в производстве и распространении символического знания). По мнению Бергера, основным антагонистом капитализма является новый “класс знания”, включающий менеджеров, ученых, техников, преподавателей и т.д., поскольку именно этот новый класс заинтересован в политике перераспределения доходов, а не в наращивании темпов развития производства. Этим он объясняет как движение “новых левых”, так и любую критику капитализма “слева”. Фактически Бергер признает, что интересы “техно-структуры” (Гэлбрейт) или “когнитариата” (Тоффлер) противоречат интересам владельцев частной собственности и что отстаиваемые неоконсерваторами институты критикуются новым “классом знания”, более всего угрожающего капитализму.

К преимуществам капитализма социолог относит его взаимосвязь с политическими свободами, являющимися неотъемлемой чертой современного демократического государства. Хотя современное государство возникает раньше, чем капитализм, наибольшего развития оно достигает по мере становления и развития капитализма. Современная демократия была одним из исторических достижений поднимающегося капиталистического класса. Термин “демократия” в данном контексте Бергер использует в узком значении — как особую систему политических институтов или, точнее, институционализированных процессов в сфере политической жизни, не рассматривая проявлений демократии в других областях и не обсуждая проблему истинности или ложности той или иной демократии. Согласно Бергеру, демократия — это политическая система, при которой правительство избирается большинством голосов в результате регулярных свободных выборов, а суть ее состоит в законодательном ограничении власти правительства и разделении политической и экономической сфер влияния. Если при капитализме существуют механизмы “бегства от политической власти”, поскольку “ни одна, даже самая могущественная, корпорация не контролирует экономику в целом и не обладает принудительной властью правительства”, то при социализме они практически невозможны, так как экономическая деятельность включена в государственную сферу и политический контроль над экономикой (иначе говоря, “бюрократизация экономики”) достигает невиданного размаха. “Не говоря о том, что это приводит к низкой эффективности социалистической экономики, всеохватывающая бюрократизация затрудняет (если вообще оставляет возможность) проявление политических свобод”. На основании сказанного выше Бергер делает следующий вывод: “Если капиталистическая экономика все в большей степени будет подвергаться государственному контролю, то может наступить момент, когда демократическое правление станет невозможным. Если социалистическая экономика все в большей степени будет становиться открытой для рыночных механизмов, может наступить такой момент, когда станет возможным демократическое правление”.

В сохранении и упрочении существующих общественных структур и институтов и в установлении связи между частной и публичной сферами важную роль играют опосредующие структуры. Представляя собой одну из форм участвующей демократии, они выступают в качестве связующего звена между человеком и общественными мегаструктурами. Соседские коммуны, кооперативы, группы по интересам, клубы, церковные приходы и т.п. служат такого рода мостами между частной и публичной сферами. В проекте, разработанном Бергером совместно с его коллегой Р. Нейхаузом по заданию Американского индустриального института социально-политических исследований, он предлагает политическим институтам всячески защищать и поощрять опосредующие структуры и использовать их там, где это возможно. Тогда человек в большей степени будет чувствовать себя “как дома”, а социально-политический порядок приобретает для него большую значимость. Опосредующие структуры выступают у Бергера средством компенсации отрицательных последствий модернизации. Они придают смысл и моральное основание американским общественным институтам и являются “школой демократии”. Человек, привыкший участвовать в принятии решений на уровне деревенского совета или фермерской ассоциации, приобретает навыки демократического политика. Необходимо повысить статус общин: религиозных, субкультурных, добровольных организаций, особенно семьи, так как в них человек обретает смысл жизни и осознает свой вклад в “моральную конституцию” страны. В последние годы подчеркивание индивидуальных прав серьезно подорвало власть общин в поддержании определенных демократических ценностей в публичной сфере”. Возник “гипер-индивидуализм” всякого рода “богемных движений”, а протестантскую этику сменила гедонистическая этика, не признающая никакого рационального самоконтроля, подрывающая и производительность труда, и демократические ценности. Происходит разрушение общин, гарантирующих безопасность от индивидуальной аномии — прежде всего семьи и религии. Поэтому необходимо предоставить общинам права и средства, самостоятельность и свободу от вмешательства государства.

В этом проекте Бергера и Нейхауза, который во многом совпадает с другими программными заявлениями неоконсерваторов, имеется, однако, независимое от неоконсервативной идеологии содержание. Действительно, такие институты, как семья, соседская община и им подобные, переживают кризис. Государственное вмешательство слишком часто оказывается не только неэффективным, но и разрушительным. На место инициативы самих людей и их самостоятельных действий приходит бюрократическое управление. Можно согласиться с авторами проекта в том, что любая демократическая система не только нуждается в формальных правах, но и должна также давать возможность самим людям непосредственно участвовать в принятии решений. И в этом смысле значение “участвующей демократии”, или непосредственного самоуправления, конечно же, велико.

Однако выводы Бергера не сводятся только к этому. Его практические рекомендации таковы: сокращение налогов, сведение к минимуму социальных программ помощи беднейшим слоям населения, расширение возможностей для создания частных школ, университетов и т.д. По мнению Бергера, все американцы: и черные, и белые, и богатые, и бедные — сопротивляются политике перераспределения доходов, предпочитая ей “свободное предпринимательство” На практике эта программа означает следующее — пусть богатые станут богаче, а бедные —беднее. Если федеральное правительство сокращает налоги, то выигрывают от этого зажиточные слои населения, это тоже государственное регулирование, но только в пользу высших, а не низших слоев населения. Достаточно привести один пример Бергер и Нейхауз критикуют проводившуюся в 70-е годы политику “расовой интеграции” Она предусматривала перевозку негритянских детей в “белые” школы, чтобы создать для всех равные возможности в получении образования. Была введена система расовых “квот” по приему в высшие учебные заведения Все эти мероприятия, согласно Бергеру, являются насилием над “субкультурами” Белые должны иметь свою “субкультуру”, черные — свою. Так что, по сути дела, “свобода субкультур” означает сохранение неравенства по расовому признаку. И не только по расовому, если брать систему образования. Авторы проекта выступают за расширение системы частных учебных заведений, доступных лишь зажиточной части населения. Им должна оказываться финансовая поддержка, а расходы на государственную систему образования, следуя логике проекта, можно сократить. Сходным образом решаются Бергером и Нейхаузом и многие другие проблемы, в частности жилищного строительства, медицинской помощи и т.д.

Одним из последствий освободительного характера является индивидуализм, или индивидуальная автономия, имеющая, по мнению Бергера, отношение к трем различным сферам реальности Во-первых, к мышлению (идее) западной цивилизации с ее традициями Просвещения и приверженностью к правам и автономии человека Во-вторых, к психологической реальности, тек восприятию идентичности человека как автономного индивида. Свобода и индивидуальная автономия — это не только факт, но и моральное право представителей западного “свободного” мира. В-третьих, к системе общественных институтов, делающих возможным подобное восприятие. Иначе говоря, личные свободы возможны в свободном обществе. В настоящее время, говорит Бергер, капитализм и ругают, и хвалят за индивидуальную автономию, присущую западной цивилизации. Защитники капитализма почти всегда указывают на его связь с личной свободой, необходимой для раскрытия индивидуальной личности. Противники капитализма почти всегда порицают его за присущий ему индивидуализм и дезинтеграцию общности, что имеет давнюю историю. А. Смит прославлял капитализм за его связь с человеческой свободой, а Маркс считал свободу не совместимой с капитализмом. Сам термин “индивидуализм” впервые был употреблен в уничижительном смысле весьма консервативным мыслителем Ж. де Местром (в 1820-е годы во Франции), с точки зрения которого индивидуализм фатально ослабляет власть.

Бергер пытается опровергнуть широко распространенное противопоставление современного индивидуализма мнимому (с его точки зрения) коммунизму средневековой Европы. При этом он опирается на работы А. Макфарлейна, изучавшего средневековую Англию, и других ученых, исследовавших северную и западную средневековую Европу. А. Макфарлейн приходит к убеждению, опровергающему общепринятое мнение относительно того, что Англия была крестьянским обществом вплоть до самого начала индустриальной революции в XVI в., и утверждает, что уже по крайней мере с середины XIII в. Англия не была крестьянским обществом, а английский индивидуализм был социально-психологической реальностью задолго до наступления современной эпохи. Согласно Макфарлейну, не современностью обусловлено возникновение индивидуализма, а, напротив, индивидуалистические образцы средневековой Англии стали предпосылкой возникновения современности Корни капитализма и индустриальной революции, так же как социального равенства и свободы, следует искать в средневековых структурах английского домовладения и владения собственностью.

Для подтверждения мысли о том, что корни индивидуальной автономии уходят гораздо глубже современного капитализма, Бергер указывает также на мнение Гегеля, считавшего, что возникновение самой западной цивилизации связано с трансформировавшими мир идеями Древнего Израиля и Древней Греции. Первое было основано на совершенно новом религиозном опыте с глубоко трансцендентным и личным Богом, второе — на новом открытии силы Разума Однако помимо указания на древний источник индивидуализма Бергер хочет доказать взаимосвязь последнего с современным капитализмом, для чего обращается к анализу буржуазии — историческому “носителю” капитализма. С самого начала буржуазия имела свои особые классовые интересы и особую классовую культуру, обусловленные, по мнению социолога, местом, занимаемым буржуазией в процессе производства С XVII до триумфального XIX в буржуазная культура развивалась как глубоко отличная от культуры аристократической. Буржуазия ценила рациональность и всеохватывающий “методизм” жизни (то, что Вебер называл “жизненной дисциплиной”), противопоставляя их “здоровым инстинктам” и спонтанности аристократов. В отличие от аристократии, зачастую безграмотной, буржуазия была грамотным классом. Женщины в буржуазных семьях играли главную роль в воспитании детей и смотрели на них иначе, чем аристократки, которые видели в детях лишь продолжателей рода. Если буржуазной добродетелью была работа, то аристократической — досуг; буржуазия подчеркивала понятие личной ответственности, а аристократия — понятие чести. Буржуазия стремилась к “чистой” жизни в прямом и переносном смысле. Связь капитализма и религии была показана Вебером в “Протестантской этике”. Если, согласно Веберу, Реформация способствовала возникновению капитализма, то восточные религии (индуизм, буддизм, конфуцианство) не соответствуют “духу” современного капитализма. Спустя почти 80 лет после опубликования Вебером “Протестантской этики” не утихают споры о том, каким же образом происходит капиталистическое развитие в не-протестантских странах (Франция, Япония, восточноазиатские страны и т д), если протестантская мораль имеет столь решающее значение для развития западного капитализма. Согласно Бергеру, буржуазная культура, особенно в протестантских обществах, формирует тип личности, характеризующийся индивидуальной автономией, а “чрезмерный индивидуализм” современной западной культуры является просто следствием процесса, названного А. Гелепом субъективизацией, означающей “обращение к субъективному”, т.е. сдвиг интереса от внешнего мира к индивидуальному сознанию. В результате человек стал восприниматься как необычайно сложное, глубокое и представляющее собой большую ценность существо. Процесс субъективизации происходит в таких областях, как философия, психология, литература, и предполагает значительно большее, чем просто индивидуальную автономию, так как даже неавтономные индивиды, как показано многими критиками культуры (К Хорни, Д. Рисмен), могут быть поняты в контексте процесса субъективизации.

Таким образом, Бергер приходит к выводу, что индивидуализм, уходящий корнями гораздо глубже современного капитализма, является все же продуктом буржуазной культуры и, следовательно, индивидуальная автономия внутренне связана с капитализмом. Если посмотреть на историческое развитие буржуазной культуры и буржуазного Я, то, по мнению социолога, возникает противоречие: с одной стороны, буржуазная культура освобождает индивида, а с другой — подавляет его. Соответственно возможны две реакции на буржуазную культуру. Во-первых, она может быть консервативной, или “реакционной” Когда новая культура индивидуальной автономии уничижительно сравнивается со старой, зачастую идеализируемой, или когда от индивидуальной автономии стремятся освободиться, то ее можно назвать бегством от свободы. Вторая реакция часто принимает форму “гипериндивидуализма”, стремящегося к освобождению от любой формы подавления. Такая реакция характерна для большей части богемных движений, отмеченных антикапиталистическим анимусом.

По мнению социолога, индивидуальная автономия будет сохраняться при наличии равновесия между свободой и ответственностью, между свободой от коммунальных связей и гарантируемой общинами безопасностью. Роль таких уравновешивающих институтов Бергер отводит опосредующим структурам, наиболее важными из которых являют ся семья и религия. От указанного выше равновесия зависит не только индивидуальная автономия, но также и судьба самого капитализма.

В теории капитализма Бергера особое место занимает восточноазиатский капитализм, рассматриваемый им в качестве “второго случая” капитализма, имеющего свою, отличную от западного капитализма специфику. Сюда он относит Японию, “Четырех маленьких Драконов” (Южную Корею, Тайвань, Гонконг, Сингапур), страны АСЕАН, а именно Малайзию, Индонезию и Таиланд. Включение стран АСЕАН во “второй случай” восточноазиатского капитализма позволяет Бергеру сказать, что этот феномен приобретает внушительный географический и демографический размах. По мнению социолога, все страны восточноазиатского индустриального капитализма характеризуются общими чертами. Во-первых, они развивают индустриальную экономику капиталистического типа и имеют. высокий уровень экономического роста даже в периоды упадка. Например, после нефтяного кризиса в начале 70-х годов рост валового национального продукта составлял от 7,8 до 9,5 % на душу населения и свыше 5 % между 1955 и 1975 гг. Во-вторых, они избавились от нищеты, характерной для большинства стран “третьего мира”. В-третьих, экономика этих стран в значительной степени связана с промышленным экспортом. В-четвертых, несмотря на определенные отличия в политической ситуации, во всех этих странах велика роль государства в процессе развития. В-пятых, за исключением сферы образования, эти страны можно считать “слаборазвитыми” государствами “всеобщего благосостояния”.

Налоги там сравнительно невысоки, зато производительность труда и уровень личных сбережений значительны. Кроме того, для них характерна своя, особая трудовая этика. Все это, по мнению социолога, позволяет говорить о восточноазиатской модели индустриального капитализма как о типе капитализма, отличного от западного.

Японское “экономическое чудо” хорошо известно. Его начало приходится на 1948 г., когда страна была еще оккупирована. К 1953 г. ее валовой национальный продукт достиг довоенного уровня, а в течение последующих 10 лет он почти утроился при ежегодном приросте в 9 %. Выпуск промышленных товаров увеличился в пять раз, а потребление удвоилось, была ликвидирована нищета, жизненный стандарт достиг уровня западных стран. Япония бросила вызов Западу во многих ключевых областях экономики.

В не меньшей степени, считает Бергер, названия чуда заслуживает то, что произошло в Японии между 1868 и 1912 гг. и что известно под названием “модель развития Мэйдзи”, когда в результат почти бескровного переворота был свергну феодальный режим Тукогавы и начата лихорадочная модернизация. Период Мэйдзи был своего рода революцией, означавшей переход от феодализма к капитализму, хотя первоначальной целью императора Мэйдзи было укрепление военной силы и независимости страны, а не движение к капитализму. Аристократия была лишена своих феодальных прав, привилегий и владений, получив, правда, компенсацию в виде наличных денег или договоров для их вложения. Тем самым были решены сразу две проблемы: старый правящий класс был лишен привилегий, но не чувствовал себя обиженным и потому

не стал оппозицией режиму. Была проведена земельная реформа, а затем индустриализация.

Бергер подчеркивает, что капитализм развивается успешно лишь в том случае, если изменения происходят сначала в деревне, а потом в городе. На начальном этапе индустриализации правительство Японии развивало национальную промышленность — государственные предприятия, которыми руководили иностранные эксперты. Но как только японцы научились управлять новыми промышленными предприятиями, последние были проданы правительством частным лицам по очень низким ценам с предоставлением им свободы действий, закрепленной законодательно. Правительство же ограничилось ролью компаньона. Хотя в Японии существовал старый торговый класс, новый класс предпринимателей быстро формировался за счет самых различных групп населения- фермеров, ремесленников, самураев и т.д. По мнению Бергера, “новый деловой этос” возник на основе традиционного кодекса самураев с его этикой самоотверженности и дисциплины, столь характерных для японского предпринимателя

Подобно Японии, “Четыре маленьких Дракона” — примеры “экономического чуда”. И именно они являются для Бергера образцом, которому должны следовать все страны “третьего мира”. Социолог выделяет восточноазиатский капитализм в отдельный случай индустриального капитализма с целью показать, что он не укладывается ни в марксистскую теорию, ни в теорию зависимости.

По его мнению, как модернизация Японии, осуществлявшаяся в основном за счет внедрения западного капитала, так и развитие “Четырех маленьких Драконов”, которое в определенном смысле можно считать “зависимым”, фальсифицируют утверждения о том, что в условиях зависимости от международной капиталистической системы невозможно успешное развитие, и о том, что значительное государственное вмешательство (характерное для рассматриваемых стран) не совместимо с успешным экономическим развитием.

Обобщая эмпирические данные экономического развития этих стран, социолог приходит к выводам о том, что Восточная Азия подтверждает 1) тенденцию индустриального капитализма к значительному развитию производительных сил, 2) наличие у индустриального капитализма огромных возможностей повышения качества материальных жизненных стандартов значительных масс населения, 3) наличие положительной связи между индустриальным капитализмом и возникновением классовой системы, характеризующейся относительно открытой социальной мобильностью

Вопрос о том, сможет ли какая-нибудь страна повторить восточноазиатское “экономическое чудо”, представляется Бергеру очень важным в контексте теории развития и в концептуальном, и в практическом смысле Он согласен с тем, что можно выдвинуть ряд аргументов против такого повторения Во-первых, 60-е годы были периодом необычайной открытости международной экономики с необходимыми нишами для таких успешно развивающихся стран, чего, однако, нет сейчас, так как само существование восточноазиатской экономики, ориентированной на экспорт, является препятствием для вхождения новых стран в орбиту международной капиталистической экономики, в которой сейчас нет места для “новых Тайваней” Во-вторых, одной из причин восточноазиатской “исключительности” Бергер считает стабильные политические режимы, установленные Соединенными Штатами в послевоенный период в Японии, Южной Корее и Тайване, подчеркивая военно-стратегическую значимость этих государств для США. В-третьих, существует аргумент, переворачивающий с ног на голову аргументацию Вебера, состоящий в том, что культура восточноазиатских стран, в основе которой лежат конфуцианство или другие религиозно-этические традиции, вполне соответствует современному развитию. В таком случае попытки других стран последовать восточноазиатскому примеру будут тщетными, так как можно экспортировать экономическую политику, например Тайваня, в африканскую страну, но трудно надеяться, что африканцы приспособятся к конфуцианской морали Выдвигая эти аргументы в пользу восточноазиатской исключительности, Бергер, однако, вовсе не считает их достаточно убедительными, выражая сомнение в том, что восточноазиатский опыт неповторим и уникален.

На наш взгляд, объединение этих стран в одну группу в качестве “второго случая” капитализма достаточно искусственно. В Японии капитализм господствует со времен революции Мэйдзи, и эта страна вошла в число капиталистических держав еще до второй мировой войны Послевоенное “экономическое чудо” имеет целый ряд причин, но в любом случае в Японии всегда доминировал японский, а не иностранный капитал Странам АСЕАН, несмотря на известные успехи в социально-экономическом развитии, присущи все те негативные черты, которые характерны для “зависимого развития”, ведущего к обострению социальных конфликтов Говоря об этих странах, Бергер не упоминает Филиппины, избегает говорить о событиях 60-х годов в Индонезии. Основное внимание он сосредоточивает на “Четырех маленьких Драконах”. Экономические успехи этих стран хорошо известны Однако в качестве образца для стран “третьего мира” они не вполне уместны, поскольку это небольшие страны, существовавшие после войны в особых условиях.

Гонконг и Сингапур вообще города-порты,, в прошлом колониальные анклавы, которые оказались отделенными (в отличие от Бомбея, Калькутты, Шанхая или Сайгона) от экономически бедных стран. Выгоды географического положения, наличие дешевой и достаточно квалифицированной рабочей силы, политические интересы и целый ряд других факторов способствовали вложению иностранного капитала, а немногочисленное автохтонного населения позволяла решать социальные проблемы. Тайвань и Южная Корея десятилетиями получали огромную экономическую и военную помощь извне в силу известных политических причин. Колоссальные вложения международного капитала действительно привели к быстрому индустриальному росту. Но эти страны не сравнимы с той же Бразилией, о которой Бергер писал в “Пирамидах жертв”, ни по территории, ни по населению.

Не все страны находятся в столь удобном географическом положении (торговые пути и т д ), исключительных экономических условиях (вложения иностранного капитала) при наличии стабильных политических режимов, обеспечиваемых либо колониальным статусом, как в Гонконге, либо прямой военной поддержкой, как в Южной Корее и на Тайване. Наконец, эти страны находились и вне колоссального давления демографического фактора, столь существенного для других стран “третьего миpa”. Иначе говоря, социолог пытается доказать, что зависимое развитие может быть успешным повсеместно, ссылаясь на примеры тех стран, где результаты бесспорны, но которые являются по целому ряду причин исключениями из правила.

Очень интересен бергеровский анализ взаимосвязи восточноазиатского капитализма с культурными факторами. Так, он отмечает, что экономическая история Азии фальсифицировала веберовские представления о том, что все азиатские культуры создают ценности и установки, несозвучные модернизации и рационализации. В “магическом саду азиатской религиозности” вполне можно найти “функциональный эквивалент” протестантской этики. При этом Бергер справедливо критикует тех ученых, которые считают религию и этику главным мотивом экономического поведения. Речь должна идти скорее о легитимации. Восточноазиатские цивилизации давно создали свой собственный вариант секуляризма; среди ценностей и установок, разрабатывавшихся в “великих традициях”, всегда имели место и те, что подчеркивали значение практической деятельности, даже прагматизма. Бергер уделяет особое внимание “народному конфуцианству”, указывает на наличие жизнеутверждающих, а не отрицающих мир элементов в даосизме, синтоизме, Махаяна-буддизме. Активизм, рациональная изобретательность, самодисциплина необходимы для успешного капиталистического развития. Определенные элементы способствовали формированию этих ценностей, в результате чего эти страны получили сравнительное преимущество в процессе модернизации. Более того, восточноазиатский “коммунализм” до сих пор способствует преодолению ряда негативных последствий модернизации, хотя постепенное развитие индивидуализма и вытеснение “коммунализма” Бергер считает закономерным процессом.

“Капиталистическая революция” завершается рассмотрением “гигантского контрольного случая” индустриального социализма. Основное внимание уделяется СССР, как наиболее показательному примеру централизованной планируемой (т.е. “командной”) экономики. Социализм Бергер определяет как организацию экономики, где политические механизмы преобладают над рыночными, и приходит к выводу, что “существует внутренняя связь, во-первых, между социализмом и всеохватывающей бюрократизацией экономики и, во-вторых, между социализмом и экономической неэффективностью”. Говоря о неэффективности социализма, правда, следует задать вопрос: “Неэффективен для кого?” Советская модель мешает экономическому развитию общества, ее недостатки тяжким бременем ложатся на все население страны, за исключением элиты, для которой эта система очень хороша и которая определенно пострадала бы, если бы система действительно стала работать лучше.

Бергер отрицательно оценивает опыт и других социалистических стран, в частности Югославии с ее институтами “самоуправления” и “синдикализмом”. Рабочие участвовали в принятии экономических решений, но они не были заинтересованы в долгосрочной экономической политике их предприятия, опасались рискованных экспериментов и оказывали давление на руководство, как только появлялся риск падения заработной платы.

В Венгрии эксперимент проводился более успешно, по, как и в Югославии, возникла значительная внешняя задолженность. Недостаток реформ социолог видит в том, что командные высоты остались в руках государства, сохранился централизованный контроль. Но главный недостаток — это отсутствие рыночного механизма. Рынок — главная сила капиталистического порядка, он возможен только при капитализме и не может “имитироваться” при социализме, капитал контролируется государством, нет риска потерять его, решения об инвестициях принимаются неквалифицированными бюрократами. “Рыночный социализм” невозможен, убежден социолог, также как и рыночная экономика без частной собственности В новом введении ко второму изданию “Капиталистической революции” (1991) Бергер обращается к тем процессам, которые за несколько лет после появления этой книги в 1986 г буквально перевернули бывший “социалистический лагерь” и изменили общее соотношение политических сил на мировой арене За это время совершилось победное шествие “капиталистической революции”, которое невозможно было предсказать в середине 80-х годов Кроме того, в целом в ряде стран Латинской Америки, Азии, Африки изменилась политическая ориентация их правительства отказались от разного рода проектов “третьего пути”; стала очевидной необходимость либерализации экономики, освобождения ее от бюрократического контроля, способствовавшего лишь неэффективности, коррупции и отсталости

В отличие от некоторых своих единомышленников, впавших в эйфорию по поводу происшедших перемен и даже заговоривших о “конце истории”, почти достигшей своей цели, Бергер весьма сдержанно оценивает эти изменения Сейчас, говорит он, со всех сторон слышны речи о том, что с социализмом покончено навсегда, его разносят в пух и прах, делая козлом отпущения и приписывая ему то, что по сути своей ему несвойственно или свойственно лишь отчасти. “Сказать, что с социализмом "покончено" — значит сказать, что больше не будет успешных попыток его реставрации” , а знание этого находится вне нашей компетенции. И хотя он убежден, что возврат к социализму был бы страшным заблуждением, нельзя смешивать свои собственные убеждения с логикой истории. Она не закончилась, и никто не знает, каким будет мир через несколько десятилетий. Речь идет не только о бывших социалистических странах, где переход к рыночной экономике сталкивается с множеством затруднений (а потому возможен сценарий возврата к прежнему). Свою неспособность решить труднейшие социально-экономические проблемы могут продемонстрировать некоторые прокапиталлистические режимы в странах Латинской Америки, что также может привести к возврату социалистического мифа.

Ни одна идея не умирает навсегда. И “когда говорят, что социализм полностью и окончательно дискредитирован, следует задать вопрос: для кого? Для веривших в него? Для объективных ученых? Для будущих историков? В принципе нет такой идеи, которая была бы окончательно дискредитирована. Даже альбигойская ересь, с которой было покончено в XIII в., вновь всплывает на поверхность в некоторых версиях современного феминизма... И нет такой вещи, как “вердикт истории”, а есть лишь сомнительные и зачастую неумные интерпретации тех, кто сделал своей профессией осуждение прошлого”. Конечно, полагает Бергер, есть немало хорошо информированных и знающих людей, к коим он причисляет и себя самого; для них этот миф был всегда несостоятельным. Но человечество по большей своей части состоит не из объективно рассуждающих и хорошо информированных Тем, для кого социализм является предметом веры, всегда не будет составлять труда так интерпретировать реальность, чтобы она не расходилась с символом веры Для одних рухнул не социализм, а сталинизм, для других это вообще был “государственный капитализм” и т.д. Как индивиды, так и социальные группы склонны отрицать неудобные для них факты. Это хорошо известно социологам, а потому не следует искать провиденциальный смысл в происшедших переменах. Они к лучшему, но у нас нет ни малейшей гарантии как того, что рыночная экономика победила навеки, так и того, что “блеск социалистической идеи” померк окончательно Потому-то и нет повода для триумфа, считает Бергер Перемены, происшедшие в последние годы, мало что добавили к аргументам в пользу капитализма, но зато привлекли к ним внимание миллионов людей, на своем опыте убеждающихся в том, что вхождение национальной экономики в международную капиталистическую систему способствует ее развитию и улучшению материального положения большей части населения.

Интересны некоторые уточнения Бергера в новом введении. Так, тезис о том, что и капитализм, и социализм в своем развитии проходят этап роста неравенства в доходах с последующим выравниванием, дополняется следующим положением — капитализм способствует более быстрому преодолению этих этапов. Этот тезис вызывает некоторые сомнения, поскольку трудно сравнивать несколько веков капитализма с несколькими десятилетиями плановой экономики Если же сравнивать страны “третьего мира”, вступившие на путь модернизации по капиталистическому или социалистическому образцу, то здесь позитивные и негативные примеры есть в обоих случаях, да и слишком многое зависит от различных обстоятельств (скажем, имеются ли полезные ископаемые вроде нефти).

Интересно и другое уточнение Бергера: оставаясь критиком социал-демократической модели в ее шведском варианте, он теперь недвусмысленно дистанциируется от крайностей монетаризма (“политически иррелевантной секты”) и отстаивает государство благосостояния (Welfare State) на манер германского “социального рыночного хозяйства”. С 1948 г., т.е. с начала западногерманского “экономического чуда”, ФРГ для определения своей системы использует этот термин (soziale Marktwirtschaft). “В таком случае, — отмечает Бергер, — все мы социал-демократы” . Не так давно он придерживался иной точки зрения и критиковал демократов за их приверженность Welfare State.

По интересующим нас вопросам перехода от социалистической экономики к капиталистической Бергер высказывается крайне осторожно. Собственно говоря, возможны два варианта: либо постепенный путь, либо “большой скачок”. Исторический опыт революционных преобразований с их разрушительным импульсом говорит скорее в пользу постепенности. Для нормального функционирования рыночной экономики и демократии необходимы соответствующие институты, которые не возникают в результате “большого скачка”. С другой стороны, слишком медленное движение и полумеры на пути к рынку не только экономически неэффективны, по и приводят к чудовищной коррупции, слиянию новых предпринимателей и старых аппаратчиков, продолжающих занимать командные высоты в экономике. К тому же конец социалистической мифологии ведет к возрождению национализма. Златой век “конца идеологии” (или даже “конца истории”) либералов и неоконсерваторов приходит в виде смертоносного трайбализма и новых националистических движений.

В последние годы Бергер руководил работой Института исследования экономической культуры в Бостонском университете. Поэтому неудивителен его интерес к тем культурным различиям, которые способствуют или препятствуют переходу от командной экономики к рыночной. Именно они должны находиться в центре внимания нынешних реформаторов, которые должны считаться с традициями и навыками, сформированными еще в доиндустриальную эпоху. Ученый сегодня вообще, как правило, не задается вопросом, что есть социализм как таковой, поскольку с ним все более или менее ясно. Вопрос состоит в том, “почему капитализм (или переход от социализма к капитализму) блестяще "приживается" в одних местах и проваливается в других”. Объяснять все культурой — значит ничего не объяснять, уподобляясь все объясняющим схемам исторического материализма. У всякого важного исторического феномена имеется множество причин. Свою позицию Бергер определяет как “неовеберианскую” — не в смысле школьного или сектантского следования Веберу, поскольку тот нередко ошибался (например, в оценке потенциала конфуцианских культур в модернизации). “Не ответы, а вопросы Вебера наиболее полезны для нас сегодня”. Хотя Вебер не употреблял термина “экономическая культура”, именно он поставил проблему хозяйственной этики, духа капитализма, которые являются центральными для Бергера.

Под экономической культурой он понимает “социокультурный контекст, в котором существует экономическая деятельность и экономические институты”. Культура как таковая совсем не обязательно воздействует на экономические отношения. Подход должен быть эмпирическим, устанавливающим культурные детерминанты экономики в различных обществах. Ревизии требует, например, тезис Вебера о связи капитализма и протестантской этики, поскольку имеются исторические данные, показывающие, что сам протестантизм не случайно победил в одних, а не в других регионах Европы, различающихся по семейной структуре. Индивидуализм также не является порождением протестантизма, он возникает много раньше (Бергер ссылается на исследования А. Макфарлейна). Конечно, протестантизм был легитимацией капиталистического развития, скажем, в Англии и Нидерландах, но социолог должен принимать во внимание еще ряд факторов. Эти размышления Бергера имеют прямое отношение к тем вопросам, которые обсуждаются сегодня в отечественной социологии и публицистике. К сожалению, зачастую вместо серьезных исследований нам предлагают чисто идеологические “разборки”. Одни ссылаются на Вебера лишь для того, чтобы показать экономическую неполноценность русского менталитета, ориентированного на православную соборность и социалистическую коллективность. Как это ни странно, с крайними западниками сходятся крайние славянофилы, использующие те же аргументы, только на место знака “-” ставится знак “+” (и наоборот по отношению к Западу). Создается такое впечатление, что как те, так и другие предпочитают не вспоминать историю русского капитализма. Достаточно привести в качестве примера роль старообрядчества в формировании русской буржуазии. Разумеется, старообрядцы по многим аспектам религии отличаются от кальвинистов, по вряд ли можно отрицать роль религиозной мотивации хозяйственной деятельности тех, кто никак не придерживался лютеровского понимания спасения “только верою”.

Ссылаясь на ряд исследований последних лет (в том числе своей жены Бригитты Бергер) по социологии семьи, Бергер уточняет еще ряд тезисов книги. В частности, исследование воздействия конфуцианской религии на капиталистическую революцию в “маленьких Драконах” дополняется рассмотрением функций семьи, способствующих капиталистической трансформации этих обществ. В последние годы эта проблематика стала весьма актуальной и в самих США, так как обнаружилась гораздо большая приспособленность эмигрантов из стран Дальнего Востока в сравнении с выходцами из других стран “третьего мира”.

Еще два уточнения вносятся Бергером в связи с исследованиями, проводимыми им вместе с коллегами, придерживающимися сходных с ним воззрений. Одно из них связано с огромным эмпирическим материалом, собранным Д. Мартином в работе “Языки пламени. Взрыв протестантизма в Латинской Америке”. За шутливой формулой: “Макс Вебер жив, и живет он в Гватемала-Сити!”— стоят недвусмысленные свидетельства о том, что протестантизм по-прежнему выполняет модернизаторе-кие функции в “третьем мире”. Эта проблематика также имеет непосредственное отношение к нашей реальности, так как различные протестантские секты ведут в России весьма активную проповедническую деятельность. И требуется провести не одно эмпирическое исследование, чтобы оценить последствия этой миссионерской деятельности для экономической культуры пашей страны.

Еще одно уточнение связано с исследованием, проведенным Бергером совместно с Х. Кельнером по проблеме “нового класса” (Knowledge class). “Новый класс”, или “класс знания”, по-прежнему рассматривается им в качестве главного антагониста традиционного среднего класса. Эти два класса различаются и по ценностям, и по идеологии, и по тому, за какие партии отдают голоса их представители. Однако контркультура перестала быть чистым отрицанием капиталистичекой системы, о чем свидетельствует феномен Juppies и те исследования Х. Кельнера, в которых анализируются деятельность различных групп в сфере образования, менеджмента, консалтинга и т.д. Контркультурные ценности оказываются вполне совместимыми с бизнесом; феминизм, экологизм (или “инвайронментализм”), всякого рода “сенситивные” тренировки и “человеческие отношения” в корпорациях (Corporate Identity, Unternehmenskultur) оказываются составной частью современного “мягкого” капитализма. Бергер воздерживается от однозначной оценки такого “смягчения” и “сенситивности”, по в целом вполне понятно его отношение к “постмодернистской” трансформации капитализма, которая, по его мнению, ведет к утрате конкурентоспособности, неизбежным тратам на экологию, росту налогов и падению престижа трудовой этики. Основные тезисы “Капиталистической революции” не новы: по существу, Бергером воспроизводится вся та аргументация в пользу частной собственности, рынка и конкуренции, которая мало изменилась со времен А. Смита. Капитализм предпочтителен, во-первых, потому, что создал материальное благополучие для большего, чем когда бы то ни было в истории, количества людей. В начальный период становления капитализма имущественное неравенство росло, но это было связано не столько с формами социально-экономической организации, сколько с рядом демографических и технологических переменных. Огромные массы бывших крестьян, устремившихся в города Европы и конкурировавших друг с другом на рынке труда, не были порождением капитализма, как и техника примитивных мануфактур. Однако за несколько поколений неравенство уменьшилось, поскольку не было избытка рабочих рук, а сложная техника требовала квалифицированного труда, стоимость которого возрастала (как и уровень жизни работников).

Уже к концу XIX в. развитие капитализма в Западной Европе полностью расходилось с прогнозами Маркса, в том числе и по поводу “абсолютного” и “относительного” обнищания. Сегодня мы являемся свидетелями “капиталистической революции” в странах “третьего мира”. Здесь, как и раньше в Европе, исчезают традиционные формы социальной стратификации (сословной, цеховой и т.д.), на месте которых возникает имущественное неравенство. Это ведет к росту социальной мобильности, появлению новых общественных стран. В отличие от всех предшествующих обществ современный индустриальный капитализм ставит на первое место личную инициативу, профессиональные навыки и умения и т.д. Поэтому важнейшим фактором социальной мобильности становится образование. Оно сделалось настоящим двигателем общества, поскольку университеты стали источником как подготовки специалистов, так и новых технологий. Однако именно эта подсистема вступает сегодня в противоречие с рыночной экономикой. Для Бергера вовсе не рабочий класс выступает антагонистом класса собственников. Процитируем два тезиса Бергера:“Современные западные общества характеризуются затяжным конфликтом между двумя классами, старым средним классом (занятым в производстве и распределении материальных благ и услуг) и новым средним классом (занятым в производстве и распределении символического знания). 15. Новый класс знания является в западных обществах главным антагонистом капитализма”. В этот класс входят, конечно, не только университетские профессора или ученые, но также огромная масса тех, кто получает зарплату от государства и крайне заинтересован в перераспределении бюджета, в передаче государству все новых и новых функций. Всякого рода леволиберальная и социалистическая идеология является на деле этатистской. “Могильщиком” капитализма оказывается не пролетарий, а разного рода “белые воротнички”, способствующие высокому налогообложению предпринимателей не во имя “красных” или “зеленых” лозунгов, а в силу своих классовых интересов.

Как социолог Бергер считает такое противоречие неустранимым и наиболее характерным для политической борьбы западных обществ. Как сторонник неоконсервативной идеологии он явно симпатизирует собственникам, а не “техноструктуре”, не говоря уже о богемной контркультуре. Временами чувствуется ностальгия Бергера по тем временам, когда свободе предпринимательства не так мешали профсоюзы, чиновники, “зеленые”, феминистки и вообще все те, кто живет за счет налогов, снятых со счета бизнесмена. Правда, капитализм того времени создавал изобилие для явного меньшинства, тогда как нынешний способствует вертикальной мобильности и более динамичен.

Идеал Бергера соответствует давнему утверждению: “... чем меньше государства, тем лучше государство”. Поэтому он и не является сторонником не только социализма и всевозможных утопий “третьего пути”, но и практики европейкой социал-демократии. Эта тематика хорошо известна читателю статей наших публицистов, повторяющих сейчас тезисы, популярные во времена Р. Рейгана и М. Тэтчер с их прославлением свободного рынка и священных прав частной собственности.

От наших публицистов Бергера отличает то, что он при всех своих симпатиях к свободному предпринимательству (“laissez-faire”) не упрощает реальную ситуацию, в которой находятся развитые капиталистические страны. Неоконсервативная программа, в сущности, провалилась именно в тех странах, где ее наиболее последовательно пытались проводить, и сегодняшние проблемы, скажем английской экономики, непосредственно связаны с прямолинейным монетаризмом. Бергер отчетливо представляет все проблемы сегодняшнего капитализма и не отождествляет его с раем. Более того, он понимает, что капитализм совсем не обязательно ведет к демократии и защите прав человека. Просто вероятность демократического правления при капитализме несравнимо больше, чем при социализме, поскольку жесткий государственный контроль над экономикой влечет за собой авторитарные и тоталитарные режимы.

Очень интересны размышления Бергера о соотношении капитализма с западной “культурой индивидуальной автономии”. Эта тематика широко обсуждается со времен выхода работ М. Вебера, В. Зомбарта и других социологов конца XIX — начала XX в. Концепция Бергера разрабатывается в контексте “веберовской парадигмы”, но он не ограничивается подчеркиванием роли протестантизма в формировании капиталистического этоса. Истоки западной индивидуальности нужно искать в довольно далеком прошлом. Индивидуализм нередко выводится из капитализма, хотя на деле первый был одним из условий становления второго. Буржуазная культура способствовала закреплению идеала индивидуальной автономии, особенно в протестантских странах. Но капитализм может существовать и без этого идеала, хотя такие его составные части, как активность, самодисциплина, рациональный контроль, изобретательность, — необходимые условия капитализма в любом обществе. Автономный индивид, способный действовать на свой страх и риск, принимать рациональные решения, необходим для капиталистического хозяйствования, но он совсем не обязательно является индивидуалистом или вообще Homo Oeconomicus, каковым нередко представляют западного предпринимателя как критики капитализма, так и иные его популяризаторы. “Капитализму требуются институты (прежде всего семья и религия), которые уравновешивают анонимные стороны индивидуальной автономии посредством общинной солидарности” . Общество, в котором распались семейные, соседские, общинные и т.п. связи, не жизнеспособно, так как в нем царит не конкуренция, а преступность. Капиталистической экономике требуются законопослушные, платящие налоги, образованные и хотя бы внешне моральные производители, а не те “деловые люди”, с которыми, увы, неизбежно ассоциируется слово “предприниматель” у нас в стране.

Как видим, Бергер стремится дать непредвзятое и объективное определение капитализма, показать его генезис, специфику и преимущества. Ясно также, что альтернативы капитализму в ближайшем будущем практически нет. Однако это не означает, что капитализм представляется ему лишь в розовом свете и что социализм не сможет возродиться из пепла. Предпочтительность капитализма по сравнению с социализмом связана для Бергера с большей свободой индивида и экономической эффективностью.

Социолог тем и отличается от пророка или идеолога, что стремится к свободному от оценочных суждений исследованию социальной реальности. И хотя в некоторых работах Бергера ощутимо влияние идеологии неоконсерватизма, в целом его подход к современности и процессу модернизации — это подход ученого, а не политика. Он стремится избегать как “руководств к действию”, так и однозначных, претендующих на всеобщность решений различных проблем современного общества Да и как можно однозначно определить современность? Для Бергера она имеет свои положительные и отрицательные стороны. Но он не пессимист.

Например, в анонимности, присущей бюрократии, он видит не только зло, но и своего рода благо, поскольку она предполагает равное ко всем отношение. Урбанизацию и состояние современного города он характеризует не только как социальную патологию с ее преступностью, нищетой и т.д., но и как символ надежды и свободы для многих людей, приобщающихся к современной культуре. Бергер реально смотрит на кризис современности, причины которого для него не только в принудительности и отчужденности современных социальных институтов и структур, но и в неспособности индивида приспособиться к ним.

Излагая воззрения Бергера, мы неоднократно указывали на не вполне убедительные или аргументированные выводы. Однако не вызывает сомнений центральный тезис его концепции, рыночная экономика не только эффективнее командной, но она также способствует появлению демократических институтов. Из этого, конечно, не следует, что капитализм автоматически влечет за собой гарантии индивидуальной свободы, всеобщее благосостояние и т. д. Социология ничего не знает о целях провидения, а история появляется закономерным движением к какому бы то ни было “изму” — будь то к социализму или капитализму “Реальный социализм” был патологической крайностью современной цивилизации, но и в своей “нормальности” она ведет к “пирамидам жертв”, приносимых ради “прогресса” и “модернизации”.

Большое внимание в своих работах Бергер уделяет существованию индивида в современном мире Но на главные вопросы человеческого бытия социология (как и наука вообще) не может дать ответа Возможно, самой привлекательной чертой концепции Бергера является осторожный скептицизм, неверие в громогласные обещания современных мифов. По сути дела, в основе его социологии лежат установки протестантского либерализма, органично сочетающего социальный индивидуализм с христианским гуманизмом.

От указанного выше равновесия зависит не только индивидуальная автономия, но также и судьба самого капитализма.

В отличие от некоторых своих единомышленников, впавших в эйфорию по поводу происшедших перемен и даже заговоривших о “конце истории”, почти достигшей своей цели, Бергер весьма сдержанно оценивает эти изменения Сейчас, говорит он, со всех сторон слышны речи о том, что с социализмом покончено навсегда, его разносят в пух и прах, делая козлом отпущения и приписывая ему то, что по сути своей ему несвойственно или свойственно лишь отчасти. “Сказать, что с социализмом "покончено" — значит сказать, что больше не будет успешных попыток его реставрации” , а знание этого находится вне нашей компетенции. И хотя он убежден, что возврат к социализму был бы страшным заблуждением, нельзя смешивать свои собственные убеждения с логикой истории. Она не закончилась, и никто не знает, каким будет мир через несколько десятилетий. Речь идет не только о бывших социалистических странах, где переход к рыночной экономике сталкивается с множеством затруднений (а потому возможен сценарий возврата к прежнему). Свою неспособность решить труднейшие социально-экономические проблемы могут продемонстрировать некоторые прокапиталистические режимы в странах Латинской Америки, что также может привести к возврату социалистического мифа.

миф был всегда несостоятельным. Но человечество по большей своей части состоит не из объективно рассуждающих и хорошо информированных Тем, для кого социализм является предметом веры, всегда не будет составлять труда так интерпретировать реальность, чтобы она не расходилась с символом веры Для одних рухнул не социализм, а сталинизм, для других это вообще был “государственный капитализм” и т.д. Как индивиды, так и социальные группы склонны отрицать неудобные для них факты. Это хорошо известно социологам, а потому не следует искать провиденциальный смысл в происшедших переменах. Они к лучшему, но у нас нет ни малейшей гарантии как того, что рыночная экономика победила навеки, так и того, что “блеск социалистической идеи” померк окончательно Потому-то и нет повода для триумфа, считает Бергер Перемены, происшедшие в последние годы, мало что добавили к аргументам в пользу капитализма, но зато привлекли к ним внимание миллионов людей, на своем опыте убеждающихся в том, что вхождение национальной экономики в международную капиталистическую систему способствует ее развитию и улучшению материального положения большей части населения.

“третьего мира”, вступившие на путь модернизации по капиталистическому или социалистическому образцу, то здесь позитивные и негативные примеры есть в обоих случаях, да и слишком многое зависит от различных обстоятельств (скажем, имеются ли полезные ископаемые вроде нефти).

В последние годы Бергер руководил работой Института исследования экономической культуры в Бостонском университете. Поэтому неудивителен его интерес к тем культурным различиям, которые способствуют или препятствуют переходу от командной экономики к рыночной. Именно они должны находиться в центре внимания нынешних реформаторов, которые должны считаться с традициями и навыками, сформированными еще в доиндустриальную эпоху. Ученый сегодня вообще, как правило, не задается вопросом, что есть социализм как таковой, поскольку с ним все более или менее ясно. Вопрос состоит в том, “почему капитализм (или переход от социализма к капитализму) блестяще "приживается" в одних местах и проваливается в других”. Объяснять все культурой — значит ничего не объяснять, уподобляясь все объясняющим схемам исторического материализма. У всякого важного исторического феномена имеется множество причин. Свою позицию Бергер определяет как “неовеберианскую” — не в смысле школьного или сектантского следования Веберу, поскольку тот нередко ошибался (например, в оценке потенциала конфуцианских культур в модернизации). “Не ответы, а вопросы Вебера наиболее полезны для нас сегодня” . Хотя Вебер не употреблял термина “экономическая культура”, именно он поставил проблему хозяйственной этики, духа капитализма, которые являются центральными для Бергера.

Уже к концу XIX в. развитие капитализма в Западной Европе полностью расходилось с прогнозами Маркса, в том числе и по поводу “абсолютного” и “относительного” обнищания. Сегодня мы являемся свидетелями “капиталистической революции” в странах “третьего мира”. Здесь, как и раньше в Европе, исчезают традиционные формы социальной стратификации (сословной, цеховой и т.д.), на месте которых возникает имущественное неравенство. Это ведет к росту социальной мобильности, появлению новых общественных стран. В отличие от всех предшествующих обществ современный индустриальный капитализм ставит на первое место личную инициативу, профессиональные навыки и умения и т.д. Поэтому важнейшим фактором социальной мобильности становится образование. Оно сделалось настоящим двигателем общества, поскольку университеты стали источником как подготовки специалистов, так и новых технологий. Однако именно эта подсистема вступает сегодня в противоречие с рыночной экономикой. Для Бергера вовсе не рабочий класс выступает антагонистом класса собственников. Процитируем два тезиса Бергера:“14. Современные западные общества характеризуются затяжным конфликтом между двумя классами, старым средним классом (занятым в производстве и распределении материальных благ и услуг) и новым средним классом (занятым в производстве и распределении символического знания). 15. Новый класс знания является в западных обществах главным антагонистом капитализма”. В этот класс входят, конечно, не только университетские профессора или ученые, но также огромная масса тех, кто получает зарплату от государства и крайне заинтересован в перераспределении бюджета, в передаче государству все новых и новых функций. Всякого рода леволиберальная и социалистическая идеология является на деле этатистской. “Могильщиком” капитализма оказывается не пролетарий, а разного рода “белые воротнички”, способствующие высокому налогообложению предпринимателей не во имя “красных” или “зеленых” лозунгов, а в силу своих классовых интересов.

Страница 9 - Феноменологическая социология знания - Е. Д. Руткевич - Философия как наука